Онлайн чтение книги Козлиная песнь
III. Стихи 1927–1934 гг

Я стал просвечивающей формой,

Свисающейся веткой винограда,

Но нету птиц, клюющих рано утром

Мои качающиеся плоды.

Я вижу длительные дороги,

Подпрыгивающие тропинки,

Разнохарактерные толпы

Разносияющих людей,

И выплывает в ночь Тептелкин,

В моем пространстве безызмерном

Он держит Феникса сиянье

В чуть облысевшей голове.

А на Москве-реке далекой

Стоит рассейский Кремль высокий,

В нем голубь спит

В воротничке,

Я сам сижу

На облучке,

Поп впереди – за мною гроб,

В нем тот же я – совсем другой,

Со мной подруга, дикий сад

– Луна над желтизной оград.

Слова из пепла слепок,

Стою я у пруда,

Ко мне идет нагая

Вся молодость моя.

Фальшивенький веночек

Надвинула на лоб.

Невинненький дружочек

Передо мной встает.

Он боязлив и страшен,

Мертва его душа,

Невинными словами

Она извлечена.

Он молит, умоляет,

Чтоб душу я вернул —

Я молод был, спокоен,

Души я не вернул.

Любил я слово к слову

Нежданно приставлять,

Гадать, что это значит,

И снова расставлять.

Я очень удивился:

– Но почему, мой друг,

Я просто так, играю,

К чему такой испуг?

Теперь опять явился

Перед моим окном:

Нашел я место в мире,

Живу я без души.

Пришел тебя проведать:

Не изменился ль ты?

Тают дома. Любовь идет, хохочет

Из сада спелого эпикурейской ночи.

Ей снился юный сад

Стрекочущий, поющий,

Веселые, как дети, голоса

И битвы шум неясный и зовущий.

Как тяжела любовь в шестнадцать лет.

Ей кажется: погас прелестный свет,

И всюду лес встает ужасный и дремучий,

И вечно будет дождь и вечно будут тучи.

Проспекты целятся стволами в зори;

Расплески зорь стекают по асфальту к нам,

И верфи их переливают в море,

В Неву, в озера, в Беломорканал.

Суровы берега, трудами взятые —

Мы их железным говором наполним;

Мы там поставим самые прямые статуи,

Которые когда-либо смотрели в волны.

В порту, где хрупкий край морской дороги

Упирается в медлительные реки,

Над постаментом праздничным и строгим

Прищурит Ленин бронзовые веки.

Легко поднимет чуткую ладонь,

Черпнув ветров высокое движенье,

И над зеленой утренней водой

До самой Лахты лягут отраженья.

Сойдет по кранам вниз обеденная смена,

Оправив звонкие одежды Ильича,

Рабочий спрячет пламень автогена,

Поднимется на ровный скат его плеча.

И там увидит, над заливом стоя,

Как город блещущий, бездонный, гулкий

Врастает красным мясом новостроек

В щетинистую даль от Токсова до Пулкова.

Он разлюбил себя, он вышел в непогоду.

Какое множество гуляет под дождем народу.

Как песик вертится, и жалко и пестро

В витрине возлежит огромное перо.

Он спину повернул, пошел через дорогу,

Он к скверу подошел с решеткою убогой,

Где зелень нежная без света фонарей

Казалась черною, как высота над ней.

Но музыка нежданная раздалась

И флейта мирная под лампой показалась,

Затем рояля угол и рука

Игравшего, как дева, старика.

Гулявший медленно от зелени отходит

И взором улицу бегущую обводит.

Он погружается все глубже в непогоду,

Любовь он потерял, он потерял свободу.

Какою прихотью глупейшей

Казалась музыка ему.

Сидел он праздный и нахальный,

Следил, как пиво пьют в углу.

Стал непонятен голос моря,

Вся жизнь казалась ни к чему.

Он вспоминал – все было ясно,

И длинный, длинный коридор,

Там в глубине сад сладкогласный.

У ног подруг Психеи ясной

Стоит людей тревожный хор.

