Онлайн чтение книги Жена мудреца (Новеллы и повести)
Лейтенант Густль. (Перевод А. Кулишер)

Сколько это еще будет продолжаться? Надо посмотреть на часы... да, наверно, не полагается на таком серьезном концерте. А кто увидит? Если увидит, стало быть, так же плохо слушает, как я, и мне перед ним ни к чему стесняться... Всего только четверть десятого?.. У меня такое чувство, будто я уже целых три часа торчу здесь. Правду сказать, я к этому непривычен... А что, собственно, исполняют? Надо заглянуть в программу... Оратория — вот оно что! А я-то думал — месca. Таким вещам место только в церкви. Церковь уже тем хороша, что оттуда в любую минуту можно улизнуть. Хоть бы я сидел с краю! Итак — терпение, терпение! Оратории ведь тоже когда-нибудь кончаются! Может быть, все это замечательно, и я просто не в настроении. Да и откуда ему взяться, настроению-то? Как подумаю, что пришел сюда развлечься... Лучше бы я отдал билет Бенедеку, ему такие штуки доставляют удовольствие, он ведь и сам играет на скрипке. Но тогда Копецкий обиделся бы. Он ведь оказал мне этим большую любезность, — во всяком случае, побуждения у него были самые лучшие. Славный парень этот Копецкий! Единственный, на кого можно положиться... Его сестра ведь тоже участвует, поет в хоре, там наверху. Этих девиц по меньшей мере сотня, все в черном — как ее найти среди них? Потому-то Копецкий и получил билет, что она поет... А почему он не пошел сам? Впрочем, они отлично поют. Все это очень возвышенно, разумеется! Браво, браво... Что ж, надо и мне поаплодировать. Этот тип, рядом со мной, аплодирует как бешеный. Любопытно — ему в самом деле так нравится? Девушка в ложе напротив очень мила. На кого она смотрит — на меня или на господина с пышной белокурой бородой?.. Ага — соло! Кто поет? Альт — фрейлейн Валькер, сопрано — фрейлейн Михалек. Вот это, должно быть, сопрано... Давненько я не был в опере. Когда идет опера, мне всегда интересно, даже если она скучна. Послезавтра я, в сущности, тоже мог бы сходить в оперу, на «Травиату». Эх, послезавтра я, возможно, буду бесчувственным трупом. Чепуха, я сам этому не верю! Погодите, господин доктор прав, я вас отучу делать такие замечания! Отхвачу вам кончик носа...

Если б я мог как следует разглядеть ту девушку в ложе! Хорошо бы попросить у соседа бинокль, но ведь он меня съест живьем, если я нарушу его благоговейный экстаз... С какой стороны искать сестру Копецкого? Да узнаю ли я ее? Ведь я видел ее каких-нибудь два-три раза, последний раз — в офицерском собрании... Любопытно — неужели все те, что поют здесь, порядочные девушки — все сто? Как бы не так!.. «При участии Общества любителей пения». «Общество любителей пения»... странно! Я всегда представлял себе под этим названием нечто вроде венских ансамблей танцовщиц-певичек, — то есть, собственно говоря, я знал, что это нечто иное... Чудесные воспоминания! Тогда, у «Зеленых ворот»... Как ее звали? Никак не припомню. Потом она как-то прислала мне открытку с видом Белграда... тоже красивая местность! Копецкий — тому хорошо, он давным-давно уже сидит в ресторане и знай себе дымит сигарой!

Чего этот тип уставился на меня? Похоже, он приметил, что я отчаянно скучаю и мне здесь совсем не место... Советую вам не корчить такую дерзкую рожу, — иначе я потом в фойе поговорю с вами по-свойски! Сразу отвел глаза!.. До чего все пугаются моего взгляда!.. «У тебя самые красивые глаза, какие я только видала на своем веку», — так мне на днях сказала Стеффи... Ах, Стеффи, Стеффи, Стеффи! В сущности, это она, Стеффи, виновата в том, что я торчу здесь и час за часом слушаю эти заунывные песнопения. Ее манера всякий раз отменять свидание уже сильно действует мне на нервы! Как хорошо можно было провести сегодняшний вечер! Мне охота еще раз прочесть ее записку — но если я выну бумажник, сосед меня растерзает! Да я ведь и без того знаю, что там сказано... так и так, она не может прийти, потому что должна ужинать с «ним»... Вот была потеха на прошлой неделе, когда она пошла с ним в Общество любителей садоводства, а я сидел с Копецким в аккурат напротив, и она все время глазками делала мне многообещающие знаки. Он ровно ничего не заметил — невероятно! Впрочем, он, наверно, еврей! Ну, разумеется, служит в банке, усы черные... И к тому же, говорят, еще и лейтенант запаса! Ну, если б он попал на учебный сбор в мой полк, ему бы не поздоровилось! Вообще, если по-прежнему такое множество евреев производят в офицеры — значит, антисемитизму грош цена! Недавно на вечере, где у меня произошла эта история с доктором прав, у Мангеймеров... Впрочем, Мангеймеры, по слухам, тоже евреи, разумеется, крещеные... но они совершенно не похожи на евреев... особенно она... светлая блондинка, очаровательная фигурка... В общем, было очень весело... отличный ужин, прекрасные сигары... Известно, кто нынче при деньгах!

Браво, браво! Ну, теперь-то уж, можно надеяться, скоро конец? Ого! Вся команда там наверху встала!..

Очень красивое зрелище... величественное! Как — еще и орган в придачу?.. Орган я люблю слушать... Вот это мне по вкусу — превосходно! В самом деле, нужно было бы почаще ходить на концерты... Скажу Копецкому, что было чудесно... Увижу ли я его сегодня в кафе? Ах, мне совсем не хочется идти туда; вчера я так разозлился! За один присест проиграл сто шестьдесят гульденов — до чего глупо! И кто все заграбастал? Баллерт — тот, кому это совсем ни к чему... Если разобраться, именно Баллерт виноват в том, что я пошел на этот дурацкий концерт... Ну да, иначе я сегодня сел бы опять играть, пожалуй, хоть сколько-нибудь отыгрался бы. А все-таки неплохо, что я дал себе слово целый месяц не притрагиваться к картам... Воображаю, какая физиономия будет у мамы, когда она получит мое письмо. Э, пусть сходит к дяде, у него денег видимо-невидимо; пара сот гульденов для него — сущая безделица. Если б только я мог добиться, чтобы он назначил мне ежемесячное содержание... так нет же, каждый крейцер приходится выклянчивать. Опять пустит в ход отговорку: в прошлом году был плохой урожай... Съездить, что ли, нынче летом опять к дяде недельки на две? Правду сказать, у него скука смертная... Если б еще там оказалась та... как только ее звали?.. Удивительное дело, я не способен запоминать имена... Ах да: Этелька!.. Ни слова не понимала по-немецки, но это и не требовалось — без разговоров обошлись!.. Да, это будет недурно, четырнадцать дней на чистом воздухе, — и четырнадцать ночей с Этелькой... или с другой... Однако хоть недельку следовало бы провести у папы и мамы... плохо она выглядела нынче на рождество... Ну, теперь она, наверно, оправилась от тогдашних огорчений. Я на ее месте был бы рад, что папа вышел в отставку. И Клара, наверно, все-таки еще выйдет замуж... Уж тут дядя может раскошелиться... Двадцать восемь лет не так уж много... Стеффи, наверно, не моложе ее... Но вот что удивительно — эти особы дольше остаются молодыми. Как подумаешь — на днях я видел Маретти в «Мадам Сан-Жен»[10]«Мадам Сан-Жен» — пьеса французских драматургов В. Сарду (1831—1908) и Э. Моро (1852—1922)., ей никак не меньше тридцати семи, а выглядит... Словом, я был бы не прочь... Жаль, что она мне не предложила...

