Онлайн чтение книги Капитан Памфил
XIX. О ТОМ, КАК КАЦИК НАРОДА МОСКИТО ДАЛ СВОЕМУ НАРОДУ КОНСТИТУЦИЮ, ЧТОБЫ ОБЛЕГЧИТЬ СЕБЕ ПОЛУЧЕНИЕ ЗАЙМА В ДВЕНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ

Примерно через четыре месяца после описанных нами событий красивый бриг под трехцветным флагом, состоящим из полос зеленого, серебряного и лазурного цветов и опущенным ниже английского королевского флага, который гордо развевался над ним в знак верховной власти, приветствовал двадцатью одним выстрелом из пушки крепость Портсмут, учтиво ответившую ему равным числом выстрелов!

Это был «Сулейман», парусное судно, откомандированное огромным военным флотом кацика народа москито для доставки в Лондон и Эдинбург консулов его высочества, которые прибыли, вооружившись актом передачи, сделанным английским правительством в пользу их господина, представиться его величеству Вильгельму IV.

Появление на портсмутском рейде незнакомого флага возбудило большое любопытство; но это любопытство еще больше усилилось, когда стало известно, какие важные особы прибыли под этим флагом. Все немедленно устремились в порт, желая увидеть, как сойдут на берег два прославленных посланника нового правителя, кого Великобритания только что причислила к своим вассалам. Жадным до всякой новизны англичанам казалось, что в двух консулах должно быть нечто особенное, напоминающее о диком состоянии, из которого их выведет благодетельное попечительство Англии. Но догадки любопытных на этот счет оказались совершенно неверными: шлюпка доставила на берег двух мужчин, один из которых, в возрасте от пятидесяти до пятидесяти пяти лет, низкорослый, тучный и багроволицый, был лондонским консулом; второй, лет двадцати двух или двадцати трех, высокий и худощавый, был консулом эдинбургским; оба были одеты в причудливые мундиры — нечто среднее между военной и штатской одеждой. Их потемневшие от солнца лица и ярко выраженный южный акцент сразу же выдавали взгляду и слуху детей экватора.

Новоприбывшие осведомились о местожительстве коменданта крепости и нанесли ему визит, длившийся около часа; затем они при том же стечении народа вернулись на борт «Сулеймана». В тот же вечер судно снова подняло паруса, и неделю спустя читатели «Таймса», «Стандарда» и «Санди таймс» узнали об их благополучном прибытии в Лондон, где они, как писали упомянутые газеты, произвели большое впечатление. Это обстоятельство не явилось неожиданностью для коменданта Портсмута, который рассказывал всем подряд о том, как поразили его разносторонностью своего образования оба посланца москитского кацика: оба они говорили на вполне сносном французском; один из них, лондонский консул, обладал превосходным коммерческим умом и даже некоторым намеком на медицинские знания; второй же, консул эдинбургский, в особенности блистал весьма живым умом и глубокими познаниями в кулинарном искусстве различных народов мира — как ни молод он был, но родители позволили ему объездить весь свет, несомненно, в предвидении высоких должностей, уготованных для него Провидением.

Два москитских консула имели у лондонских властей не меньший успех, чем у коменданта Портсмута. Правда, министры, которым они представлялись, заметили в них полное незнание светских обычаев; но это отсутствие лоска (по совести, его и требовать нельзя было от людей, рожденных под десятым градусом широты) вполне искупалось наличием у них разнообразных знаний, подчас совершенно чуждых представителям наиболее просвещенных народов.

Например, лорд-канцлер однажды вечером вернулся сильно охрипшим с заседания палаты общин, где ему пришлось препираться с О’Коннеллом из-за нового проекта налогообложения Ирландии, и лондонский консул, случайно оказавшийся у него в это время, попросив миледи дать ему яичный желток, лимон, стаканчик рома и немного гвоздики, собственными руками приготовил приятное на вкус питье, широко применяемое, по словам консула, в Комаягуа в случае подобного рода заболеваний. Лорд-канцлер смело проглотил напиток и на следующий день был совершенно здоров. Этот случай, впрочем, наделал столько шума в дипломатическом мире, что лондонского консула с тех пор иначе как доктором и не называли.

