Онлайн чтение книги К своей звезде
8

Вечер получился суетливым, переполненным какими-то непредвиденными делами. Откуда что бралось? Сначала Юля решила наделать вареников, думала, что за час управится, но увязла, в буквальном смысле слова, в этом тесте и в этой начинке более, чем на два часа. Потом затеяла постирушку Федькиных маек, рубашек, трусиков, штанишек, колготок, носков (господи, сколько у трехлетнего ребенка одежды!), и во всех этих делах сын хотел быть помощником, суетился, путался под ногами, делал не то, что надо. Она терпеливо объясняла ему, как делать вареники, как смывать с рук муку (а не вытирать о рубашку), сколько брать теста, чтобы вареники получались красивыми; откладывала в отдельный тазик самые мелкие вещи, чтобы он мог стирать, не мешая ей, а ему все время казалось, что возле маминых рук интереснее. Более получаса ушло на ритуал отхода ко сну: купание, переодевание, прогревание постели с помощью фена, обязательная сказка про Муху-цокотуху, которая сходила на базар…

– …И купила бабазар, – подхватил он сонно и попросил еще опять про коня, на котором ездят по радуге.

В такие минуты Юля отдыхала и душой, и телом, вглядывалась в лицо засыпающего ребенка и обнаруживала в нем все новые и новые черты своего отца – Павла Ивановича Чижа. Вспоминала его деланно сердитое лицо и слова: «Состарился, а дедом так и не стал, нормально это?» Глаза начинало жечь, и она ощущала, как по щекам, оставляя мокрые следы, скатываются слезинки. Юля не противилась им, потому что всегда, вот так тихонько поплакав, испытывала очищающее облегчение. Отца она любила глубоко и преданно. А «внуки, они и в Африке внуки…»

Занявшись переделкой Колиных брюк (он уже давно просил вместо пуговиц вставить «молнию»), Юля не заметила, как наступила полночь. Она никогда раньше двенадцати не засыпала, и Коля, зная это, всегда во время своих отлучек (на день или на месяц) старался позвонить ей в такое время. И когда раздался телефонный звонок, она вздрогнула, не зная, как ей держаться после того нервного разговора, который случился между ними при расставании.

– Как жизнь, о несравненная? – как всегда бодро спросил Коля, но она сразу уловила в его голосе скрытое напряжение. – Наследник вел себя прилично?

– Какая тут к черту жизнь? – Юля хотела сказать эти слова наигранно весело, но получилось ворчливо и без всякой наигранности. – Копаюсь вот, как сонная муха, одна-одинешенька, а настоящая жизнь летит мимо.

– Ну-ну… – Голос у Муравко потеплел.

– Федя спрашивает, когда папа вернется?

– А какой у нас завтра день?

– Пятница.

– Вот в пятницу вечером и прилечу. Так и передай ему.

Юля почувствовала, как сердце, словно поперхнувшись, дало перебой, и у нее вместо слов вырвалось невнятное бормотанье.

– Не понял, – сказал Муравко.

Она наконец справилась с дыханием и спокойно пообещала:

– Так и передам, говорю.

– Значит, до встречи?

– Значит, до встречи.

– Между прочим, ходят слухи, что тебя любит какой-то майор Муравко.

– Слухам не верю, пусть докажет.

– И можно ему это передать?

– Можно, даже нужно.

Когда Коля «убывал» в свои командировки, Юля стелила себе на диване в гостиной. Почему-то здесь было не так одиноко и тоскливо, как в спальной комнате, где одна из кроватей оставалась неразобранной. Она включала торшер и хотя бы несколько минут читала. Другого времени для чтения, кроме разве езды в электричке, не было. Выписывали они четыре толстых журнала. И когда скапливались стопкой ни разу не раскрытые ежемесячники, у Юли портилось настроение – когда же она сможет вволю почитать?

Мартовскую книжку «Невы» Юля взяла в руки с добрым предчувствием. Взглянув на обложку, улыбнулась: на гравюре была изображена набережная реки Фонтанки с массивными воротами и решеткой Измайловского парка, со старым четырехэтажным домом, в котором она провела детские годы, в котором и по сей день живет мама.

«Бедная мамуля, как ей, должно быть, одиноко», – подумала Юля с сочувствием и стала припоминать, когда в последний раз писала ей. Выходило, что в первых числах марта. Поздравительную открытку. Несколько слов. К Женскому дню. Она твердо решила, что завтра утром, как только проснется, сразу позвонит.

Именно в это мгновение зазвонил телефон. «Мама меня опередила», – уверенно подумала Юля и, нащупав на полу аппарат, сняла трубку.

– Юлия Павловна, – зарокотал знакомый мужской голос, – если я тебя разбудил, прости грешного эскулапа. Это Булатов Олег Викентьевич. Приехал, понимаешь, в столицу, а в гостиницу попасть не смог. Содом и Гоморра. Ну и решил – махну к Николаше. Пока не стал знаменитостью, переночевать пустит. А главное – захотелось встретиться, на вас, чертей, поглядеть, сына вашего узреть…

– Где же вы находитесь, милый доктор?

– У ваших ворот, в вестибюле КПП.

– Что же из Москвы не позвонили? Я бы пропуск заранее заказала, а теперь не представляю, где искать коменданта. Ну, да ничего, найдем. Коля только что звонил, завтра вечером обещал приехать. Вот радость будет!

– Его, значит, нет?.. Знаешь, Юлия, не хлопочи с пропуском. Я успею на последнюю электричку.

– Почему, Олег Викентьевич?

– Ты еще спрашиваешь? Во-первых, что скажет Марья Алексевна? Ночью, когда муж в командировке, в дом к Муравко пришел незнакомый мужчина и заночевал. Такие пассажи, я думаю, в вашем ведомстве не поощряются. Жена космонавта, как жена Цезаря, – должна быть выше подозрений. А во-вторых, стеснять друзей нынче не модно.

– Не говорите чепухи, Олег Викентьевич, – перебила его Юля. – У нас трехкомнатная квартира, никакого стеснения.

– Нет, Юленька, я знаю, что говорю, – Булатов хмыкнул. – И себя знаю. Я старый развратник, начну приставать, пользуясь случаем, в любви объясняться, тем более, что я по-прежнему люблю тебя, хотя ты и выбрала моего друга.

– Олег Викентьевич, вы – прелесть.

– Вот-вот… Еще несколько ласковых слов, и я буду повержен. Нет, Юленька, пошел я на электричку. Если не уеду завтра в Ленинград, позвоню. Целую, спокойной ночи.

