Онлайн чтение книги Живи с молнией
ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

В первый же понедельник Эрик пошел к Тернбалу доложить о своем прибытии и, пройдя прямо в отделанный деревянными панелями, ярко освещенный кабинет, встретил там самый сердечный прием. Директор заулыбался, привстал, навалился всей своей грузной тушей на стол и, покраснев от натуги, протянул молодому человеку руку. Затем он жестом указал ему на кресло, стоявшее у письменного стола, и оба уселись друг против друга. В ярком свете высокой лампы тени на лице Эрика удлинились, черты обозначились резче, и от этого он казался исхудалым и постаревшим.

Эрик смотрел на директора, остро сознавая, что вступает в совершенно новую жизнь и, каков бы ни был этот тучный человек, молча развалившийся в кресле, от него всецело зависит установление законов, этой новой жизни, о которой он, Эрик, узнает через несколько минут.

– Наша с вами цель, – приветливо обратился к нему Тернбал, – коренным образом перестроить производство. Дело нелегкое, что и говорить, да и времени потребует немало, но мы с вами наверняка с ним справимся. – Он прищурился и помолчал, словно желая подчеркнуть, что такая, несколько театральная простота речи ему свойственна вообще. – Вот вам вся суть дела в двух словах. Подходит это вам?

Он взглянул Эрику прямо в глаза. Эрик вдруг почувствовал в его словах напыщенное самодовольство; у него мелькнуло подозрение, что все это просто поза, но явная искренность и убежденность, слышавшиеся в жирном баске Тернбала, быстро рассеяли это неприятное впечатление.

– Мы с вами сделаем это сообща, – продолжал Тернбал. – Я нужен вам, а вы нужны мне. Мы пойдем в атаку на самую консервативную на свете и самую неприступную для нововведений отрасль промышленности. Впрочем, должен вам сказать, что я и один, без посторонней помощи, уже добился кое-каких сдвигов. Так что я, как говорится, стреляный воробей. А вы должны теперь отдаться в мои руки и применить ваши силы там, где это понадобится и где захочу я. Прежде всего я запрещаю вам даже близко подходить к нашим заводам. Если я узнаю, что вы были на каком-нибудь заводе без моего разрешения, я вас сию же минуту уволю.

Это было сказано резким, почти угрожающим тоном, но тут же на лице Тернбала появилась улыбка.

– Я вам объясню, в чем дело, – продолжал он, снова переходя на дружеский тон. – Терпеть не могу, когда люди смотрят на меня как на босса, который заставляет всех плясать под свою дудку только потому, что так ему нравится, – в его голосе послышалась обида на такое чудовищно нелепое обвинение. – Я не деспот. Я сижу в этом кресле и в этом кабинете потому, что бываю прав гораздо чаще, чем другие. И сейчас я опять прав.

Производство механических станков, объяснил он Эрику, занимает особое место в американской промышленности. Ее структуру можно представить себе в виде огромной опрокинутой пирамиды: широкое основание ее – промышленность, изготовляющая предметы массового потребления, а самое острие, на котором держится все остальное, – промышленность, производящая машины, которые в свою очередь делают машины, изготовляющие предметы массового потребления.

– Понимаете, мы делаем основные орудия производства. В старину люди работали пилами, топорами, зубилами – словом, всякими режущими инструментами. Подключите к ним электроэнергию, используйте твердые стали – и вы получите токарные, сверлильные, фрезерные и шлифовальные станки. В нашем деле есть одна особенность – наши детища сами себя воспроизводят. Да, сэр. Ни в одной отрасли промышленности, кроме нашей, вы этого не найдете. Из корнфлекса вы нового корнфлекса не получите, корабли вам других кораблей тоже не сделают. А наши машины могут сделать любые другие машины, включая и самих себя. Разрешите вам сказать, сынок, – я буду звать вас Эриком, если только эта ваша докторская степень не послужит к тому препятствием, – разрешите вам сказать, Эрик, что наша промышленность – отец и мать всех отраслей промышленности, она – чрево американской промышленности, самооплодотворяющееся и живородящее чрево. Понятно вам?

Тернбал откинулся назад вместе с креслом, грузное туловище, облаченное в плотную светлую шерсть, медленно передвинулось в тень, а солидный плавный голос журчал не переставая, и в нем слышались нотки дружелюбия и гордости за себя и за свою работу.

– Однако, – он сделал торжественный и как бы предостерегающий жест, – однако несмотря на то, что машиностроение, в сущности, породило крупную промышленность, вы не найдете в нем таких огромных предприятий, как, скажем, в автомобильной, сталелитейной или химической промышленности. Мы не можем выпускать массовую продукцию, так как почти что каждый станок, который мы производим, делается по заказу. Если клиенту понадобилось заменить изношенную машину новой, он уже требует, чтобы в прежнюю модель были внесены изменения, и в результате получается совсем другой тип машины. И еще одно: у нас существует узкая специализация. Если, например, фирма выпускает токарные станки, то, кроме них, она больше ничего не делает. Конечно, в нашей фирме дело обстоит иначе, я перестроил ее по-своему. Видите ли, наша Американская машиностроительная компания является держательской компанией. Сама по себе она ничего не производит и ничем не владеет, кроме мелких компаний. Наша фирма приобрела в полную собственность компанию «Гаскон» – токарные и шлифовальные станки, Коннектикутскую компанию – фрезерные станки. Западную – передаточные механизмы, фирму «Форрест» – резцы и винторезы и просто уже для ровного счета прихватила еще компанию «Мюррей» – сбор и переработка металлического лома и «Колумбус» – бритвенные лезвия. Одно производство уравновешивает другое, одни выручают нас в лучшие времена, другие – в худшие. Теперь всякий видит, как это разумно, но в свое время мне пришлось порядком потрудиться, пока я их убедил. Ну ладно, я свое сражение выиграл, теперь хочу выиграть ваше – для вас.

Он нажал кнопку на столе и взял телефонную трубку.

– Слушайте, Пити, – оживленно заговорил он в трубку, – я тут пораскинул мозгами и кое-что надумал. Сегодня придут эти люди от фирмы «Рено»; я решил с ними больше не разговаривать. Вчера обдумал наш разговор с ними и пришел к выводу, что они сами не знают, чего хотят. Им подавай луну с неба, только луна не станет им делать авиационные моторы. Когда они, наконец, сообразят, что им, собственно, нужно, тогда и поговорим. Война завтра не начнется, и если уж браться за такое дело, то надо его делать как следует, без спешки. Кроме того, я не желаю, чтобы этот заказ потом был аннулирован. Насколько я понимаю, у этого Даладье охоты воевать с Гитлером не больше, чем у Блюма. Так что не будем торопиться.

– Видите, я должен быть еще и психологом, – сказал он, благосклонно улыбаясь Эрику, но теперь нотки самодовольства, то и дело проскальзывавшие в его тоне, уже не коробили Эрика. После разговора с Педерсоном он преисполнился уважения к Тернбалу. Несмотря на свои слабости, на некоторое тщеславие и напыщенность, Тернбал отлично знал свое дело и крепко держал его в руках.

– Я все-таки не понимаю, почему мне нельзя посещать заводы, – сказал Эрик. – Что тут плохого?

Тернбал улыбнулся.

– Потому что на вас это произведет слишком сильное впечатление, – сказал он. – Вы увидите черт знает какие чудовища и поразитесь, как они превосходно работают. Вам начнет казаться, что лучше уж не выдумаешь, а это будет значить, что и вас засосала трясина. И тогда от вас уже толку не будет. Вот почему я вас уволю, если вы меня ослушаетесь, а вовсе не потому, что вы ослушались меня. Черт возьми, Эрик, буду даже рад, если вы меня не послушаетесь, лишь бы вы оказались правы. За это я вас буду только уважать. Но, к сожалению, вероятнее всего, что вы будете не правы. Так всегда бывает, – он пожал плечами и грустно улыбнулся. – Я оказываюсь прав чаще, чем другие. Теперь вот что. Я дам вам лабораторию здесь, в этом здании. Можете там спать. Устраивать попойки. Меня не касается, что вы там будете делать. Для меня важно одно – результаты. Поговорите с Педерсоном. Он подыщет вам помещение, а вы ему скажете, какое вам нужно оборудование. Потом купите все, что требуется. От вас я хочу одного – найдите мне новые принципы работы режущих станков.

