Онлайн чтение книги Капитан Филибер
1-3

– Равняйсь! Смир-р-рно!.. Вольно!

На юнкеров было приятно смотреть. Видать, соскучились по построениям, по отрывистым командам, делающим жизнь такой простой и понятной. Шахтеры тоже старались, но покойный фельдфебель Федько явно не придавал строевому делу должного значения. Не иначе, считал устаревшим предрассудком.

Отдавать честь красногвардейцы отказывались наотрез. Аргумент, как из советского кино: эту отдадим, где другую взять? А уж как смотрели на тщательные пришитые юнкерские погоны!..

До драк все же не доходило. Хватало ума.

– Внимание! Объясняю обстановку…

Третье построение за день – если, конечно, считать красногвардейскую импровизацию на склоне. Занятие при всей занудности небесполезное. Можно еще раз полюбоваться личным составом, заодно проверив, не успел ли кто дезертировать. Можно и просто убить время, особенно когда «до самых главных дел» не всего лишь час, а половина ночи.

Дезертиров не было. Напротив, в сером вечернем сумраке к нам в овраг-теремок неслышно проскользнули тени. Дюжина парней из разбежавшегося шахтерского отряда нашла наконец своих. Новость порадовала, но не слишком – столь же легко нас могли обнаружить враги. Итак, пополнение и не такое маленькое, но строй все равно оказался не слишком густ. Прибывших взяли в оборот штабс-капитан с Петром Мосиевичем, константиновец Мусин-Пушкин в компании троих здоровяков разбирался с пулеметом, а еще десяток, лично отобранный Хивинским, был занят чем-то очень важным – вместе с самим поручиком. Трое на постах, хотя разглядеть что-то в серой вечерней мгле было мудрено.

Остальные достались мне. Юнкера и примкнувшие к ним кадетики слева, шахтерская гвардия – справа. Так и подмывало отдать приказ: по командам разойдись, гражданскую войну начинай! Нет, лучше без меня! А вот объяснить, почему мы до сих пор не рвем друг другу глотки, пожалуй, стоило.

Поглядел налево, потом направо. В темное безвидное небо можно не смотреть…

– Сегодня утром, 30 ноября 1917 года на станцию Лихачевка прибыл эшелон чинов бывшего 27-го Запасного полка, самовольно покинувших место службы. Численность – около четырехсот человек, штатное вооружение, пулеметы, две «трехдюймовки», но почти без снарядов. Офицеров нет, временным командиром избран унтер-офицер Полупанов…

Зачем прибыл, уточнять не стал. Шахтеры и так знают, а для юнкеров можно не заострять. Мало ли сейчас таких «диких» поездов колесит по России? В Бресте еще только болтают, но «перемирие» вступило в силу.

– …Вместе с эшелоном прибыла также бронеплощадка с морским орудием Норденфельда. Экипаж укомплектован матросами Балтийского флота. Командира нет, личный состав злоупотребляет алкоголем и кокаином…

И слава богу, между прочим. Во всяком случае, лупили они, если верить рассказам, без всякого прицела, в белый свет как в копеечку. Авось и дальше мазать станут.

– По прибытии в Лихачевку Полупанов без всякого повода лично застрелил начальника станции и одного из служащих. Командир отряда местной… самообороны попытался вступиться, но тоже был убит. Солдаты открыли огонь по зданию станции. Есть жертвы среди мирного населения…

Слушали молча – и юнкера, и шахтеры. А мне вдруг почудилось, что я в знакомой аудитории на десятом этаже с видом на зоопарк и фотографиями морских звезд на стенах. Биологический факультет, тема лекции – «Украина в годы Национально-демократической революции и Гражданской войны». Только читать следовало на «государственном». «Жертвы сэрэд мырного насэлэння…»

Для моих славных биологов, как и для всех их коллег – это древняя история, в одном ряду с нашествием Батыя и Куликовской битвой. Никого уже не осталось. Ушли в Вечность последние «белые», последние «красные», даже те, кто в этом страшном ноябре лежал в колыбели. Живая связь разорвана, Река Времен смывает последние нестойкие следы. Но это для них, для ребят в аудитории с морскими звездами. А для тех, кто сейчас в строю…