И, прежде чем Юля успела предложить ему переночевать в гостинице Звездного, Булатов повесил трубку. Она сразу же набрала номер дежурного по КПП, но тот сказал, что «звонивший вам товарищ в дубленке уже исчез».

Разговор с Колей, этот рисунок на обложке «Невы», звонок Булатова – все сразу, все неожиданно – на какой уж тут сон можно было рассчитывать, на какое чтение. Не только буквы, строки и целые абзацы расползались. Или надо идти гулять, или снова стиркой заниматься, или хотя бы принять хвойную ванну. Иначе все – до утра, как на посту.

Юля набросила халат, заглянула в детскую кроватку. Федя спал тихо, неудобно откинув голову к плечу. «Бабазар мой», – шепнула Юля, успокаиваясь, и пошла в ванную. Открыла кран, бросила в воду брикет хвойного экстракта, прислонилась к стене…

Разве она могла поверить в тот день, когда улетала с полком на Север, что Олег Булатов способен всерьез влюбиться? «Ах, Юлия Павловна, ах, Юлия Павловна». А потом вдруг: «Самое смешное, Юля, в этой истории то, что я тебя люблю».

Она на другой день забыла этот разговор, потому что после расставания с Колей, несправедливого и радостного, несправедливого своей неожиданностью – ведь она из-за него осталась в полку, и радостного потому, что они все-таки сказали друг другу самое главное, она могла думать только о своем Муравко. Да еще Север… С неожиданными впечатлениями, которые все чаще и чаще воскрешали в памяти рассказы Чижа, с круглосуточной работой, потому что полярный день одаривал их на редкость теплой и ясной погодой. В промежутках между работой она писала Коле длинные письма, оставшееся время корпела над учебниками.

Она даже не замечала бытовых неудобств, живя в одной комнате с официантками летной столовой. Девочки допоздна шептались, рассказывая о своих ухажерах, пытались втянуть в свои сердечные тайны Юлю, но она или отмахивалась, уткнувшись в конспект, или сразу засыпала, если в комнате гасили свет. Все эти «как он на меня посмотрел» да «как он хотел меня поцеловать» казались ей такой суетностью, что уделять этому хотя бы толику внимания было преступлением.

Она лишь однажды всерьез вмешалась в девичий разговор, потому что услышала фамилию Федора Ефимова. Ей сразу вспомнился приезд Нины, вечеринка, его глаза, полные обожания, ее голос, звенящий счастьем. Юля тогда впервые увидела настоящую любовь и остро позавидовала Нине, хотя понимала, что завидовать ей грешно. И Ефимова она тогда увидела совсем другим и поняла каким-то женским чутьем, что он однолюб и именно поэтому счастлив. А эти вертихвостки обсуждали его взгляды, брошенные на ходу комплименты, уверяли друг дружку, что это неспроста и за этими словами последует обнадеживающее предложение, если та же Оксана не будет дурой и перестанет строить из себя недотрогу.

– Забудьте вы Ефимова, глупенькие, – сказала однажды Юля, и девочки сразу затихли, видимо, считали, что она спит. – Ефимов в ваши игры не играет.

– Он что, святой, – спросила одна, – или не мужчина?

– Любит он, понимаете? Любит. Женщину, которая живет в Ленинграде.

– Ленинград далеко, а мы рядом.

– Ну, как знаете. Я предупредила.

И больше она ни разу не заговаривала с ними на эту тему.

В конце сентября выпал снег и над городком уже круглые сутки сияла поднятая на металлической мачте мощная ультрафиолетовая лампа. «Наше северное солнышко», – говорили про нее жители авиационного поселка. Уходя на лыжах в тундру, Юля возвращалась домой, ориентируясь на этот свет, как моряки на маяк. Она быстро втянулась в лыжные прогулки, любила их за возможность побыть в полном одиночестве, за то, что они компенсировали ту усталость, которая приходила во время длительных дежурств на стартовом командном пункте, за радость, полученную от физических нагрузок.

С каждым разом ее вылазки становились все длиннее и длиннее, и, возвращаясь в городок, Юля падала в изнеможении. Как-то в начале ноября, почувствовав попутный ветер, она решила «махнуть» на предельную дальность – так приятно идти по затвердевшему насту, когда твоя спина, словно парус, принимает и передает лыжам дополнительное ускорение. Когда начала подкатывать усталость, она остановилась и оглянулась. Маяка не было. И сразу похолодела от страха: перед глазами стояла сплошная чернильная тьма, остро бьющая невидимыми снежинками, и куда теперь двигаться, она совершенно не представляла.

«Если ты шла все время по ветру, то теперь надо идти против него». Эта мысль ее успокоила, и Юля, пряча лицо, пошла в обратном направлении. Она понимала опасность, понимала, что сюда бежала со свежими силами, да еще при попутном ветре, а обратно идет усталой, подавленной, преодолевая нарастающее сопротивление вьюги. Поэтому все время твердила себе: «Только без паники. В подобных ситуациях люди погибают не от изнеможения, а от страха. Дорогу осилит идущий. Главное – без паники». Но страх овладевал тем сильнее, чем менее уверенными становились ее движения. От одной мысли, что рассвет придет только через несколько месяцев, а чтобы замерзнуть, надо несколько часов, у нее подкашивались колени и предательски слабели руки.

Если бы она видела лампу! Пусть за двадцать, за пятьдесят километров, она бы дошла во что бы то ни стало. Доползла бы. Но идти вслепую по ночной тундре, натыкаясь на замерзшие кустарники и кочки, идти только потому, что надо двигаться, она не могла. Все чаще и чаще получались остановки, все чаще хотелось повернуться спиной к ветру, присесть. Наконец, споткнувшись, Юля упала и уже не захотела вставать.

Подумала о маме, о Николаше, представила, какое горе они испытают, когда узнают о ее смерти, и ей стало так горько и обидно, что она затряслась от рыданий. Нет, Юля боролась до конца. Падала, полежав, вставала, шла, сколько могла, снова падала и снова вставала. Сколько времени продолжалась эта борьба, она не знала, потому что часы оставила в общежитии, а звезды и Луна, по которым хоть как-то можно было определиться, были глухо зашторены снежной круговертью.

Очнулась Юля в полковом медпункте.

