Онлайн чтение книги Книга ужасов A Book of Horrors
Кэтлин Кирнан. Трут, огниво и кремень

Она не знает, как, где или почему это началось. И даже не может точно сказать когда. Эти воспоминания потеряны для нее так же, как и собственное имя. Иногда во время безогневого затишья она сочиняла сценарии, одновременно причудливые и безыскусные, невероятные и абсолютно потусторонние, пытаясь объяснить, как женщина может стать повитухой ада. Она придумала несколько десятков тысяч подобных утешительных историй, и большинство из них сразу же забыла. Они извергались из нее, как обгоревшие клочки бумаги, ярко мерцающие по краям, поднимаясь все выше и выше, влекомые восходящими потоками ее причудливых желаний. Их уносило прочь, и они оседали на ничего не подозревающих крышах, в сухой ломкой траве, тлели в кустарниковых зарослях предгорий. И были похожи на тоску всех одиноких людей.

«Я дочь Гефеста и смертной женщины», – шепчет она в темноте. Или: «Я дочь Геенны и рождена в долине Еннома. Труп моей беременной матери был брошен среди развалин и мертвых тел, но я выжила». Она уверяет себя, что была изнасилована каталонским драконом, или что она саламандра, освобожденная неосторожным арабским алхимиком и принявшая человеческий облик, чтобы ее не смогли найти.

«В ярком горниле расплавленной колыбели Земли, – говорит она, – я была зачата, разумная искра, выброшенная аккрецией на протопланетный диск. Я плавала в океанах магмы и тонула, а потом на многие эоны уснула под остужающейся стратосферой, дожидаясь стратовулканического извержения, чтобы, наконец, родиться».

Конечно же, она не верит ни в одну из своих историй. Они забавляют ее, не более. Но без них она была бы потеряна. А будь она потеряна, кто увидел бы ее пламя?

На пустынном отрезке магистрали Мид-Уэстерн, в тридцать минут пополуночи жаркой летней ночью молодой мужчина замечает ее в свете фар. Она не голосует. Она даже не идет, а просто стоит на аварийной площадке, уставившись в огромное, усыпанное звездами небо. Когда он останавливается, она опускает глаза, и, улыбаясь, встречается с ним взглядом сквозь лобовое стекло. Это дружеская, обезоруживающая улыбка. Он спрашивает, не подвезти ли ее, и говорит, что едет по А-29 до самого Су-Сити, если ей по дороге.

– Вы очень добры, – отвечает она с акцентом, которого он никогда раньше не слышал, но подозревает, что тот может быть европейским. Она открывает дверь пассажирского сиденья и садится рядом. Ему кажется, что он никогда не видел и вполовину таких черных волос, а кожа ее бела как молоко. Она смеется и пожимает ему руку, в свете приборной панели ее глаза становятся золотисто-коричневыми с янтарными крапинками. Позже, в комнате мотеля на окраине Онавы, он увидит, что они всего лишь орехово-зеленые.

Когда он спрашивает ее имя, она выбирает Айден; им она уже давно не пользовалась (хотя Маккензи, Тэнди и Блейз также приходят ей на ум). Она не называет ему фамилии, а молодой мужчина, представившийся Билли, и не спрашивает. Когда она захлопывает дверь, он замечает, что ее неухоженные ногти сгрызены почти до мяса. Он нажимает на педаль газа и чувствует легкий запах древесного дыма. Он не спрашивает, откуда она и куда направляется, так как это не его дело; он не отводит взгляда от дороги, белая полоса с разрывами несется по левую руку, пока она говорит.

– Мой отец пожарный, – лжет она, эта старая ложь уже основательно истрепалась, – то есть не совсем пожарный, нет. Он сертифицированный пожарный следователь. Решает, был ли пожар поджогом или нет, и если да, то каким образом действовал поджигатель.

Она говорит, и Билли слушает, а едва ощутимый запах гари, который, кажется, проник в машину вместе с ней, то исчезает, то снова возвращается. Иногда пахнет древесным дымом, иногда – серой, будто кто-то зажег спичку. Иногда запах напоминает ему старую ржавую бочку, в которой отец сжигал мусор – так она пахла сразу после проливного дождя. Он все ждет, когда она зажжет сигарету, но она так этого и не делает.