Другой, не менее удивительный случай произошел с господином эдинбургским консулом, сэром Эдуардом Тумаусом[23]По-москитски — Дуас Боккас: по-французски — Двойная Глотка. (Примеч. автора.) . Как-то у министра народного просвещения беседовали о различных блюдах разных народов, и сэр Эдуард Тумаус проявил столь обширные познания в этих вопросах, от распространенного в Калькутте карри по-индийски до паштета из бизоньего горба, который так ценится в Филадельфии, что у всего почтенного собрания слюнки потекли; увидев это, консул с не знающей себе равных любезностью предложил господину министру народного просвещения свои услуги в качестве распорядителя на одном из его будущих обедов, где гостям станут подавать только совершенно неизвестные в Европе яства. Министр народного просвещения, смущенный этим предложением консула, долго отказывался принять его; но сэр Эдуард Тумаус настаивал так упорно и так чистосердечно, что его превосходительство в конце концов сдался и пригласил всех своих собратьев на это кулинарное торжество. И в самом деле, в назначенный день эдинбургский консул, за два дня перед тем отдавший распоряжения о покупках, явился с утра и, отбросив высокомерие и гордость, спустился в кухню, где, оставшись в одной рубашке, командовал поварами и поварятами так, словно всю жизнь только этим и занимался. За полчаса до обеда он снял салфетку, повязанную у него вокруг пояса, вновь облачился в свой консульский фрак и с простотой подлинного достоинства вошел в гостиную так спокойно, будто только что подъехал в своей карете.

«Конституционалист» в статье, озаглавленной «Коварный Альбион», сравнил этот обед, который произвел переворот в английском кабинете министров, с пиром Валтасара.

Поэтому сэр Эдуард Тумаус оставил по себе жгучие сожаления в гастрономическом клубе на Пикадилли, когда, властно призываемый долгом, вынужден был покинуть Лондон и отправиться в Эдинбург. Доктор остался в Лондоне один. Через некоторое время он официально уведомил дипломатический корпус о скором прибытии своего августейшего повелителя, его высочества дона Гусман-и-Памфилос, что вызвало большое волнение в аристократических кругах.

В самом деле, однажды утром стало известно, что по Темзе поднимается иностранное судно, несущее на гафеле москитский флаг, а на бизань-мачте — флаг Великобритании. Это был бриг «Москито», из того же порта и того же уровня, что и «Сулейман», но весь сверкающий позолотой; в тот же день он стал на якорь в Доках. Это судно доставило в Лондон его высочество кацика собственной персоной.

Если высадка консулов вызвала значительное стечение народа, понятно, что должно было происходить при высадке властелина. Весь Лондон высыпал на улицы, и дипломатическому корпусу с большим трудом удалось расчистить себе дорогу в толпе, чтобы встретить нового монарха.

Он оказался человеком лет сорока пяти — сорока восьми, в котором мгновенно узнавали подлинный мексиканский тип с его живыми глазами, смуглой кожей, черными бакенбардами, орлиным носом и шакальими зубами. Он был одет в мундир москитского генерала, украшенный лишь орденской звездой. Кацик неплохо, но с явным провансальским акцентом говорил по-английски; это происходило оттого, что первым языком, какой он выучил, был французский, а учителем был марселец. Впрочем, он непринужденно отвечал на комплименты и поговорил с каждым посланником и каждым поверенным в делах на его языке: его высочество кацик был выдающимся полиглотом.

На следующий день его высочество был принят его величеством Вильгельмом IV.

Через неделю стены лондонских домов покрылись литографиями с изображением различных мундиров сухопутных войск и военно-морских сил армии москитского кацика, а также видами бухты Картаго и мыса Грасьяс-а-Дьос в том месте, где Золотая река впадает в море.

Наконец появилось точное изображение городской площади столицы с дворцом кацика в глубине, театром с одной стороны и биржей — с другой.