Как она потом узнала, ее хватились лишь потому, что пришла телеграмма от Муравко. На почте знали, что Юля давно ждет писем, и хотели ее обрадовать. Кто-то видел, как незадолго до ужина Юля ушла на лыжах в сторону тундры. Соседки по комнате не встревожились, попросили телеграмму оставить на подушке, мол, вернется, увидит. Они привыкли к отсутствию Юли, к ее длительным катаниям на лыжах.

Тревогу забил Ефимов, случайно узнавший, что Юля ушла в тундру.

– В такую метель она заблудится, – сказал он командиру. – Надо искать.

Волков приказал выгнать три гусеничных вездехода, взять побольше осветительных ракет и ехать на поиски. Почти полностью израсходовав горючее, вездеходы вернулись в поселок. Синоптики обещали улучшение погоды через два-три часа, и Волков принял решение подождать с поисками, пока уляжется метель. Ветер действительно стал слабеть.

Ефимов не согласился с решением командира, надел лыжи и пошел на поиски в одиночку. Наткнулся он на замерзшую Юлю в двух километрах от аэродрома, который она обошла с юга и уже уходила в сторону сопок, взял на руки и принес в часть.

Обморозиться Юля не успела, но воспаление легких схватила опасное, ее жизнь висела на волоске. И вот однажды в палату, где она металась в жару, вошел доктор Булатов, положил на лоб прохладную руку, потом взял ее запястье, и Юля сразу поверила, что теперь все будет хорошо. Проваливаясь в забытье, слышала гул метели и запах лекарств, в минуты бодрствования видела лица Булатова и Ефимова.

– Олег Викентьевич, каким образом, за тысячи километров? – спросила она, когда миновала опасность и начало отступать безразличие.

– Сердце подсказало, – улыбнулся он. – Взял отпуск и вот приехал.

На самом же деле ему по военному проводу позвонил Ефимов, попросил связаться с Колей Муравко и передать, что тяжело заболела Юля. С Муравко Булатов связаться не мог, тот был в отъезде, а сам примчался на другой день, благо на Север летел военный транспортный самолет. Привез нужные лекарства, а главное – твердое решение победить болезнь, и он это сделал.

– Чем я с вами расплачусь, Олег Викентьевич?

– Назовешь сына моим именем.

– Второго, – сказала Юля. – Первого назову Федором. Уже зарок дала.

В декабре, когда Юля завела разговор об отпуске на подготовку дипломной работы, Волков сказал: «После отпуска лучше тебе не возвращаться. Оставайся в Ленинграде». – «А как же контракт?» – спросила Юля обрадованно. «Не твоя забота».

На проводах Юля расчувствовалась. Она видела и раньше, что в полку ее любили, но относила эту любовь на счет своего отца. Чиж здесь не умер, его имя звучало во всех разговорах, его любимый каламбур по поводу Африки с удовольствием подхватывали новички, употребляли к месту и не к месту, на его авторитет ссылались, как на последнюю инстанцию. А тут, у самолетного трапа, Юля поняла, что у нее уже есть и собственные заслуги перед летчиками и перед полком. Оказывается, она для них была и «путеводной звездой», и «примером целомудрия», и даже «символом женской верности». Многие ее по-дружески целовали, троекратно, в губы, и она не уклонялась и не прятала слез.

Самолет приземлился на том самом аэродроме, где Юле был знаком каждый домик, каждое деревце, каждая заплата на взлетно-посадочной полосе. Глядя в иллюминатор, она и узнавала, и не узнавала места, где прошли ее лучшие годы, где впервые в жизни поняла, что такое большая любовь и что такое большое горе.

Встретил Юлю Олег Викентьевич, усадил на «Жигуленка» («не знал, куда премию деть, купил вот машину»), завез к Гореловым, чтобы передать Лизе посылку от Руслана, потом в школу к Алине Васильевне, потом на воинский мемориал, где был похоронен Чиж.

– Кто же такой памятник поставил? – удивленно спросила Юля, разглядывая косо спиленный, стремительный, как крыло МИГа, лабрадоритовый камень с золотой надписью: «Герой Советского Союза заслуженный военный летчик полковник Чиж Павел Иванович». Сверху – Золотая Звезда, снизу – две даты.

– Это город, Юля. Чижа здесь знают и помнят. На открытие памятника пришли чуть ли не все жители. Тут некоторые шутники требовали, чтобы художник обязательно на обратной стороне камня написал: «Чиж, он и в Африке Чиж».

– А это откуда знают?

– В городе много его сослуживцев, уволились, осели…

Ей не хотелось уходить с этого места, но Булатов напомнил: «Тебе опасно долго быть на холоде». Она и вправду почувствовала, что коченеют ноги.

В квартире Олега Викентьевича почти ничего не изменилось, впрочем, Юля и не присматривалась особенно. Ее больше занимало, как сейчас выглядит точно такая же квартира этажом выше, где Юля прожила вместе с отцом свои лучшие годы. И Булатов, точно догадавшись, показал глазами на потолок и сказал: «Там живет молодая семья. Он – летчик, она – врач. У нас в госпитале работает». Помолчав, добавил: «Он ей сцены ревности устраивает. Из-за меня, естественно».

– А вы, естественно, ни при чем?

– А ты допускаешь?

– Ни в коем случае!

– Вот это зря… Я такой…

Угостив Юлю ромом и крепким чаем, Булатов сказал:

– Право выбора за тобой: или останешься у меня на ночь, или я везу тебя в Ленинград.

Юля понимала, что оставаться на ночь в квартире холостяка – вариант во многих смыслах не лучший, но на улице было темно и морозно, а здесь тепло и уютно, у нее от самолета гудело в ушах и все куда-то летело, а тут еще в машине маяться, да по скользкой дороге…

– Остаюсь до утра здесь, – сказала Юля.

– Мужественное решение.

– Я такая, Олег Викентьевич, – бесшабашно улыбнулась Юля, повторив его интонацию.

Он быстро, прямо-таки профессионально приготовил ей постель, попрощался и, сказав, что до утра будет в госпитале, поспешно исчез. Вернулся среди ночи, осторожно снимал верхнюю одежду, что-то делал на кухне, позвякивая посудой, заглянул на цыпочках к Юле, постоял возле дивана, пытаясь рассмотреть ее лицо, и так же осторожно ушел в другую комнату.

Юля и до сих пор не знает, чем объяснить свою уверенность, но она тогда могла биться об заклад, что у Булатова хватит такта и воспитанности, чтобы не приставать к ней. Утром, когда они пили чай, она уже настолько осмелела, что на его вопрос «не страшно ли было?» ответила по-женски дерзко:

– С вами мне ничего не страшно.