Душно становится! И до конца, видно, еще далеко! Так уж хочется подышать свежим воздухом! Прогуляюсь немного по Рингу... Сегодня надо лечь пораньше, чтобы завтра днем быть бодрым! Странно — как мало я думаю об этом, до чего мне это безразлично! В первый раз я все-таки немного волновался. Я не боялся, о нет; но в ночь перед тем у меня разгулялись нервы... Правда, старший лейтенант Бизанц был серьезный противник. И однако — ничего со мной не случилось!.. Ровно ничего. Уже полтора года прошло с тех пор. Как время бежит! И если Бизанц меня не угробил, то этот доктор прав уж наверно не угробит! Хотя такие необученные фехтовальщики иногда оказываются самыми опасными! Дошицкий говорил мне, что его чуть не отправил на тот свет человек, который впервые держал в руках саблю; а ведь сейчас Дошицкий учитель фехтования в пехотном полку. Правда, неизвестно, был ли он уже тогда таким мастером... Главное — сохранять хладнокровие. Сейчас я даже не очень зол, а ведь это была неслыханная дерзость! Несомненно, он не позволил бы себе ничего подобного, если б не выпил шампанского... Такая дерзость! Наверно, социалист! Сейчас ведь все крючкотворы — социалисты! Да, теплая компания... Шайка негодяев... будь на то их воля, они прежде всего начисто упразднили бы армию; а кто будет их защищать, если вторгнутся китайцы, об этом они не думают. Идиоты! Нужно при случае примерно с ними расправляться. Я был совершенно прав. Я рад, что не спустил ему его выходку. Как вспомню о ней, меня в жар бросает! Но я вел себя безукоризненно; полковник тоже говорит, что я поступил совершенно правильно. Вообще эта история пойдет мне на пользу. Я знаю многих, которые не стали бы связываться с таким субъектом. Мюллер — тот уж наверно, по своему обыкновению, «проявил бы объективность» или что-нибудь в этом роде. Объективностью этой самой только рискуешь осрамиться. «Господин лейтенант!.. » Одно то, как он произнес эти слова, было оскорбительно! «Господин лейтенант, должны же вы согласиться с тем... » Как же так случилось, что мы затронули этот вопрос? Почему я пустился в разговоры с социалистом? С чего все началось?.. Кажется, жгучая брюнетка, которую я вел к буфету, тоже в нем участвовала. И еще молодой человек, который рисует охотничьи сценки, — как его звать?.. Видит бог, он-то и виноват во всей этой заварухе! Это он заговорил о маневрах, и тогда уже подошел этот доктор прав и сказал что-то такое, что мне совсем не понравилось, об игре в войну или что-то похожее — но тут я еще не нашелся, что ответить... Да, а потом заговорили о кадетских корпусах... ну да, именно так было дело... и я рассказал о патриотическом празднестве... а тогда этот доктор прав заявил — не сразу, а немного погодя, но поводом был мой рассказ о празднестве: «Господин лейтенант, должны же вы согласиться с тем, что не все ваши товарищи избрали военную службу только с целью защищать отечество!» Неслыханная наглость! Вот что такая штафирка смеет сказать в лицо офицеру! Если б только я мог припомнить, что именно я ему ответил!.. Ах да, что-то насчет людей, которые суются в дела, для них совершенно непонятные... Верно, верно... И еще там был человек, который попытался уладить дело, пожилой мужчина с хроническим насморком... Но я был вне себя! Доктор прав сказал это таким тоном, словно имел в виду лично меня. Только еще не хватало сказать, что я был исключен из гимназии и поэтому родители сунули меня в кадетский корпус... Эти люди ведь не способны понять нашего брата, они слишком глупы для этого... Как вспомню, что я почувствовал, когда впервые надел мундир, — такое не каждому дано пережить... В прошлом году, на маневрах — все отдал бы за то, чтобы вдруг дело завязалось всерьез... И Мирович мне сказал, что он испытывал то же самое. А потом, когда его высочество герцог кончил объезжать фронт и полковник обратился к нам с речью, — у кого в такие минуты сердце не бьется сильнее, тот самый настоящий прохвост... И вот является эдакая чернильная каракатица, ничтожество, всю жизнь только и знавшее, что корпеть над книгами, и позволяет себе дерзкое замечание... Ну, погоди, милейший, ты у меня будешь драться до полной потери боеспособности... да, уж я тебя расколошмачу... Это что еще? Теперь ведь, казалось бы, уже скоро должно кончиться?.. «Славьте господа, славьте, ангелы в небесах... » Ну, разумеется, это заключительный хор... Великолепно, ничего не скажешь! Великолепно... Я даже начисто забыл про ту, в ложе, а ведь она кокетничала со мной. Куда она девалась?.. Уже ушла... А вон та, сбоку, тоже как будто недурна собой... Как глупо, что я не захватил бинокль! Брунталер — тот умница, свой бинокль всегда держит в кафе, у кассирши, и он всегда под рукой... Если б та, которая сидит передо мной, обернулась хоть разок! Нет — сидит чинно, не шелохнется. Рядом с ней, наверно, мамаша. А не подумать ли мне наконец всерьез о женитьбе? Вилли был не старше меня, когда решился на это. А ведь совсем неплохо, когда дома всегда в запасе хорошенькая бабенка... Как досадно, что Стеффи занята именно сегодня! Если б, по крайней мере, я знал, где она, я бы опять сел в аккурат против нее. Веселая была бы история, если 6 ее покровитель догадался, в чем тут дело, тогда она навязалась бы мне на шею... Как подумаю, во что влетает Флиссу его связь с Винтерфельд!! И при этом она ему изменяет направо и налево, это еще кончится трагически... Браво, браво! Ф-фу, все!.. Какое блаженство встать... распрямиться... Ну вот! Долго еще этот тип будет копаться — никак не может вложить бинокль в футляр! «Пардон, пардон, разрешите пройти!»

Ну и давка! Лучше подожду, пока толпа схлынет... Изящная женщина... интересно, брильянты у нее настоящие?.. Вон та очень мила... А как она на меня уставилась!.. Да, да, фрейлейн, я совсем не прочь... Ай-ай-ай, какой нос! Еврейка... еще одна... Прямо-таки невероятно, и здесь — половина евреи... даже ораторией нельзя уже спокойно насладиться... Так, теперь пойду и я... Почему этот болван так напирает? Я его живо отучу... Э, он староват... Кто это со мной раскланивается?.. Честь имею, честь имею! Понятия не имею, кто это такой... Самое простое было бы сразу пойти к Лейдингеру поужинать... или махнуть в Общество любителей садоводства? Может, Стеффи именно там! Почему, собственно, она мне не написала, куда пойдет с «ним»? Наверно, сама еще не знала. В сущности, это ужасно, такая полная зависимость... Бедняжка! Вот наконец выход... Ах, эта девочка обворожительна! И совсем одна? Как мило она мне улыбается! Блестящая идея — пойду-ка за ней следом!.. Айда вниз. Э, майор девяносто пятого... Очень любезно козырнул в ответ... Значит, я здесь все-таки был не единственный офицер... Куда же девалась эта штучка? А, вот она... стоит у перил... Так, теперь скорей к вешалке... Только не упустить ее. Вот тебе раз! Подлая девчонка! Оказывается, ее поджидал какой-то мужчина, а сейчас она еще и посмеивается, глядя на меня! Все они ни черта не стоят... Боже милостивый, ну и толчея у вешалки!.. Подождем лучше еще малость... Ну вот — пробился! Когда же наконец этот идиот возьмет у меня номерок?

— Эй, вы! Мне двести двадцать четвертый! Да вот же шинель висит! Что у вас, глаз нет? Вот, смотрите! Слава богу, наконец-то!.. Скорее!.. — Этот толстяк загородил весь проход. — Попрошу вас...

— Терпение, терпение! Что этот грубиян сказал?

Немножко терпения.

— Я должен поставить его на место...

— Пропустите меня...

— Ну-ну, спешить незачем... Поспеете...

Что он сказал? Это он осмелился сказать мне? Ну, это уж слишком! Такого я не потерплю!

— Тихо!

— Как вы сказали?

Один тон чего стоит! Это уж переходит все границы!

— Не толкайтесь!

— Молчать! — Этого мне не следовало говорить, я зарвался... Ну, да уж теперь не воротишь...

— Как вы сказали?

Оборачивается... Да ведь я его знаю! Черт возьми, это владелец булочной, завсегдатай кафе.. ? Как он сюда попал? Наверно, у него тоже дочь или еще кто-нибудь в консерватории... Что такое? Что он вытворяет? Мне кажется... Клянусь богом, он крепко держит эфес моей сабли.. Неужто спятил?

— Что вы...

— Вы, господин лейтенант, ведите себя совсем смирно!

Что он сказал? Не дай бог, если кто-нибудь услышал. Нет, он это сказал очень тихо... почему же он не выпускает мою саблю?.. Боже милостивый... Нужно действовать решительно!.. Никак не могу оторвать его руку от эфеса... Только чтобы не было скандала... уж не стоит ли позади меня тот майор?.. Только бы никто не заметил, что он держит эфес моей сабли! Опять он заговорил со мной! Что он говорит?

— Господин лейтенант, если вы подымете малейший шум, я выхвачу вашу саблю из ножен, разломаю ее и пошлю обломки вашему полковому начальству. Вы меня поняли, глупый вы мальчишка?

Что он сказал? Уж не сон ли все это? Неужели он действительно обращается ко мне? Следовало бы что-нибудь ответить... грубиян не шутит, — он в самом деле выхватит саблю. Боже мой — он сейчас это сделает!.. Я чувствую — он уже тащит ее! Что он говорит?.. Бога ради, только чтобы не было скандала. Он все еще говорит...

— Но я не хочу испортить вам карьеру... Значит, будьте паинькой!.. Вот и хорошо! Не бойтесь, никто ничего не слыхал... все обошлось... так! А чтобы никто не подумал, что мы повздорили, я сейчас буду очень любезен с вами! Честь имею кланяться, господин лейтенант, очень был рад, честь имею кланяться.

