Онлайн чтение книги Конец фильма, или Гипсовый трубач
1. Первый звонок судьбы

История эта началось утром, когда жизнь еще имеет хоть какой-то смысл.

Ранний телефонный звонок настиг Андрея Львовича Кокотова в належанной теплой постели. Он недавно проснулся и теперь полусонно размышлял о том, что разумные существа есть, вероятно, не что иное, как смертоносные вирусы, вроде СПИДа, которыми одна галактика в момент астрального соития заражает другую. После вчерашнего посещения поликлиники и одинокого вечернего возлияния он был невесел, мрачна была и его космогоническая полудрема.

Будучи по профессии литератором, Кокотов вяло прикинул, можно ли из этой странноватой утренней мысли вырастить какой-нибудь рассказ или повестушку, понял, что, скорей всего, нельзя – и погрустнел. А тут еще это внезапное телефонное беспокойство как-то нехорошо вспугнуло сердце, и оно забилось вдруг с торопливыми и опасными препинаниями. Встревоженный писатель с обидой подумал о том, что надо было вчера заглянуть еще и к кардиологу: сорок шесть – самый, как говорится, опасный мужской возраст.

Телефон все звонил. Андрей Львович встал и побрел на кухню.

Впрочем, «звонил» – чересчур громко сказано. Все предразводные месяцы Кокотов и его бывшая супруга Вероника использовали аппарат так же, как старорежимные крестьяне – шапки, а именно: швыряли оземь в качестве последнего и неопровержимого доказательства своей правоты в семейном конфликте, которому стало тесно в двуспальной кровати. И если раньше после ослепительной ссоры Андрей Львович закипал вожделением и страстно желал задушить жену в объятьях, то в последний год их близлежащего сосуществования он хотел ее просто придушить. И однажды целую бессонную ночь посвятил рассуждениям (конечно, чисто умозрительным) о том, куда потом можно было бы окончательно спрятать труп, чтобы не сесть в тюрьму. Перебрав вариантов двадцать, жестоких и небезукоризненных, он, наконец, додумался: надо купить в магазине «Ребята и зверята» аквариум со стаей пираний, очень модных в последнее время среди серьезной публики. И, как говорится, – концы – в воду! Однако эти чешуйчатые людоедки, оказалось, стоят огромных денег! Тогда Андрей Львович замыслил написать про это рассказ, но не решился – из суеверия.

Начался же семейный распад с того, что у Кокотова появилось болезненное ощущение, будто в их спальне поселился кто-то третий, невидимый. И Вероника, прежде отличавшаяся веселой постельной акробатичностью, с некоторых пор превратила интим в редкие и показательно равнодушные супружеские телодвижения, словно доказывая этому невидимому третьему свою полнейшую незаинтересованность в брачных соединениях. А на мужа она стала поглядывать с некой иронической сравнительностью. Та к пляжная дама, проводив влажным взором загорелого атлета, с тоскливой усмешкой смотрит на своего законного животоносца, приканчивающего восьмую бутылку пива…

– Коко, – объявила Вероника однажды утром за кофе, – я должна тебе сообщить одну важную вещь!

– Какую, Нико?

– Мы разводимся!

– Почему? – спросил Андрей Львович не из любопытства (он давно этого ждал), а скорее из чисто писательской привычки выстраивать диалог.

– Потому что ошибки надо когда-нибудь исправлять…

Развели их без осложнений: потомства они так и не завели (дети, как и пираньи, стоили дорого), а на жилплощадь и совместно нажитое имущество, смехотворное, если быть откровенным, Вероника не имела никаких претензий. Эта бессребреная странность некоторым образом разъяснилась, когда они вышли из суда, и бывшая супруга, точно разнузданная кобылица, потряхивая мелированной гривой, радостно поскакала к огромному джипу. Вскочив на подножку, она обернулась, показала бывшему мужу длинный язык и, победно хлопнув дверцей, скрылась за непроглядными стеклами, исчезла, так сказать, во тьме своей новой светлой жизни.