Юнкера не удивлялись – уже успели привыкнуть, хотя все началось совсем-совсем недавно. В старых учебниках это «все» именовалось «триумфальным шествием советской власти». Неведомый мне унтер Полупанов действовал вполне в духе «триумфа». Занять населенный пункт, с ходу расстрелять десяток «буржуев», пугнуть до холода в костях всех остальных, дать несколько залпов по беззащитному поселку… Шахтеры, ждавшие подмогу против страшного Чернецова, еще не поняли, что дождались. Подмога громит и грабит, подмога ни в грош не ставит местную «гвардию» – но иной не будет. Потом, много лет спустя, поздний историк обмолвится об «отдельных эксцессах» – или вообще промолчит. А на станции повесят мемориальную доску в честь революционного отряда, установившего самую правильную власть.

Такая она, линия партии, Петр Мосиевич!

– Атакуем под утро, – закончил я. – В бой пойдут только добровольцы. Вопросы?

Вопросов не было. Юнкера переглядывались, улыбались недобро. Кажется, добровольцев можно не вызывать. Ребят оскорбляли, травили, убивали… Наконец-то!

Молча стояли шахтеры. Им тоже все ясно.

Все? Нет, не все.

– Бой будет ночной. Есть риск, что в темноте перестреляем друг друга. Поэтому вопрос: как отличить своих от чужих? Слушаю!

– Юнкер Дрейман, – откинулись с правого фланга. – Нужен пароль! Предлагаю…

Договорить не успел – сначала хихикнули, затем захохотали. На краткий миг смех объединил всех: и тех, кто в погонах, и тех, кто без.

– В письменном виде, – уточнил кто-то. – И пропуска выдать.

– С двумями печатями, – густым басом добавил стоявший прямо передо мной шахтер.

Бедный юнкер Дрейман попытался что-то пояснить, но его не слушали.

– Повязки нужны, – деловито предложили с левого «шахтерского» фланга. – Светлые, чтобы различить. Сбегаем в поселок, принесем пару простыней…

Я поморщился. «Сбегаем»! А кого с собой приведем? Мысль, конечно, правильная…

Белые повязки – не красные. Сами предложили!

– С повязками решим, – подумав, согласился я. – Но вот какая мысль имеется. В сражении требуется своих подбодрить, а врага, напротив, напугать. Для этого служит боевая песня. С ней веселее – и своего сразу узнаешь. Вот вам и пароль, без всякой печати.

Кто-то опять хихикнул, но смеяться не стали. Легкий шепот, шушуканье, недоуменные взгляды.

– А… А чего петь будем?

* * *

Замах – от всех души, со всей пролетарской дури. Громадный кулачина со свистом рассекает холодный воздух, уверенно впечатываясь…

…В пустоту.

Второй кулак уже не столь решительно бьет слева… мимо… мимо… Кулаки вздымаются вверх, словно в приступе праведного классового гнева. Поздно! Подсечка, бросок… Или бросок с подсечкой, вот уж не спец…

Тот, кто пытался нокаутировать воздух – невысокий хмурый здоровяк, морщась, поднимается с земли. Он тоже – явно не спец.

– Не так! – морщится поручик Хивинский. – Господа, я же объяснял!..

Здоровяк-шахтер виновато разводит могучими руками. Остальные лишь вздыхают.

Мешать я не стал, присел рядом, прямо на заросший старой сухой травой бугорок. Хивинский занимался делом. Это вам не песни разучивать!

– У нас будет мало времени, господа, – вероятно, уже не в первый раз повторил поручик. – Стрелять нельзя, сразу набегут, ножом вы не владеете. Но драться-то должны уметь!

– А мы умеем! Умеем!..

Народ у Хивинского подобрался крепкий, один к одному, поручик лично отбирал. Но что-то определенно не клеилось. Шахтеры и сами понимали, поглядывали виновато.

– Вы, господин поручик, деретесь неправильно, – наконец, рассудил кто-то. – Драться – это когда по сопатке. Или в грудь. А ниже пояса – нельзя! Никак нельзя. И лежачего не бить!

Забойщики и крепильщики одобрительно закивали. Ясное дело, драться они умели – стенка на стенку, по престольным праздникам. Или с парнями с соседней шахты. Раззудись плечо, размахнись рука!..

