Онлайн чтение книги Приключения Джейкоба Фейтфула Jacob Faithful
ГЛАВА XXI

На одре болезни. Лихорадка, твердость и безумие. Ученик яличника. Я беру первый урок любви и даю первый урок латинского языка. Самый глухой тот, кто не хочет слышать

Придя в себя, я увидел, что лежу в постели, а подле меня сидит капитан Тернбулл.

Когда баржа подошла к пристани, меня перенесли в его дом. Капитан Тернбулл разговаривал с прежним конторщиком Томкинсом, и старый Том рассказал им о моем положении. В доме м-ра Томкинса не оказалось свободной кровати; тогда капитан тотчас же велел принести меня к себе и послал за врачом. Пока я был в бессознательном состоянии, старый Том известил капитана Тернбулла, Домине и Томкинса обо всем, что случилось, и о том, как меня оклеветали перед м-ром Драммондом. Не сказав ни слова о том, что произошло на уимблдонских лугах, он заявил, что ужасное обращение со мной вызвало лихорадку и, кажется, был прав. Все они стали на мою сторону; Тернбулл поехал в Лондон, чтобы пояснить м-ру Драммонду мое положение, а также упрекнуть его в несправедливости ко мне. Обстоятельства заставляли м-ра Драммонда охотно слушать то, что говорилось в мою пользу, однако мой ответ в том виде, как его передал младший клерк, все же возмущал его. Улики против меня окончательно рушились только благодаря уверениям старшего и младшего Томов, которые, сидя в каюте, слышали весь разговор. М-р Драммонд попросил капитана передать мне, что все забыто и прощено. Он мог забыть — я же нет; и когда капитан Тернбулл передал мне его слова, я только покачал головой. Моя гордость была оскорблена, и во мне впервые зародилось мстительное чувство. На увещевания капитана я отвечал:

— Так как мистер Драммонд был прежде добр ко мне, то я охотно прощаю его, но не могу больше принимать от него никаких милостей, не могу подвергаться возможности новых оскорблений. Я не в состоянии жить с ним под одной крышей, — прибавил я, — не в состоянии с удовольствием исполнять мои обязанности относительно его. Скажите ему все это и, пожалуйста, передайте маленькой Саре, что я глубоко чувствую ее доброту ко мне, и с вечным сожалением буду думать, что мне пришлось расстаться с ней.

Вспомнив о Саре, я залился слезами и долго рыдал, спрятан лицо в подушку. Капитан Тернбулл больше не возвращался к этому разговору.

Я быстро выздоравливал; силы возвращались ко мне, а вместе с ними возрастало и чувство озлобления: я решил, что когда-нибудь люди, которые были причиной моих бед, раскаются в этом.

В следующее воскресенье я, уже одетый, сидел и смотрел из окна. Мороз был силен; река уже покрылась большими массами льда, и мне нравилось смотреть, как плывут льдины. Вошел Домине.

— Ты вновь был при смерти, мой Джейкоб, — заметил он после первых приветствий. — Смерть снова склонялась над тобой, но ты поднялся с одра болезни, и твоя добрая слава восстановлена. Когда навестишь ты мистера Драммонда и поблагодаришь его за доброту к тебе?

— Никогда, сэр, — ответил я. — Я никогда больше не войду в дом мистера Драммонда.

— Полно, Джейкоб, в этом чувствуется злобность. Не все ли мы способны ошибаться и заблуждаться? Не впал ли я при тебе в невоздержанность и безумие? Неужели ты можешь таить недоброжелательство к человеку, который пригрел тебя, когда ты был одинок и беден, к человеку, обманутому низкими злоязычниками?

— Я очень обязан мистеру Драммонду, сэр, — ответил я, — но никогда больше не войду в его дом.

— О Джейкоб, ты заблуждаешься: наш долг прощать, как, надеемся, и мы будем прощены.

— Если вы требуете, я прощаю, но не могу и не хочу принимать от него новых милостей.