А телефон все звонил…

На кухне царило то неприглядное бытовое разложение, какое часто встречается в домах недавних холостяков. На тарелке усыхала грубо расчлененная и недоеденная селедка, посыпанная одряхлевшими кольцами фиолетового лука. Чуть выгнулся, почерствев за ночь, забытый кусок черного хлеба. В бутылке оставалось довольно водки, что свидетельствовало о мужском одиночестве, пока еще не перешедшем в неутолимое пьянство. Аппарат фирмы «Тесла» был обмотан разноцветным скотчем и напоминал античную вазу, кропотливо собранную из кусочков. Он даже не звонил, а жалобно верещал из-под кухонной табуретки, словно принесенный с улицы мусорный котенок. Вечор Кокотов хотел от тоски и для познания жизненных глубин позвонить какой-нибудь телефонной возбудительнице, даже отчеркнул в рекламной газетке номерок горячей линии «Ротики эротики». Но так и не собрался с духом. А зря! Дело в том, что у него появился любопытный сюжетец для нового романа из серии «Лабиринты страсти».

Сюжет такой. Он и она. Ромео и Джульетта. Роман и Юля. Сослуживцы. Работают в одном порно-журнале «Афродозиак». И вот между ними по тайным законам влечения возникает чистое, светлое чувство, которое лишь иногда, очень редко, проникает в нашу жизнь, словно луч солнца в канализационный люк. Роман – фотограф: снимает «обнаженку». Юля – редактор: сочиняет письма, которые якобы приходят в «Афродозиак» от читателей, переживших острое сексуальное приключение.

Ну вот, например:

Тут Юля отрывается от компьютера и вспоминает, с каким ласковым сочувствием Рома смотрел на нее во время недавней планерки, когда шеф-редактор орал, предынсультно перекосив металлокерамический рот: «Запомните раз и навсегда: мы пиарим только “Мир белья”. У нас договор! Если я еще раз обнаружу в вашем тексте, Юлия Викторовна, хоть намек на “Дикую облепиху”, я вас уволю. Понятно?»

А Рома? Что Рома? Он, сердешный, тщательно выставляя свет, чтобы поразвратнее запечатлеть свежевыбритый цветок счастья, принадлежащий стареющей фотошлюхе, тем временем томительно думает о том, как странно глянула на него Юля, проходя вчера по редакционному коридору…

– Попку чуть на меня! – командует он. – Нет, так много… Это уже не попка! – А сам изнывает от желания просто видеть Юлю, говорить с ней, смотреть в эти чистые голубые глаза…

Кстати, с невинными деликатностями зарождающегося чувства у Андрея Львовича было все в порядке. Он понимал и умел тонко описать, как внезапно рождается, расцветает и опадает лепестками разочарования внезапная симпатия к пассажирке автобуса, особенно грустно взглянувшей на тебя. А вот знаний о развратной стороне жизни ему, семейному до недавних пор мужчине, явно не хватало, что по-человечески, может быть, и хорошо, но с писательской точки зрения непроизводительно: ведь именно романами о «странностях любви» он и зарабатывал себе на жизнь в самые трудные годы. Со звонка в «Ротики эротики» он полагал начать серьезное, бескомпромиссное изучение сексуальных беспределов окружающей действительности, но в самый последний момент, набрав шесть цифр, смалодушничал, передумал и, злясь на себя, сунул «Теслу» под табурет.

Та м он ее, без умолку верещащую, и обнаружил. Нагнулся и, чувствуя прилив крови к вискам, снял трубку.

– Я бы хотел побеседовать с господином Кокотовым! – потребовал густой мужской голос.

– Кокотовым, – привычно поправил Андрей Львович, ибо почти никто и никогда не произносил его довольно редкую фамилию правильно с первого раза. (Из трех вариантов ударения все почему-то поначалу выбирали именно тот, который немедленно придавал фамилии легкомысленный, даже блудливый оттенок, что, конечно же, подтверждает давнюю гипотезу о первородной греховности человека.)

– В таком случае мне нужен господин Кокотов! – заявил голос с раздражением.

– А кто его спрашивает?

– Жарынин.

– Кто-о?

– Кинорежиссер Жарынин. Слыхали?

– Слыхал, – полусоврал Кокотов. – Простите, имя-отчество только вот запамятовал…

– Дмитрием Антоновичем с утра был!

– Я вас слушаю, Дмитрий Антонович!

– А до этого вы меня, Андрей Львович, выходит, не слушали?

– Я неточно выразился. Очень рад вас слышать. Давний поклонник вашего таланта! – зачем-то рассыпался Кокотов, мучительно соображая, почему фамилия режиссера показалась знакомой, если ни одного его фильма он вспомнить никак не мог.

– Будет врать-то! А вот я в самом деле прочел ваш рассказ в журнале «Железный век».