– Все это звучит прекрасно, мистер Тернбал. Но ведь станки конструируются для какой-то определенной цели, и в соответствии с этим надо оборудовать лабораторию. А я не имею ни малейшего представления, с чего начинать.

– Это совершенно безразлично. Начинайте с чего угодно. Если у вас такая голова, какая мне нужна, то рано или поздно вы все равно, как по спирали, придете к главной проблеме.

– Допустим, но не лучше ли сэкономить полгода или год и сразу сказать мне, в чем дело?

– А я и сам не знаю. Это уж ваша забота. Мне ясно одно: необходимо пересмотреть основной принцип работы режущих станков. До сих пор никто даже и не думал об этом. А от этого принципа зависит конструкция каждой машины, которую мы строим. Слушайте, – нетерпеливо перебил он себя, – ведь вы даже не понимаете, о чем я говорю! И не сможете понять, пока не войдете в работу. Мы впервые с двадцать девятого года стали получать прибыль, и я хочу потратить часть этих денег на поиски некоторых усовершенствований. Повторяю, мне все равно, с чего вы начнете. В прошлый раз вы тут толковали с Педерсоном об электронной системе управления. Вот для этого и оборудуйте себе лабораторию. А если потом заинтересуетесь чем-нибудь другим, можете это оборудование сменить. И не скупитесь на расходы. Если будете тратить слишком много, я вам об этом скажу. А пока я вам больше ничего не могу сообщить, потому что и сам ничего еще не знаю.

Тернбал дал понять, что разговор окончен. Эрик встал, и, когда он вышел из круга резкого света, у него было совсем другое лицо, просветлевшее и улыбающееся. Ему нравился Тернбал и нравилась работа.

– Знаете, на что это похоже, мистер Тернбал? – медленно сказал он. – На грезы физика.

Тернбал уже успел нажать кнопку внутреннего телефона и поднести к уху трубку. Он сощурился и прикрыл микрофон пухлой ладонью.

– Все-таки время от времени спускайтесь на землю и сообщайте мне о ходе работы.

Эрик улыбнулся, кивнул Тернбалу и вышел.

2

Он был так доволен своей новой работой, что все его поступки, мысли и чувства пронизывала радость, которая, словно искристая жидкость, заполнила собою все закоулки его мозга. Сабина тоже заразилась его веселой бодростью.

Первый месяц в Нью-Йорке они прожили у родителей Сабины. Оставляя Джоди у бабушки, Сабина бегала по городу в поисках квартиры. Она выбрала район к западу от Сентрал-парка, исходила все улицы и осмотрела семьдесят с лишним квартир, пока не остановилась на одной, которую решила показать Эрику.

Это была вполне современная квартира в четыре комнаты, с окнами, выходящими на крыши домов из бурого известняка, за которыми виднелись деревья парка. Сабина показывала мужу вид из окон, глубокие стенные шкафы, кухню, оборудованную всеми удобствами, ванну, выложенную голубым кафелем, но он больше всего смотрел на нее самое. Лицо ее разгорелось и сияло от счастья.

– Я давно уже не видел, чтобы ты так радовалась, – заметил он.

– Мне кажется, мы сможем платить семьдесят пять долларов в месяц. Сможем, правда?

– По-моему, да, – медленно ответил он и улыбнулся. – Особенно, если это тебя так радует.

Он подошел к окну, Сабина последовала за ним.

– Помнишь, как мы целые вечера напролет бродили по улицам, когда я был аспирантом? У меня так и стоит перед глазами пустынный, темный Бродвей… – Он покачал головой. – Удивительно, что мы тогда так редко плакали.

– Это было еще не самое худшее время, – сказала она. – В тот год, когда родился Джоди, было хуже. Я особенно запомнила, как ты в первый раз уехал в Нью-Йорк на заседание Физического общества. Я знала, что тебе нужно поехать, хотя бы для того, чтобы немножко проветриться, но я все время боялась, что ты не вернешься. Я даже не смела себе в этом признаться, но в душе все-таки очень боялась.

Он пристально посмотрел на нее и отвернулся. Эту поездку он запомнил только потому, что познакомился тогда с Мэри. Интересно, где она теперь, подумал он. Но как он мог быть настолько слепым, чтобы не заметить, сколько в то время пришлось вынести Сабине! Он обнял ее.

– Не знаю, что хуже, мои ли воспоминания или твои, но давай забудем о них. В этой квартире мы начнем новую жизнь. – Он обернулся к ней. – Хорошо?

Сабина поцеловала его в щеку, и с минуту они с нежностью глядели друг другу в глаза.

– Хорошо, – мягко сказала она.

Никогда еще они так не наслаждались своей близостью, как в это лето. Уже в третий раз они заново влюблялись друг в друга, и каждый раз эта влюбленность приобретала какой-то новый оттенок. В Арджайле они искали друг в друге забвения от того мрачного ощущения безысходности, которое давило на них, пока Эрик работал под началом Ригана. Теперь же их связывала радость: оба бурно радовались своему полному освобождению от какого бы то ни было морального или материального гнета. В промежутках между такими периодами влюбленности их связывали взаимная нежность и уважение. Сейчас Эрик был влюблен по-другому, по-новому. С его лица почти не сходила затаенная улыбка.

Однажды, жарким воскресным днем, он вдруг разгадал простой секрет своего нового счастья. Он решил повезти Джоди и Сабину на Кони-Айленд; Сабина пыталась возражать, но выяснилось, что Эрик еще никогда там не бывал, и она уступила. Они ехали в душном, переполненном вагоне метро, но даже когда оказалось, что весь пляж забит до отказа, ни он, ни она не почувствовали особого раздражения или огорчения. Они немного погуляли по деревянному причалу над морем, наслаждаясь золотисто-голубым сияньем дня, перекусили бутербродами с колбасой, купили Джоди мороженого и наконец поехали в Нью-Йорк на такси. Проезд до Нью-Йорка стоил по таксе пять долларов. Эрик с удовольствием развалился на мягком сиденье открытой машины и, поймав себя на том, что ощупывает бумажник, вдруг улыбнулся. Вот в чем секрет – несколько лишних долларов в кармане. Где бы они ни очутились, как бы им ни было жарко, тесно или неудобно, с деньгами всегда можно найти выход.

Атмосфера влюбленности окружала их и по вечерам, когда они гуляли вдвоем. Они не искали общества друзей. Первый, кто позвонил им, был Тони Хэвиленд. Он проводил лето за городом, а сейчас приехал ненадолго в Нью-Йорк. Узнав у Сабины номер телефона, он позвонил Эрику в лабораторию.

– Я сегодня должен встретиться с одной приятельницей, – сказал Тони. – Давайте пообедаем все вместе, а потом поедем куда-нибудь в театр. Вы видели «Графиню»? Там играет Дороти Хойл, с которой я вас познакомлю за обедом.

– О, с удовольствием. Сабина тоже будет рада. Я еще никогда не был знаком ни с одной актрисой. Где мы встретимся?

Они встретились в семь часов вечера в ресторане, занимавшем подвальный этаж большого дома на Парк-авеню. По-видимому, это был очень шикарный и дорогой ресторан. Эрик и Сабина пришли немного раньше и сели в небольшом холле между баром и обеденным залом. Посетителей в этот час было мало, но в каждом человеке, входившем в ресторан или проходившем через холл, чувствовалась та особая уверенность, которая в представлении Эрика всегда связывалась с образом Тони Хэвиленда. Много лет назад, когда Эрик только начинал работать с Хэвилендом, он однажды встретился в его кабинете с полным, хорошо одетым мужчиной и дамой, которую он потом застал на квартире у Тони. Эрик вспомнил, что в этой паре – фамилия их была Питерс – ему бросилась тогда в глаза такая же неуловимо вызывающая манера держаться, словно весь мир должен признавать их превосходство просто потому, что они сами внутренне ощущают его. Эта уверенность долго оставалась для Эрика загадкой, и ответ на нее он нашел только во время поездки на Кони-Айленд, когда понял, что двадцать долларов в кармане могут избавить его от любых неудобств.

Тони явился один, ровно в семь. Он был без шляпы, в темном, отличного покроя костюме из какой-то летней ткани, отливавшей шелковистым блеском. Ответив на поклон метрдотеля, он огляделся кругом, рассеянно скользнул взглядом по Сабине, но, увидев рядом с ней Эрика, тотчас же улыбнулся. Они пожали друг другу руки. Эрик заметил, что у Тони поседели виски, а под глазами появились морщины и темные круги.