Долго, но напрасно уговаривал меня Домине. Наконец он печально ушел; безуспешно говорил со мной и Томкинс. Я твердо решил остаться независимым и смотрел на реку, как на отца, мать, дом, все. Когда я поправился, ко мне однажды пришел капитан Тернбулл и сказал:

— Джейкоб, баржа вернулась, хочешь ли ты опять поступить на нее, а затем войти в экипаж судна, на которое тебя предлагает послать мистер Драммонд?

— Я никуда не поступлю по рекомендации мистера Драммонда, — ответил я.

— Что же ты хочешь делать?

— Я могу поступить на палубу военного корабля, — ответил я, — в крайнем случае; но мне больше хотелось бы, если возможно, отбыть учебное время на реке.

— Я почти ждал этого ответа, Джейкоб, но попробовал сделать что-нибудь для тебя. Тебе не будет неприятным быть обязанным мне?

— О, нет; только обещайте никогда во мне не сомневаться, никогда меня не обвинять… — Мой голос прервался, и я замолчал.

— Этого не будет, мой мальчик; мне кажется, я знаю тебя хорошо: сердце, которое так чувствует несправедливые обвинения, конечно, не сделает ничего дурного. Вот что, Джейкоб: ты знаешь старого яличника, глухого Степлтона? Я предложил ему взять тебя в помощники, и он согласился. Он давно отслужил свое время и имеет право взять ученика.

— Да, — ответил я, — с удовольствием, тем более, что надеюсь часто видеть вас.

— О, обещаюсь постоянно нанимать тебя, Джейкоб, — ответил он со смехом. — И мы будем часто выгонять из ялика старого Степлтона и грести вместе. Решено?

— Решено, — ответил я. — И глубоко благодарен вам.

— Отлично. У Степлтона очень хорошее помещение подле Фулгама. Я надеюсь, тебе будет удобно.

В то время я еще не знал, как чутко отнесся ко мне капитан Тернбулл; не знал, что он предложил Степлтону нанять лучшее помещение, дал ему еженедельную плату и обещал еще денег, если я останусь доволен моим положением. Через короткое время я перевез все мое платье к Степлтону, простился с м-ром Тернбуллом и сделался учеником перевозчика на Темзе. В день моего отъезда баржа еще стояла подле пристани, и я сердечно простился со старым Томом и его сыном. Я отправился к фулгамской пристани и увидел Степлтона, стоявшего подле трактира с двумя или тремя перевозчиками.

— Ну, малый, теперь ты на два или на три года будешь прикован к моему перевозу; мне нужно приучить тебя ко всем правилам и установлениям компании. И вот что я скажу: когда река покроется льдом, как теперь, тащи ялик на берег и кури трубку, пока река не очистится.

— Я мог бы сам угадать это! — крикнул я ему в ухо.

— Хорошо, хорошо, только не кричи мне в ухо так громко. От этого я не слышу лучше, мое ухо нужно просто ласкать.

— А я думал, что вы глухи как пень.

— Да, с чужими, потому что я не привык к их голосам, но с моими домашними я слышу лучше, когда они говорят негромко. Ну, пойдем домой.

Степлтон потерял жену, но у него была пятнадцатилетняя дочь, которая убирала его квартиру и все делала для него. Он занимал часть строения, отдававшегося внаймы кораблестроителям, и его окна выходили на реку. За свое помещение он платил десять фунтов в год. Красивую дочь Степлтона природа одарила щедро. У нее был большой рот, но ее красивые зубы так и сверкали белизной. Ее черные волосы оттеняли нежное лицо, на котором сияли темно-синие, большие глаза; по сложению ей можно было дать лет восемнадцать. Все в ней дышало откровенностью, ее приятная улыбка выражала ум. Она объявила мне, что очень любит говорить и, действительно, болтала, продолжая чистить помещение, которое прежние жильцы оставили в дурном виде.

— Ну, — сказала Мэри, — мистер Тернбулл говорил мне, что вы умный малый, можете читать, писать, и что вы мне понравитесь. Но если вы собираетесь все держать про себя, лучше было бы, если бы вы никогда ничего и не знали.