– Мы их и так на куски порвем, без всякого ножа. Вы не волнуйтесь, господин поручик, все сделаем. Форточника бы нам…

Кого?!

Поручик, вероятно, это уже слыхавший, повернулся ко мне, вздохнул устало:

– Господин капитан, надеюсь… Думаю, справимся. Поработаем еще, конечно… Но нужен кто-то маленький, ловкий, чтобы лазить умел.

Мне тут же вспомнилась Гамадрила. Мощный толчок, винтом на 180 градусов, руками – за горизонтальный сук. Можно и за вертикальный. Был бы поблизости зоопарк!..

– Они не идиоты, скорее всего изнутри запрутся, но наверху есть лючок, маленький такой. Его закрывать не станут, внутри душно, особенно если печку распалят…

Вникать я не стал, нужно, значит, нужно. Точнее, нужен – маленький и ловкий. Форточник.

– Я за братом схожу, младшим, – предложил было неумеха-здоровяк, но я покачал головой. Красногвардейцы воспринимали войну как-то слишком по-семейному. Он скажет брату, брат дяде, тот – соседу. Унтер Полупанов тоже не идиот, если он забыл о нас, то и напоминать незачем.

– А от, товарищ старший военинструктор, хлопчики у вас есть, – внезапно напомнил один из шахтеров. – Такие смешные, с погонами замалеванными.

Да, есть такие…

– …Кадет Новицкий! Кадет Гримм!.. Господин капитан, мы… Мы… Мы!..

…Они хорошо стреляют, хорошо бегают, они уже кидали ручную гранату, они могут подтянуться на турнике десять раз, даже двадцать, крутят «солнце», знают систему Баден-Пауэлла, они почти круглые отличники, они проползут, пролезут, все узнают, обо всем расскажут, всех победят…

Мальчики стояли по стойке «смирно» – маленькие, в неудобных, не по росту пальто, не иначе из родительского гардероба, в одинаковых ушастых шапках. На тщательно нарисованных химическим карандашом погонах гордо выделялись буквы «СмК» – «Сумской-Михайловский кадетский». Взгляд… Я не выдержал, отвернулся.

– Да вы не бойтесь, товарищ Кайгородов, – шепнули на ухо. – Подсадим хлопчика, прикроем, если что. Делов-то всего на минуту. А без этого…

Я и сам понимал насчет «без этого» – и многое другое тоже. Четыре десятка взрослых посылают под пули пацана в ушастой шапке. Нет, не четыре десятка – я посылаю. Мой друг Усама, конечно же, одобрит. Что делать, если мир переполнен неверными псами?

– Кадет Новицкий! Кадет Гримм! Никакого героизма от вас не требуется. Задание предстоит простое и скучное. Главное – точное выполнение приказа. Один из вас…

– Я-я-я-а-а-а!!!

* * *

– А усэ, як нэ круты, втыкаеться у вопрос про богатых та бидных. От так, господин штабс-капитан! Вийсько служит богатым против бидных, для того його и кормлять.

– Да что вы говорите, господин Шульга? Да неужели? Право слово, вы мне на жизнь глаза открыли, да-с! Сей же час запишусь в… Как бишь это у вас называется? Совдепия-с?

На месте костра – гаснущие угли. Холод достает даже не до костей – до клеточных мембран. Ледяное черное небо совсем близко, только протяни руку. Или встань – и ударься макушкой о стылую твердь.

Руки в карманах. Не то чтобы теплее, но как-то уютнее. Даже нет охоты доставать пачку «Salve».

Ждем.

Приказы отданы, нужное сделано. Осталось лишь дотерпеть. Недолго, считай, самое чуть-чуть. Всего лишь час до самых главных дел…

Нет, не час, меньше.

– От вы, господин Згривец, богатый чи бидный?

– Издеваетесь? Да у меня поместье в Новороссии, три завода на Урале, банк «Лионский кредит», пол Беловежской Пущи и еще этот… Гибралтарский пролив, да-с. Арендовал на предмет взимания пошлин-с.

– И я о том. Скилькы поручиком жалования получали? Сорок рубликов?

– Нет, чуть больше. В 1912-м как раз накинули. Повезло-с…

Жечь костры в темноте я запретил. Вдруг у Полупанова часовые глазастые? Разведка уже доложила: пьют-гуляют герои. На станции, прямо в билетном зале, огонь развели, песни горланят, «Интернационал» кокаином заполировывают. Только береженого и Карл Маркс бережет.

