Онлайн чтение книги Консьянс блаженный
XI. ГЛАВА, КОТОРАЯ, БЫТЬ МОЖЕТ, ИЗМЕНИТ МНЕНИЕ ТЕХ, КТО ПЛОХО ДУМАЛ О ПАПАШЕ КАДЕ И БАСТЬЕНЕ

Наполеон спешил получить в свои руки триста тысяч новобранцев, и поэтому заседание воинского присутствия было назначено на ближайшее воскресенье.

Оно стало последней надеждой для обеих матерей, для Мариетты и папаши Каде; им казалось, что их бедный блаженный будет забракован, хотя Мадлен в своей материнской гордости порой говорила, качая головой:

— О нет, нет! Они его никогда не забракуют — уж слишком он хорош!

Что касается Консьянса, то он после беседы с доктором Лекоссом отлично знал, как ему себя вести.

Поэтому, когда женщины говорили о своей последней надежде, он только грустно улыбался и ничего не говорил: он не стал бы лгать даже ради того, чтобы утешить мать.

Дорога из Виллер-Котре в Арамон являла собой необычное зрелище. Арамон предоставил девять кандидатов в новобранцы. Из этих девяти пятерым не повезло. Арамон, как видим, был не особенно обижен.

Четверо избежавших беды или считавших себя таковыми (ведь в те несчастливые времена нельзя было быть уверенным в чем бы то ни было) возвращались с приколотыми к шляпам номерками, украшенными трехцветными ленточками; они пели, смеялись, танцевали так, что лес шумел от взрывов их радости.

Среди остальных пятерых двое искали утешение в вине и вместе с другими пели, танцевали, кричали, но делали это так судорожно, так печально, так страдальчески, что напоминали выходцев из могил, вынужденных на минуту разделить неведомую им или уже забытую радость живых.

Трое остальных, не потерявших головы, в том числе и Консьянс, возвращались домой тихо, без лент и без выкриков, скромные и по-христиански смиренные в своем горе.

Те, кто вытянул счастливые номера, вернулись в деревню первыми и возвестили о радости, выпавшей на их долю, и о печали, выпавшей на долю других; надо сказать, узнав о невезении Консьянса, ему сочувствовали все.

Консьянс был так добр, так мягок, так безобиден, что его любил каждый!

Бастьен сидел в кабачке, когда услышал новость; гусар, как это с ним порой случалось, уже выпил лишнего; глаза его ожили, язык развязался, и он рассказывал о своих походах, время от времени прерывая этот рассказ тостами в честь победителя Аустерлица и Ваграма. После пятого или шестого тоста, когда он подносил к губам стакан, до него донеслись слова:

— Консьянс вытянул несчастливый номер.

Нельзя не отметить, что, как ни близок к губам был его стакан, он их так и не коснулся.

— Что вы сказали там, у двери? — спросил он.

Один из счастливчиков с ленточкой на шляпе сунул голову в кабачок и ответил Бастьену:

— Мы говорили, что Консьянсу не повезло. Вот и все.

— Вот и все?.. Черт подери! — закричал Бастьен, ставя стакан на стол. — Думаю, этого вполне достаточно и даже слишком, — с мрачным видом добавил он. — Ведь это же горе для двух семей!

И, еще больше помрачнев, он сказал:

— Бедная Мариетта, доведется ей теперь плакать!

Поднявшись, не прикасаясь к недопитому наполовину стакану, не глядя на полупустую бутылку, он вышел из кабачка и, отыскав взглядом тех, кому улыбнулась удача, спросил:

— Где же он, этот несчастный Консьянс?

— Идет вслед за нами.

— По тропе или по большой дороге?

— По тропе.

— Ладно, я пойду, постараюсь его успокоить, если это возможно.

И он зашагал к окраине деревни.

Больше сотни людей толпились там и смотрели, как вдали за деревьями медленно движется процессия несчастных.

Консьянс шел впереди вместе с Мадлен; сердце ясно подсказывало ему, что в подобных обстоятельствах он должен в первую очередь позаботиться о матери.

За ними шли г-жа Мари и Мариетта.

Позади них ехали на осле папаша Каде с малышом Пьером, такие же молчаливые, как все, хотя ребенок не понимал ни причин, ни значимости этого горя.