– Ну-ка, покажитесь, Эрик, – сказал Тони. – Вы действительно становитесь похожи на промышленного магната. Впрочем, вам еще надо отрастить брюшко. Но должен сказать, что я впервые вижу вас в хорошо сшитом костюме.

Эрик засмеялся.

– Вы помните Сабину, не правда ли? Сабина, это Тони Хэвиленд.

Тони с улыбкой поглядел на нее.

– Я бы вас никогда не узнал. Честно говоря, минуту назад, войдя сюда, я подумал: кто это такая?

– Вы меня даже не заметили, – возразила она.

– Поверьте, заметил. Это был просто первый взгляд исподтишка. Потом я принялся бы смотреть на вас во все глаза. Вы стали совсем взрослой.

Сабина снова засмеялась. Она слегка покраснела от смущения, но ей было приятно.

– Какой же я была, когда мы с вами познакомились?

– Вы были славной, хорошенькой девочкой. Теперь вы стали очень интересной женщиной. И пока я еще окончательно не запутался, я скажу так: вы стали обаятельной, очень интересной, красивой, взрослой женщиной.

– Ну, хорошо, – сказала Сабина. – Этого пока вполне достаточно.

– А вы как, Эрик? – повернулся к нему Тони. – Как ваша работа? Что она собой представляет?

Эрик махнул рукой.

– Не спрашивайте. Я чувствую себя Аладдином и начинаю привыкать к мысли, что дух из волшебной лампы может исполнить любое мое желание.

Через минуту пришла Дороти Хойл. Ее лицо так настойчиво привлекало к себе внимание, что не было уже никакого желания интересоваться тем, что скрывалось за этой внешностью. От нее трудно было отвести глаза, хотелось еще и еще проверить первое ошеломляющее впечатление от ее красоты. Тони, однако, был с ней любезен, как со всеми, и слегка небрежен.

Наконец они уселись за столик. Эрик, украдкой любуясь красотой Дороти, заглянул в меню; цены оказались такими неправдоподобно высокими, что он чуть не расхохотался. Он встретился взглядом с Сабиной и, увидев в ее глазах то же комическое удивление, сделал знак, чтобы она не обращала внимания на цены. Вечер шел своим чередом, в обстановке непринужденного веселья, подогретого несколькими коктейлями.

Эрику казалось, что вокруг него разливается чудесный золотистый свет, – сегодня он как бы праздновал свою личную победу над судьбой – победу окончательную, после которой никакие силы уже не смогут столкнуть его обратно, в мрачную мглу. Но где-то вдалеке ему мерещилась мутная тьма, откуда он вырвался к свету, и в ней Эрик различал туманные образы тех, кого он там оставил.

– Вы что-нибудь слышали о Хьюго Фабермахере? – внезапно обратился он к Тони. – Несколько месяцев назад он уехал из Кемберленда и, думаете, написал мне хоть слово? Ни единого.

– Он в Чикаго, – сказал Тони. – Я не так давно видел Эдну. Кажется, ему не очень легко, – она говорила о нем как-то неопределенно.

– Все-таки он мог бы написать, – упрямо сказал Эрик и тем же тоном прибавил: – А если б я не был такой свиньей, я бы и сам ему написал.

Он перестал оглядываться на далекие тени и, как бы желая вознаградить себя за грустные воспоминания, повернулся к сидящей рядом девушке. Она была вся золотая, как сиявший вокруг него свет. Она была создана для таких минут, какие сейчас переживал он.

– Простите, что я так разглядываю вас, мисс Хойл, – начал он.

– Дороти, – поправила она. Ее красивые губы мягко раскрылись над полоской ровных белых зубов.

– Ну хорошо, Дороти. Но все-таки, простите, что я так вас разглядываю. Мне еще никогда не приходилось встречать таких красавиц.

– Расскажите мне о вашей работе, – смеясь перебил его Тони. – Что вы делаете?

– Что я делаю – не так интересно. Самое замечательное – это условия, которые мне здесь создали. Даже Кларк Риган временами перестает мне сниться по ночам.

– Но все-таки, что же вы делаете? – настаивал Тони.

– Пожалуй, моя работа может показаться незначительной, – сказал Эрик, – но на самом деле это не так. Я конструирую особый сверлильный станок, который самостоятельно проделывает весь цикл операций. Конечно, это не решает проблемы разгадки Вселенной, но все-таки это важно. И как все чудесно организовано! Я делаю эскиз какой-нибудь детали, отдаю чертеж рассыльному, он отправляет его, куда следует, и через день-другой я получаю готовую деталь. Электронные лампы, реле, анализаторы, цепи – все, что мне нужно или только еще может понадобиться, я получаю сразу, и никто меня ни о чем не спрашивает. Просто как в чудесном сне!

Весь вечер был похож на сон, так же как и все это лето. Обед был чудесный, спектакль замечательный, хотя пьеса была довольно глупая. Актеры играли по-настоящему хорошо, за исключением бедной красавицы Дороти, которая на сцене казалась совсем деревянной и не такой уж красивой. Но в конце концов – великодушно оправдывал ее Эрик, находившийся в лучезарном настроении, хотя пьеса ему порядком наскучила, – в конце концов, что же могла сделать Дороти с такой дурацкой ролью?

После спектакля все пошли за кулисы и стали ждать Дороти в мрачном полуподвальном коридоре; мимо то и дело пробегали актеры, обдавая их волной шумного заразительного веселья. Потом они вчетвером поехали в какой-то ночной клуб возле Гринвич-виледж, славившийся своим оркестром. Эрик танцевал с Дороти, обнимая ее гибкую, стройную талию; затем он танцевал с Сабиной, потом снова с Дороти. Он даже и не подозревал, что умеет так хорошо танцевать. Ему казалось, что весь вечер он только и делал, что танцевал и смеялся.

Улегшись в постель, он почувствовал, что не заснет, хотя устал до смерти. Он лежал в темноте, улыбаясь в потолок, и перед его открытыми глазами мелькали сотни образов и сцен. Ему хотелось пережить этот вечер снова, повторить его как можно скорее, завтра же.

3

Все лето и часть осени прошли в сплошном беззаботном веселье. Жизнь казалась какой-то нереальной. Эрик часто пытался внушить себе, что так не годится, но ничего не мог с собой поделать. Что касается сверлильного станка, над которым он работал, то Эрик никак не мог преодолеть ощущения, что он делает какую-то замысловатую игрушку; к тому же работа подвигалась с удивительной быстротой, и это еще больше усиливало впечатление несерьезности того, что он делал.

Сверлильный станок в действии напоминал забавную маленькую старушку, которая уселась, скрестив ноги, и близоруко всматривается в собственные колени. Для того чтобы привести восемнадцатидюймовую модель в действие, достаточно было положить гладкую пластинку на плоскую поверхность под сверлом и щелкнуть пусковым переключателем. Сначала слышался нестройный гул нескольких моторов, потом пластинку, как ребенка, обхватывали зажимы, похожие на маленькие ручки. Серая длинноносая головка сверла медленно нагибалась вниз и с жужжанием опускалась на пластинку – казалось, что близорукая бабушка наклоняется к ребенку, лежащему у нее на коленях, и что-то нашептывает ему на ушко. Через секунду круглая шишковатая головка сверла поднималась, чуточку отодвигалась в сторону и опять опускалась вниз. Снова и снова серенькая старушка клевала носом тесно зажатую пластинку в десяти разных местах, и каждый раз дырки были просверлены именно там, где намечало автоматическое управление, изобретенное Эриком.

Все эти движения, такие точные и простые, являлись результатом работы сложной электрической аппаратуры, расположенной в три ряда на открытом щите. Здесь царило беспорядочное оживление. Электронный тиратрон, тускло-серый от ртути, покрывавшей изнутри его стенки, вдруг вспыхивал ярким пурпурным светом; сетки контрольных ламп от добавочной нагрузки светились розоватым, светом, как широко раскрытые глаза; пощелкивали реле, извивались червячные передачи, то останавливаясь, то снова возобновляя свой змеиный ход. Эрик с удовольствием возился с этой системой; но, по всей вероятности, с таким же удовольствием он мастерил бы игрушечную электрическую железную дорогу.