– Знаешь, – спрашивает она, – до того, как бензин стали использовать для заправки двигателей внутреннего сгорания, его продавали в маленьких красивых бутылочках как средство от вшей. Люди опрыскивали им волосы.

– Нет, – отвечает он, – не знал.

Она снова улыбается, поднимая взгляд к небу, и ветер играет с ее волосами цвета черного дерева.

– Тогда его даже и бензином не называли, просто «горючим».

– Разве это было не опасно?

– Называть бензин горючим?

– Нет, – отвечает он с досадой, – обрабатывать им волосы.

Она смеется, и ему кажется, что запах гари становится немного резче.

– Почему ты думаешь, что этого больше никто не делает? – спрашивает она, но Билли не отвечает. Он продолжает вести машину по ночной восточной Айове, а она позволяет ветру играть со своими волосами, и говорит, помогая ему не заснуть. Он не говорил, что ему хочется спать, и что он за рулем с самого захода солнца, но она ясно видит это по его лицу и слышит по голосу. Он предлагает включить радио, но предупреждает, что там нечего слушать, кроме проповедей и нескольких музыкальных станций; она отвечает, что ночь и так хороша, без радио, без музыки или бесплотных голосов, угрожающих карой небесной и серными озерами. Ей невдомек, что ему может показаться странным, почему все ее разговоры (в основном монологи, так как он почти ничего не отвечает) крутятся вокруг огня. По правде говоря, он так благодарен этой странной девушке за компанию, что не придает особого значения ее зацикленности.

Она вспоминает мифы алгонкинов, греков и оджибве, где кролик или заяц крадет огонь и дарит его человечеству. Она рассказывает о Прометее, Книге Еноха и относительных температурах в различных сегментах и слоях Солнца. Он вынужден прервать ее и просит объяснить, что такое Кельвин, а когда она переводит цифры в градусы по Цельсию, ему приходится спрашивать, как они относятся к градусам по Фаренгейту.

– 5800 градусов по Кельвину, – говорит она, имея в виду поверхность Солнца, и в ее голосе нет ни намека на снисхождение или раздражение, – примерно равны 5526 градусам по Цельсию, что чуть больше, чем 9980 градусов по Фаренгейту. Но если проникнуть глубже, в самое сердце Солнца, температура подойдет очень близко к отметке в 13 600 000 градусов по Кельвину или почти 25 000 000 градусов по Фаренгейту, – затем она сообщает, что самая высокая температура, когда-либо зарегистрированная на поверхности Земли, равна всего 136 градусам по Фаренгейту и была отмечена в ливийской пустыне Эль-Азизия 13 сентября 1922 года.

– Это случилось ровно за шестьдесят лет до моего рождения, – произносит он. – Ливия? Это где-то в Африке, правильно?

– Да, – отвечает она, – и в 1922-м, и сейчас тоже.

Он смеется, хотя она и не думала шутить.

– Ну, а в Америке какое место самое горячее?

– В Северной Америке? Или ты имеешь в виду Соединенные Штаты?

– Только США.

Она пару секунд обдумывает ответ и говорит, что за шестьдесят девять лет до его рождения температура 134 градуса по Фаренгейту была зарегистрирована в калифорнийской Долине Смерти 10 июля 1913 года.

– На самом деле, самая горячая точка в США, да и во всем Западном полушарии, находится в Долине Смерти: летом температура там обычно поднимается до 98 градусов.

– 98 градусов… Это не так уж и жарко.

– Да, – соглашается она, – совсем не жарко.

– Тебе обо всем этом рассказывал отец? – спрашивает он. – Сертифицированному пожарному следователю разве необходимо знать индейские легенды и температуру поверхности Солнца?

– Мой отец занимается производством фейерверков, – говорит она, будто не сознавая или не заботясь о том, что эта ложь противоречит предыдущей, – он специализируется на продаже батарей и огненного дождя. У него есть фабрики в Китае и на Тайване.

Не успевает Билли возразить, как она начинает объяснять, как разные химические элементы дают огонь разного цвета.