Все москитские солдаты выглядели упитанными и здоровыми; это явление объяснялось помещенным под гравюрами примечанием, в котором указывалось, какую плату получает каждый военнослужащий: рядовые — три франка в день, капралы — пять, сержанты — восемь, унтер-офицеры — пятнадцать, лейтенанты — двадцать пять, а капитаны — пятьдесят. Что касается кавалерии, она получала двойное жалованье, поскольку должна была кормить своих коней; такая роскошь, какую сочли бы расточительством в Лондоне и Париже, была вполне естественной в Москито, где золото катилось по дну рек и буквально прорастало из-под земли, так что оставалось лишь наклониться и взять его.

Пейзажи представляли собой картины самые изобильные, какие только можно увидеть: древняя Сицилия, кормившая Рим и Италию излишками от пропитания своего двенадцатимиллионного населения, была пустыней рядом с равнинами Панамакаса, Карибаньи и Тинто; это были поля маиса, риса, сахарного тростника и кофе, среди которых едва обозначались тропинки для перемещения работников; все эти земли плодоносили сами собой и без всякого вмешательства человека. И все же туземцы обрабатывали их, потому что часто им случалось лемехом своего плуга обнажить слиток золота весом в два-три фунта или алмазы от тридцати до тридцати пяти каратов.

Наконец, насколько можно было судить по трем великолепным дворцам, возвышавшимся на главной площади Москито, город был выстроен в смешанном стиле, сочетавшем в себе черты простоты греческой античности, прихотливой орнаментации средневековья и благородного бессилия современности; так, дворец кацика был выстроен по образцу Парфенона, театр обладал фасадом в духе Миланского собора, а биржа походила на церковь Богоматери Лоретской. Население же было одето в роскошные наряды, сверкающие золотом и драгоценными камнями. За женщинами следовали негритянки с зонтиками из перьев тукана и колибри; лакеи подавали милостыню золотыми монетами, а в уголке картины был изображен нищий, кормивший свою собаку сосисками.

Через две недели после прибытия кацика в Лондон от Дублина до Эдинбурга только и разговоров было, что о москитовом Эльдорадо; роскошные виды вызывали такое стечение народа, что дубинка констебля была бессильна рассеять толпы; заметив это, кацик отправился к лорд-мэру и попросил его запретить выставлять гравюры или гуаши, которые представляли что бы то ни было относящееся к его государству. Лорд-мэр, не сделавший этого до сих пор единственно из страха обидеть его высочество дона Гусман-и-Памфилос, в тот же день приказал изъять у всех торговцев гравюрами поименованные предметы; но, скрывшись с глаз, они не изгладились из памяти, и на следующий день после этого беспримерного в столь свободной стране, как Великобритания, наложения запрета к консулу явилось более пятидесяти человек, сообщивших о своей готовности эмигрировать, если сведения, которые они получат, будут соответствовать их ожиданиям.

Консул ответил им, что от того представления, какое они могли себе составить об этом блаженном крае, до того, чем он был в действительности, разница не меньше, чем между ночью и днем, между бурей и ясной погодой; литография, как известно каждому, бессильна воспроизвести природу, поскольку обладает всего одним серым и тусклым тоном для передачи не только всех цветов, но и тысяч оттенков, составляющих прелесть и гармонию творения; например, порхавшие на пейзажах птицы (имевшие перед европейскими то неоценимое преимущество, что питались вредными насекомыми и терпеть не могли зерна) под литографскими карандашами все выглядели воробьями или жаворонками, в то время как на самом деле они сверкали такими свежими и яркими красками, что казались одушевленными рубинами и живыми топазами; впрочем, если гости соблаговолят потрудиться пройти в его кабинет, он покажет им этих птиц, которых они смогут узнать не по оперению, но по форме клюва и длине хвоста, и, сравнив этих птиц с жалким подобием, в котором художник рассчитывал добиться сходства, они смогут судить по одному образцу обо всем остальном.

Славные люди вошли в кабинет и, поскольку доктор, большой любитель естествознания, собрал во время своих разнообразных поездок драгоценную коллекцию летучих цветков, называемых колибри, медососами и ткачиками, вышли оттуда совершенно убежденными.