— Я готов говорить, когда у меня есть что сказать, — ответил я.

— Этого мало. Я готова говорить ни о чем, и вы должны делать то же.

— Хорошо, — согласился я. — Сколько вам лет?

— Сколько мне лет? О, значит, вы считаете меня ничем. Ну, вам придется переменить мнение; однако я отвечу на ваш вопрос: мне около пятнадцати.

— Немного.

— Ну, а вам сколько?

— Мне? Дайте подумать. Кажется, около семнадцати.

— Неужели? А я думала, что вам не больше четырнадцати.

Ее ответ сперва удивил меня, потому что для своего возраста я был высок и полон, но, подумав с минуту, я понял, что она хотела только подразнить меня. Мальчик обижается, когда его считают моложе, чем он есть на самом деле.

— Ба, — ответил я, — это доказывает, как мало вы знаете о людях.

— Однако я кое-что знаю о них; у меня уже были два жениха, но я с обоими покончила. Первого прогнала для второго, потому что второй был гораздо красивее его, а когда мистер Тернбулл наговорил мне столько о вас, я прогнала второго. Теперь же постараюсь вернуть его…

— Отлично, — со смехом сказал я, — я плохо ухаживал бы за вами, потому что до сих пор еще никогда не влюблялся.

— А вам было в кого влюбляться?

— Нет.

— Вот и причина, мистер Джейкоб, поверьте. Ухаживать будет легко: только клянитесь, что я самая хорошенькая девушка в мире, что никто на свете не нравится вам так, как я; делайте все, что я ни пожелаю, тратьте все ваши деньги мне на ленты, на подарки и тогда…

— И тогда — что?

— Тогда я буду слушать все, что вы скажете, принимать все, что вы принесете, и в придачу насмехаться над вами.

— Но я не буду долго выносить это.

— Будете! Дело в том, мистер Фейтфул, что еще не видя вас, я решила заставить Джейкоба ухаживать за мной, а когда я хочу чего-либо, я добиваюсь своего. И я скажу вам, почему мне хочется этого: потому что Тернбулл сказал, будто вы знаете латынь. Скажите, что это такое?

— Латынь — язык, на котором в прежние времена говорили люди, а теперь никто не говорит.

— Ну, так вы будете говорить мне любезности по-латыни.

— А как же вы думаете отвечать мне?

— На простом английском языке, конечно.

— Хорошо. Когда же начнем?

— Когда? Да сейчас, глупый малый! Что за вопрос? Я подошел к Мэри, сказал ей несколько слов по-латыни и прибавил:

— Ну, посмотрите мне в глаза, и мы увидим, не можете ли вы перевести сказанного.

— Что-нибудь дерзкое, — сказала она, глядя на меня своими синими глазами.

— Совсем нет, — ответил я. — Я только попросил этого, — и поцеловал ее в щеку, но в ответ меня так ударили по уху, что в нем пять минут раздавался звон. — Ох, — прибавил я, — это нечестно. Я ухаживал за вами, как вы хотели, «по-латыни».

— А я ответила вам, как и предупреждала, по-английски, — возразила Мэри, покраснев до самого лба, но заливаясь громким смехом. — Теперь я вижу, что вы не умеете ухаживать. Вы были слишком дерзки; впрочем, я сама виновата и должна благодарить только себя. Надеюсь, вам не слишком больно? Мне было бы жалко, если бы было так. Но довольно латыни; с меня достаточно.

— Тогда лучше будем друзьями, — ответил я, протягивая ей руку.

— Этого-то я и хотела по-настоящему, хотя и наговорила вам всяких глупостей, — сказала Мэри. — Я чувствую, мы будем друзьями. Мистер Тернбулл уверял, что вы хотите быть учеником отца, что вы добрый, красивый, умный и скромный малый, а так как ученик отца должен жить у нас в доме, мне больше хотелось, чтобы с нами жил человек такого рода, а не какой-нибудь безобразный, неловкий грубиян, который…

— Не сумел бы ухаживать за вами? — спросил я.