Осмотрев станок, Тернбал сказал только, что он очень доволен и что, по его мнению, Эрику можно, наконец, посетить завод фирмы «Гаскон». Тернбал собирался туда на другой день и пригласил с собой Эрика.

Но следующий день оказался последним днем этого безмятежного, похожего на сон существования. Ничего особенного не случилось, ничего особенного не было сказано, но то, что Эрик увидел в Ньюарке, заставило его взглянуть на все окружающее иными глазами.

Стоял один из тех бессолнечных, но прозрачных дней, какие выпадают в конце октября. С реки Гудзон дул сильный ветер. Когда лимузин Тернбала выбрался из туннеля, Эрик оглянулся назад, на город, оставшийся за рекой, – громоздкие уступы домов вздымались прямо из серых вод Гудзона, пароходы и верфи казались цветными пятнами у массивного подножия города. Каждая линия, каждый угол, каждое окно обозначались четко, как на гравюре.

Тернбал заметил выражение его лица и выждал, пока он обернется.

– Какой вид, а? И какой город! Вы уже совсем устроились?

– Более или менее. Моя жена – здешняя, – сказал Эрик. – Она родилась в Нью-Йорке.

– Вот как? – Тернбал слегка замялся. – Как ее девичья фамилия?

– Вольтерра. – Не успев произнести эту фамилию, Эрик почувствовал в вопросе Тернбала некую настороженность и внутренне возмутился, так как сразу понял, что это значит. – Ее дед и бабка были выходцами из Италии, – сказал он, отвечая на невысказанную мысль Тернбала. Против воли голос его прозвучал довольно резко.

– В Нью-Йорке много хороших итальянских семей, – заметил Тернбал, слегка покраснев. – В конце концов, у каждого из нас предки – иностранцы.

– А у некоторых не только предки. Мой отец родился не в Америке. Он всю свою жизнь говорил с акцентом. Он был чех. Вот почему я не пришел на работу на другой день после этой гнусной Мюнхенской сделки. Я не мог не думать о своих родственниках, которых я никогда не знал. Черт, возможно, что у меня и в Норвегии есть двоюродные братья и сестры. В моей семье соединилось много разных национальностей.

Тернбал, удивленный тоном Эрика, пристально посмотрел на него.

– Э, да вы, кажется, обиделись?

– Не знаю, – сказал Эрик и отрывисто засмеялся. – Пожалуй, да.

– Ради Бога, не обижайтесь, – с притворным испугом воскликнул Тернбал и, немного помолчав, сказал: – Должно быть, я действительно могу показаться, чванным старикашкой. Порой я и сам это сознаю. Чувствую иногда, что в голосе у меня появляется этакий оттенок, и тогда сразу вижу себя старым толстым пустобрехом, каких, бывало, в молодости я просто терпеть не мог. – Он вытянул ноги на мягкий коврик, устилавший машину, и уставился на свои черные, блестящие остроносые ботинки. – Я еще не видел ни одного преуспевающего в делах человека, у которого бы это так или иначе не проявлялось. И у вас так будет, вот увидите. Оглянетесь кругом, посмотрите со своей горы на людей, не сумевших одолеть подъем, и, Боже мой, конечно же, вам станет приятно, что вы один из немногих, которые все-таки сумели подняться. Потом проходит время, вам уже кажется, что иначе и быть не могло, и вот тут-то и начинает переть из вас чванство. Но вы правильно обиделись. Я действительно задираю нос перед иностранцами, есть такой грех. Но, черт возьми, я же не родился с такими взглядами, я их нажил, как вот это брюхо. Что поделаешь, когда в этом паршивом мире, пробиваясь вперед, даже не замечаешь, как набираешься всяких предрассудков. Знаете, бывает, прислушаешься к тому, что сам говоришь, и даже в пот бросает, – так все это не похоже на то, как я думал раньше. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы поймете, что в вас сидит целая компания самых разных людей: тут и такие, каким вы были в детстве, и такие, каким вы были в школе, когда бегали за девочками и когда первый раз поступили на работу, когда вы сели на мель и когда почувствовали, что идете в гору, – в вас сидит по десяти процентов от каждого, и попробуйте-ка собрать их всех вместе и разобраться, что к чему. Ей-Богу, я просто никак не могу. Так что вы на меня не обижайтесь. – Он улыбнулся, и на его красном, немного смущенном лице появилось очень молодое выражение. – Я ведь, в сущности, неплохой парень.

Длинная машина плавно катилась по шоссе, потом мимо потянулись грязные кварталы, застроенные убогими лачугами и фабричными зданиями. На целые мили вокруг расстилались серые фабричные городки, и казалось, что остров, сверкающий вдали, за рекой, – только архитектурное украшение, сооруженное для красоты, а здесь, в этих уродливых закопченных кварталах, трудятся для того, чтобы оплатить его стоимость. В воздухе летала сажа и носились самые разнообразные запахи – пахло серой, жженой резиной; потом потянуло аммиаком, повеяло приторным запахом шоколада, затем возник густой, словно в гигантской хлебопекарне, кислый запах дрожжей, наконец, снова запахло резиной и железом.

Проехав еще несколько кварталов, длинный черный автомобиль резко свернул в вымощенный булыжником двор и подъехал к большому пятиэтажному зданию, такому же закопченному, как и те, что остались позади. По его фасаду и боковым стенам готическими буквами с облупившейся позолотой была выведена надпись:

«ГАСКОН, ТОКАРНЫЕ И СВЕРЛИЛЬНЫЕ СТАНКИ, ОСН. В 1862 Г.» В глубине двора проходила железнодорожная колея; там стояли два товарных вагона в ожидании погрузки.

– Не похоже на Мэдисон-сквер, а? – сказал Тернбал, с помощью шофера грузно вылезая из машины. – Но не будь этого, не было бы и дома на Мэдисон-сквер.

Эрик, оглушенный грохотом, на секунду задержался на пороге; перед ним была двухэтажная пещера, загроможденная огромными машинами, наглухо прикрепленными к полу. Вверх и вниз ходили шатуны, массивные поршни, в дальнем углу бешено крутились приводные ремни, из плавильной печи временами вырывалось ослепительное пламя. Наверху по тяжелым рельсам скользили три подъемных крана; один из них был не загружен, и огромный крюк на конце троса медленно раскачивался в воздухе.

Возле машин копошились молчаливые люди, поглощенные наблюдением за механизмами. Пока автоматические резцы с жужжаньем и скрежетом резали металл, механик, как нежный любовник, гладил свое чудовище промасленной тряпкой, стараясь распределить защитный слой смазочного масла на поверхности еще тоньше, еще ровнее. Некоторые, завидев Тернбала, поднимали головы и здоровались с ним, дружески, но почтительно улыбаясь. Тернбал знал всех по имени.

Открытый грузовой лифт медленно проплыл мимо второго этажа. Здесь изготовлялись только механизмы легкого типа. Внизу, по-видимому, царила полная анархия в смысле продукции; по словам Тернбала, это объяснялось тем, что там выполнялись специальные заказы. На третьем этаже изготовлялись только стандартные модели. Лифт продолжал подниматься вверх. На четвертом этаже стояла первобытная тишина, ибо тут было царство мамонтов, огромных, как дом или как автобус дальнего следования. Здесь происходили сборка и испытание особых машин для моторостроительной промышленности. Каждый из этих агрегатов был построен по специальному проекту; проект этот осуществлялся только однажды, согласно специфическим требованиям какой-нибудь одной фирмы и соответственно определенным условиям, которые уже больше нигде и никогда не повторятся в точности – ни в промышленности, ни в истории, – потому что каждый год кто-нибудь придумывал что-то новое и каждый год требовались другие машины, чтобы осуществлять это новое, превзойти его или соперничать с ним.

Во время медленного подъема мимо этажа в настроении Эрика незаметно начала совершаться перемена. Глядя на машины, он испытывал смутную гордость. Все это было делом рук человеческих, и он, как человек, был косвенно причастен ко всем людским достижениям. Эти гиганты были совершенны в своем роде, пусть даже это совершенство рассчитано только на сегодняшний день.

В мире научных теорий, законов и опытов Эрик чувствовал себя как дома, там он знал свое место, свои силы и возможности. Он всегда свысока смотрел на технику, считая ее недостойной своего внимания. Теперь он понял, что это было с его стороны самоуверенно и глупо. И тут есть где развернуться мысли и творчеству.