На следующий день к консулу явился сапожник с вопросом, существует ли в Москито свобода для ремесел. Консул ответил, что правительство относится к ним по-отечески и что там даже не надо платить налоги; это создает конкуренцию, выгодную одновременно производителям и потребителям, поскольку все окрестные народы приходят пополнять свои запасы в столицу кацика, где все настолько дешевле, чем в их странах, что одна эта разница с избытком окупает дорожные расходы; единственными привилегиями, какие должны появиться, ибо прежде их не существовало (кацика навело на эту мысль то, что он увидел в Англии), будут пользоваться особые поставки для его светлейшей особы и его дома. Сапожник немедленно спросил, есть ли в Москито придворный сапожник. Консул ответил, что было подано множество прошений, но ни одному из них пока не отдано предпочтения; впрочем, кацик рассчитывает торговать подрядами: это всегда позволяет избежать больших затруднений, так как подобная мера расстраивает все интриги и уничтожает взяточничество — главный порок европейских правительств. Сапожник спросил, в какую сумму оценивается должность придворного сапожника. Доктор заглянул в свои книги и ответил, что должность придворного сапожника оценивается в двести пятьдесят фунтов стерлингов. Сапожник подпрыгнул от радости: это же просто даром! Затем, вытащив из кармана пять банковских билетов, протянул их консулу и попросил с этой минуты считать его единственным подрядчиком; это было тем более справедливо, что он выполнил поставленное условие, то есть полностью и наличными заплатил за подряд. Консул нашел эту просьбу вполне разумной и в ответ выправил патент, который немедленно вручил просителю, собственноручно подписав и скрепив печатью его высочества. Сапожник вышел из консульства уверенный в своей удаче и довольный тем, что ради нее пришлось пожертвовать столь немногим.

С того времени в конторе консульства выстроилась очередь: за сапожником последовал портной, за портным — аптекарь; через неделю каждая отрасль промышленности, коммерции или искусства имела своего привилегированного представителя. Затем началась торговля чинами и званиями; кацик производил в полковники и плодил баронов, торговал личным и потомственным дворянством. Один господин, уже обладавший Золотой Шпорой и орденом Гогенлоэ, пытался купить себе Звезду Экватора, учрежденную для воздаяния за гражданские заслуги и воинскую доблесть; но кацик ответил, что в этом единственном случае он не последует примеру европейских правительств и надо заслужить свой орден, чтобы получить его. Несмотря на этот отказ, который, впрочем, сильно возвысил кацика в глазах английских радикалов, он за месяц положил в карман выручку в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов.

Как-то после обеда при дворе кацик решился заговорить о займе в четыре миллиона. Королевский банкир — ростовщик, ссужавший деньгами всех монархов, — услышав эту просьбу, с жалостью улыбнулся и ответил кацику, что он не сможет занять меньше двенадцати миллионов, поскольку все коммерческие сделки на сумму меньше названной предоставлены темным дельцам и частным посредникам. Кацик сказал, что это его не остановит и он вполне может взять двенадцать миллионов вместо четырех. Тогда банкир предложил ему на следующий день зайти в его контору, где кацик найдет служащего, которому поручены займы на сумму менее пятидесяти миллионов; служащему будут отданы распоряжения, и с ним можно договориться; что касается самого банкира, его интересуют лишь операции на сумму, превышающую миллиард.

На следующий день кацик пришел в контору банкира; все было подготовлено, как тот и обещал. Заем давали под шесть процентов; г-н Самюэль сначала предоставлял весь капитал, затем брал на себя поиск подрядчиков. И все же существовало одно условие sine qua non[24]Непременное (лат.). . Кацик вздрогнул и спросил, что это за условие. Служащий ответил, что это условие — дать конституцию своему народу.

Кацик был ошеломлен этим требованием; не то чтобы он испытывал хотя бы малейшее отвращение к конституции (он знал, чего стоят эти сочинения, и дал бы дюжину таких за тысячу экю, а тем более одну за двенадцать миллионов), но он не знал, что г-н Самюэль вел в деле народной свободы двойную бухгалтерию; он даже слышал, как тот на своем наречии, наполовину немецком, наполовину французском, исповедует свою политическую религию, столь не согласовывавшуюся с требованием, высказанным только что; и кацик не смог не выразить свое изумление банковскому служащему.