И была еще одна встреча, которую Юля всегда вспоминает с запоздалым раскаяньем: ведь могла, могла совершить непоправимый шаг. Примерно год спустя Коля перестал писать. Каждый день Юля начинала с торопливой пробежки вниз к почтовому ящику, а затем тяжелого подъема на четвертый этаж. Тяжесть наваливалась сразу, как только она открывала ящик и ничего, кроме газет, в нем не находила. Мать успокаивала – он же военный человек.

– Папа твой годами мне не писал…

Сперва она решила, что с Муравко что-то случилось. Думала об этом по ночам. «Тебе бы сообщили», – пыталась она сама себя успокоить. И тут же сама себе возражала: «С какой стати? Кто я ему?»

Потом сразу, как в неожиданное открытие, поверила в новую версию: «Он полюбил другую». В метро, на улицах, у себя в институте стала вглядываться в женские лица, сравнивать с собой, и с ужасом обнаруживала, что ну буквально каждая вторая красивее ее, интереснее, привлекательнее. Она уже панически боялась смотреть на себя в зеркало, на эти тяжелые, как из проволоки, волосы, на дурацкие веснушки, ручьями сбегающие от переносицы по щекам, на пухлые, как у школьницы, губы. Как же, нужна ему такая красавица.

У Юли все валилось из рук, досада застилала глаза, копившееся напряжение требовало разрядки. И в эти дни в Ленинграде объявился Булатов.

– Слушай, Юлия Павловна, – как всегда с улыбкой в голосе гудел он в трубку, – плюнь ты хоть раз на свои учебники, отбрось затворничество, все равно Муравко не оценит, присоединяйся к нам, махнем в «Европу», стол заказан.

«И в самом деле, – подумала она, – сижу, как дура последняя, в центре Ленинграда, а люди живут как люди». И сразу сказала:

– Я согласна, Олег Викентьевич. Где вы?

– Что значит, где? Через десять минут буду на Фонтанке, собирайся.

Олег представил ее своим товарищам по компании картинным наклоном головы и четким жестом ладони:

– Юля. Моя любовь, моя печаль.

Была шумная вечеринка, Юля много выпила вина, захмелела, болтала чепуху, выставляя себя многоопытной женщиной. Когда расходились, друзья Олега обнимали ее, пытались целовать, говорили банальные комплименты. Прощаясь у дома с Олегом, Юля спросила, где он остановился, и, узнав, что тот собирается искать гостиницу, безапелляционно сказала, что ночевать он будет у нее.

– Мама в командировке, так что можете чувствовать себя как дома.

Приготовив Олегу постель, она рядом положила плед.

– Если будет холодно, дополнительный обогреватель.

– Если будет холодно, – сказал Булатов, – я приду к тебе.

– Тоже вариант, – бездумно согласилась Юля и пошла в свою комнату. «А ведь твои слова похожи на прозрачный намек», – подумала она и впервые в жизни изменила правилу ложиться в постель нагишом. Она слышала, как Булатов беспокойно скрипел пружинами дивана в мамином кабинете, как встал и подошел к ее двери, как замер в нерешительности. «Что же ты, намекнула и в кусты? – иронизировала в свой адрес Юля. – Давай, зови. Говорят, это совсем не страшно. Чем Булатов хуже твоего Коленьки?»

– Олег Викентьевич, – позвала Юля громко, и он сразу открыл дверь. – Я понимаю, вас гложут сомнения: что подумает женщина о мужчине, если он даже не сделает попытки? Так вот я снимаю с вас этот тяжкий груз. Спите спокойно. Я буду думать о вас хорошо. Договорились?

Булатов хмыкнул:

– Это же совсем другое дело, Юля, а то у меня даже умыться сил нету.

И уже из другой комнаты весело добавил:

– Э-эх! Как я сейчас хорошо высплюсь!

А письмо от Коли пришло на следующий день. Сумбурное, полное каких-то насмешек в свой адрес, письмо-предложение, потому что в постскриптуме была одна серьезная, долгожданная фраза: «Если не разлюбила, телеграфируй. Я прошу тебя стать моей женой».

Она сразу же побежала на почту и дала ему телеграмму из двух слов: «Люблю. Юля».

Муравко приехал через неделю, позвонил с Московского вокзала.

– Устроюсь в гостинице и сразу к тебе.

– Сразу, слышишь? Сразу ко мне. И никаких гостиниц.

Потом, когда он вошел в дом, они порывисто прижались друг к другу и так, у открытой на лестничную площадку двери, простояли молча несколько минут. От его одежды неуловимо пахло аэродромом, холодным ветром, пахло теми запахами, которые всегда приносил домой отец.

– Если у нас родится сын, – сказала она так, будто они уже муж и жена, – мы назовем его Федей. Это я такой зарок дала.

– Хорошее имя, – согласился Муравко.

Они в тот же день подали заявление, потом побродили по набережной, замерзли, потому что весна была только на календаре, а на самом деле еще стояла настоящая зима с пронзительным колючим ветром. Снежная жижа на мостовых, образовавшаяся от обилия соли, размачивала обувь, оставляя на коже белые разводы, и сыростью обволакивала ноги. Зашли в Манеж, не столько на выставку (отчитывались театральные художники), сколько хотелось согреться. По дороге домой накупили продуктов. И когда поднялись в квартиру. Юля совсем застыла и потому решила сразу принять горячую ванну. Уже совсем раздевшись, она вспомнила, что не захватила большое полотенце. Попросила, чтобы Коля взял его на верхней полке в платяном шкафу и подал ей. Понимала, что занавеска в ванной тонкая и прозрачная, что она может поставить себя и Муравко в неловкое положение, но чувствовала совсем другое: он мой, родной и близкий человек, пусть…

Утром, за чаем, она спросила:

– Расскажешь, почему не писал?

– А, ерунда, – сказал он.

– Значит, я угадала. У тебя была другая женщина.

Муравко засмеялся.

– Ты всерьез могла так подумать?

– Я даже чуть замуж не вышла. За твоего друга Олега Викентьевича. С горя. Он очень настойчиво ухаживал. Честное слово, не смейся.

– Все-таки я его зря из проруби вытащил.

Муравко подошел к Юле, обнял за плечи, прижался щекой к ее волосам.