Разведчики вернулись, а кто-то ушел. Одна группа к террикону, подальше от чужих глаз, вторая – за полотно «железки», в продутую ветром степь. Ушли Хивинский и командир Жук, ушли маленькие кадетики и дерущиеся по всем правилам крепыши.

Мы пока здесь. «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…»

– Чув я, песня есть – про бидного прапорщика.

– Точно-с, точно-с. «Нет ни сахару, ни чаю, нет ни пива, ни вина. Вот теперь я понимаю, что я прапора жена…»

– А я от пид землею вдвое зарабатывал. И дом був, и хозяйство, и у синема ходил по воскресеньям, на Веру Холодную смотрел, и у театр, что в Юзовке. И сыну лисапед купил. Не один я такый. Справни робитныкы нэ голодуют, хлеба нэ просять. Так хто богатый и хто бидный? Кому служиты трэба, господин штабс-капитан? Не адвокатам же усяким, не Керенскому!

– Э-э… Эка завернули, Петр Мосиевич! Стало быть, офицерство Суворова, Голенищева-Кутузова должно служить… Нет-нет, нонсенс, макабр, cauchmar! Этот ваш, пардон, коммунизм!.. Как же, читывал, читывал. Утопия-с господина Мора!..

Я все-таки встал, легко толкнул фуражкой тяжелое небо, достал негнущимися пальцами коробку папирос, долго искал зажигалку. Спрятался, австриец трофейный, саботирует!..

Щелк!

Я мог бы сказать… Я знал, что такое коммунизм. Настоящий, не от Томаса Мора…

* * *

Он помнил коммунизм. Коммунизм был в детстве, на игровой площадке бесплатного садика, коммунизм был в его школе, где желающие учиться – учились, коммунизм был в светлом небоскребе университета, в археологических экспедициях, в каждом уголке огромной страны, куда можно ездить без всякой визы и без всякого страха, в новых кварталах блочных девятиэтажек и первых цветных телевизорах. Коммунизм был в сообщениях ТАСС о полетах кораблей «Союз», в тревожных сводках с острова Даманский, в коротком коммюнике «О событиях в Чехословакии» и первых афганских репортажах. В очередях за маслом, в номерках на ладонях (химическим карандашом, словно кадетские погоны), в траурном марше на похоронах Брежнева – там тоже был коммунизм, уже умирающий, не замеченный современниками.

Он жил, он видел, он мог рассказать, предостеречь. За четверть века пристойного существования было заплачено душами поколений, убитых и умученых даже не пытались сосчитать. Стоило ли оно того? Другие, не такие решительные и не такие романтичные, жили прилично уже многие годы без горькой памяти о Мальчишах-Кибальчишах и корнетах Оболенских. Жили – а его страна весенним айсбергом ушла из-под ног. Один хороший приятель как-то невесело срифмовал: «Обложили меня идиоты всех стран, наверстали границ, налепили охран…»

И вот теперь в его маленьком совершенном Мире Река Времен, темная ледяная Лета, поворачивала в очень знакомое русло. Он с легкостью мог бы стать пророком – но кто слушает пророков? Добро должно быть с кулаками, Нострадамусу положен пулемет. Но и это не спасет, слишком много их, самозваных Мишелей де Нотр-Дам с полным боекомплектом и собранием пророчеств. И каждому внимает верный ученик Усама. «Этот мир находится на последнем издыхании, этот мир нуждается в хорошем кровопускании…»

Говорят, что мир спасти очень легко. Говорят… Пулемет под рукой, принцесса, вырванная из пасти дракона, разворот в полете на 180 градусов…

Он не стал ни о чем пророчить. Он… Я… Мне захотелось спросить. Не потому, что я не знал ответ.

* * *

– Скажите, штабс-капитан, вы бы хотели, чтобы в России была восстановлена монархия с одним из Романовых на престоле…

– О-о-о-о!..

– Погодите! Романов на престоле, строгий устав в армии, погоны, городовые на улицах, твердый порядок в стране, защита государственных интересов от тайги до Британских морей – или куда дотянемся. Ну, и само собой, хруст французской булки, конфетки-бараночки, гимназистки румяные снег с каблучков стряхивают?