Заметив их, все ожидавшие двинулись им навстречу; Бастьен шел первым — во главе толпы. Ему казалось, что у него для Консьянса припасено множество разумных суждений, множество еще не открытых для юноши горизонтов; ему казалось, что эти суждения столь убедительны, а горизонты столь радостны, что он, Бастьен, побеседовав с Консьянсом, за какой-нибудь десяток минут утешил бы его; но, увидев блаженного, Бастьен почувствовал, что язык у него прилип к гортани, и, замедлив шаг, он позволил себя догнать и перегнать сначала идущим впереди толпы, затем — идущим посредине ее, а в конце концов и самым задним; заметив глубокую печаль, охватившую оба семейства, гусар покачал головой и произнес:

— Я ошибался, только всеблагой Господь способен что-нибудь сделать для этих бедных людей!

Того же мнения держались и остальные; казалось, никто не может решиться промолвить хоть слово в утешение: были слышны лишь рыдания и вздохи.

Бастьен даже сошел с дороги, чтобы пропустить их, решив ничем не выдавать своего присутствия. Правда, он почувствовал бы себя несколько уязвленным, если бы Консьянс вовсе не обратил на него внимания, но от больших голубых глаз юноши ничто не могло ускользнуть незамеченным. Консьянс увидел Бастьена, и он, прекрасно читавший в людских сердцах, прочел в сердце гусара такое искреннее сочувствие, что покинул мать и направился прямо к гусару.

Бастьен в растерянности стал глядеть по сторонам, чтобы убедиться, что это ради него Консьянс сошел с дороги; но не оставалось никаких сомнений — Бастьен стоял один на краю канавы поодаль от остальных.

И тогда, раскинув руки, он сам пошел навстречу Консьянсу.

В эту минуту на Бастьена нахлынуло чувство, до сих пор ему совершенно неведомое, а теперь овладевшее им и перевернувшее его сердце.

— Ах, бедный мой Консьянс, бедный мой Консьянс, — воскликнул он, обнимая новобранца, — так, значит, ты уходишь, черт подери? Так тебе не повезло, тысяча громов?! Это несправедливо, это не по-Божески… Такой славный парень, как ты… который спас мне жизнь… мне, Бастьену, говорю я вам… Да, — продолжал гусар, обращаясь к смотревшим на него крестьянам, которые были удивлены таким взрывом чувств, совсем несвойственных Бастьену, — спас мне жизнь. Да, я всегда говорил: «Спасибо Бернару!» И правда, это Бернар вытащил меня из воды, но сам по себе Бернар не поплыл бы за мной, да он лап не замочил бы ради меня — для этого он недостаточно меня любит! Нет, это добрый Консьянс послал его мне на помощь… это он протянул мне руку… это он… Стоп, ведь точно так же было и во время пожара у Жюльенны… Так вот, я тогда много болтал и хвастал, так вот, и в тот вечер еще раз кто, как не Консьянс, сделал все что надо; кто, как не Консьянс, спас лошадей, быков, баранов; кто, как не Консьянс, полез в бушующее пламя за ребенком? Дело, видите ли, вот в чем: у Консьянса такая внешность, что, глядя на него, ничего такого о нем не подумаешь. А вот я лично вижу, что он самый отважный, самый мужественный, самый лучший из нас всех! Ладно, иди, Консьянс, тебя зовет мать, она тебя ждет… Но, ты видишь, что бы там ни было, Бастьен тебе друг до гроба! И если Бастьен так говорит, значит, это правда, и если ему представится случай доказать это не на словах, он это докажет!.. Иди, Консьянс… Иди!

И он подтолкнул молодого человека в сторону его матери: она действительно ожидала сына, преисполненная признательности Бастьену за его поступок, поскольку чувствовала, что слова гусара были, так сказать, излиянием подлинных чувств.

Обе семьи, за исключением папаши Каде, как обычно, возвратились в хижину справа и оставили дверь открытой, чтобы все симпатии людей могли достигнуть тех, на кого они были направлены.

Неожиданно сквозь дружественно настроенную толпу, окружившую обездоленных, протиснулась женщина: то была Жюльенна, фермерша из Лонпре. На руках она держала своего ребенка. Она подошла прямо к Консьянсу, сидевшему на табуретке подле матери, и, поставив ребенка у ног юноши, сказала:

— Консьянс, поскольку ты воистину спас жизнь моему ребенку, я хотела бы, чтобы его возраст позволил ему пойти в солдаты вместо тебя; Консьянс, поскольку ты воистину спас ему жизнь, он сам пошел бы в армию вместо тебя не то что завтра, не то что сегодня вечером, а прямо сейчас, и ты остался бы рядом с твоей матерью и Мариеттой!

Жюльенна произнесла эти слова с таким чувством благодарности, что все присутствующие не смогли сдержать слез, а Мадлен порывисто обняла фермершу.

Бастьен стоял за порогом, держа под руку Катрин; он видел все происходившее и слышал все сказанное в хижине.