– Хорошо, когда все тревоги позади, – сказал он. – Мое профессиональное будущее, Юля, по-прежнему весьма неопределенно. Впереди годы учебы, и завершатся ли эти годы полетом на орбиту, будет зависеть не только от меня. Но я все равно теперь спокоен. Главное, что ты со мной, что мы будем вместе.

Он помолчал и снова заговорил каким-то сочувственно-печальным голосом:

– Там, в Звездном, я заметил… Некоторые женщины живут исключительно ожиданием полета. Будто настоящая жизнь у них начнется только потом, а до полета, сегодня, это не жизнь, это прелюдия. Как на вокзале. А ведь каждый день нашей жизни – это день нашей жизни. – Перебросив акцент со слова «каждый» на слово «нашей», он заставил Юлю принять эти слова как жизненное кредо.

Юля пообещала Муравко, что с нею подобное никогда не случится. Пообещала не потому, что хотела сделать ему приятное, она искренне разделяла точку зрения Муравко и так же искренне верила в свое обещание.

В Звездный он привез ее сразу после окончания института. Юле выдали «свободный диплом» без назначения на работу. Коля уверял, что работы для инженера-прибориста с авиационным профилем в их ведомстве навалом. И Юля не сомневалась. За этой таинственной аббревиатурой – ЦПК – ей виделось нечто фантастически масштабное: многокорпусное высотное здание с бесчисленными переходами и коридорами, огромные лаборатории, производственная база, бетонированные подземелья для испытательных программ и многое другое.

И когда они, миновав КПП, вышли к центральной аллее и Коля у памятника Гагарину показал ей рукой на служебную зону Центра, Юля даже растерялась.

– Вот это и все?

– Вот это и все, – улыбнулся он. – Если не считать, конечно, что где-то есть еще ЦУП, то есть Центр управления полетом, есть космодром со всеми службами, разбросанные по стране и по всем океанам пункты командно-измерительного комплекса, всякие разные КБ и предприятия, где делаются космические корабли и ракеты, институты…

– А вот в этом здании, – Юля показала на круглую кирпичную башню, – конечно же, гидробассейн?

– Центрифуга. Идем. – Он взял ее под руку, и они пошли к пруду, который Юля сразу узнала. Здесь обычно космонавты дают интервью телевидению. – Жить пока будем в американской гостинице.

– Почему в американской?

– Американцы здесь жили, когда готовилась программа ЭПАС. – Коля засмеялся. – Это так, неофициальное название. Идем, потом все разглядишь и все узнаешь. Машина ждет, надо вещи разгружать.

Двухкомнатный номер Юле понравился, но дернул ее черт за язык задать этот дурацкий вопрос:

– А квартиру когда дадут? Когда слетаешь в космос?

Коля нахмурился, что-то буркнул в ответ, долго распаковывал чемоданы, развешивал одежду, и когда Юля, почувствовав угрозу ссоры, начала к нему подлизываться, он сел на кровать, растерянно опустил руки и, как бы сам себя, обреченно спросил:

– Неужели это неизбежно – все время жить ожиданием? – Покусал губы, тряхнул головой. – Это ужасно, Юля.

Сквозь распахнутое окно гостиницы доносились писклявые голоса девчонок, катавшихся у пруда на велосипедах, где-то недалеко начали гонять на форсаже авиационный двигатель, и Юля подумала, что никакая она не особенная, здешняя жизнь, обычная служба с гудящими турбинами (совсем как на Северном аэродроме), обычные дети, обычная гостиница, хотя и называется «американская», и жить надо обычно, как везде. По мере возможности – интересно.

Все это Юля спокойно сказала Коле, сидя у него на коленях, и, чтобы окончательно убедить его, что она искренне так думает, взяла его руку и положила себе на живот.

– Слышишь? – сказала ему впервые, хотя сама о своей беременности знала давно. – Федор Муравко. Так вот в его присутствии заявляю тебе, что самое главное для нас с ним – твоя любовь, а не твоя слава. И я клянусь, мы будем делать все, чтобы эту любовь заслужить.

Он поверил. Благодарно и нежно целовал ее, опрокинув на неразобранную кровать, сам раздевал, ласкал, вглядываясь в лицо, носил в постель чай с вареньем, и все шептал и шептал ей в ухо, что самый счастливый человек на Земле, это он – Муравко Николай Николаевич.

На следующий день Коля рано умчался на занятия. А Юля, проспав до одиннадцати часов, неторопливо выпив чашку кофе, надела свои видавшие виды джинсы (надо поносить, пока нет живота), какую-то спортивную кофточку из своего девичьего гардероба, сунула под мышку целлофановый пакет (на всякий случай) и отправилась знакомиться с городом Звездным.

«Ну, что – чистенько и уютно, – говорила она себе, – зелено и тихо. А все остальное, как в обычном ленинградском микрорайоне».

И действительно. Обычные магазины, привычный ассортимент, заурядная столовка со стандартным набором блюд в меню, такие же, как везде, незаинтересованные в покупателе продавцы, такие же шумные официантки в кафе.

Единственным человеком, кто ее заметил, как новенькую в этом городке, был начальник Дома культуры, который здесь назывался Домом космонавта. Увидев, как Юля внимательно разглядывает летящую бронзовую фигуру человека в скафандре, он подошел, поздоровался, назвал себя и уверенно спросил:

– А вы, наверное, жена моего тезки, Коли Муравко?

– Да, – сказала она и протянула руку. – Юля.

– Это вы для Муравко Юля, – засмеялся офицер, – а для меня, как и для всех – Юлия…

– Павловна, – подсказала она.

– Юлия Павловна. Очень приятно. С прибытием вас в нашу дружную семью. Сегодня вечером в Доме космонавта встреча с мастерами искусств Таджикистана – День Таджикской республики проводим, так что милости просим. А для начала вам надо обязательно посмотреть наш музей.

Он провел Юлю в кабинет первого космонавта, сказав, что начинать осмотр музея лучше всего отсюда, спросил:

– Сами будете или нужен экскурсовод?

– Сама попробую, – смущенно сказала Юля.

– И правильно. Первый раз надо самостоятельно.

Он кивнул и оставил Юлю наедине с кабинетом Гагарина, с предметами и вещами, которые, казалось, еще хранили тепло его рук, помнили гагаринские глаза и заразительно открытую улыбку. Вместе с тем на Юлю пахнуло и холодом музейной вечности, который она ощущала всякий раз, когда слышала слово «мемориальный».

В кабинете не было таких экспонатов, которые требовали особо длительного изучения, но уходить Юле отсюда не хотелось. И она вдруг поняла почему: своею скромностью и рациональностью интерьер этой комнаты напомнил ей рабочий кабинет отца, когда он командовал полком.