Господи боже, — приснилось мне это, что ли?.. Он в самом деле так сказал?.. Да где же он?.. Вон там, шагает себе... По-настоящему я должен был бы выхватить саблю и зарубить его. Боже милостивый, никто ведь не слыхал этой перепалки?.. Нет, он говорил совсем тихо, шептал мне... Почему же я не бегу раскроить ему череп?.. Нет — теперь уже нельзя... нельзя... нужно было действовать сразу... Почему же я не сделал этого сразу?.. Да ведь не было возможности... он не отпускал эфес, и он в десять раз сильнее меня... Скажи я еще одно Слово, он в самом деле разломал бы саблю... Я должен быть счастлив, что он не говорил громко! Если б это услыхал хоть один человек, мне пришлось бы stante pede[11]stante pede — Тут же (лат.). застрелиться... А может, это все-таки был только сон... Почему этот господин там, у колонны, глазеет на меня? Возможно, он что-то расслышал?.. Пойду-ка спрошу его... Спросить? Да я, наверно, с ума сошел! Любопытно, какой у меня вид? Заметно ли по мне, что... Наверно, я бледен как смерть. Где этот подлый хам?.. Я должен его убить!.. Удрал... И вообще, здесь уже совсем пусто... Где моя шинель? Да она уже на мне... Я и не заметил... Кто же мне помог?.. А, вот этот... надо дать ему шесть крейцеров... Нате!.. Но что же случилось? Неужели так все и было? В самом деле кто-то так со мной разговаривал? В самом деле назвал меня «глупым мальчишкой»? И я его не зарубил на месте?.. Но я ведь не мог... у него кулак железный... я стоял словно вкопанный... Нет, наверно, я лишился рассудка, иначе бы я другой рукой... Но тогда он выхватил бы из ножен мою саблю и разломал бы ее, а это был бы конец — конец всему! А потом, когда он ушел, уже было поздно... Не мог же я вонзить ему саблю сзади.

Как — я уже на улице? Каким образом я сюда попал? Свежо... и такой приятный ветерок... Что это за люди там, на другой стороне? Почему они так пристально на меня смотрят? Уж не расслышали ли что-нибудь... Нет, никто ничего не мог расслышать... Я знаю, я сразу огляделся по сторонам! Никто не обращал на меня внимания, никто ничего не расслышал... Но сказать-то он все это сказал, хоть никто и не слышал; да, сказал. А я стоял и терпел все это, словно меня обухом по голове хватили... Но ведь я не мог ничего сказать, ничего не мог сделать; единственное, что мне оставалось, было: вести себя смирно, совсем смирно!.. Это ужасно, это невыносимо; я должен его убить, где бы я его ни увидел!.. Сказать мне это! И сказал такой мерзавец, такой хам! И ведь он меня знает... Боже мой, боже мой, он меня знает, ему известно, кто я!.. Он может первому встречному сообщить, что именно он мне сказал!.. Нет, нет, этого он не сделает, иначе он не говорил бы так тихо... он ведь сам хотел, чтобы я один это слышал!.. Но кто может мне поручиться, что сегодня или завтра он не расскажет это своей жене, дочери, знакомым по кафе? Боже правый, завтра я ведь опять его увижу! Когда я завтра приду в кафе, он будет сидеть там, как всегда, и играть в карты все с теми же партнерами — Шлезингером и владельцем магазина искусственных цветов... Нет, нет, это немыслимо, немыслимо... Как только я его увижу, я его зарублю насмерть... Нет, так мне нельзя поступить... Я должен был это сделать сейчас, сразу!.. Если б только я имел эту возможность! Я пойду к полковнику и доложу ему все... да, к полковнику... Полковник всегда очень любезен со мной — вот я и скажу ему: «Господин полковник, разрешите доложить, он держал эфес, он положил на него руку; я был все равно что безоружен... » Что полковник ответит? Что он может ответить? Тут один-единственный выход: со стыдом и позором подать в отставку — в отставку... Никак, это вольноопределяющиеся, вон там?.. Возмутительно, ночью их можно принять за офицеров... отдают мне честь. Если б они знали — если б только знали!.. Вот и кафе Гохлейтнера!.. Сейчас там, наверно, сидят несколько военных... может быть, кто-нибудь из знакомых... Что, если я это расскажу кому придется, но так, будто это случилось с кем-нибудь другим?.. Похоже, я уж совсем помешался... Чего я бегаю взад и вперед? Чего слоняюсь по улицам? Верно — но куда же мне деваться? Разве я не хотел зайти к Лейдингеру? Ха-ха-ха! Усесться среди людей... я думаю, всякий, взглянув на меня, догадается... Да, но что-то как-никак нужно сделать... А что можно сделать? Ничего, ничего — никто ведь не слыхал ни слова... никто ничего не знает... в данную минуту никто ничего не знает... А что, если я сейчас отправлюсь к нему домой и стану умолять его никому ничего не говорить?.. О, лучше сразу пустить себе пулю в лоб, чем пойти на такое!.. Да — это было бы самое разумное!.. Самое разумное, самое разумное? Неужели другого выхода нет... другого выхода нет... Если спросить полковника, или Копецкого, или Блани, или Фридмайера, — любой из них непременно скажет: тебе ничего другого не остается!.. А что, если поговорить с Копецким? Да, это было бы самое разумное — хотя бы из-за того, что мне предстоит завтра... Ну разумеется, завтра в четыре часа, в кавалерийской казарме... завтра в четыре часа пополудни я ведь должен драться... а драться мне нельзя ни под каким видом, я уже не способен дать сатисфакцию... Чепуха! Чепуха! Никто ничего не знает, никто ничего не знает! Многие, с кем случались казусы куда хуже этого, разгуливают как ни в чем не бывало... Чего только не рассказывали о Декенере, когда он должен был стреляться с Редеровом... но совет чести постановил, что дуэль может состояться... А что бы совет чести постановил в моем случае? Глупый мальчишка — глупый мальчишка... а я стоял как истукан! Клянусь небом — ведь совершенно безразлично, знает ли кто-нибудь другой!.. Я-то ведь знаю, это — главное! Я-то чувствую, что я сейчас — совсем не тот, нежели час назад, — я-то знаю, что не способен дать сатисфакцию, и поэтому должен застрелиться... Никогда в жизни у меня уже не было бы спокойной минуты... всегда меня мучил бы страх, что так или иначе кто-нибудь все же узнает об этом... и прямо в лицо выложит мне, что произошло нынче вечером!.. Каким счастливым человеком я был всего час назад... Надо же было, чтобы Копецкий подарил мне билет, а Стеффи, подлая тварь, отменила свидание! Вот от чего зависишь... После обеда еще была тишь да гладь, а сейчас я погибший человек и должен застрелиться. Чего ради я бегу сломя голову? Спешить-то ведь некуда... Сколько бьет на часах?.. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать... одиннадцать, одиннадцать... Давно пора поужинать... Должен же я в конце концов куда-нибудь пойти... Я мог бы зайти в какой-нибудь ресторанчик, где меня никто не знает, — надо же человеку поесть, хотя бы он тотчас после этого застрелился... Ха-ха, смерть — дело нешуточное... Кто это сказал совсем недавно?.. Впрочем, это уже безразлично...

Хотел бы я знать, кто стал бы огорчаться больше всех?.. Мама или Стеффи?.. Стеффи... Ах, боже мой, Стеффи... ей даже виду нельзя было бы показать, иначе «он» даст ей отставку!.. Бедняжка... В полку — никто не догадался бы, почему я решился на это... все зря ломали бы себе головы... почему да почему Густль лишил себя жизни? Никто не сообразит, что мне пришлось застрелиться из-за того, что гнусный булочник, мерзавец, у которого случайно кулаки оказались крепче... какая нелепость, какая нелепость! И вот из-за этого такой парень, как я... молодой, приятный... вынужден... Да, потом, наверно, все начнут твердить: ему совсем не нужно было идти на это из-за такого пустяка; жаль парня... А вот если б я сейчас спросил кого угодно, всякий дал бы мне один и тот же ответ... и я сам, когда я себя спрашиваю... Это ведь черт знает что... мы совершенно беззащитны против штатских... Люди воображают, будто мы в лучшем положении, потому что носим саблю... но уж если в кои веки раз офицер пустит оружие в ход, подымается такой шум, будто все мы — прирожденные убийцы... В газете тоже, наверно, напишут... «Самоубийство молодого офицера... » Как у них принято выражаться в таких случаях?.. «Мотивы покрыты мраком неизвестности... » Ха-ха!.. «Его смерть повергла в скорбь... » Но ведь это правда... а у меня все время такое чувство, будто я рассказываю про кого-то другого... Это сущая правда... я должен покончить с собой, ничего другого мне не остается, — не могу же я допустить, чтобы завтра утром Копецкий и Блани вернули мне свои полномочия и заявили: «Мы не можем быть твоими секундантами!.. » Я был бы негодяем, если бы настаивал на этом!.. Такой молодец, как я, — стоит словно пень и позволяет назвать себя глупым мальчишкой... Завтра ведь все узнают об этом, идиотство вообразить хотя бы на секунду, что такой тип будет молчать... его жена уже сейчас об этом знает... завтра узнает все кафе... узнают кельнеры... Шлезингер... кассирша. И даже если он решил не говорить об этом, все равно расскажет послезавтра... а если не послезавтра, то через неделю... И если этой ночью его хватит удар — все равно, я-то знаю... я знаю... и не такой я человек, чтобы продолжать носить мундир и саблю, когда я опозорен!.. Да, я должен это сделать — точка! Все! Что в этом страшного? Завтра после обеда меня мог бы заколоть этот доктор прав... такое уже бывало... А бедняга Бауэр — тот заболел воспалением мозга, и спустя три дня его не стало... А Бренич упал с лошади и сломал себе шею... и наконец, в заключение: другого выхода нет — по крайней мере, для меня, для меня! Есть люди, которые отнеслись бы к этому не так серьезно... О, господи, каких только людей не бывает!.. Вот хотя бы Рингеймер — какой-то мясник застал его со своей женой и дал ему пощечину; он вышел в отставку, сидит теперь где-то в имении, женился... Подумать только — находятся женщины, которые выходят замуж за таких! Клянусь честью, я бы не подал ему руки, если б он снова появился в Вене... Стало быть, слышал, Густль: конец, конец, все счеты с жизнью покончены! Поставь точку и присыпь песком!.. Ну вот, теперь я знаю — это совсем просто... Да, в сущности, я совершенно спокоен... Впрочем, я всегда знал: если уж когда-нибудь дело дойдет до этого, я буду спокоен, совершенно спокоен... но что все обернется именно так — этого я все же не думал... что мне придется покончить с собой из-за того, что такой... А возможно, я его неправильно понял... пожалуй, он совсем не то сказал... я ведь обалдел от того, что так долго голосили, и от духоты... а возможно, у меня был приступ сумасшествия, и на самом деле ничего этого не случилось?.. Не случилось, ха-ха-ха, не случилось! Я ведь и сейчас все это слышу... его слова все еще звучат у меня в ушах... и до сих пор ощущаю в кончиках пальцев, как я пытался снять его руку с эфеса сабли... Он силач — деревенщина... Но я ведь тоже не мозгляк... во всем полку один Францизский сильнее меня...