– Ах, господин Кайгородов! Как вы изволите излагать, как душевно-с!

– А вы, товарищ Шульга, согласились бы, чтобы страной правила партия большевиков – без всяких Учредительных собраний и прочих адвокатишек, землю передали крестьянам, заводы и шахты – в собственность рабочих коллективов, нерусским народностям дали самоуправление и всерьез занялись бы Мировой революцией?

– От! Я так и думав, що вы, товарищ Кайгородов, твердый партиец.

– А ведь это не слишком трудно совместить. Одно другому никак не мешает. Нет?

– О чем вы, капитан?! Чтобы Государь и эта, пардон, публика-с, вместе?!

– Добре выдумалы, товарищ, добре. Давно так не смеялся, цэ вы вид души! Веселый вы человек!

* * *

Да, я знал ответ – они не знали. Еще не знали. Война начиналась, ее уже не остановить – даже если выписать из Персии джинна в старом медном кувшине. Даже если дать каждому по потребностям. И вопрос уже не в Романовых, не в акционировании предприятий, не в ненавистных каждому солдату погонах…

Ледяной небесный свод давил на плечи, вминал в холодную твердую землю.

Из меня – плохой Атлант.

* * *

К домикам под красными крышами подошли не прячась, в полный рост. Сами крыши, как и дома, и весь поселок, разглядеть в ледяной темноте было практически невозможно. Ночь выручала – в глухой предрассветный час нас никто не ждал. Дозорные, даже если они и были, предпочли спрятаться там, где теплее.

Собственно, час даже не был предрассветным. 1 декабря, первый день зимы, солнце встанет лишь в восемь утра – и то для того, чтобы скрыться за плотными облаками. Штабс-капитан дал команду в 3.15 после того, как сверил свой благородный «Буре» с моей дешевкой на серебряной цепочке.

Шли молча, стараясь не сбить дыхание на подъеме. Первые минуты я прикидывал, что делать, если нас все-таки заметят, если начнут стрелять. Потом бросил. Ничего не придумаешь: перебьют на месте. Два десятка, у некоторых нет даже револьвера. Как в страшных байках о 1941-м: добудь винтовку в бою!

Грозный «кольт-браунинг» не мог нам помочь – его взяли с собой те, кто ушел с командиром Жуком. В эту ночь здоровякам из расчета придется потрудиться.

Боя пока не было, мы просто шли. Не спеша поднялись по склону, подождали отставших – молча, стараясь лишний раз не кашлянуть, затем так же тихо двинулись по узкой улочке между темными, утонувшими в холодном сумраке домами. Пару раз залаяла собака – неуверенно, только для порядка. Умолкла. Ее никто не поддержал.

Я уже знал – полупановцы убивали не только людей, безвинным псам тоже досталось. Уцелевших спрятали хозяева. В который раз подумалось, на что рассчитывал бывший унтер, когда приказывал стрелять по поселку. Может, просто привык – к безнаказанности, к праву сильного, к покорности перепуганных насмерть обывателей? К такому привыкаешь быстро, к тому же теперь его банда – не скопище дезертиров, а ударный красногвардейский отряд. Небось и денег выдали, и помощь обещали.

Не повезло унтеру. Не на тех нарвался. Впрочем, о таком в штабе Антонова-Овсеенко не могли и помыслить – шахтеры в одном строю с беглыми «золотопогонниками». И были по-своему правы.

Выходит, здесь, на темной глухой улице, Река Времен слегка уклонилась от единственно верного курса?

Станцию я вначале не увидел. Просто удивился, почему остановился на месте шахтер-проводник, зачем поднял руку… И потом не увидел. Тьма впереди казалась особенно густой, только неясные черные пятна, только непонятный силуэт справа – не то заблудившаяся Вавилонская башня, не то…

– …Водокачка, товарищ Кайгородов. Здание станции левее, там сейчас темно, свет выключили. Там они, гады, и сидят – главные, остальные, понятно, в вагонах. А поезд их прямо перед нами, то черное – вагоны и есть. «Танька» с краю, еще левее, вон там…

– Тихо, раскудрить с пересвистом в хрен-березу, хрен-осину, в хрен-мореный дуб ко всей лесной угробищной ядреноматери! Капитан, время – ноль. Если у Хивинского часы не на керосине…