Как отдаленное виденье

Буфетчик, потом обливаясь,

Бокалы пеной наполнял,

Украдкой дымом наслаждаясь,

Передник перед ним сновал.

Хотел он, превращаясь в волны,

Сиреною блестеть,

На берег пенистый взбегая,

Разбиться и лететь.

Чтобы опять приподнимаясь,

С другой волной соединяясь,

Перегонять и петь,

В высокий сад глядеть.

Уж день краснеет точно нос,

Встает над точкою вопрос:

Зачем скитался ты и пел

И вызвать тень свою хотел?

На берега,

На облака

Ложится тень.

Уходит день.

Как холодна вода твоя Летейская.

Забыть и навсегда забыть

Людей и птиц,

С подругой нежной не ходить

И чай не пить,

С друзьями спор не заводить

В сентябрьской мгле

О будущем, что ждет всех нас

Здесь на земле.

Он с каждым годом уменьшался

И высыхал

И горестно следил, как образ

За словом оживал.

С пером сидел он на постели

Под полкою сырой,

Петрарка, Фауст, иммортели

И мемуаров рой.

Там нимфы нежно ворковали

И шел городовой,

Возлюбленные голодали

И хор спускался с гор.

Орфея погребали

И раздавался плач,

В цилиндре и перчатках

Серьезный шел палач.

Они ходили в гости

Сквозь переплеты книг,

Устраивали вместе

На острове пикник.

Прекрасен мир не в прозе полудикой,

Где вместо музыки раздался хохот дикий.

От юности предшествует двойник,

Что выше нас и, как звезда, велик.

Но есть двойник другой, его враждебна сила

Не впереди душа его носилась.

Плетется он за нами по пятам,

Средь бела дня подводит к зеркалам

И речь ведет за нас с усмешкою веселой

И, за руку беря, ведет дорогой голой.

На набережной рассвет

Сиреневый и неясный.

Плешивые дети сидят

На великолепной вершине.

Быть может, то отблеск окон

Им плечи и грудь освещает,

Но бледен, как лист, небосклон

И музыка не играет.

В повышенном горе

На крышах природы

Ведут музыканты

Свои хороводы.

Внизу обезьяны,

Ритма не слыша,

Пляшут и вьются

Томно и скушно.

И те же движенья,

И те же сомненья,

Как будто, как будто!

По градам и весям

Они завывают,

И нежно и сладко

Себя уважают.

Русалка пела, дичь ждала,

Сидели гости у костра,

На нежной палевой волне

Черт ехал, точно на коне.

Мне милый друг сказал тогда:

– Сидеть приятно у костра.

Как хорошо среди людей

Лишь видеть нежных лебедей.

Зачем ты музыку прервал? —

Мучительно он продолжал.

– Из круга вышел ты, мой друг,

Теперь чертям ты первый друг.

Вкруг сосен майские жуки

Ведут воздушный хоровод.

На холмах дачные огни

Вновь зажигает мотылек.

– Вернитесь, нимфы, – он вскричал,

– Высокая мечта, вернись!

Зачем ты отнял жизнь мою

И погрузил меня во тьму?

Вскочили гости: – Что опять!

Как непристойно приставать.

Чего вам надо, жизнь проста,

Да помиритесь, господа.

Когда уснули все опять,

Мой друг чертей мне показал.

– Тебя люблю, – я отвечал, —

Хотел тебя я вознести,

В высокий храм перенести,

Но на пути ты изнемог,

От смеха адского продрог.

Я бился, бился и взлетал,

С тобою вместе в ров упал.

Но будет, будет вновь полет.

В ночных рубашках мотыльки

Гасили в окнах огоньки.

Звукоподобие проснулось,

Лицом к поэту повернулось

И медленно, как автомат,

Сказало:

Сегодня вставил ты глаза мне

И сердце в грудь мою вогнал.

Уже я чувствую желанье,

Я, изваянье,

Перехожу в разряд людей.

И стану я, как вы, загадкой,

И буду изменяться я,

Хоть волосы мои не побелеют,

Иначе будут петь глаза.

Быть может, стану я похоже

На жемчуг, потерявший цвет,

И полюбить меня не сможет

Эпохи нашей человек.