Аспернский мост...[12]Аспернский мост — мост в Вене, ведущий от Ринга через Дунайский канал на Пратер. Сколько я еще буду мчаться? Если я не замедлю шаг, я к полуночи буду в Кагране...[13]Кагран — небольшой город около Вены на левом берегу Дуная. Ха-ха-ха! Господи, уж как мы были рады, когда прошлой осенью, в сентябре, вступили туда! Еще два часа, и мы в Вене... Когда мы пришли в Вену, я валился с ног... От обеда до вечера спал как убитый, а вечером мы уже, были у Ронахера... Копецкий, Ладинзер и... Кто же еще был с нами? Верно, вольноопределяющийся, который в походе рассказывал нам еврейские анекдоты... Иногда эти вольноопределяющиеся славные ребята... Но их следовало бы производить только в сублейтенанты, иначе какой же во всем этом смысл? Нам приходится годами тянуть лямку, а такой хлыщ отслужит год и получает совершенно то же звание, что и мы... вопиющая несправедливость! Но какое мне дело до всего этого? Чего ради я беспокоюсь о таких вещах? Рядовой из провиантской части теперь ведь значит больше меня... я вообще уже не существую... Со мной все кончено... Нельзя сохранить жизнь, потеряв честь!.. Мне только и остается, что зарядить револьвер и... Густль, Густль, мне кажется, ты все еще не веришь этому всерьез? Опомнись... другого выхода нет... Сколько бы ты ни терзал свой мозг, другого выхода нет! Теперь нужно стремиться только к одному — в последнюю минуту вести себя прилично, как подобает мужчине, офицеру, так, чтобы полковник сказал: он был честный малый, он долго будет жить в нашей памяти!.. Сколько рот наряжают на похороны лейтенанта?.. Мне как будто полагалось бы это знать... Ха-ха-ха! Явится ли целый батальон или даже весь гарнизон и дадут двадцать залпов, все равно это меня не разбудит! Прошлым летом я как-то после офицерских скачек с препятствиями сидел с фон Энгелем перед кафе... Странно, с того дня я ни разу уже не видал этого человека... Почему он на левом глазу носил повязку? Мне всегда хотелось спросить его, но это было бы неприлично... Вот два артиллериста... они, наверно, думают, что я иду следом за той особой... Впрочем, не мешает на нее взглянуть... О, ужас! Хотел бы я знать, как такая уродина может заработать себе на хлеб... Я бы скорее... Хотя на безрыбье и рак рыба... Тогда, в Пшемысле... мне потом было так противно, казалось, я никогда больше не прикоснусь к женщине... Ужасное это было время, там, в глуши... в Галиции... В сущности, нам чертовски повезло, что нас перевели в Вену... Бокорни — тот все еще сидит в Самборе и может проторчать в этой дыре еще лет десять, там и состарится... Но, останься я там, со мной не случилось бы того, что случилось сегодня... и лучше дожить до седых волос в Галиции, нежели... Нежели что? Нежели что? Что именно? Что именно? Наверно, я сошел с ума — все время забываю об этой истории? Да, клянусь богом, поминутно забываю о ней... Слыхано ли это, чтобы человеку предстояло через каких-нибудь три-четыре часа пустить себе пулю в лоб, а он думает о всякой всячине, до которой ему уже никакого дела нет? Честное слово, я чувствую себя так, будто я пьян. Ха-ха-ха! Хорошенькое опьянение! Убийственное! Опьянение самоубийством! Эх! Отпускаю остроты — очень хорошо! Да, я в отличном настроении — это, должно быть, у меня врожденное... Право слово, расскажи я кому-нибудь эту историю, не поверили бы... Мне думается, будь эта штука при мне... я вот сейчас нажал бы курок — и в секунду все было бы кончено... Не всякому это так легко дается — многие мучаются месяцами... взять хотя бы мою несчастную кузину, она пролежала в постели целых два года, пальцем не могла шевельнуть, терпела жесточайшие муки — ужас, да и только!.. Разве не лучше самому с этим справиться? Нужно только действовать осмотрительно, метко нацелиться, чтобы не стряслось такой беды, как в прошлом году с этим желторотым юнцом. Бедняга, помереть-то он не помер, а ослеп... Что с ним сталось? Где-то он теперь? Это, наверно, ужасно, разгуливать в таком виде, то есть — разгуливать он ведь не может, его водят... такой молодой, ему и сейчас никак не больше двадцати... В свою любовницу он лучше попал — сразу убил ее... Прямо невероятно, из-за чего люди лишают себя жизни! И как это вообще можно ревновать?.. В жизни я не знал этого чувства... Стеффи сейчас преспокойно сидит в Обществе любителей садоводства, потом она с «ним» пойдет к себе домой... Меня это совершенно не трогает, ни капельки! Квартирка у нее обставлена прелестно — ванная с красным фонарем! Когда она на днях вошла туда в зеленом шелковом халатике... и зеленый халатик я никогда больше не увижу... и саму Стеффи тоже... и никогда уже не буду подыматься по красивой широкой лестнице в доме на Гусхаусштрассе... Фрейлейн Стеффи — та и дальше будет веселиться, словно ничего не случилось... даже никому рассказать не посмеет, что ее миленький Густль лишил себя жизни... Но плакать-то она будет, — да, да, поплачет... вообще плакать будут многие... Боже мой, а как же мама? Нет, нет, об этом мне нельзя думать... Нет, никак нельзя... О близких не смей думать, Густль, — понял? Их надо изгнать из своих мыслей...