Музей на Юлю не произвел какого-то ошеломляющего впечатления. Спускаемый аппарат «Союза» показался даже примитивным в сравнении с современным истребителем. Позабавили эти всякие тубы с соками и пастами, баночки, пакетики, составляющие рацион космонавтов. И только парашют Юля рассматривала долго и внимательно, ткань, тесьму, стропы. И когда дошла до массивной стальной стреньги и убедилась, что она так же надежна, как в тормозном парашюте самолета, начала с интересом изучать космический скафандр.

Пока Муравко был кандидатом в космонавты, пока занимался общекосмической подготовкой, Юля не думала ни о его, ни о своем будущем. Работать она устроилась в одном из космических КБ в группе разработчиков программно-временного устройства. Немного утомляли ежедневные поездки на электричке и она как-то подумала, что хорошо бы Коле скорее купить, как все космонавты, свою машину, заезжал бы за ней хоть изредка. Но, посчитав, сколько понадобится времени, чтобы скопить необходимую сумму, решила о машине даже не заикаться.

Когда родился Федя, заботы о нем оттеснили на второй план все остальное. Ей стало трудно надолго отлучаться в магазины, и она решила воспользоваться столом заказов Звездного. Но, то ли она не в ту дверь вошла, то ли неточно объяснила свою просьбу, ей сказали, что на квартиру продуктовые заказы не доставляются.

«Ну и ладно, – подумала Юля, – справимся сами». Теперь ей, по крайней мере, стало окончательно ясно, что жизнь в Звездном городке в бытовом отношении не имеет никаких преимуществ перед жизнью обычного авиационного гарнизона. «Как все».

Юля не огорчилась, утверждаясь в мысли, что Звездный живет такой же жизнью, как все. Она даже почувствовала прилив гордости за свою причастность к коллективу маленького городка, который славен великими делами его жителей, а не особыми привилегированными условиями.

Пришло успокоение, и Юля вскоре забыла, что ее тревожил какой-то душевный разлад, преследовали неотвязные мысли. После завершения общекосмической подготовки Колю включили в состав группы, закрепленной за определенным типом космического корабля. И хотя впереди еще предстояла подготовка в составе экипажа по конкретной программе, которая является общей для двух-трех экипажей, и абсолютно никто не мог предсказать, какой из них станет основным, а какие дублирующими, Юля, узнав эту новость, почувствовала нетерпеливое волнение. Она возбужденно поздравила Колю, весь вечер висла на нем, целовала и втайне пыталась представить, как он будет выглядеть, когда вернется из космоса.

Коля терпеливо улыбался, беззлобно отшучивался, а перед сном спросил:

– Разлюбишь, если не стану знаменитым?

Юля поняла, что «бытие» опять захлестнуло ее «сознание». Она прижалась к нему, обвила шею руками и сказала, как это умела говорить только она: «Дурачок ты мой…»

Два последних года Юлю совершенно не тревожили честолюбивые мысли. Почти ежедневно они вместе относили Федю в ясли, и Коля нередко провожал ее до электрички. Когда позволяла обстановка, приходил встречать. Оставляя Федю под наблюдением соседки, ездили в московские театры, смотрели спектакли, на которые удавалось достать билеты. Да и в городке чуть ли не каждый вечер выступали в Доме космонавта заезжие звезды. Жизнью своею Юля была довольна. Она так и матери говорила, когда та звонила из Ленинграда или заезжала на несколько часов в Звездный.

Муравко не попал даже в дублирующий экипаж. Юля восприняла это известие без огорчения. Понимала – рано ему. Искренне успокаивала Колю, просила смотреть на все философски, убеждала, что все, что ни делается в этом подлунном мире, – к лучшему. Юля уже верила, что окончательно выздоровела и полностью избавлена от той болезни, которую Коля называл «томительным предвкушением».

– Хворь эта, – говорил он, – не проходит бесследно, если ее не задавить в зародыше. Она обязательно даст осложнение: или головокружение, или разочарование.

И вот опять рецидив. Неожиданный, неуправляемый, оставивший, мутный осадок в душе.

Коля в тот день вернулся из Центра управления полетом после ночного дежурства, перед самым ее уходом на работу. Юля уже наводила, как говорится, последние штрихи туалета – аккуратно подкрашивала губы.

– Отставить! – скомандовал он весело. – Крашеными губами целовать не разрешу.

Подхватил на руки с улыбкой бегущего по коридору Федю, подбросил, прижал к себе.

– Краску вытерла? Целуй. – Он с ходу подставил Юле губы.

– Есть за что? – поддерживая шутливый тон, спросила Юля и вытерла салфеткой губную помаду.

– Сначала целуй, а вопросы потом.

– Так что произошло? – спросила Юля, поцеловав мужа.

Муравко опустил на пол сына и посмотрел на часы.

– Сегодня улетаю на Байконур.

Юля заволновалась.

– Тебя включили в экипаж?

Улыбка на лице Коли погасла.

– Полагаешь, что это единственный повод для радости? Ох, Юлия Павловна… – Муравко перешел на какой-то театрально-шутливый тон; он всегда таким образом прятал свою обиду. – Человеку дали первое самостоятельное задание, определенные полномочия. И куда? На Байконур! На первый космодром страны! Разве это не свидетельство высокого доверия твоему благоверному? Только вслушайся, как звучит: кос-мо-дром!

– Кос-мо-дром! – четко повторил Федя.

– Во! – обрадовался Муравко. – Дитя понимает.

– Просто ты такой сияющий вошел, что я подумала…

Юля понимала, что своим вопросом выдала глубоко упрятанные сокровенные надежды, понимала, что Коля все понял, и ей стало стыдно. Захотелось оправдываться, просить прощения, но нужных слов она как-то сразу не нашла и от досады лишь глухо вздохнула. А Коля этот вздох расценил по-своему и еще больше расстроился. Чтобы как-то замять образовавшуюся натянутость, он стал рассказывать о своем разговоре с Владиславом Алексеевичем, о том, что скоро у них начнется новый этап подготовки, где будет преобладать летно-испытательная работа – дело конкретное, интересное и, главное, – полезное для авиации и космонавтики.

– Видеться будем в основном по выходным, – уже всерьез сказал Муравко. – А может, и реже. Это, конечно, грустно. Но зато после Байконура будет Ленинград. Ольге Алексеевне уже давно пора показать внука. Верно, Федор Муравко?