– Какой рассказ?

– А вы много рассказов напечатали в этом журнале?

– Один…

– Тогда не задавайте глупых вопросов! Я прочел рассказ про гипсового трубача.

– Вам понравилось?

– Кое-что есть, хотя в целом рассказ написан слабо.

– Вы считаете? – обидчиво улыбнулся Андрей Львович.

– Считаю.

– Зачем же вы мне звоните?

– Потому что по вашему сюжету я могу снять хороший фильм!

– Мне трудно об этом судить…

– Почему?

– Потому что, Дмитрий Антонович, я не видел ни одной вашей картины! – поквитался Кокотов.

– Вы и не могли видеть. Вгиковская короткометражка «Толпа» не в счет. Второе режиссерство в агитке «Ленин в Лонжюмо» по сценарию Армена Вознесяна тоже. А единственная моя стоящая картина «Двое в плавнях» была смыта по решению Политбюро! В знак протеста я ушел из кинематографа! Но ушел, хлопнув дверью…

Андрей Львович мудро подумал о странности человеческого ума: когда сталкиваешься с опасностью, всегда наде– ешься, что она окажется на самом деле не такой страшной. Зато потом, когда беды позади, воображаешь их такими чудовищными, каких и не бывает на свете. Теперь вот многим кажется, будто при советской власти даже в вытрезвитель по решению Политбюро забирали…

– Что вы там молчите? – сердито спросил Жарынин.

– Ах, ну как же! – Кокотов вспомнил этот действительно громкий скандал застойного кинематографа. – А теперь, значит, вы в кинематограф возвращаетесь?

– Да, побыл, как бы это выразиться, во внутренней эмиграции… Надоело. Возвращаюсь!

– А во внешней эмиграции не были?

– Был и во внешней. Но русскому человеку там делать нечего. Однако же странно…

– Что?

– Странно то, что вы расспрашиваете меня о всякой ерунде вместо того, чтобы прыгать от счастья. Вам звонит режиссер и хочет экранизировать ваш рассказ!

– Я прыгаю. Вы просто не видите. А деньги на картину у вас есть?

– Разумеется. В противном случае я бы не звонил. Еще вопросы?

– Нет.

– Тогда запоминайте: завтра в девять ноль-ноль я заезжаю за вами, и мы отправляемся в «Ипокренино».

– В «Ипокренино»? – переспросил писатель, много слышавший об этом историческом месте, но ни разу там не бывавший.

– Да. У меня две путевки.

– Я не могу.

– Почему?! – возмутился Жарынин.

– У меня анализ. В среду. Очень важный…

– Какой еще к чертям анализ! А вы не можете эти ваши… ингредиенты сегодня сдать… впрок?

– Нет, это очень сложный анализ. По знакомству. А «ингредиенты», как вы выразились, тут абсолютно ни при чем! – с вызовом ответил Андрей Львович.

Некоторое время из трубки доносилось лишь недовольное покряхтывание и посапывание. Наверное, именно так ругались наши бессловесные предки, еще не знавшие роскоши многофункциональной брани.

«Чтоб они пропали, эти анализы! Ну зачем я поперся в поликлинику? Жил бы с этой чертовой бородавкой и дальше! – в отчаянье думал Кокотов, которому впервые в жизни звонил режиссер да еще с таким предложением. – Пошлет он меня сейчас, и правильно сделает!»

– Хорошо, – наконец согласился Жарынин. – В среду я сам отвезу вас в Москву и сдам на анализы! А потом доставлю назад в «Ипокренино». Договорились?

– А сколько я должен за путевку? – не успев обрадоваться, с боязливой щепетильностью полюбопытствовал Андрей Львович.

– Нисколько. Фирма платит. Да или нет?!

– Да. Я согласен.

– Неужели?! У вас тяжелый характер. До завтра. Ровно в девять.

– В девять, – повторил Кокотов, чтобы лучше запомнить.

– И не опаздывайте! Возле вашего дома остановка запрещена, и я не смогу припарковать машину.

– Откуда вы знаете, что запрещена? – подозрительно спросил писатель.

– Прежде чем сделать вам такое предложение, я собрал о вас материал.

– Вы за мной следили?

– Наблюдал.

– Ну, знаете… Я…

Однако Жарынин уже повесил трубку, и Кокотов, слушая гудки, подумал о том, что судьба непредсказуема, словно домохозяйка за рулем…