Вот так штука — я вдруг очутился в Пратере... глубокой ночью. Вот уж не снилось мне нынче утром, что ночью буду гулять и Пратере... Что подумает дежурный полицейский, там, на углу?.. Ну, пойдем дальше... Здесь недурно... С ужином ничего не получилось, кафе тоже закрыты; воздух приятный, и вокруг спокойно... совсем спокойно... Впрочем, спокойствия у меня скоро будет предостаточно, — такого спокойствия, какого только можно желать. Ха-ха-ха! Но ведь я задыхаюсь... бежал, как бесноватый... Тише, тише, Густль, спешить некуда, тебе ведь решительно нечего больше делать — совсем нечего, нечего! Меня как будто знобит? Наверно, все-таки от волнения... и к тому же я давно не ел... Чем это так странно пахнет?.. Ведь сейчас ничто еще не цветет, не время... Какое у нас сегодня число? Четвертое апреля... Правда, в последние дни часто шел дождь... но деревья еще почти без листвы... и как темно, брр... даже испугаться можно... В сущности, я по-настоящему испугался один-единственный раз в жизни... тогда в лесу, маленьким мальчиком... нет, не таким уж маленьким... мне было лет четырнадцать — пятнадцать... Сколько же времени прошло с тех пор? Девять лет... ну да, в восемнадцать лет я был суб-лейтенантом, в двадцать был произведен в лейтенанты... а в будущем году стану... Чем я стану в будущем году? Что это вообще означает — «будущий год»? Что означает «на будущей неделе»? Что означает «послезавтра»? Это что еще такое? Зубы выбивают дробь? Ого-го! Ну и пусть их... Господин лейтенант, вы сейчас одни, форсить ни к чему... тяжко мне, ох, как тяжко... Посижу-ка на скамейке... Ф-фу! Куда же это меня занесло? Ну и темень! Павильон за мной, должно быть, тоже кафе... я там был как-то раз, прошлым летом, когда наш оркестр играл здесь... да, сидел с Копецким и с Ротнером... было еще несколько наших офицеров... Как я устал... словно после десятичасового перехода... Только не хватает здесь заснуть... Ха-ха! Бездомный лейтенант... В сущности, мне следовало бы пойти домой... а что мне делать дома? Ну, а в Пратере что мне делать? Ах, лучше всего было бы, если б мне совсем не пришлось встать: уснуть бы здесь — и никогда уже не проснуться... да, это было бы самое удобное! Ну нет, так удобно вам свое дельце не устроить, господин лейтенант... Но когда — и как? Вот сейчас я мог бы наконец хорошенько обдумать все, что произошло... все ведь нужно обдумывать... так уж устроена жизнь... Стало быть, обдумаем... Что именно?.. Какой чистый воздух!.. Надо бы почаще прогуливаться ночью в Пратере... Да, но это мне следовало сообразить пораньше; теперь покончено с Пратером, с чистым воздухом, с прогулками... Итак — поразмыслим, как и что. Ох, сниму фуражку: она словно давит мне на мозг... никак не могу сосредоточиться... Вот так! А теперь, Густль, разберись во всем по порядку, сделай последние распоряжения! Стало быть, завтра утром — конец... завтра в семь часов утра... семь часов — благоприятное время. Ха-ха-ха! Значит, в восемь, когда начнется ученье, все уже будет позади... Но Копецкий не сможет вести ученье, это слишком его взбудоражит... А возможно, он ничего еще не будет знать... ведь может не быть слышно... Макса Липпая они тоже нашли только днем... а он застрелился рано утром, и никто ничего не слышал... Но какое мне дело до того, будет ли Копецкий вести ученье или нет?.. Ха-ха! Стало быть, в семь часов? Так... ну, что же еще?.. А больше и не о чем размышлять. Я застрелюсь у себя в комнате, вот и все! Похороны в понедельник... Кто обрадуется, так это доктор прав...

Дуэль не может состояться по причине самоубийства одного из противников... Что скажут у Мангеймеров?.. Ну, он-то не очень огорчится... А вот жена, эта хорошенькая блондинка... с ней можно было завести интрижку... О да, мне кажется, у нее мне бы повезло, если б только я немножко поусердствовал... Было бы совсем по-другому, чем со Стеффи, этой потаскушкой... Но тут, разумеется, потребовалось бы приложить все старания: ухаживать, посылать цветы, говорить по-умному... тут не скажешь: приходи завтра днем ко мне в казарму!.. Да, порядочная женщина, это было бы так приятно... Жена моего ротного в Пшемысле ведь не была порядочной женщиной... я готов поклясться, что и Либицкий, и Вермутек, и тот тщедушный сублейтенант — все с нею жили... А вот уж фрау Мангеймер... да, это было бы совсем другое дело, она дама лучшего общества, такая связь может облагородить человека, придать ему светский лоск — внушить ему уважение к самому себе. А когда водишься только с этими тварями... И так рано я начал — совсем еще мальчишкой, когда получил первый отпуск и поехал к родителям в Грац... Ридль тоже был со мной, — она была чешка, наверно, вдвое старше меня, — я только под утро пришел домой... Как на меня взглянул отец... И Клара тоже... Перед Кларой мне было особенно стыдно... Тогда она была помолвлена... почему, собственно, из этого ничего не вышло? Правду сказать, я не очень этим интересовался... Бедняжка, ей тоже не повезло в жизни, а сейчас, в довершение всего, она потеряет единственного брата... Да, ты никогда уже меня не увидишь, Клара, — все кончено! Ведь не думала ты, сестренка, когда в Новый год провожала меня на вокзал, что больше меня не увидишь? А мама... О, боже, мама... нет, об этом мне нельзя думать... если я буду думать о ней, я способен пойти на подлость... А не съездить ли мне сначала домой... сказать, что взял отпуск на один день... еще раз увидать маму, папу, Клару, прежде чем покончу с собой... Да, первым утренним поездом, в семь часов, я могу поехать в Грац, в час я буду там... Добрый день, мама!.. Привет, Клара! Ну как вы живете-можете?.. Вот сюрприз, а?.. Но они могут что-нибудь почуять... если не все, то Клара... Клара уж наверно... Клара такая умница... Какое ласковое письмо я от нее получил на днях, а я ей так и не ответил, и какие дельные советы она мне всегда дает — она душа-человек... А не обернулось ли бы все совсем иначе, если б я остался дома?.. Я поступил бы на сельскохозяйственный факультет, потом служил бы у дяди... они ведь все этого хотели, когда я был совсем еще юнцом... Теперь я, пожалуй, уже был бы женат на славной, доброй девушке... возможно, на Анне, она меня так любила... Я и сейчас еще это приметил, когда последний раз был дома, хотя у нее муж и двое детей... Уловил, как она на меня смотрела украдкой... И она все еще называет меня «Густль», как прежде... Ее как громом поразит, когда она узнает, как оборвалась моя жизнь — а муж, тот скажет: «Это я знал наперед — такой шалопай!» Все подумают, что я это сделал потому, что у меня были долги... А это неправда, все уплачено... Кроме последних ста шестидесяти гульденов, но ведь они завтра будут присланы... Да, я должен еще позаботиться о том, чтобы Баллерт получил свои сто шестьдесят гульденов... непременно надо это записать, прежде чем застрелиться... Это ужасно, ужасно... а не лучше ли мне уехать в Америку, где меня ни одна душа не знает... В Америке никто понятия не имеет о том, что здесь случилось сегодня вечером... там никому нет дела до этого... Совсем недавно в газете писали о некоем графе Рунге, ему пришлось уехать из-за какой-то грязной истории, а теперь у него за океаном гостиница, и ему плевать на всю эту ерунду. И спустя несколько лет можно было бы вернуться... не в Вену, разумеется, и не в Грац... но в имение, к дяде, а мама, и папа, и Клара, те, разумеется, тысячу раз предпочли бы такой исход, только бы я остался жив... А какое мне дело до того, что подумают все остальные? Да и кто еще хорошо относится ко мне? Кроме Копецкого, никому до меня дела нет... Копецкий ведь единственный, кому... И надо же было, чтобы не кто иной, как он, дал мне билет на сегодня... и всему виной этот билет... не будь у меня билета, я не пошел бы на концерт и всего этого не случилось бы... Да что ж такое случилось?.. Кажется, целое столетие прошло с тех пор, а ведь еще и двух часов нет... Два часа назад кто-то назвал меня «глупым мальчишкой» и грозился разломать мою саблю... Господи, да я, никак, сейчас начну орать, темной ночью... Как же это все получилось? Неужели я не мог подождать, покуда толпа у вешалки схлынет? И зачем только я ему сказал: «Молчать»? Как у меня вырвалось это слово? Ведь обычно я вежлив... даже с денщиком не бываю так груб... ну конечно, у меня разгулялись нервы... как на грех, все одно к одному подобралось — карточный проигрыш, и нескончаемые отговорки Стеффи, и завтрашняя дуэль, и то, что последнее время я совсем не высыпаюсь, и нудная муштра в казарме, — в конце концов всего этого не выдерживаешь... Да, рано или поздно я свалился бы, и пришлось бы просить отпуск... Теперь это уже не нужно, теперь наступит долгосрочный отпуск — без сохранения содержания... Ха-ха-ха!..