Зрелище, открывшееся его глазам, произвело на него огромное впечатление, потому что он больше чем кто-либо знал, какие возможности таит в себе правильно организованная энергия. Невольно Эрик вспомнил о своем маленьком сверлильном станочке, и ему стало стыдно при мысли о том, каким ничтожным он должен казаться Тернбалу. Разве эта маленькая хрупкая игрушка и сумбурная с виду электроустановка могут произвести какое-нибудь впечатление на человека, участвовавшего в создании этих мощных громадин, в которые вложен умственный и физический труд целой сотни людей! Эрик почувствовал, что под новеньким пальто, новеньким, безукоризненно отутюженным костюмом, новеньким тонким бельем и даже под кожаной лентой внутри новой английской шляпы у него от жгучего стыда выступает испарина, как у расхваставшегося студента-новичка, который вдруг обнаружил, что старается пустить пыль в глаза ни больше ни меньше как академику. «Да ведь я просто жалкий дилетант», – думал Эрик.

Верхний этаж, где уже не было никаких машин, позволял судить, насколько велико все здание. Казалось, что целые гектары заставлены чертежными столами; возле каждого стола на раздвижных подставках стояли ртутные лампы или пантографы, похожие на гигантских насекомых, с лапками длиною в ярд, заглядывающих в чертежи через плечи работающих. Выйдя из кабины, Эрик увидел за шахтой лифта большой механический цех для исследовательской работы, как пояснил Тернбал.

– Здесь мы с вами задержимся, – сказал он. – Хочу вас познакомить с нашими ребятами.

«Ребята», четыре инженера в рубашках с засученными рукавами и три механика в комбинезонах, работали в цехе – большой комнате с голыми стенами, где стояли чертежные столы, токарные и сверлильные станки и один небольшой фрезерный. Столы были завалены эскизами и синьками. Люди о чем-то оживленно разговаривали, то и дело слышался смех; со всех сторон как горох сыпались уменьшительные имена вроде Фрэнки, Джек, Том, Чак и Гарри…

Тернбал обнял Эрика за плечи.

– Вот вам, Эрик, вся компания.

Он стал называть по имени одного за другим, они только улыбались в ответ. Каждому из них, кроме механика Мака, седого старика, было не больше тридцати пяти – сорока лет. Инженеры были одеты небрежно, но даже мятые рубашки и галстуки, завязанные кое-как, являлись как бы символом принадлежности к другой касте.

– А это доктор Горин, – не снимая руки с его плеча, елейным тоном произнес Тернбал, и Эрику стало неловко. – Он физик, и если вы, игнорамусы или ингорамы, одним словом, невежды, не знаете, что такое физик, – он засмеялся коротким смешком, – то пусть вам будет стыдно. Он работает у нас над специальным заданием. Я хочу, чтобы вы оказывали ему содействие абсолютно во всем, потому что он собирается делать большое дело – указать нам на то, что лежит у нас под носом.

После подкупающе искреннего разговора в машине эта ненужная напыщенность Тернбала показалась Эрику неприятной. Вдруг он заметил, что высокий рыжеватый человек в очках без оправы, с выдающейся челюстью, так часто встречающейся у уроженцев Новой Англии, искоса поглядывает на него и чуть-чуть усмехается. «Вероятно, это начальник конструкторского бюро, – подумал Эрик, – и ему не нравится, что я на особом положении и не должен ему подчиняться. Видимо, это его раздражает и даже немного пугает».

– Мистер Тернбал чересчур сгустил краски, – сказал Эрик. – Прежде чем я начну указывать на то, что лежит у вас под носом, вам придется показать мне, что лежит под носом у меня.

Все приветливо заулыбались, как бы почувствовав в нем славного малого, только старший инженер Фрэнки был сдержан по-прежнему, и его светлые глаза смотрели пристально и настороженно.

– Он скромничает, – засмеялся Тернбал. – Пусть он вам расскажет о своем симпатичном маленьком сверлильном станке, который сам проделывает все операции. А вы, ребята, попробуйте расчехвостить этот станочек, разберите-ка его по косточкам, но только помните: я хочу, чтоб это делалось с толком.

В нем сразу почувствовался хозяин, и тон его как бы говорил: «Я плачу вам деньги, так извольте делать то, что я хочу».

– Я не желаю, чтобы вы разбивали его вдребезги, понятно? Разберите так, чтобы не попортить, а улучшить. Ну, я пошел. Скоро вернусь подбирать обломки.

Грузно переваливаясь, он вышел, а Эрик сердито посмотрел ему вслед, злясь, что Тернбал поставил его в неловкое положение. «Любопытно, – иронически подумал он, – для чего понадобился Тернбалу этот маленький спектакль?» Он обернулся и увидел, что вся «компания» смотрит на него и ждет, что он сейчас преподнесет им какое-то сокровище. «Боже мой, да они разорвут меня на куски!» – подумал Эрик.

Фрэнки Хоппер закурил сигарету.

– Ну, док, – спокойно сказал он, – расскажите-ка нам о вашем станке. Что он у вас умеет делать? Он что, летает или убирает комнаты и нянчит детей?

Все захохотали; Эрик тоже улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Это станок совсем другого типа. Он просто просверливает дырки, и больше ничего.

Эрик сбросил пальто и шляпу, кинул на стул пиджак, засучил рукава и стал набрасывать схему станка, попутно объясняя свой грубый чертеж, но, дойдя до сложных тонкостей электроники, Эрик почувствовал, что слушатели постепенно перестают следить за его объяснениями. Только Фрэнки Хоппер да Мак, седой механик, пытались еще кое-что понять. Мак был искренне заинтересован, но Хоппер держался настороженно, скептически и даже вызывающе.

Они заспорили о конструкции станка. Эрик защищал свои позиции. Если Хоппер делал толковые замечания, Эрик уступал так охотно, что враждебность инженера стала мало-помалу таять. Ни один из них не стремился поколебать авторитет другого или навязать ему свою волю, они спорили в интересах дела. В одном пункте, однако. Хоппер был неумолим. Он настаивал, чтобы следующая модель была сделана в натуральную величину. Тернбал явился как раз вовремя, чтобы разрешить вопрос.

– Какого черта, мы же не ювелирные инструменты выпускаем, – возражал Хоппер. – Вот доктор утверждает, что эта его штуковина движет легкие сверла и синхронизирует все операции. Хорошо, но ведь неизвестно, как она себя покажет на тяжелом станке? А ведь нас только тяжелые и интересуют. Я вообще не понимаю, к чему тогда весь этот эксперимент.

– А я говорю, что вы сами еще не знаете, какое оборудование вам может понадобиться, – возразил Эрик. – Я вам прямо заявляю, что такой слабый контур, как мой, не может приводить в действие машины тяжелого типа. Знаю, что вы делаете тяжелые машины. Я видел во дворе платформы. Но прежде чем появились платформы, были просто тележки с одной лошадью.

– Слушайте, вы можете даже вспомнить, как изобрели колесо, если вам угодно, – сказал Хоппер. – Но будем говорить так: либо это техника, либо нет.

– Это не техника, – резко сказал Тернбал. – Поэтому-то мы и пригласили Горина. Вопрос решен. Сделайте промежуточную модель. Какого черта, Фрэнки, – добавил он, как бы желая загладить свою резкость, – ведь даже такой длинный парень, как ты, был когда-то подростком.

– Ну, а сейчас я взрослый. Это не техника.

– Я тоже взрослый, – сказал Эрик. – Давайте на этом и покончим.

Договорились, что Эрик сделает чертежи нужных ему деталей, а Мак возьмет на себя их выполнение. Когда пришло время уходить, Эрик распрощался со всеми самым дружеским образом.

Лифт снова медленно опустил Эрика и Тернбала вниз; Эрик молчал.

Перед его глазами снова проходили гигантские сложные машины, плоды огромного мастерства и, конечно, опыта. Эрика мучила неотвязная мысль, что это дело ему не по силам. Там, в конструкторском бюро, он держался как будто неплохо, но ведь он знал, что вывезла его самоуверенная настойчивость, а не знания и не опыт. Он произвел хорошее впечатление на окружающих, но потерял уверенность в себе. На обратном пути, сидя в машине с Тернбалом, он был очень задумчив.