Я кивнул. Время – ноль, часы у поручика идут точно, проверял. Значит, если все по плану, если мы не ошиблись, если я не ошибся…

Секунды бывают очень долгими, пусть даже часы – от лучшего мастера. Время – не пленник тонких стрелок, Время свободно, оно течет своим вечным руслом, меняя скорость по собственному усмотрению. Самый краткий миг может длиться дольше часа, дольше года. Особенно в такую ледяную ночь, особенно если за этим мигом не просто следующий, а Война. Маленькая Вселенная еще не знает, она еще спит, чтобы через секунду прозвенеть колесом по металлическим листам, упасть картонным ящиком с эстакады, заполнить небо бомбами и снарядами, дабы возрадовался мой друг Усама…

Я знаю, что все это – настоящее.

…Хорошо хоть с песней столковались. Господа юнкера, само собой, «Журавля» предложили – во всех училищах поют. Только «Журавль» для другого случая, в нем своих поминать положено, по фамилии, званию и должности. Нашему отряду без году неделя, без двенадцати часов – сутки, не придумался еще наш поминальник. А товарищи красногвардейцы из всех строевых только «Рабочую Марсельезу» выучить успели – ту, что на слова то ли Лаврова, то ли Каца. «Мы Марсельезу, гимн стари-и-инный, на новый лад теперь поем!» Спасибо, не надо!

Сам хотел предложить – опередили, считали мысль без всякого сканера. Кажется… Да, конечно, юнкер фон Приц, казначей новоназначенный. То ли и в самом деле телепат, то ли вкусы у нас с ним сходятся. Личный состав вначале очень удивился, но вскоре оценил. Пришлось, правда, некоторые слова перевести, а иные – растолковать.

Ничего, поняли!

Выучили за остаток вечера? Спелись? Скоро узнаем, скоро, очень скоро. Если бы секунды не тянулись так долго, если бы не приходилось торопить тот самый миг, который никак не желает уплывать по Реке Времен, если бы не молчал поручик Михаил Хивинский…

Скорее, скорее, скорее!

Какой бы загиб припас ради такого случая штабс-капитан? Какое бы, разъезди ее тройным перебором через вторичный перегреб, ездолядское хреноастронимическое чудосамогребище помянул? Хивинский, крести тебя в оазис Почаевским, семиосвященным на пятнадцати просвирах, да ответь ты!..

…Точка – тире, точка – тире, точка – тире.

Бронеплощадка!

Ответил.

– Батальо-о-о-он!..

Кричать нужно погромче, голоса не жалея. Не для себя ведь, не для горсти, что уже все слышала, все поняла. Для врага! Для тебя, товарищ Полупанов!

…Точка – тире, точка – тире… Морзянка. Сигнал «начало действия», простой, проще не бывает.

– В атаку-у-у-у!..

Эх, надо было про полк – еще убедительнее. Главное, чтобы услышали, чтобы поняли. Поручик тоже должен узнать: сигнал принят, мы начинаем…

…Точка – тире, точка – тире…

Про Пажеский корпус Михаил Алаярович Хивинский промолчал, а насчет курсов сам признался. В конце 1916-го отозвали его, тогда еще подпоручика, с фронта на курсы по обслуживанию искровых станций. Там и азбуку Морзе выучил. А что делать, если радио нет? Очень просто: короткая очередь – точка, длинная – тире. И погромче, чтоб издалека слышно было.

– …Ма-а-а-арш!

…Точка – тире, точка – тире, тири, тире, тире!

Уже не темно, мрак отступил, попятился. Проснулась «танька», бронеплощадка с морским орудием и черт знает какими пулеметами. Поручик же явно вошел во вкус, сплошные тире, никаких точек. И все по вагонам, по вагонам…

…Где вы там, маленькие кадетики, Гавроши с нарисованными погонами? Что получилось, слышу, а сами-то как? Поручик клялся и божился, что присмотрит, прикроет…

Справа тоже услышали, свои тире шлют – прямо с вершины Вавилонской башни. Не из черт-чего, из знакомого «кольта»-«картофелекопателя». Втащили-таки на водокачку, пристроили! Константиновец Мусин-Пушкин лично обещал расстараться.

Точка! Тире! Точка! Тире! Тире!