Сколько же времени я еще тут просижу? Наверно, уже за полночь... кажется, я недавно слыхал бой часов... Что это — стук экипажа? В такое позднее время? На резиновых шинах — все понятно... Им лучше, чем мне... возможно, это Баллерт с Бертой... Почему именно Баллерт? Поезжай, поезжай! Хорошенькая штучка была у его высочества в Пшемысле... он всегда ездил с ней в город, к Розенбергше... Очень приветлив был его высочество — по-настоящему хороший товарищ, со всеми на «ты»... Хорошее было времечко... хотя... местность унылая, летом нестерпимая жара... Помнится, в один день троих хватил тепловой удар... Среди них был капрал моего взвода — такой смышленый парень... После обеда мы нагишом ложились отдыхать. Раз ко мне неожиданно зашел Визнер; мне, наверно, снился тревожный сон, я вскочил и выхватил из ножен саблю, она лежала рядом со мной... Хорошенький, наверно, у меня был вид... Визнер покатывался со смеху — сейчас он уже ротмистр. Жаль, что я не пошел в кавалерию... Но этого не хотел мой старик — было бы слишком дорогое удовольствие, — ну, теперь-то уж все едино... А почему? Да, да, знаю: я должен умереть, вот почему все едино — я должен умереть... Как же все-таки быть? Послушай, Густль, ты ведь нарочно пошел в Пратер темной ночью, когда никто тебе не помешает, — сейчас ты можешь спокойно обо всем подумать... Все это чистейший вздор — и поездка в Америку, и отставка, и слишком ты глуп, чтобы взяться за что-нибудь другое, и если даже ты доживешь до ста лет — воспоминание о том, что тебе кто-то грозил разломать саблю и назвал тебя глупым мальчишкой, а ты стоял и ничего не мог поделать, — нет, раздумывать тут нечего — что случилось, то случилось, и насчет мамы и Клары это тоже чепуха: свыкнутся с этим, человек со всем свыкается... Как мама убивалась, когда умер ее брат, — а спустя месяц она уже почти что перестала о нем вспоминать... она ездила на кладбище... сперва каждую неделю, потом каждый месяц — теперь только раз в год, в день его смерти. Завтра день моей смерти — пятое апреля. Перевезут ли они меня в Грац? Ха-ха-ха! Вот будет пожива червям в Граце! Но это уже не моя забота, пусть другие ломают себе голову по этому поводу... А я-то о чем еще должен позаботиться?.. Ах да, сто шестьдесят гульденов следует Баллерту, это все — никаких других распоряжений мне не надо оставлять. Письма, что ли, писать? Зачем? Кому... Прощаться? Э, черта с два! Это и без того ясно, когда человек пускает себе пулю в лоб! Тут уж все поймут, что ты распростился навсегда... Если б люди знали, как вся эта история мне безразлична, они бы меня нисколько не жалели — да и чего жалеть... А что я, в сущности, имел от жизни? Одно мне хотелось бы еще испытать: войну — но этого долгонько пришлось бы дожидаться... А все остальное мне хорошо знакомо... Зовется ли шлюха Стеффи или Кунигунда — безразлично. Все лучшие оперетты я тоже знаю, на «Лоэнгрина» ходил двенадцать раз, а нынче вечером был даже на оратории — и какой-то булочник назвал меня глупым мальчишкой. Клянусь богом, с меня довольно! И мне уже ничто не любопытно... Стало быть, пойдем домой, медленно, совсем медленно... Торопиться мне ведь действительно незачем — отдохну еще минутку-другую здесь в Пратере, на скамейке, словно бездомный. В постель я, разумеется, не лягу — времени выспаться у меня ведь хватит. Ах, что за воздух! Его-то я лишусь...

Что случилось? Эй, Иоганн, принесите-ка мне стакан холодной воды... Что такое?.. Где я?.. Неужели все это мне приснилось?.. Голова трещит... Ах, тысяча чертей...

... Никак глаза не раскрыть! Почему я одет? Где ж это я сижу? Боже милостивый, да ведь я спал! Сколько же времени я спал? Надо взглянуть на часы... Ничего не видно... Где у меня спички?.. Наконец-то одна загорелась!.. Три часа — а в четыре я должен драться на дуэли, нет, не драться, — застрелиться! Дуэли не будет; я должен застрелиться, потому что какой-то булочник назвал меня глупым мальчишкой... А было ли это на самом деле? С головой у меня что-то неладное творится... шея словно привинчена, не могу шевельнуться — правая нога затекла. Встать! Встать!.. Ага, вот так лучше! Уже почти рассвело... А воздух... совсем как тогда, рано утром, когда меня на маневрах послали в разведку и я всю ночь провел в лесу... Это было иное пробуждение... тогда передо мною был иной день... Мне кажется, я все еще не вполне этому верю. Вот она, улица, туманная, безлюдная, сейчас я, наверно, единственная живая душа во всем Пратере. Я уже однажды побывал здесь в четыре часа утра, с Паузингером... мы ехали верхом — я на лошади капитана Мировича, а Паузингер на своей кляче... это было в мае прошлого года... тогда уже все цвело, все зеленело. Сейчас все голо вокруг, но весна скоро настанет — еще два-три дня, и она тут как тут; появятся ландыши, фиалки... жаль, что мне уж все это не доставит никакой радости — каждый нищий сможет этим наслаждаться, а я должен умереть! Какое несчастье! А все остальные будут сидеть в саду при ресторане, за вином, словно ничего не произошло, как в тот вечер, на другой день после того, как похоронили Липпая. А Липпая ведь так любили... в полку к нему относились гораздо лучше, чем ко мне... так почему им не ужинать в саду после того, как я окочурюсь? Совсем тепло, куда теплее, чем вчера, и такой аромат — наверно, поблизости что-нибудь уже цветет... Принесет ли Стеффи цветы? И не подумает! Не таковская она, чтобы поехать в эдакую даль. Вот если бы речь шла об Адели... Да, Адель! Мне кажется, я уж года два не вспоминал о ней. Никогда не видел, чтобы женщина так рыдала... В сущности, связь с ней — самое лучшее, что было в коей жизни... Такая скромная, такая нетребовательная, я готов поклясться, что она меня любила. Она была совсем, совсем другая, чем Стеффи... И почему только я ее бросил — какая глупость! Она мне приелась — вот в чем причина... Все вечера проводить с одной и той же девушкой... И еще я боялся, что свяжусь всерьез — такая плакса.

Эх, Густль, надо было повременить — ведь она одна тебя любила по-настоящему!.. Как-то она живет теперь? А как ей жить? Наверно, завела себе другого... Правда, со Стеффи куда удобнее — сохраняешь независимость, все неприятности достаются другому, а мне — одно удовольствие... Да, в этих условиях, конечно, нельзя требовать, чтобы она явилась на кладбище... А кто вообще явился бы, не будь он обязан! Разве что Копецкий — больше никто! Все-таки печально быть таким одиноким...

Что за вздор! А папа, мама, Клара!.. Ну да, разумеется, я сын, брат... но что у нас общего, кроме этого? Они меня любят, несомненно, — а что они знают обо мне? Что я несу службу, играю в карты и путаюсь с девками — а в остальном? Что я иногда страшусь самого себя, этого я им не писал, — впрочем, кажется, мне самому раньше это было не вполне ясно... Да что ты сейчас пускаешься в такие рассуждения, Густль? Только еще не хватало, чтоб ты разревелся... Фу, черт! Печатай шаг как положено! Идешь ли на свидание, или на дежурство, или в бой... кто же это сказал?.. Ах да, майор Ледерер, в столовой, когда рассказывали о Винглере, что он перед первой своей дуэлью был бледен как смерть и его стошнило... Да, точно: идешь ли на свидание или на верную смерть — у настоящего офицера об этом ни по лицу, ни по походке никто не догадается! Ступай, Густль, так велел майор Ледерер! Ха-ха! Все светлее становится вокруг... уже можно было бы читать... Что это за гудки? А, там, напротив, Северный вокзал... Колонна Тегетгофа... Такой высокой она мне никогда еще не казалась... Вон там стоят экипажи... А на улице — одни только мусорщики... последние мусорщики, которых я увижу... Ха-ха... меня смех разбирает всякий раз, как подумаю об этом... никак мне этого не понять... Любопытно, у всех ли такое чувство, когда они в этом уже вполне уверены? На вокзальных часах половина четвертого... Сейчас вопрос только в том, застрелюсь ли я в семь часов по железнодорожному времени или же по венскому...

В семь — а почему именно в семь?.. Будто нельзя в другое время... Ну и голоден я, боже правый, до чего голоден... впрочем, не удивительно — с какого же времени я не ел?.. Со вчерашнего вечера! С шести часов вечера, в кафе... верно! Когда Копецкий дал мне билет, я выпил кофе с молоком и съел две подковки... Что скажет булочник, когда узнает... проклятый хам!.. Ах, уж ему-то причина известна — быстро все сообразит, поймет, что значит быть офицером. Такой тип может стерпеть, чтобы его поколотили на улице, и для него это останется без последствий, а наш брат, пусть даже его оскорбили без свидетелей, обречен на смерть... Если б такой мерзавец хотя бы имел право драться на дуэли — а, нет, тогда он был бы осторожнее, не пошел бы на такой риск... И этот мерзавец будет жить да поживать, — а я, я должен окочуриться! Это он меня убил!.. Ну да, Густль, — сообразил наконец! Он меня убивает! Но так дешево он не отделается! Нет, нет, нет! Я напишу Копецкому письмо, где все расскажу по порядку, изложу всю эту историю... или, еще лучше, — напишу полковнику, пошлю рапорт по начальству... совсем как служебное донесение... Погоди же — ты рассчитываешь, что такие вещи могут оставаться тайной? Ошибаешься, все будет записано, сохранится на веки вечные — хотел бы я видеть, осмелишься ли ты после этого еще шляться в кафе! Ха-ха! Хотел бы я видеть — неплохо!.. Многое я еще хотел бы видеть, только, к сожалению, мне это никак не удастся — всему конец!