– Галогениды меди горят голубым. Нитрат натрия дает прелестный желтый оттенок. Цезий – оттенок индиго.

Билли провалил экзамен по химии в одиннадцатом классе, и ее слова мало что для него значат. Но он все равно спрашивает, как добиваются красного цвета.

– Это зависит, – вздыхает она и откидывается на спинку сиденья, убирая пряди черных волос с лица. – От чего?

– От того, какой оттенок красного тебя интересует. Карбонат лития дает очень милые бордовые оттенки. Но если требуется что-нибудь насыщенное, лучше всего подойдет карбонат стронция.

– А зеленый?

– Соединения меди или хлорид бария.

– А золотые? Что нужно жечь, чтобы получить золотой фейерверк? Золотые всегда были моими любимыми, особенно такие большие звезды, – он убирает руку с руля и изображает взрыв мортиры и следующий за ним водопад золотистых искр.

Она поворачивает голову и некоторое время молча рассматривает его:

– Для золотистых оттенков папа обычно использует ламповую копоть.

Справа проносится указатель съезда с магистрали к мотелям, ресторанам и остановке для грузовых автомобилей всего в пяти милях езды. Он проверяет датчик топлива и видит, что красная стрелка колеблется чуть выше нулевой отметки.

– Не хочу показаться необразованным, но я понятия не имею, что такое ламповая копоть, – обращается он к женщине, называющей себя Айден.

– Мало кто знает, – она прикрывает глаза, – а это просто старое слово для сажи, на самом деле.

Знаешь, что такое сажа?

– Конечно, я знаю, что такое сажа.

– Ламповая копоть – это очень чистый вид сажи, ее иногда еще называют ваксой и собирают с частично сгоревших углеродных материалов. Ее использовали в качестве пигмента с доисторических времен, а еще это один из наименее светоотражающих материалов, известных человечеству.

– Мне придется поверить тебе на слово, – отвечает Билли; она снова улыбается обезоруживающей улыбкой, открывает глаза, и те опять горят золотисто-коричневым с вкраплениями янтаря. – А еще мне придется заправиться, и я бы не отказался от чашки кофе.

– Мне нужно пописать, – произносит она и на короткое мгновение жалеет, что у нее нет при себе дорожной карты; положение звезд и планет над полями кукурузы немного может ей сообщить.

– Ты пьешь кофе? – спрашивает Билли. Она кивает головой:

– Я пью кофе.

– Наверное, любишь с молоком, но без сахара?

– Я пью кофе, – повторяет она, как будто ей не удалось выразить свою мысль в первый раз. – Я пью его, хоть никогда особенно не задумывалась о вкусе. Он горький, а я не люблю горькое.

Билли кивает, ему и самому не особенно нравится вкус кофе. Они доезжают до поворота, он крутит руль вправо и съезжает с федеральной магистрали на освещенную броскими вывесками автозаправку с круглосуточным магазином. Заправка в Онаве ничем не отличается от других, еще один оазис электрического света, припаркованных автомобилей и рекламных щитов, расхваливающих все, от пива до местного стрип-клуба. Женщина, чье имя уже не Айден, а Маккензи, замечает «Макдоналдс», «Сабвей» и несколько чахлых деревьев. Вокруг на многие мили простираются фермерские угодья, и она подозревает, что дешевым забегаловкам здесь радуются больше, чем деревьям. Билли въезжает на парковку, неподалеку от мотеля, большинство мест на ней заняты грузовиками и фурами.

– Мы могли бы снять комнату, – говорит он как можно более обыденным тоном, думая о том, что встретил ее всего несколько часов назад. – Мы могли бы снять комнату и немного поспать перед дорогой в Су-Сити.

– Могли бы, – отвечает она безразлично, слова ее похожи на эхо. – Мне нужно пописать, – снова сообщает она, меняя тему разговора, как будто они уже обо всем договорились. Он останавливает машину за бензоколонками, под алюминиевым козырьком заправочной станции, освещенным галогеновыми лампами. Как только он глушит двигатель, она выходит из машины и направляется внутрь. Туалеты находятся в одном углу рядом с холодильным автоматом, наполненным содовой и энергетическими напитками. Женская комната пахнет мочой, мылом и нестерпимо-сладким запахом туалетного ароматизатора. Но ей уже не раз приходилось чувствовать намного более неприятные запахи.