– Мне понравилось, как вы спорили с Фрэнки Хоппером, – заметил Тернбал. Лицо его то освещалось светом мелькавших мимо уличных фонарей, то снова скрывалось в полутьме октябрьских сумерек. – Понимаете, вам придется бороться о этими инженерами за каждый дюйм своего пути! Все, что выходит за пределы их привычной работы, вызывает у них недоверие.

Как бы желая ободрить Эрика, Тернбал стал говорить о Хоппере довольно пренебрежительно, хотя и без всякого недоброжелательства, но Эрика это только возмутило. В конце концов, Хоппер делал только то, что ему было приказано. Тернбал сам велел ему «разобрать станок по косточкам». Эрик никак не мог понять, что же, в сущности, такое этот Тернбал. Несмотря на всю свою дружескую простоту, на обезоруживающую откровенность, он, видимо, был не из тех, у кого подчиненный в минуту слабости может найти поддержку. И хотя Тернбал нравился Эрику, все же Эрик чувствовал, что с этих пор при каждом, даже самом незначительном столкновении он будет видеть в Тернбале скрытого врага.

Эрик стал ездить на завод не реже раза в неделю, а иногда и каждый день, и все это время его не покидали тайные опасения, что из него никогда не выйдет толкового инженера. Он никому не признавался в этом, даже Сабине. Он начинал свою работу в промышленности с твердым намерением разгадать законы этой новой жизни и следовать им так, чтобы никогда не быть застигнутым врасплох. Теперь же оказывалось, что одолеть даже самые элементарные законы ему не под силу; Эрик начал бояться, что не справится со своей работой.

4

Сборка нового станка потребовала нескольких недель напряженного труда; Эрику приходилось спорить, доказывать, выпрашивать и даже воровать, и если бы не Мак, ему вовсе не удалось бы довести дело до конца. Седой механик вкладывал в работу всю душу; он отлично умел добывать все, что нужно, и знал, где можно взять криком, где хныканьем, а где и лестью. Это Маку принадлежала мысль использовать стандартный сверлильный станок типа «Гаскон М-204». Таким образом, только некоторые дополнительные части пришлось специально делать заново, и Мак их сделал сам. Эрик мог спокойно положиться на него и заняться системой управления.

Тот же Мак, благодаря которому удалось осуществить проект, доказал Эрику, что он пошел по ложному пути. Эрик не был ни инженером, ни механиком. Хоппер был только инженером, а Мак являлся как бы представителем всех тех, кто стоит у станка. И Эрику стало ясно, что для того, чтобы его изобретение имело практическую ценность, нужно искать какой-то третий путь.

Маку было шестьдесят пять лет. Его белоснежные прямые волосы были разделены посредине ровным розоватым пробором. Выглядел он всегда очень чистеньким, опрятным, и когда приезжал с завода в лабораторию с пакетами, аккуратно завернутыми в газетную бумагу, его можно было принять за почтенного пастора, возвращающегося с рынка. Только изуродованные руки выдавали профессию Мака. Большой палец его правой руки был расплющен, на нем не было ногтя, а на среднем пальце левой руки не хватало двух суставов; мякоть ладони была изрезана белыми шрамами. Мак работал механиком с пятнадцати лет, и перечень фирм, где ему довелось служить за пятьдесят лет, звучал в его устах как перечень ученых степеней в устах какого-нибудь заслуженного профессора: «Браун и Шарп», «Прэтт и Уитни», завод фрезерных станков в Цинциннати, токарные станки «Гаскон» и так далее. Он мог смастерить что угодно, изобрести любой инструмент для самой немыслимой работы – для него не существовало ничего невозможного.

Всю жизнь работая на заводах слесарем-инструментальщиком, он постепенно приобрел радикальные убеждения и долгое время носил при себе красный членский билет ИРМ.[5]«Индустриальные рабочие мира» – союз американских анархосиндикалистов; до 1923 года придерживался революционной тактики В 1920 году, уже будучи отцом двоих детей, он так негодовал, когда Дебса посадили в тюрьму, что хотел даже уехать в Россию, чтобы участвовать в строительстве социализма. У него в то время было две мечты – либо уехать в Россию, либо вдруг так разбогатеть, чтобы выкупить Дебса из тюрьмы и самому отвезти его домой в кадиллаке.

Как на грех, в это время у него заболела жена и вместо поездки в Россию пришлось поступить цеховым мастером к Форду. Но там ему почти не приходилось иметь дело с машинами, а руки его тосковали по настоящей работе. Тогда в 1925 году Мак забрал семью и переехал в Асторию, на завод Роллс-Ройса. Ройсовский мотор – это тот же станок, но в 1930 году автомобили стали слишком дорогими игрушками, работы не хватало, и Мак вернулся в фирму «Гаскон».

В начале тридцатых годов ему жилось трудно, он еле выколачивал десять долларов в неделю. Заводам не очень-то требовались рабочие руки, и хорошо, если удавалось поработать один-два дня в неделю. Теперь-то, конечно, дела хватает, на станки спрос не меньший, чем в 1929 году, ведь вон что делается в Европе…

Он рассказывал о себе отрывисто и скупо; кончив, он повернулся на стуле и принялся развязывать принесенный пакет с какими-то деталями, а Эрик невольно задумался о том, что любовь к своей профессии сделала этого человека совсем беззащитным – таким же беззащитным, каким становится каждый ученый, отказавшийся подчиниться какому-нибудь Кларку Ригану. Эрик снова вспомнил о той уверенности, с какой он поступал на эту работу, и даже удивился, откуда она у него взялась. Сейчас он с предельной ясностью понимал, что если не сумеет как-то обеспечить себе независимость, то неизбежно попадет в такое же положение, в каком был при Ригане. Значит, все сводится к вопросу о деньгах. Он никогда не допустит, чтобы Сабина и Джоди жили на десять долларов в неделю, и не станет терпеть постоянные унижения от людей, вроде Ригана или тех, кто стоит за его спиной.

Черт возьми, ведь он же ученый, – внутренне протестовал Эрик. Должен же для физика быть какой-то выход из этого гнусного положения! Но какой? Что может его спасти? Он перебирал в уме всю свою жизнь, свою работу и не находил ничего, за что можно было бы ухватиться. Он ничем не отличался от других, попавших в такую же ловушку. Сознание безвыходности вызвало в нем панический страх, с которым он отчаянно боролся, потому что человеку в таком состоянии нечего было ждать пощады от Тернбала.

– Кстати, когда вы познакомились с Тернбалом? – спросил Эрик. – Когда поступили сюда на работу?

Мак улыбнулся, и по лицу его разбежались мелкие морщинки.

– Нет, что вы. С Гарри Тернбалом я познакомился еще в девятьсот десятом в Кливленде. Мы, уоббли,[6]кличка членов организации «Индустриальные рабочие мира» устроили тогда пикник, чтобы собрать средства на проведение кампании «призыва к здравому смыслу». Кажется, Тернбал в то время только что потерял работу. Помню, он здорово буянил в тот день – виски и горе крепко ударили ему в голову. Должно быть, он по-настоящему любил свое дело. Мы старались его утихомирить, а он все орал про капитализм, как он его взорвет ко всем чертям. Оказалось, что у него есть жена где-то на востоке, и она ждет ребенка, и вот он боялся, как он ей скажет, что он безработный. Ну, потом мы узнали, что он поступил коммивояжером к Брауну Шарпу. Тут все его буйство и кончилось. Но тогда он здорово испугался.

– Испугался? – повторил Эрик. – Впрочем, конечно, с тех пор немало воды утекло. Он когда-нибудь говорил с вами о тех временах?

– Один раз только. В позапрошлом году он пришел на завод с этим лэндоновским значком вроде подсолнуха. Он заметил, что я на него смотрю, улыбнулся этак вроде смущенно и говорит: «Ну что, Мак, прошли те старые времена, а?» И не потому ему совестно стало, что он республиканцем заделался, а потому что… ну, не знаю, постарел, разжирел, разбогател, что ли. А может, мне так только показалось. Жизнь – странная штука, ничего не поделаешь. Да, сэр. – Мак сдул пылинку с металлической детали. – Странная, что и говорить.