– Верно! – обрадовался Федя.

Юля сняла с вешалки Федькину курточку и, поймав сына за руку, начала одевать его. Новости, которые Коля выложил одним махом, требовали осмысления. И особенно эта: «…будет преобладать летно-испытательная работа». Вся сознательная жизнь Юли прошла под звуки авиационных двигателей, под нескончаемые разговоры о самолетах, их достоинствах и недостатках, история реактивной авиации перед ней раскрывалась в живых лицах. Что такое летно-испытательная работа, она представляла.

– Коля… А это обязательно?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, что только по выходным?

– Что тебя смущает?

– Я не забыла еще ту твою посадку. При одном воспоминании останавливается сердце.

Муравко обнял одной рукой Юлю, другой притянул к себе Федю, обоих легко встряхнул.

– Вы же военные люди. И прекрасно знаете – приказы не обсуждаются. Их надо четко исполнять. Правильно я говорю, Федор Муравко?

– Правильно, папа, – убежденно согласился Федя.

– По выходным и даже реже, – Юля думала о своем, – веселенькую перспективу нам папа готовит.

– Ну, Юля…

– Я с ума сойду.

– Все, – сказал Муравко решительно, – закрываем тему. Программа это, понимаешь? Не пройду – полета в космос не будет. А ты ведь хочешь…

– Да ничего я не хочу, – нервно оборвала его Юля и стала молча одеваться.

Она понимала, что провожать Колю в командировку с таким настроением нельзя, что надо как-то разрядить сгустившуюся атмосферу, но как – не знала. И брякнула первое, что пришло на ум:

– Лучше бы мы остались с тобой в полку.

Муравко удивленно посмотрел на жену.

– Что-то новое в нашем репертуаре.

– Думаешь, я не вижу ничего? – Юля смотрела мужу прямо в глаза. – Думаешь, не понимаю? Который год ты здесь, а все в учениках, в приготовишках. И перспектива в абсолютном тумане. Легко, думаешь, слушать, как ты по ночам вздыхаешь?

Нет, Коля не поверил, что эти ее слова были продиктованы заботой о нем, о его настроении. Он остался при убеждении, что у его жены появился зуд нетерпения. Он ничего не сказал Юле, ничем не упрекнул, но она чувствовала его мысли безошибочно. И понимала, если станет оправдываться, еще больше усугубит свое положение.

– Да, – сказал Муравко убежденно. – Нам действительно пора отдохнуть. Идите, на работу опоздаешь. Да и мне пора собираться.

Поцеловал сына, чмокнул в щеку Юлю и быстро прошел в спальню. Все это очень походило на первую семейную ссору, хотя никто из них не произнес ни одного грубого слова, не оскорбил ни взглядом, ни жестом.

На работе Юля впервые узнала, что скрывается за фразой «все валится из рук». У нее в буквальном смысле валились из рук карандаши, она уронила на пол флакон с тушью, трижды начинала чертеж схемы и трижды выбрасывала его в корзину, пыталась выполнить простейшие расчеты, но палец упрямо путал клавиатуру, не желая попадать на нужные цифры. Предельно ясные формулировки справочника не могли пробиться к сознанию, хотя Юля перечитывала их по нескольку раз подряд. Такого с нею еще никогда не было. Даже в те жуткие дни, когда от Коли перестали приходить письма и она убедила себя в непоправимом.

«Может, ты разлюбила его, Юля?» – спросила она жестко самое себя.

И вместо ответа вспомнила ту первую ночь, когда сама пришла к нему в комнату, когда держала в ладонях его лицо, вглядывалась в темные зрачки, держала нежно и бережно, словно боялась расплескать подаренное судьбою счастье; вспомнила, как тихо радовалась своей и его неопытности, подсознательно удивляясь полному отсутствию стыдливости; как отрешенно вслушивалась в новое чувство, пронзившее каждую ее клеточку, и как сказала ему в ту ночь слова, похожие на клятву: «Что бы ни случилось, знай – моя жизнь принадлежит тебе».

Они потом целые сутки провалялись в постели. Коля сам кухарничал, сам привозил ей на сервировочном столике какие-то закуски, кофе, готовил бутерброды. Они бы наверняка провалялись и вторые сутки, если бы из аэропорта не позвонила мать.

Ольга Алексеевна поняла все, и сразу. По-матерински взъерошила упрямый чуб на голове Муравко, посмотрела ему в глаза, попросила:

– Побереги ее. Хотя бы до моей смерти.

Другую руку положила на голову Юле. Словно благословляя, сказала:

– Она не огорчит тебя.

«Ах, мама, моя мама. Ах, моя многоопытная мамуля! И на каком же основании ты не скупилась на такие рискованные заверения? Что виделось тебе за этими словами?»

Скорее всего, Ольга Алексеевна была убеждена, что ее дочь сделала правильные выводы, наглядевшись на непутевых своих предков. Это ж надо было ухитриться вступить в брак и не прожить вместе даже одного года! Может, знала про Юлю какой-то материнский секрет? Не могла она просто так бросить такие важные слова – надо знать Ольгу Алексеевну.

«Могла, не могла – дело не в этом. Почему ты смогла огорчить его? Тем более, что знаешь – только с ним ты и можешь быть счастливой».

Она уже была готова к полному раскаянию, уже представляла, как расслабленно повиснет на его шее и будет покаянно плакать, радуясь очищающим душу слезам: «Я люблю тебя, значит, все пусть будет так, как лучше тебе».

В последующие дни она приходила в свою «контору» собранной и успокоенной, думала о предстоящей встрече и тихо радовалась: «Конечно же, я люблю его. И конечно же, пусть все будет так, как лучше ему».

Сегодняшний звонок Булатова что-то нарушил в привычной схеме ее логических построений. Юля уже не сомневалась, что за шутливыми признаниями Олега в любви скрывается нечто серьезное, и, хотя сочувствовала этому взрослому и достаточно самостоятельному человеку, выслушивала его с затаенной радостью. «Он бы, – думала Юля, – делал все, как лучше мне…»

И неожиданно спросила себя: «А почему Коля не хочет делать так, как лучше мне? Почему только о себе думает?»

Она стала искать в памяти хотя бы один случай, когда Муравко хоть чем-нибудь поступился ради нее, что-то сделал вопреки своему желанию только потому, что так хотела Юля, и с неизвестным ей ранее удовлетворением убедилась: таких случаев не было. И не потому, что Коля твердолобый упрямец или, хуже того, семейный тиран, узурпировавший власть. Нет, просто она сама всегда и во всем шла за ним. Сама. Даже ради шутки не проявила характера и не попыталась хотя бы раз настоять на своем.