Закончив, она выходит обратно и видит, как он захлопывает багажник. Она ничего не спрашивает, но Билли все равно торопливо начинает объяснять:

– Что-то тряслось сзади, шумело. Оказывается, ослабло крепление запаски, – эта история не хуже других, и она не спорит. – Слышала этот грохот?

– Нет, – отвечает она и садится в машину.

Он выезжает с заправки и паркуется рядом с мотелем 6, и она ждет в одиночестве, пока он заходит в лобби, чтобы зарегистрироваться. Билли предлагает заплатить за комнату, так как это изначально была его идея, и она не возражает. Сидя в машине, она внимательно рассматривает небо через лобовое стекло, пытаясь различить звезды сквозь оранжево-белую дымку световой какофонии. Но те почти не видны. Заметны только самые яркие, а ведь она знает небо как свои пять пальцев (ей много раз это говорили). Она запоздало вспоминает, что они так и не выпили кофе на заправке.

Когда Билли возвращается, у него в руках небольшой бумажный конверт с логотипом мотеля, через неплотную бумагу просвечивает пластиковая карта с магнитной полосой.

– Я скучаю по настоящим ключам, старым латунным ключам, прикрепленным к большим кускам пластика в форме брильянта. Эти ключи можно было оставить себе как сувенир. Но из этого, – она сделала паузу, указав на конверт, – сувенира не выйдет.

– Откуда ты? – спрашивает он, втискивая машину в пустое пространство около их комнаты. – Никак не могу определить твой акцент.

– Разве это важно?

Она пожимает плечами, и это все, чем ему приходится довольствоваться в качестве ответа. Никто из них больше ничего не говорит. Возможно, они прошли тот момент, когда разговоры необходимы. Так бы она ответила, если бы ей задали этот вопрос. Ночь в самом разгаре, ее не нужно подгонять болтовней.

Внутри она подходит к раковине и брызгает ледяной водой на лицо и заднюю сторону шеи. Билли включает телевизор, выбирает канал, где круглосуточно крутят старые фильмы, и уменьшает громкость. Она не узнает фильм, но он черно-белый, и это ее полностью устраивает: помогает сгладить впечатление от вычурных несочетающихся обоев и покрывала, уродливого ковра и еще более уродливой картины, висящей над широкой кроватью.

– Мне было всего четырнадцать, когда я в первый раз… – начинает он, но она опускает влажный палец на его губы, заставляя замолчать.

– Это неважно. Ни для меня, ни для кого-либо еще. – И тогда он садится на край кровати и смотрит, как она раздевается. Она худенькая – но не настолько, как ему казалось, – с маленькой грудью и плоским животом. Волосы на лобке такие же черные, как и на голове, и образуют внизу живота букву V. Она аккуратно складывает свою выцветшую, истрепанную дорогой одежду, что удивляет его больше, чем красный треугольник, вытатуированный между лопатками. Он спрашивает, что обозначает рисунок, и она говорит, что это старый алхимический символ огня, хотя он также может значить и многое другое. Он спрашивает, где она его сделала, и она честно отвечает, что не помнит.

– Но это было очень давно, – говорит она и начинает его раздевать. Стягивает через голову футболку, расстегивает пряжку ремня, и тогда Билли берет все в свои руки. Кровать мягка и прохладна, белые простыни пахнут тяжелым фруктовым запахом кондиционера для белья. Когда он целует ее, на его губах остается привкус пепла, но он ничего не говорит. Она забирается на него, и он легко в нее проникает. Он кончает почти сразу, но ее это не волнует, она шепчет успокаивающие слова в его левое ухо и с силой трется своими бедрами о его. Ему приходит в голову, что все это сон, потому что все вокруг слишком нереально. Многие годы единственным способом снять напряжение были собственные руки и тюбик увлажняющего геля. Слова, которые она шепчет ему, вспыхивают в сознании так ярко, что он не уверен, что не видит их сквозь сомкнутые веки. Она скачет на нем, ее зубы и язык, слюна и нёбо отдают пеплом, как и видения, которые льются с ее губ – ослепительные, изысканные призраки огненных катастроф. Он снова кончает. Он распахивает глаза и хватает ртом воздух; она улыбается и целует его.