Для Эрика эта история послужила подтверждением его мыслей. Все эти люди, независимо от своего положения, неуклонно движутся вверх или вниз. Остановиться они могут только на самом верху или в самом низу. А что же ему делать? В промышленности он человек посторонний и чужой. Станок, по существу, детище Мака. Эрик не представлял, что он будет делать, когда закончит работу над станком, но вместе с тем ему хотелось как можно скорее разделаться с ним.

5

Эрик переживал такую неуверенность в себе, что, услышав в телефонной трубке голос Мэри Картер, долго колебался между неохотой видеть кого бы то ни было и сильным желанием немедленно же бежать к ней за утешением. Но Мэри сама нуждалась в утешении. Голос у нее был усталый и грустный. У нее умерла мать, поэтому ей пришлось прервать свое путешествие, и сейчас она направлялась в Кливленд, где ей предстояло получить жалкое, маленькое наследство.

– Платья, несколько книг и фотографий, – сказала Мэри. – До отхода поезда еще два часа. Не могли бы вы встретиться со мной в баре «Коммодор»? Вы, должно быть, ужасно заняты, но, честное слово, Эрик, если я сейчас с кем-нибудь не поговорю, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки.

– Сможете вы продержаться еще минут пятнадцать? – спросил он.

– Постараюсь, – слабо засмеялась она в ответ.

Тяжелый холодный дождь шумно шлепал по тротуарам и барабанил по крыше такси. Уличное движение то и дело застопоривалось, день был унылый и, подумал Эрик, как раз соответствующий его настроению. Мэри сидела в баре одна; в лиловом костюме из плотной шерсти и лиловом берете, надвинутом на лоб по европейской моде, она выглядела довольно элегантно, но лицо ее было бледно, а в глазах застыло страдальческое выражение.

Виновато улыбаясь, она протянула ему обе руки.

– Не могу выразить, как это мило, что вы пришли, – сказала она.

– Я бы обиделся, если б вы не позвонили. Давайте сядем и поболтаем.

Эрик взял ее под руку и провел через зал к столику. Они заказали по коктейлю; некоторое время она молчала, размешивая пепел в черной пепельнице кончиком своей сигареты. Эрик понимал, что она готовится к разговору.

– Мне страшно ехать домой, – сказала она вдруг, не поднимая глаз. – Там все чужое. Мне дадут несколько платьев и скажут, что их носила моя мать. И самое ужасное, что я даже не смогу узнать эти платья. А если и узнаю, это будет только значить, что у нее было очень мало денег и с тех пор, как мы с ней в последний раз виделись, она почти ничего не шила себе. Я даже не знаю, кто был на ее похоронах. Да и кто там мог быть? Какие-нибудь старушки, несколько знакомых – все чужие. – Мэри медленно подняла испуганный взгляд. – Я словно еду на свою собственную могилу, потому что, я знаю, когда-нибудь со мной будет точно так же. Ни семьи, ни близких – никого, кроме какой-нибудь знакомой и соседей, которые припрячут мои старые платья на случай, если кто-нибудь приедет за ними. И никто не приедет.

В голосе ее чувствовалась скрытая злость. Подали коктейли, но Мэри взглянула на свой бокал с недоумением, как на нечто совершенно неуместное.

– Вы говорите так, словно вам уже не суждено выйти замуж и иметь детей, – сказал Эрик. – Вы же знаете, что это неверно.

– Почему вы думаете, что этого не может случиться, если у меня будет семья? Моя мать была замужем. Отец ее бросил, но ведь когда-то он все-таки любил ее. Я тоже любила ее – и тоже бросила. Я никогда не переставала ее любить, а вот взяла и уехала. Все время я о ней думала, ведь мы с ней были очень близки, когда я была маленькой. После того, как этот сукин сын, мой папаша, ее бросил, ей пришлось поступить на работу. Клянусь, я бы все-таки любила его, если б он посылал нам хоть пять долларов в неделю. Но ему, видите ли, гордость не позволяла посылать нам такие гроши, – так говорила мать, и еще старалась заставить меня понять это. Понять! Помню, совсем крошкой я не засыпала, пока он не поцелует меня на ночь. А теперь я в такой дождь и через улицу не перешла бы, если б даже он там умирал от жажды. Милый папочка, – иронически передразнила она детский лепет и внезапно с ненавистью добавила: – Пес паршивый!

Она с отвращением оттолкнула от себя пепельницу, свою сумку и перчатки.

– Ну ладно, Эрик, хватит ныть. Как ваша работа?

– Нет, давайте поговорим о вас. Что у вас произошло с тем адвокатом, с которым вы были помолвлены? Когда-то я не мог думать о нем равнодушно.

– Ничего особенного не произошло, – медленно сказала она. – Он еще сам ничего не знал, а я уже все поняла и решила, что нет смысла ждать, пока это станет явным. Я ему просто надоела, как рано или поздно надоедаю всем мужчинам.

– Не говорите «всем» с таким фальшивым смирением. Вы отлично знаете, что мне вы не надоели.

Она пожала плечами.

– Очевидно, надоела бы. Может, теперь мы поговорим о вашей работе?

– Мэри, вас нужно хорошенько отшлепать!

– А что, я слишком расхныкалась?

– Да уж, чересчур. Слушайте, Мэри, я понимаю, как на вас подействовала смерть матери. Вы чувствуете себя виноватой, что вас не было при ее кончине, и думаете, что она наверное умерла, считая, что вы ее не любите. Но я вам вот что скажу: если б вы находились при ней, вам было бы не легче. Мой отец умер, когда мне было пятнадцать лет. Он заболел воспалением легких и медленно умирал целую зиму. Перед концом я переносил его на руках, как ребенка, хотя он всегда казался мне крупным мужчиной. Я привык к мысли о его смерти задолго до того, как он умер, и он это видел по моим глазам, но мы оба притворялись, будто ничего не понимаем. Я, конечно, плакал на похоронах, но вместе с тем спрашивал себя, действительно ли я любил отца. Это было ужасно. В общем, по-моему, так: когда умирает близкий человек, то прежде всего кажется, что ты недостаточно любил его, и это невыносимо.

– Не знаю, Эрик, не знаю. Вот я представляю себе, как я приду на это кладбище. Увижу небольшой камень без всякой надписи и маленький холмик, слишком короткий с виду. Буду смотреть на сухую траву, надо мной будет висеть бездонное небо, и ни говорить, ни делать мне будет нечего. Я очень ясно представляю себе эту картину, это похоже на кошмар, потому что внутри у меня будет полная пустота. Эрик, прошу вас, давайте лучше поговорим о вашей работе. Подумать только, что физик-исследователь получает приличное жалованье!

– Без шуток, Мэри. Вы же знаете, как большинство ученых относится к работе в промышленности.

– А я и не шучу. Не разрушайте мою последнюю иллюзию. У вас хватило смелости перешагнуть через все это. Слушайте, Эрик, тут нет непосвященных, и нам незачем притворяться, что мы верим в чистую науку и моральное вознаграждение. Если эта фирма платит вам хорошие деньги – берите их, вот и все.

– Это не так просто, Мэри. Они не станут платить, если я не буду давать то, что им нужно.

– Вы только что бранили меня за то, что я расхныкалась. Теперь я вас могу побранить за то же самое. Если фирма хочет от вас что-то получить, так давайте ей то, что она хочет, вот и все. – Мэри взяла сумочку и перчатки. – Нам внушали слишком много лжи, и среди тех, на кого мы работаем, слишком много лжецов. Послушайтесь меня, верьте только тому, что в ваших собственных руках. Мне пора. Вы меня проводите до вагона?

На перроне он поцеловал ее, и ее глаза вдруг стали влажными. Эрик почувствовал, что по ее телу прошла дрожь.

– Вы будете держаться молодцом, Мэри? – спросил он, понизив голос.

– О, да. Какой вы хороший, что пришли.

– Вы напишете мне о себе? – настаивал он.

– Писать я не буду, Эрик. Но мы еще увидимся… когда-нибудь. И передайте самый нежный привет вашей жене.

Эрик схватил ее за руку.

– А мне вы так и не уделили вашей нежности.

– Знаю, – просто сказала она и подняла на него бесконечно честный взгляд. – Когда она вам действительно понадобится – дайте мне знать.

6

Мэри уехала, а Эрика еще несколько дней тяготило смутное ощущение вины, словно он в какой-то мере был ответствен за то, что она несчастлива. Но постепенно он стал думать о ней все реже, угрызения совести становились глуше. Рутина лабораторной работы оказалась для него превосходным болеутоляющим средством.