А вот теперь Иоганн входит в мою комнату, теперь он обнаруживает, что господин лейтенант не ночевал дома. Ну, он будет строить всевозможные догадки, но что господин лейтенант ночевал в Пратере — это ему, видит бог, никак не придет в голову... А — сорок четвертый полк! Они идут на стрельбище, — что ж, пропустим их, станем в сторонку... Наверху распахнулось окно... прехорошенькая девочка... но хоть бы платочек накинула, когда я смотрю на ее окно... Прошлое воскресенье это было в последний раз... Вот уж не думал, не гадал, что последней будет именно Стеффи, О, господи, это ведь единственное стоящее удовольствие... Ну да, спустя два часа полковник не спеша, по-благородному проследует за ними... Этим господам хорошо... так, так, глаза направо! Ладно уж... Если б вы знали, как я плюю на вас всех! А — вот сюрприз! Кацер... Когда же это его перевели в сорок четвертый? Здорово, здорово! Что за рожу он корчит? Почему показывает на свою голову? Твой череп меня очень мало интересует, милейший... Ах, вот оно что! Нет, приятель, ошибаешься: я провел ночь в Пратере... будь спокоен, прочтешь сегодня же в вечерней газете! «Не может этого быть, — так он скажет, — нынче утром, когда мы шли на стрельбище, я его видел на Пратерштрассе!» Кому-то достанется мой взвод? Уж не дадут ли его Вальтереру? Получится ерунда — он рохля, ему куда больше подошло бы стать сапожником... Как, уже солнце всходит? Сегодня будет хороший день — настоящий весенний день... А ведь если хорошенько рассудить, это же черт знает что! В восемь часов утра кучер вон того фаэтона еще будет жив-здоров, а я... ну, ну, что за дичь? Только этого не хватало — в последнюю минуту лишиться самообладания из-за кучера фаэтона... С чего же это у меня вдруг по-дурацки заколотилось сердце? Неужели из-за этого?.. Нет, нет, это все потому, что я так долго ничего не ел. Эх, Густль, будь же наконец честен с собой: тебе страшно — страшно потому, что ты никогда еще не стоял перед таким... Но это тебя не выручит, страх никогда еще никого не выручал, каждый должен пройти через это, один раньше, другой позже, твой черед пришел рановато... Ты ведь не многого стоил, так уж, по крайней мере, напоследок веди себя прилично, я на этом настаиваю! Так, теперь остается только обдумать — а что, в сущности? Все время я пытаюсь что-то обдумать — а ведь так все просто: он лежит в ящике ночного столика, заряжен, в исправности, только спустить курок — уж это дело совсем немудреное!..

А вот девушка спешит на работу — так рано... бедные, бедные! Адель тоже служила в магазине, раза два я заходил за ней вечером... Когда девушка работает, она не становится такой бесстыжей тварью... Если б Стеффи жила только со мной, я бы уговорил ее стать модисткой или чем-нибудь в этом роде... А она-то как узнает, что случилось? Из газет! Будет огорчаться, что я не написал ей об этом... Видно, я все-таки схожу с ума... Какое мне дело до того, огорчится ли она?.. Сколько же времени тянулась вся эта история?..

С января? Ну нет, началась она, наверно, еще перед рождеством... Ведь я из Граца привез ей конфеты, а к Новому году она мне прислала письмецо... Верно, дома у меня ведь куча писем... нет ли там таких, которые следовало бы сжечь?.. Гм, записка Фальштейнера, — если ее найдут, у него могут быть неприятности... А мне-то что? Но ведь не такой уж это большой труд... нет, не могу я все перерыть из-за одной бумажонки... Самое лучшее — сжечь весь ворох... Кому он нужен? Сплошная макулатура. А те несколько книг, что у меня есть, я, пожалуй, завещаю Блани. «Среди льда и ночи»[14]«Среди льда и ночи» — роман известного норвежского полярного исследователя Фритьофа Нансена, посвященный его путешествию на «Фраме». Первое издание романа на немецком языке появилось в 1897 г., — жаль, не придется дочитать... последнее время мне все недосуг было читать... Орган? А, это здесь, в церкви... Ранняя обедня — давно уже я не был у обедни... в последний раз в феврале, когда мой взвод был послан в церковь... Но это в счет не идет — я следил за тем, чтобы мои люди усердно молились и вообще вели себя прилично... Не зайти ли мне в церковь, — а вдруг во всем этом есть доля истины?.. Ну что ж, сегодня после обеда я это в точности узнаю... ха-ха! «После обеда» — удачно сострил!.. Так что же — стоит зайти? Пожалуй, для мамы было бы утешительно узнать об этом... Клара — та не придает таким вещам большого значения... Стало быть, зайдем — вреда это не принесет...

Орган, пение! Хм! Да что это? Голова кружится... О, боже, боже, боже! Если б у меня был человек, с которым я мог предварительно отвести душу... А не исповедаться ли мне сейчас? Воображаю, как поп вытаращил бы глаза, если б я на прощанье сказал ему: «Разрешите откланяться, ваше преподобие; пойду застрелюсь!.. » Как мне хочется лечь на эти каменные плиты и ревмя реветь... Нет, нет, — нельзя! А ведь иногда так приятно поплакать... Сяду на минутку... только бы не уснуть, как давеча в Пратере!.. Верующим все-таки лучше... Вот те на — у меня вдруг затряслись руки!.. Если так пойдет дальше, я напоследок сам себе так опротивлю, что от одного стыда наложу на себя руки! Вон та старушенция — любопытно, о чем она еще может молиться?.. А не сказать ли мне ей: «Слушайте, помолитесь и за меня... Я толком не знаю, как это делается... » Ха-ха! Видно, от мысли, что смерть так близка, глупеешь! Встать! О чем мне напоминает эта мелодия? Великий боже! Да о вчерашнем вечере!

Прочь, прочь! Уж этого я не вынесу!.. Тсс! Только не шуметь, не волочить саблю по плитам, не мешать людям молиться — вот так! На свежем воздухе все-таки легче... Светло... Ах, эта минута ближе и ближе — лучше бы уж все было позади! Мне следовало сделать это сразу — в Пратере... никогда не надо выходить без револьвера... Был бы револьвер при мне вчера вечером... О, господи! Я мог бы зайти в кафе позавтракать... Я голоден... Раньше мне всегда казалось странным, что приговоренные к смерти в день казни утром пьют кофе и выкуривают сигару... Черт возьми, да я ведь почти что не курил! Совсем не хотелось курить! Странно: мне охота зайти в свое кафе; ведь оно уже открыто, из наших там еще никого нет, а если кто и зайдет... он в этом увидит только свидетельство моего хладнокровия... «В шесть часов он еще завтракал в кафе, а в семь застрелился... » Я опять совершенно спокоен... Такое удовольствие шагать, и самое приятное — что меня никто к этому не принуждает. А ведь, если б только я захотел, еще не поздно расплеваться со всем этим Вздором... Америка... Как ты сказал — «вздор»? Что, по-твоему, «вздор»? Похоже, что я рехнулся... Эге — уж не потому ли я так спокоен, что все еще воображаю, будто я отнюдь не обязан... Нет! Обязан! Обязан! Я сам этого хочу! Да неужели, Густль, ты вообще способен себе представить, что снимешь мундир и удерешь? И проклятый хам давился бы со смеху, а Копецкий — тот перестал бы подавать тебе руку... Мне уже сейчас кровь бросилась в лицо. Полицейский отдает мне честь. Надо ответить... «Здорово!» Я даже сказал ему «здорово!»... Ну, маленьким людям это всегда приятно... Вообще на меня никто не может быть в обиде, вне службы я на многое смотрел сквозь пальцы. На маневрах я всех сверхсрочных угощал папиросами; а раз я слышал, как позади меня солдат во время упражнения в ружейных приемах что-то проворчал о «проклятой муштре», и, однако, я не подал на него рапорт, а только сказал ему: «Эй, вы! Поосторожнее, если такое услышит кто другой — вам несдобровать!» Дворец... Кто сегодня несет караул? Босняки — у них молодцеватый вид, — еще совсем недавно наш подполковник сказал: «Когда в семьдесят восьмом году мы были там, внизу, никто бы не поверил, что они так храбро будут отражать наши атаки!..» Господи боже, как бы мне хотелось участвовать в таком деле... Там, на скамейке, — солдаты; все встают. Здорово, здорово! Как досадно, что нам никак не удается повоевать! Гораздо красивее было бы на поле битвы, за родину, чем так... Да, господин доктор, — вы, можно сказать, вышли сухим из воды!.. А не мог ли бы кто-нибудь заменить меня на дуэли? Честное слово, мне следовало бы оставить записку такого содержания — просить Копецкого или Виметаля драться вместо меня с этим типом... Эх, эх, господин доктор, очень досадно, что вам это так дешево обойдется! А впрочем — ерунда! Не все ли равно, что произойдет потом? Я-то никогда уж этого не узнаю! А деревья распускаются... В Народном саду[15]Народный сад — парк, расположенный в самом центре Вены, вдоль Ринга. я раз заговорил с одной особой... Она была в красном платье... Жила на улице Строндги — потом с ней спутался Рохлиц... Кажется, он и сейчас еще живет с ней, но никогда уже о ней не упоминает, — пожалуй, стыдится... А Стеффи — та еще спит... как она мила, когда спит... можно подумать, что она — сама невинность. Правда, когда они спят, у всех у них такой вид! Надо бы все-таки написать ей несколько слов... а почему нет? Так ведь уж принято — всегда напоследок пишут письма. И Кларе я должен был бы написать, чтобы она старалась утешить папу и маму, и вообще все то, что пишут по такому случаю... и Копецкому тоже... Честное слово, мне начинает казаться, что все будет не так тяжко, если я прощусь кое с кем... И донесение полковому командиру, и сто шестьдесят гульденов для Баллерта... в сущности, еще куча дел... Ну, меня ведь никто не принуждает сделать это непременно в семь часов... В восемь часов тоже еще не поздно перейти в небытие... Небытие, да-да, именно так это называется — тут уж ничего не поделаешь...