…По вагонам, где дрыхнут усталые от грабежей дезертиры – насквозь, чтобы дерево в щепки. По станции, где спрятался штаб унтера Полупанова. Кирпичных стен не пробить, но самых смелых, кто проснулся и попытался выбежать, сметет начисто.

А ты, Полупанов, жди. Уже скоро.

Точка, тире, точка, тире, тире, тире. Слева и справа. Мы – посередине. Пора? Пора!

– Песню-ю-ю!.. Запе-е-е…

Кажется, сорвал голос – загодя, не спев и строки. Ничего, остальные помогут. Давай, Филибер, давай, приятель! Пой, забавляйся, здесь, в Алжире, в моей маленькой Вселенной, словно в снах, словно в виртуальной реальности…

«Красная площадь», старый боевик – про таких же точно дезертиров, как те, что умирают сейчас под перекрестными «тире». Киношным повезло больше, перековались в бойцов Рабоче-Крестьянской, успели. Там и пели забытую песню. Не всю, только один куплет. И то странно, что разрешили. Автор в лагерях сгинул, и слова какие-то непролетарские…

И снова услышали, и снова отозвались. Не мы – весь поселок. Слева, справа, сзади – «Ура!». Громовое, страшное, до самого неба, чтобы оттуда – эхом. Послушать – не батальон Лихачевку берет, полк. Усатый дед Шульга предложил гонцов по всем дворам разослать, чтобы вышли на улицу, чтобы «Ура!» во всю глотку, чтобы до костей пробрало несостоявшихся бойцов РККА.

И опять эхо. Знакомое такое.

Это – справа, за Вавилонской башней водокачки. Командир Максим Жук ведет своих земляков. Обещал, что еще полсотни соберет, с оружием, со всей выкладкой. Запасливый они народ, шахтеры!

«Маузер» модели 1910 года давно в руке, но стрелять еще не по кому. Темнота исчезла, однако неверные вспышки выстрелов не дают разглядеть цели. Нет их, целей! Большинство в вагонах, наверняка лежат пластом, дергаясь под падающей со всех сторон древесной трухой. Те, что на станции, за каменными стенами, пытаются огрызаться, но нас им пока не видно, лупить же по стальной «таньке» себе дороже. На улицу не выскочишь, с водокачки здание как на ладони.

И куда выскакивать? «Ура!» со всех сторон, не жалеют глоток товарищи шахтеры. Собаки тоже стараются, насиделись, бедные, взаперти. Одна у Полупанова надежда – сунемся мы дуриком к станционному входу, к запертой двери, там нас и встретить можно будет. Поди, и пулеметы унтер припас, и гранаты. И телеграф цел, наверняка уже вовсю стучит, подмогу кличет.

Пора ставить точку. Сейчас, еще до рассвета, пока не опомнились, не дождались помощи от Антонова… Впереди перрон, выбитое осколками асфальтовое покрытие, но мы не спешим, нельзя, сначала нужна точка, точка, точка!..

Я поглядел в сторону черного силуэта бронеплощадки, вновь помянул Хивинского…

…И небо рухнуло.

Упасть не упал, просто сел на холодную землю. Песня теперь звучала еле слышно, шепотом, пробиваясь через звонкие удары пульса. А где-то сбоку уже гремело, шипело, взрывалось, пахло горелым металлом.

Точка!.. «И покроется небо квадратами, ромбами, и наполнится небо снарядами, бомбами…»

Морское капонирное 57-миллиметровое орудие Норденфельда выстрелило снова, и я помотал головой, вытряхивая из ушей тугие пробки. Справились-таки с пушкой, разобрались!

…И меня глушанули заодно!

Не без труда заставил себя встать, покачнулся, поглядел налево, где только что оплевывался огнем полупановский штаб. Еще один выстрел, желтое пламя разрыва вырвалось через ошметья крыши… Достаточно, поручик, спеклись «дизиртирчеги»!

Из горящего здания шагнул на крыльцо живой человек – в распоясанной гимнастерке и кальсонах. Босой. Поднял руки, что-то закричал… Поздно! Вавилонская башня плюнула свинцом, сдувая человека с земной тверди.

«Хватит, – прошептал я, понимая, что меня никто не услышит, никто не послушает. – Хватит, хватит, хватит!..»