«Приучила – теперь расплачивайся. Так тебе и надо».

И тут же справедливо подумала, что подчинялась и шла за ним не без радости, что рабство это было сладким и счастливым, а желание «бунтовать» показалось бы самой смешным.

Конечно, ей не стоило заводить разговора о его работе. Она и в полку не одобряла поведение женщин, которые слишком рьяно вмешивались в служебные дела своих мужей. Это всегда кончалось плохо. Знать, чем живет близкий тебе человек, надо. Какая же без этого семья? Но вмешиваться – тут нужны максимальная чуткость и осторожность.

Почему же, понимая это, она все-таки наделала глупостей? Да потому что, кроме понимания еще необходимо иметь что-то за душой. Полет в космос хотя и праздник, но сопряжен с большим риском и еще большим трудом. Орбита венчает годы работы и ожидания. Но жизнь никогда не состояла из праздников. Главное, чтобы радостью были наполнены будни, чтобы праздники их не заслоняли своей ослепительной тенью. Праздники – это станции и полустанки на длинной дороге будней.

Вот Чиж Павел Иванович, ее отец… Ольга Алексеевна, ее мать… Как они жили? «Ты, Паша, поезжай один, мне надо закончить учебу». И Чиж безропотно ехал один на Север. «Ты, Паша, потерпи, я защищусь». И Чиж терпел, ждал. «Мне, Паша, лабораторию дали, такое случается один раз в жизни». И Чиж молчал, надеялся. Потом она институт возглавила, важной птицей стала, а бедный Чиж все ждал и ждал. И, не дождавшись, – умер. Так что же, он был вовсе несчастливым человеком? Ерунда. У него было меньше, чем у других, праздников, но зато значительно больше прекрасных будней. Именно буднями он и был счастлив.

Муравко волей обстоятельств поставлен в условия нелегкого ожидания, в своеобразную очередь на полет, который по своей сложности и государственной значимости приравнен к подвигу.

Однажды он признался Юле, что его смущает существующее положение о награждении космонавтов. «Человек всегда должен жить и поступать в соответствии со своими убеждениями и возможностями. И если он совершает нечто по приказу души и сердца и ему за это присваивают звание Героя, тут все мне понятно. Когда же человек заранее знает, что идет на героический подвиг, им может двигать не убеждение, а корысть. Есть тут какая-то безнравственность». Был момент, когда Коля хотел просить об откомандировании его в авиаполк. Юля активно воспротивилась. Что безнравственного в том, что полет на орбиту имеет заранее известную цену – Золотую Звезду Героя? И в годы войны многие летчики, ставшие Героями, знали, что могут быть удостоены этого звания за определенное количество сбитых самолетов. А при форсировании Днепра? Те, что шли первыми, были предупреждены: переплывешь, закрепишься, станешь Героем. Прецеденты, которые никогда ни у кого не вызывали даже тени сомнения. Потому что всем заранее было известно, какие требуются усилия духа и воли. Случайности исключались.

То же и в космонавтике. Само ожидание полета достойно награды. Юля, слава богу, знает не понаслышке, сколько работают обыкновенные летчики в обыкновенном полку, чтобы постоянно поддерживать себя в форме. Объем работы космонавта, особенно в период подготовки по конкретной программе, если не вчетверо, то втрое, наверняка, больше.

Так какого черта казнить себя и выдумывать несуществующие сложности? Разве каждому по плечу такая ноша? Разве все желающие попадают в отряд? «Дурачок ты мой, – сказала она ему, – я знаю, что говорю, поверь моему женскому чутью…» И он поверил. Так почему же она сама теперь проявляет нетерпение? Глупеть стала, что ли?

Завернувшись в банное полотенце. Юля выдернула за цепочку пробку от ванны и, глядя, как тает зеленоватая вода, снова вспомнила звонок Булатова. И снова пожалела, что не смогла поговорить с ним. Кто-кто, а Олег Викентьевич мог бы одним махом рассеять все ее сомнения.

«Какой разговор, какие вопросы! – сказал бы он. – Надо все подчинить одному: полет в космос во что бы то ни стало! И как можно быстрее! Я же на каждом перекрестке буду рассказывать, как я его из проруби вытащил и спас для человечества Героя! Что? Не я его, а он меня? Ну какая разница, кто кого вытащил? Важно, что вытащил!»

Она еще раз заглянула в кроватку к Федору, поправила одеяльце и вспомнила другого Федора – Ефимова. Человека с редкой способностью быть всем нужным и при этом оставаться в тени, однолюба с броской наружностью блондина-сердцееда, мягкого и наивного добряка, умеющего постоять за свои убеждения. Нет. Ефимов не одобрил бы ее поведения. И в разговоре с нею не стал бы лукавить. Сказал бы, как тогда на Севере, жестко, убежденно: «Любить – значит, верить. И никаких сомнений, слышишь? Ни под каким видом!»

Юля поставила будильник поближе к дивану и натянула одеяло к самому подбородку. Где-то неподалеку пролетел тяжелый самолет, и снова повисла звонкая тишина, было даже слышно, как ветер тугими толчками пробует крепость оконных стекол, как тихо щелкает невесомой снежной крупой по водосточной трубе. Уже засыпая, Юля остро пожалела, что Ефимова нет рядом с ними. Зато с удовлетворением похвалила себя за обещание, и сына родила, и Федором назвала.

И все-таки заснула с тревожным чувством надвигающейся беды. И снился ей разлившийся пруд у Американской гостиницы, и бегающий по берегу Федя. Она не заметила, как мальчик поскользнулся на мокром склоне, увидела только пузырем вздувшуюся на воде его желтую курточку и беспомощные движения детских ручонок. Она рванулась, падая, протянула руку, чтобы схватить уходящую под воду куртку, но опоздала и попыталась нырнуть, потому что Федя уже неподвижно лежал на дне пруда вверх лицом с открытыми глазами. Юля отчетливо поняла, что нырять надо с разбега, потому что шубка, которую она надела для прогулки по Звездному, очень легкая и будет ее держать на поверхности, как спасательный жилет. И еще поняла, что, пока она выберется на берег, пока снова нырнет, Федя захлебнется.

Она проснулась с бешеным сердцебиением, и заплакала от счастья, что все случившееся – всего лишь только сон.