– Закрой глаза, – говорит она тоном, в котором почти сквозит злоба. – Держи их закрытыми. Зажмурься так крепко, как только сможешь.

Билли слушается, и он понимает сейчас, что яркие видения – не столько то, что она хочет ему показать, но то, что ему нужно увидеть.

– Хороший мальчик, – шепчет она и кладет ладони на его голову. Они любили друг друга в таком темпе и с такой силой, что позже в своем блокнотике, служившем ему дневником, он напишет: « Это был жесткий секс. Мне казалось, что она чуть ли не насилует меня. Но это не было изнасилованием ». А еще он опишет, насколько тихой она была, как раздражающе тихи были ее оргазмы. Но в основном он будет писать об огнях.

Он напишет: « Я думаю, она была уроженкой Гавайских островов. Она была гавайской женщиной, а ее прапрапрабабушка занималась любовью с богиней Пеле ».

Она скачет на нем, и языки пламени пляшут у него в голове, лижут изнутри его веки и дешевые обои комнаты в мотеле.

– Это мой подарок, – шепчет она, – единственный подарок, который я могу сделать.

На мгновение перед его глазами мелькает другая летняя ночь, 18 июля, за тысячу девятьсот сорок пять лет до того дня, как он увидел ее на обочине федеральной магистрали в Айове. Он стоит на римской улице, рядом со скоплением лавок неподалеку от Большого Цирка. С полнолуния прошло две ночи, и огонь уже разгорелся. Он будет гореть шесть дней и семь ночей; Нерон обвинит христиан в поджоге.

Билли чувствует ее ладони, ее короткие ногти впиваются ему в голову, возможно оставляя кровавые царапины. Но он не открывает глаз и не просит остановиться.

Мгновения проходят, унося столетие за столетием, Рим исчезает, и он оказывается на берегу реки Сумидо, перед разделенным на кастовые кварталы японским городом Эдо. 2 марта 1657 года, ураганной силы ветер с северо-запада раздувает пожирающее город пламя. Бамбук все еще сухой после прошлогодней засухи. Но Билли почти не чувствует ветра, тот едва касается его. Небо над головой заволокло дымом, подсвеченным пламенем, его серо-черные клубы будто бы сошли со страниц книг Данте или Мильтона. В следующие три дня погибнет больше ста тысяч человек.

Вот он сидит в окружении множества людей под куполом цирка братьев Ринглинг, Барнума и Бейли. Это влажный июльский день 1944 года, и высоко над его головой летающие акробаты Валленда только-только начали свое представление с трапецией. В течение нескольких секунд шатер загорится. Материя пропитана смесью парафина и неэтилированного бензина, чтобы сделать ее водоотталкивающей. Меньше чем за восемь минут весь шатер будет объят пламенем, и тающий парафин напалмом обрушится на головы семи тысяч человек, пытающихся спастись от огня. Под конец Билли кажется, что он слышит крики диких животных, но нет, говорит она, нет, это голоса людей. В тот день не погибла ни одна из хищных кошек, ни один слон или верблюд.

– Хватит, – говорит он и попадает в другой день. На этот раз не слишком далеко. Совсем недалеко. Всего один год. Это 6 августа 1945 года, Хиросима. Каким-то образом Билли не испаряется, когда атомная бомба «Малыш» разрывается в шестистах метрах над его головой. Следующая за взрывом волна огня превращает песок и стекло в пузырящиеся густые лужи, и все вспыхивает. От некоторых из ста тысяч погибших остались лишь тени на мостах и стенах зданий. Но были и те, от кого осталось еще меньше.

И уже неважно, как много раз он отчаянно просит ее прекратить. Он умоляет, он кричит, всхлипывает, но катастрофы, которые он видит с закрытыми глазами, продолжают сменять одна другую.

– Я была там. Во время каждой из них. Я храню эти воспоминания, и это мой дар тебе.

18 апреля 1906 года более трех тысяч людей погибают в результате землетрясения и последовавшей за ним огненной бури в Сан-Франциско.