— Не сумел бы сделаться моим товарищем, — возразила Мэри. — Я совсем не хочу, чтобы вы за мной ухаживали. Слушайте, все свое свободное время отец проводит в пивной с трубкой; я очень скучаю, и, когда мне нечего делать, смотрю из окна и строю гримасы проходящим. А потому, видите, Джейкоб, мы должны подружиться. Я не буду часто ссориться с вами, но иногда все-таки побранюсь… так… для разнообразия и ради удовольствия помириться. Вы слышите меня, или вы о чем-нибудь думаете?

— Я думаю, что вы очень странная девушка.

— Может быть, но я не виновата в этом. Моя мать умерла, когда мне было пять лет, отец не мог поместить меня в школу, а потому запирал на целый день одну до своего возвращения с перевоза; только когда мне минуло семь лет, дверь стали оставлять открытой. Я никогда не забуду дня, в который отец сказал, что доверяет мне. Я вообразила себя взрослой женщиной. Помню, что я часто выглядывала из дома, и мне хотелось убежать. Я отходила на два, на три ярда от дверей, но чувствовала такой страх, что пряталась назад. Я редко выходила из дому на час и никогда не бывала где-нибудь дальше Фулгама.

— Значит, вы не учились в школе?

— О нет, никогда, и жалею об этом. Я смотрю, как школьницы идут домой, такие веселые, с сумками за плечами, и думаю, что только из удовольствия ходить в школу и возвращаться назад я училась бы хорошо.

— Хотите научиться читать и писать?

— А вы научите меня? — спросила Мэри, заглядывая мне в глаза.

— С удовольствием, — ответил я смеясь. — И мы будем проводить вечера за этим занятием лучше, чем за ухаживанием. Я научу вас всему, что сам знаю, Мэри, если только вы захотите учиться… Кроме латыни, этого с нас довольно.

— О, я так буду любить вас за это, — серьезно ответила она, — любить за вашу доброту; а вы не любите меня, вот и все.

— Но вот, Мэри, раз мы будем такими добрыми друзьями, мне необходимо, чтобы и ваш отец был моим другом, поэтому скажите мне, что он за человек.

— Хорошо. Во-первых, у него очень хороший характер. Работает он много, но мог бы получать больше, если бы не любил курить в трактире. От меня он требует только, чтобы его обед был готов вовремя, белье чисто и дом в порядке. Он никогда не пьет лишку и всегда говорит вежливо. Но он слишком часто оставляет меня одну и слишком много говорит о «человеческой природе».

— Как же он может говорить с вами, ведь он глух.

— Дайте мне вашу руку; так, теперь обещайте… — я делаю большую глупость, а именно доверяюсь человеку, — обещайте никогда не повторять того, что я расскажу.

— Хорошо, обещаю, — ответил я, предполагая, что ее тайна не имеет значения.

— Ну так… помните, вы обещали… Отец слышит не хуже вас или меня.

— Неужели! — вскрикнул я. — Да ведь все его зовут глухарем Степлтоном?

— Знаю, и он всех уверяет, будто глух, но поступает так, чтобы получать лишние деньги.

— Как он может таким путем получать деньги?

— Многие деловые люди едут по реке и разговаривают о своих делах, не желая, чтобы их кто-нибудь слышал. В таких случаях они всегда нанимают глухаря Степлтона, и он получает больше, чем остальные яличники, а работает меньше.

— Но как же он будет делать теперь, когда я поступил к нему?

— Я думаю, он скажет вам то, что я разболтала, но до тех пор держите ваше обещание. Теперь отправляйтесь куда хотите, потому что я должна пойти в кухню готовить обед.

— Мне нечего делать, могу я помочь вам?

— Конечно, можете. И разговаривайте со мной. Ну, вымойте картофель, а потом я найду вам какое-нибудь другое занятие.

Я пошел за Мэри Степлтон в кухню, и вскоре мы работали, очень шумели, смеялись, болтали, раздували огонь и готовили обед. К тому времени как вернулся ее отец, мы уже были задушевными друзьями.