Он положил свою ладонь на округлую полную руку Катрин.

— Постой-ка, — сказал он, словно откликаясь на мысль, только что пробужденную в его уме поступком Жюльенны, — и правда, тысяча громов, вот это мысль!

— О чем ты? — спросила Катрин.

— Ничего, моя красавица… ведь ты, скорее всего, не умрешь от печали, потеряв меня, а эта несчастная мать умрет, если ее разлучить с сыном, и я, не рискуя повредить твоему здоровью, говорю тебе, что намерен совершить небольшое путешествие.

— Господи, это куда же? — поинтересовалась Катрин.

— О, будь спокойна, недалеко, в Суасон, в супрефектуру Эны, и, так как, полагаю, папаша Матьё не откажет мне в лошади, благодаря четвероногому я возвращусь завтра вечером или, самое позднее, послезавтра утром.

— Но ты поедешь не для того, чтобы там остаться, Бастьен?

— Кто знает?

И, высвобождаясь из рук Катрин, гусар добавил:

— Пойдем! Поцелуй меня, любовь моя! Пожелай мне удачного путешествия и позволь распрощаться! Чем раньше я уеду, тем раньше вернусь.

Катрин знала Бастьена: уж если какая-нибудь мысль приходила ему в голову, выбить ее оттуда было нелегко. Впрочем, Бастьен так часто говорил о своих полезных знакомствах среди военных и чиновников, что она предположила: в Суасоне у него есть полезный знакомый, которому он может отрекомендовать Консьянса.

И поскольку в конечном счете Катрин была девушкой доброй, она, надеясь на быстрое возвращение Бастьена с хорошими вестями, не стала чинить препятствий его отъезду.

Бастьен и не преминул тотчас воспользоваться этим, взяв у папаши Матьё столь нужную ему лошадь.

Что касается папаши Каде, то он, возвратившись домой, отвел Пьерро в стойло, затем вывернул наизнанку свой пустой кошелек, дабы убедиться, что там не завалялся какой-нибудь экю, и, удостоверившись в этом, запер его в старом сундуке и уселся в большом деревянном кресле, откуда через открытую дверь видел все, что происходило у г-жи Мари.

И надо сказать, все, что он видел, очень его печалило.

Папаша Каде любил родных, но по-своему, по-стариковски эгоистично. Несчастье, поразившее других, не было несчастьем для него непосредственно, но оно било по нему рикошетом. Строго говоря, он не испытывал неодолимой потребности видеть каждый Божий день Консьянса и его собаку: порой оба представлялись ему бездельниками. Консьянс обычно жил поодаль от старика по три месяца, по полгода, а то и по году, но папаша Каде ни на минуту не сомневался в его возвращении, так что старик прощался с Консьянсом без особых волнений, но теперь все стало иначе. Консьянс уезжал, а куда, совсем неизвестно, вернее, слишком хорошо известно, — на бойню. Он оставлял дома сердца, полные отчаяния, глаза, полные слез, и голоса, полные тоски. Все это нарушало давние привычки папаши Каде, которому по возвращении с поля хотелось видеть улыбчивые лица и готовый ужин. Отъезд внука вносил перемену в его жизнь, а ведь у каждого наступает возраст, когда всякая перемена в жизни смертельно вредна. Семидесятисемилетний папаша Каде уже вступил в такой возраст.

К тому же, что бы ни говорили социалисты, идея наследования является для человека важнейшим побудительным мотивом его действий. Копить, чтобы оставить накопленное сыну, а тот в свою очередь будет копить и своему сыну оставит вдвое больше, чем было оставлено ему; уснуть вечным сном в надежде, что земля площадью в три, четыре, пять или шесть арпанов будет увеличиваться в размерах как снежный ком, станет собственностью в руках сына, поместьем в руках внука, вотчиной в руках потомков, — таково одно из мечтаний гордыни, тихо убаюкивающее человека во время его перехода из этого мира в иной; и папаше Каде виделось, как его девять арпанов, за которые он был должен всего лишь тысячу шестьсот франков (а их он мог без напряжения выплатить за два года), увеличиваются в руках Консьянса и, словно золотой ковер, разрастаются в размерах, чтобы в руках правнуков оказалась вся равнина Ларньи, на которой до самого горизонта простирались бы поля пшеницы, клевера и рапса, радующие взор как своей обширностью, так и разнообразием красок.