Тот ответил кацику, что его высочество совершенно не ошибся в отношении взглядов его хозяина; но что при абсолютной власти государь несет ответственность за долги государства, в то время как при конституционном правительстве государство отвечает за долги государя, и, как бы ни полагался г-н Самюэль на слово монарха, он еще больше доверяет обязательствам народов.

Кацик, будучи человеком рассудительным, вынужден был признать: то, что говорил ему этот мелкий служащий, не лишено смысла, и г-н Самюэль, которого он принял за проходимца, оказался, напротив, весьма толковым человеком. Вследствие этого кацик пообещал на следующий день принести конституцию не менее либеральную, чем те, что были в то время в ходу в Европе, главная статья которой будет составлена в следующих выражениях:

О ГОСУДАРСТВЕННОМ ДОЛГЕ

Это была редакция г-на Самюэля.

Кацик не изменил в ней ни единой запятой и на следующий день принес полный текст конституции в том виде, в каком ее можно прочесть в приведенных ниже оправдательных документах; она была собственноручно им подписана и скреплена его печатью. Банковский служащий счел ее пригодной и отнес г-ну Самюэлю. Тот завизировал ее; затем вырвал листок из своей книжки, выписал чек на двенадцать миллионов с оплатой в конце текущего месяца и подписался: «Самюэль».

Через неделю конституция народа москито появилась во всех английских газетах и была перепечатана всеми газетами Европы; именно по этому поводу в «Конституционалисте» была помещена замечательная статья (она еще сохранилась в памяти у каждого), озаглавленная «Благородная Англия».

Ясно, что подобная щедрость со стороны государя, которого никто об этом не просил, удвоила испытываемое к нему доверие и утроила число эмигрантов. Это число достигло шестнадцати тысяч шестисот тридцати девяти человек, и консул, подписав шестнадцать тысяч шестьсот тридцать девятый по счету паспорт и вручая вышеупомянутый документ шестнадцать тысяч шестьсот тридцать девятому эмигранту, спросил, какие деньги везет с собой он и его спутники. Эмигрант ответил, что они везут банковские билеты и гинеи. Консул возразил на это, что считает своим долгом предупредить эмигранта: банкноты теряют в москитском банке шесть процентов, а золото — два шиллинга с гинеи; этот убыток понятен и имеет причиной взаимную удаленность двух стран и редкие связи, поскольку обычно вся торговля происходит на Кубе, Гаити, Ямайке, в Северной и Южной Америке.

Эмигрант был человеком здравомыслящим и прекрасно понял этот довод; но, огорченный убытком, который должно понести его небольшое состояние из-за обмена, какой он вынужден будет произвести по прибытии к месту своего назначения, он спросил у его превосходительства консула, не может ли тот, в виде особой милости, дать ему москитского серебра или золота в обмен на гинеи и банкноты. Консул ответил, что бережет свое золото и серебро, поскольку, чистые от всяких примесей, они стоят дороже английского серебра и золота, но что он может дать ему за комиссионные в полпроцента билеты кацикского банка, которые по прибытии в Москито будут без всяких вычетов обменены на местное золото и серебро. Эмигрант попросил разрешения облобызать ноги консула, но тот с истинно республиканским достоинством ответил, что все люди равны, и протянул ему руку для поцелуя.

С этого дня начался обмен. Он продолжался неделю. К концу недели обмен принес восемьдесят тысяч фунтов стерлингов, не считая дисконта.

Примерно в это же время сэр Эдуард Тумаус, консул в Эдинбурге, сообщил своему лондонскому коллеге, что собрал при помощи способов, сходных с теми, какие были пущены в ход в столице трех королевств, сумму в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Вначале доктор нашел ее ничтожной; но рассудил, что Шотландия — бедная страна, которая не может принести столько, сколько Англия.

Его высочество кацик дон Гусман-и-Памфилос, со своей стороны, в конце месяца получил двенадцать миллионов от банкира Самюэля.