Дрезден, Германия, несколько минут пополуночи 14 февраля 1945 года, в день Святого Покаяния; сотни английских бомбардировщиков сбрасывают сотни тонн взрывчатки и зажигательных снарядов на седьмой по величине город гитлеровской Германии. Билли вместе с шестью тысячами человек прячется в одном из крупнейших бомбоубежищ под центральной железнодорожной станцией. Почти все вскоре будут мертвы. К восходу бо́льшая часть города окажется во власти огня, температура которого достигнет двух тысяч семисот градусов по Фаренгейту. Он смотрит, не в силах отвернуться, и знает, что женщина, называющая себя Айден, находится неподалеку. Он слышит, как она вслух читает слова, которые выживший в этом аду однажды напишет на бумаге:

– Мы видели ужасные вещи. Обугленные тела взрослых, куски рук и ног, мертвецы, целые семьи, сгоревшие заживо, обожженные люди, бегущие кудато, переполненные беженцами вагоны, мертвые спасатели и солдаты. Многие ходили по городу и звали своих детей и родных; и огонь, везде огонь, и горячий ветер гнал людей обратно в горящие дома, из которых они пытались выбраться.

– Я не знаю, зачем ты мне это показываешь, – говорит он, пытаясь перекричать какофонию взрывов и крика.

– Нет, – шепчет она, и он отчетливо слышит ее, – ты прекрасно знаешь почему.

За этим следуют и другие картины: пожары, которым нет числа. Потом он попытается все записать. Поджог в Атланте, совершенный по приказу генерала Федерации Уильяма Текумсе Шермана. 8 октября 1871 года, когда одновременно с Чикаго сгорели Пештиго в Висконсине, Холланд, Манисти и Порт-Гурон в Мичигане. В Чикаго погибли сотни людей, а в Пештиго мужчины и женщины, пытавшиеся спастись в воде, сварились заживо. Огненная буря образовала торнадо, поднимавшее в воздух дома и грузовики как раскаленные игрушки.

– Открой глаза, – говорит она, и он открывает. Вокруг него только убогая комната мотеля, бормотание телевизора и голая девушка, обхватившая его бедрами. Он всхлипывает, и она разглядывает его, как какое-то потустороннее явление, которое никогда не получится по-настоящему понять. Она слезает с него, и Билли, плача, садится на край кровати. Проходит почти пятнадцать минут, прежде чем он что-либо говорит:

– Я больше не буду. Я обещаю. Я, черт меня побери, никогда не буду этого делать, никогда.

Она смеется, и ее смех звучит как пар, вырывающийся из прорванной трубы. Смех, как раскат грома, как удар молнии, нашедший свою цель.

– Я пришла не для того, чтобы остановить тебя, Билли. Я пришла удостовериться, что ты никогда не остановишься.

У него во рту привкус пепла, и когда он моргает и протирает глаза, в воздухе продолжают дрожать триллионы огней, сверкающих на фоне задымленных небес.

– Я не думала, что мне придется объяснять эту часть, – произносит она, вспоминая всех, кто в самом конце падал перед ней на колени и умолял продолжить.

– Когда это случилось в первый раз, мне было всего четырнадцать, – говорит он.

– Я знаю. Думаю, ты неплохо справился. Тебе предстоит совершить множество великих дел перед тем, как ты умрешь.

Она одевается и, держа туфли в руке, босиком выходит из комнаты, оставляя его одного. Женщина, которая больше не называет себя Айден, женщина, которая не знает, как, где, почему или даже когда это началось, идет вдоль стоянки. Она минует его машину, и самодельная бомба в алюминиевом чехле надежно закреплена под запасным колесом. Она будет в Су-Сити, когда бомба сработает, конечно же. Но прямо сейчас ей необходимо пройтись. Восточный горизонт окрасился в оттенки розового и фиолетового, мир встречает новый день. Подойдя к выезду на федеральную трассу, она начинает рассказывать себе новую историю, историю о птице феникс, которая, возможно, была ее матерью. Как она помогла великой птице построить гнездо из ладана и веток мирры. И как она подожгла это гнездо….