Станок работал отлично. Он заработал сразу же, как только был пущен в ход, и сразу же Эрик потерял к нему всякий интерес. Оставалось только внести некоторые второстепенные изменения и приспособить его для массового производства, основная же конструкция станка казалась Эрику настолько удачной, что он решил подать заявку на патент. Американская машиностроительная компания была связана постоянным договором с юридической фирмой «Дэмпси, Картер и Уикс», и старый мистер Дэмпси научил Эрика, как составить заявку на изобретение. Фирма прислала ему для ознакомления и изучения все патенты, которые так или иначе могли бы конкурировать с его изобретением.

К концу января Эрик составил заявку и, прежде чем отдать ее юристам, решил показать Тернбалу. Он позвонил ему и попросил разрешения принести свою заявку лично.

Тернбал мельком проглядел первую страницу, перевернул несколько листов и сказал, что прочтет заявку в ближайшие дни. Бросив бумаги на стол, он взглянул на Эрика, сидевшего против него на подоконнике.

– Вы-то сами довольны? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Эрик. На лице его ясно отразилось колебание. – Кажется, не очень. – Он встал и, стиснув в карманах кулаки, подошел к широкому полированному столу. – По-моему, мысль верная, но я не могу отделаться от ощущения, что станок этот, в сущности, ерунда. Хоппер в основном был прав. Все-таки мне кажется, что если бы вы с самого начала разрешили мне бывать на заводе, все было бы по-другому. По крайней мере я бы иначе себя чувствовал.

Тернбал немного помолчал.

– Не знаю. С технической точки зрения в нем нет таких недостатков, которых не могли бы исправить инженеры. Вас еще что-нибудь смущает?

– Да. Но я не умею это выразить.

– Подумайте хорошенько, может, потом и сумеете. Но вернемся к станку. Видите ли, в нем действительно есть недостаток. И очень серьезный. Я не могу его продать. Его никто не купит, потому что никто не станет им пользоваться.

– Почему же вы мне сразу не сказали об этом? – вскипел Эрик и резко отошел от стола. – Откуда вы взяли, что никто не захочет им пользоваться?

Тернбал рассмеялся.

– Вас не поймешь. Сначала вы сами сказали, что станочек ваш не бог весть что. А когда я с вами согласился, вы хорохоритесь.

– Последнее время я что-то в плохом настроении. – Эрик опустился в кресло. – Ну ладно, выкладывайте все сразу. В чем же дело?

– Да все в том же. Мы судим о машине не только по ее работе, но и по тому, насколько легко ее наладить, когда она откажет. В первый же раз, когда ваш станок испортится, он навсегда выйдет из строя. Сами подумайте, много ли у нас механиков, знакомых с самыми элементарными законами современной электроники. Механиков не проведешь. Механик будет стоять, как болван, и глазеть на ваш станок во все глаза, но сразу смекнет, что это дело не по нем, и не захочет связываться. Мы, конечно, подадим заявку и будем добиваться патента, но использовать ваш станок можно разве только в далеком будущем. Помните, когда вы на заводе рассказывали ребятам о станке, они просто перестали слушать, как только дело коснулось электроники. Вот тут-то и надо было призадуматься.

– Почему вы тогда же мне этого не подсказали? – нетерпеливо спросил Эрик.

– Потому что не считал нужным. Тогда вы еще не были готовы к этому. Теперь – другое дело, вот я вам и сказал.

– И, может быть, слишком поздно, – вспыхнул Эрик. Тон Тернбала разозлил его. – Я не люблю, чтобы за меня решали, как мне поступать, мистер Тернбал. Когда я сюда пришел, мне казалось, что эта работа – предел мечтаний ученого. А теперь я вам скажу прямо: мне не нравится эта работа и не нравится потому, что физику здесь делать нечего. Я не инженер и не механик. Я рассматриваю режущие инструменты только с точки зрения понятий, которыми я умею пользоваться, то есть чисел и уравнений, связанных с теплоемкостью, температурой, работой трения, напряжением. Поэтому-то я и чувствую себя здесь не на месте. У инженеров своя специфическая работа, у механиков – своя. У вас – администраторов – тоже свои задачи. Я же остаюсь в стороне и буду в стороне, пока не найду математического выражения таких вещей, как соотношение между оптимальным углом наклона резца и сопротивлением на излом данного металла. А это сложно, ибо такими проблемами еще никто не занимался; по крайней мере ни в одном печатном издании этого нет.

– Ну, и что же вы думаете делать?

– Не знаю, – откровенно признался Эрик. – Я давно уже ломаю над этим голову. Я даже не советовался с женой – боюсь, что она станет уговаривать меня бросить работу, раз это дело мне не по душе, а я этого не хочу. Но дальше так продолжаться не может. Если вы ничего не имеете против, я хотел бы уйти в отпуск. Я кое-что почитаю, подумаю, сделаю свои выводы и постараюсь применить их на практике. Я сам еще не знаю, на какие средства я буду все это время жить, но как-нибудь да вывернусь. Может, со временем, поднакопив знаний, я научусь конструировать нужные машины, которые будут окупать себя. Но я даже приблизительно не могу вам сказать, сколько на это потребуется времени, и, конечно, о том, чтобы место оставалось за мной, не может быть и речи.

Тернбал побарабанил пальцами по столу.

– Так, стало быть, вы собираетесь уйти?

– Ничего другого не остается. Я не считаю это бегством. В конце концов станок я все-таки сделал, и вы сами допускаете, что когда-нибудь он еще может пригодиться.

– Знаете, – мягко сказал Тернбал, – иногда я бываю чересчур прав. Даже самому страшно. Сядьте и перестаньте разыгрывать Гамлета. Когда вы к нам поступили, я сказал, что не пущу вас на завод, потому что вы будете слишком ошеломлены. И что же случилось, когда вы все-таки туда попали? Будто тонна кирпича свалилась вам на голову. И тогда же я вам сказал, что, так или иначе, вы должны будете заняться основной проблемой нашего производства. Не важно, с чего начнете, рано или поздно вы, как по спирали, придете к цели. А теперь скажите, разве то, что происходит, когда заостренный кусок стали режет металл, не является основной проблемой машиностроительной промышленности? Ей-Богу, к этому сводится все машиностроение. Поэтому нечего вам толковать об отпуске, чтобы искать эту проблему. Вы уже и так над ней работаете.

Эрик в замешательстве снова отошел к окну и с недоверчивой улыбкой посмотрел на толстяка.

– Почему вы мне этого не сказали с самого начала? – спросил он.

– Да ведь, в сущности, я вам говорил. И если бы вы сумели правильно меня понять, вы бы этого не забыли. Скажи я тогда больше, эта проблема не забрала бы вас за живое. А вот теперь вы будете из кожи лезть, чтобы разрешить ее.

Эрик покачал головой. Он был возмущен тем, что его обвели вокруг пальца, но вместе с тем невольно испытывал восхищение.

– Положим, я в этом не уверен. Но, в конце концов, вы мой хозяин, и я должен оказывать вам уважение, поэтому разрешите мне со всей почтительностью сказать, что у вас есть задатки настоящего сукина сына.

Тернбал пришел в полный восторг. Он откинулся на спинку кресла, и в голосе его послышалось откровенное самодовольство.

– Почему задатки? – сказал он. – Я и есть настоящий сукин сын. Потому-то я и сижу на этом месте. А теперь отправляйтесь в свою лабораторию и сочините мне какую-нибудь хорошую, сложную математическую теорию режущего инструмента.

– Но я вас предупреждаю, что, может, целые месяцы буду сидеть, задрав ноги на стол, и плевать в потолок. Теории не приходят за здорово живешь и не создаются одним росчерком пера.

– Ладно, расходы берем на себя. Может, вас в конце концов замучит совесть, что вам зря платят, и вы начнете работать день и ночь. Я вас насквозь вижу. Вы никак не можете себе представить, чтобы вам платили приличное жалованье за работу, которая вам нравится.

– Ошибаетесь, – сказал Эрик. Он встал и собрался уходить, но, задержавшись на секунду у двери, с улыбкой добавил: – А вот относительно себя вы правы. Нельзя сказать, чтоб у вас были одни только задатки!