Рингштрассе — скоро я войду в свое кафе... Меня даже как будто радует мысль, что я скоро позавтракаю... прямо невероятно! Ну да, после завтрака я закурю сигару, а затем пойду домой и сяду писать.. Прежде всего — донесение начальству, затем — письмо Кларе, после этого — Копецкому, напоследок — Стеффи... А что мне писать этой дряни?.. «Дорогая моя детка, ты, верно, не думала...» Как глупо! Очень уж глупо! «Дорогая моя детка, горячо благодарю тебя...»

«Дорогая моя детка, не могу, прежде чем уйти из этого мира...» Да, в сочинении писем я никогда не был силен... «Дорогая моя детка, последнее прости от твоего Густля...» Ну и удивится же она! Все-таки счастье, что я не был в нее влюблен... Печально, должно быть, когда любишь женщину и приходится... Ну, ну, Густль, не расстраивайся, и так все это достаточно печально... После Стеффи нашлось бы еще немало других, и, наконец, — кто знает, быть может, такая, которая чего-нибудь да стоила бы, молодая девушка из хорошей семьи, с солидным приданым — так хорошо все могло устроиться... Кларе я должен подробно объяснить, что другого выхода у меня не было... «Ты должна простить меня, сестричка! Прошу тебя, утешай дорогих наших родителей. Я знаю, что всем вам доставил немало забот и огорчений; но верь мне, я всегда крепко любил вас всех и надеюсь, дорогая моя Клара, что ты еще найдешь счастье и сохранишь память о твоем несчастном брате...» Ах, будет лучше, если я совсем ей не напишу!.. Мне уже хочется плакать... Слезы навертываются на глаза при одной мысли об этом... Разве что напишу Копецкому — товарищеское прости, с просьбой передать другим... Как — уже шесть часов? А, нет! Половина шестого... три четверти. Какая миленькая мордашка!.. А та черноглазая девочка, которую я так часто встречаю на улице Флориани, — она-то что скажет? Да ведь она не знает, кто я такой, — только удивится, что меня больше не видать. Третьего дня я твердо решил следующий раз заговорить с ней. Заигрывала она со мной достаточно... совсем еще молоденькая, может быть, еще невинна!.. Да, Густль! Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня!.. Вот этот прохожий тоже, верно, всю ночь не спал, но он-то потихоньку пойдет домой и уляжется — и я тоже! Ха-ха-ха! Дело становится серьезным, Густль, да!.. Впрочем, если б не было страшновато — это был бы сущий пустяк, и в общем — мне ведь приходится самому об этом судить, — я держусь храбро... Куда же я иду? Мое кафе — вот оно... Еще только убирают... Все равно — зайдем.

Вон там, в глубине, стол, за которым эта компания всегда играет в тарок... Удивительно — я никак не могу себе представить, что мужчина, который всегда сидит у самой стены, — тот самый, который меня... Никого еще нет... Где же кельнер?.. Эй! Вышел из кухни... на ходу второпях надевает фрак — вот уж это совсем не нужно!.. Ах, ему-то нужно... Он сегодня еще будет прислуживать другим!

— Честь имею кланяться, господин лейтенант!

— Доброе утро!

— Так рано сегодня, господин лейтенант?

— Нет, не надо — я спешу, останусь в шинели.

— Что прикажете, господин лейтенант?

— Кофе с молоком и пенкой.

— Сию минуту, господин лейтенант.

А — вот газеты... утренние газеты... Нет ли в них чего-нибудь? О чем, собственно? Никак, я собираюсь посмотреть, напечатано ли там, что я покончил с собой? Ха-ха-ха! Чего же это я все стою да стою?.. Сядем-ка у окна... Оказывается, он уже поставил мне кофе... Занавеску я задерну — вот так; противно, когда прохожие заглядывают... Правда, на улице еще ни души... Ах, какой вкусный кофе! Да, завтрак — не обман презренный! Совсем другим человеком становишься — вся эта катавасия получилась из-за того, что я не поужинал... Зачем этот кельнер опять явился? Ага, принес булочки...

— Господин лейтенант уже слышали?

— О чем? — Боже правый, неужели он уже что-нибудь знает? Глупости, не может этого быть!

— Господина Габетсвальнера...

Что такое? Ведь это — фамилия того булочника... что кельнер скажет сейчас?.. Неужели булочник уже успел побывать здесь? Неужели еще вчера пошел сюда и все рассказал?.. Почему же кельнер не продолжает?.. Да ведь он что-то говорит...

— Сегодня в полночь хватил удар.

— Что?..

Нельзя, нельзя мне так кричать... Нельзя и виду подать, будто... а вдруг это мне приснилось? Надо еще раз его спросить:

— Кого хватил удар? — Отлично, отлично, я сказал это таким небрежным тоном!

— Владельца булочной, господин лейтенант!.. Да ведь господин лейтенант его сколько раз видали... Толстяк, который каждый день под вечер играл в тарок рядом с господами офицерами... играл он всегда с господином Шлезингером и господином Визнером, у которого магазин искусственных цветов на той стороне улицы!

Нет, я не сплю — все в точности совпадает, — и, однако, я не совсем еще верю его словам, — я должен еще раз спросить его... опять будто невзначай...

— Стало быть, его хватил удар?.. Почему бы так? Откуда вы об этом узнали?

— Да ведь, господин лейтенант, кому же узнать раньше всех, как не нашему брату, — булочка, которую господин лейтенант сейчас кушают, тоже ведь от господина Габетсвальнера. А сказал нам это мальчик, который утром, в половине пятого, приносит товар.

Святый боже, только не выдать себя... мне хочется кричать... хочется хохотать... хочется расцеловать этого... как его? Рудольфа... Но мне нужно задать ему еще один вопрос... Если человека хватил удар, это еще не значит, что он умер... мне нужно спросить, умер ли он... но совсем спокойно, какое мне дело до владельца булочной; лучше мне смотреть в газету, пока буду спрашивать...

— Он умер?

— Ну разумеется, господин лейтенант; тут же, на месте.

Чудесно! Чудесно! А кто знает — возможно, это случилось потому, что я зашел в церковь?

— Вечером он был в театре; упал у себя на лестнице — привратник услышал шум... Ну вот, они его внесли в квартиру, а когда пришел врач, все уже давно было кончено.

— Очень печально. Мужчина во цвете лет. — Я превосходно сказал это, никто ни о чем не догадался бы... а ведь мне приходится изо всех сил сдерживать себя, чтобы не заорать или не прыгнуть на бильярд.

— Да, господин лейтенант, очень печально; такой был славный господин, двадцать лет подряд приходил к нам изо дня в день, он и наш хозяин — старые приятели. А жена, бедняжка...

Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался... Он умер — умер! Никто ничего не знает, и ничего не произошло! Какое счастье, какое сказочное везение, что я зашел сюда, в кафе!.. Не будь этого, я бы застрелился совершенно зря. Значит, судьбе так угодно было... Где же этот Рудольф?.. А, вон там — болтает с мальчишкой, который продает сигары и папиросы... Итак, он умер, умер — мне все еще не верится! Как мне хочется пойти туда, убедиться в этом своими глазами! Возможно, удар приключился с ним от ярости, от той злобы, которую он сдерживал... Э, да какое мне дело, от чего! Самое главное: он умер, и я могу жить, опять могу располагать собой!.. Странно — я все время макаю в кофе булочку, которую для меня спек господин Габетсвальнер! Очень вкусно, господин фон Габетсвальнер! Объедение! Так, а теперь недурно бы выкурить еще сигару...

— Рудольф! Эй, Рудольф! Перестаньте наконец морочить мальчишке голову!

— Что угодно, господин лейтенант?

— Дайте «Трабукко»...[16]«Трабукко» — сорт дорогих сигар.

Я так рад, так рад... Что бы мне такое сделать?.. Что бы мне такое сделать?.. Что-то я должен сделать, иначе меня тоже хватит удар — от избытка радости!.. Через четверть часа я махну в казарму и велю Иоганну сделать мне холодное обтирание!.. В половине восьмого — ружейные приемы, в половине десятого — маршировка. Стеффи я напишу, что на сегодняшний вечер она должна освободиться во что бы то ни стало! А в четыре часа пополудни — погоди, любезный! погоди, любезный! Я в самом подходящем настроении... Изрублю тебя в кусочки!