Допустим, Консьянс уедет на войну и там его убьют; допустим, он, папаша Каде, умрет — к кому перейдут тогда эти девять арпанов? В реальности, дальше которой не могло простираться его воображение, — к Мадлен, а ей предстоит умереть без детей и завещать кому-то свою землю, ничего к ней не прибавив: разве может одинокая женщина увеличить свой надел? И потом, если бы даже она и смогла это сделать, кому бы пошли на пользу эти приращения земли, ведь их наследство оказалось бы в чужих руках?!

Нельзя сказать, что папашу Каде не волновало то, что он называл тунеядством Консьянса, в чем он и упрекал внука, но сам он был не слишком уверен в своей правоте: он догадывался, что Консьянс за три-четыре часа выполнял столько работы, сколько сам папаша Каде делал за целый день. Бывало, старику требовалось съездить на рынок в Виллер-Котре, в Крепи или в Компьень, чтобы продать или купить зерна, и тогда Консьянс вместо него шел на поле работать с Пьерро и Тардифом — или пахать, или бороновать, а на следующий день папаша Каде видел, что работа продвинулась так далеко, как если бы ей посвятили не один, а два, а то и три дня. В таких случаях папаша Каде удивлялся, изумлялся и выспрашивал у Консьянса, в чем секреты его столь успешного труда, и Консьянс отвечал ему очень просто: «Я пел животным, папаша Каде, и животные хорошо работали». Папаша Каде долго размышлял над этим ответом, но все равно ничего в нем не понял и однажды в день пахоты взял Консьянса с собой. Когда они пришли на поле, быка и осла запрягли в плуг, а старик, усевшись на меже, сказал Консьянсу: «Ну-ка, малыш! Пой животным, я посмотрю, как ты примешься за это дело!» И Консьянс тотчас поставил Тардифа и Пьерро на нужную борозду, а на дальнем ее конце положил в качестве ориентира ветку терновника. Возвратившись к плугу, он преспокойно устроился на нем, упершись ногами в сошник и всем своим весом надавливая на лемех, вместо того чтобы изо всех сил налегать на плуг, что было бы более утомительно; затем юноша затянул песню, вернее нежную и однообразную мелодию, которая, как показалось старику, вполне соответствовала характерам Пьерро и Тардифа, да настолько, что оба, слыша эту мелодию, стали, не нуждаясь ни в каких понуканиях, тянуть плуг как нельзя усерднее, выполняя работу вдвое большую, чем под началом папаши Каде. Это дало старику немало пищи для размышлений, и на следующий день он, еще накануне уверенный, что ему в области земледелия уже нечему и не у кого учиться, увидев результаты вчерашней пахоты, пожелал отказаться от своего метода и усвоить метод Консьянса. Так что он запряг в плуг Тардифа и Пьерро, положил на противоположном конце борозды ту же самую ветку терновника, а затем, вернувшись, уселся на плуг точно так же, как внук, и попытался затянуть ту же самую мелодию. Но то ли в упряжке, то ли в ветке, то ли в манере сидеть, а вероятнее всего в песне, которую старик пел животным, явно недоставало чего-то, и притом очень существенного, а потому папаша Каде, восседая на своем плуге, словно римский император на колеснице, пел безрезультатно и был вынужден прервать свою песню речью, а речь — проклятиями, но ни Тардиф, ни Пьерро даже не пошелохнулись, и папаша Каде, потеряв добрый час на бесплодный опыт, поневоле вернулся к своему прежнему методу, хотя в глубине души и признал его отсталым по сравнению с методом Консьянса.

И вот, продолжая свои размышления, папаша Каде предположил, что Консьянс не уедет, а останется в деревне и не будет убит; в таком случае, вместо того чтобы все завещать Мадлен, придется видеть в Консьянсе своего естественного наследника, несмотря на его тунеядство, за которое порою старик ворчал на внука, если ему уж очень хотелось на что-нибудь пожаловаться; тогда все наверняка будет процветать в руках Консьянса, которому, похоже, во всех его делах сопутствовала благосклонность Провидения.

Следовательно, если бы папаша Каде решился пойти на временную жертву, чтобы оставить Консьянса рядом с собой, такая жертва быстро окупилась бы благодаря способностям юноши в работах по вспашке и боронованию.

Обдумав все это и услышав ночью беспрерывный плач Мадлен, папаша Каде на следующее утро поднялся пораньше и, едва ли не опередив даже Консьянса и Мариетту, которые, будучи до конца верны своим привычкам, отправились в Виллер-Котре вместе с Бернаром, вывел из стойла Пьерро, закрепил седло на его спине и сам тоже уехал в город — так в Арамоне торжественно именовали Виллер-Котре.

Спрашивается, что же собирался там делать папаша Каде и что собирался делать Бастьен в Суасоне?

Об этом-то мы и расскажем в следующей главе.