Я ухожу, меня проклянешь

И постараешься отнять

Глаза Психеи, сердце вынуть

И будешь в мастерскую звать.

Теперь враги мы. Безнадежно

– Остановись! – воскликнешь ты.

Звукоподобие другое

Ты выставишь из темноты.

Оно последует за мною

Быть может враг, быть может друг,

Мы будем биться иль ликуя

Покажем мы пожатье рук.

«Как жаль, – подумалось ему,

«Осенний ветер… ночи голубые

«Я разлюбил свою весну.

«Перед судилищем поэтов

«Под снежной вьюгой я стоял,

«И каждый был разнообразен,

«И я был как живой металл,

«Способен был соединиться

«И золото, вобрав меня,

«Готово было распуститься

«Цветком прекрасным,

«Пришла бы нежная пора

«И с ней бы солнце появилось,

«И из цветка бы, как роса,

«Мое дыханье удалилось».

И точно яблоки румяны

И точно яблоки желты,

Сидели гости на диване,

Блаженно раскрывая рты

Собранье пеньем исходило:

Сперва madame за ним ходила,

Потом monsieur ее сменил…

Декольтированная дама,

Как непонятный сфинкс, стояла,

Она держала абажур,

На нем Психея и Амур,

Из тюля нежные цветочки

И просто бархатные точки.

Стол был ни беден, ни богат,

Картофельный белел салат.

И соловей из каждой рюмки

Стремглав за соловьем летел.

Раскланиваясь грациозно,

Старик пленительный запел:

Зачем тревожишь ночью лунной

Любовь и молодость мою.

Ведь девушкою легкострунной

Своей души не назову.

Она веселая не знала,

Что ей погибель суждена.

Вакханкой томною плясала

И радостная восклицала:

– Ах, я пьяна, совсем пьяна!.

И полюбила возноситься,

Своею легкостью кичиться,

Пчелой жужжащею летать,

Безмолвной бабочкой порхать…

И вдруг на лестнице стоять.

Теперь, усталая, не верит

В полеты прежние свои

И лунной ночью лицемерит

Там, где свистали соловьи.

Старик пригубил. Смутно было.

Луна над облаком всходила.

И стало страшно, что не хватит

Вина средь ночи.

Столица глядела

Развалиной.

Гражданская война летела

Волной.

И Нэп сошел и развалился

В Гостином пестрою дугой.

Самодовольными шарами

Шли пары толстые.

И бриллиантами качали

В ушах.

И заедали анекдотом

И запивали опереттой

Борьбу.

В стекло прозрачное одеты,

Огни мерцали.

Растраты, взятки и вино

Неслись, играя в домино.

Волнующий и шелестящий

И бледногубый голос пел,

Что чести нет.

И появлялся в кабинете

В бобры мягчайшие одет;

И превращался в ресторане

Он в сногсшибательный обед.

И, ночью, в музыкальном баре

Нарядной девою звучал

И изворотливость веселую,

Как победителя ласкал.

Пред Революцией громадной,

Как звезды, страны восстают.

Вбегает негр.

Высокомерными глазами

Его душа окружена,

Гарлема дикими ночами

Она по-прежнему пьяна.

Его мечты: разгладить волос,

И кожи цвет чтоб был белей,

Чтоб ласковый ликерный голос

Пел о любви.

Неясным призраком свободы

Он весь заполонен.

Вино и карты и блужданье

Свободою считает он.

Идет огромный по проспекту,

Где головы стоят,

Где комсомольцы, комсомолки

Идут как струнный лад.

И государственностью новой

Где человек горит,

Надеждою неколебимой,

Что мир в ответ звучит.

Психея дивная,

Где крылья голубые

И легкие глаза

И косы золотые.

Как страшен взгляд очей испепеленный,

В просторы чистые по-прежнему влюбленный.

В ужасный лес вступила жизнь твоя.

Сожженная, ты вспыхивать обречена

И легким огоньком то здесь, то там блуждаешь,

И путника средь ночи увлекаешь.

Он не был пьян, он не был болен

Он просто встретил сам себя

У фабрики, где колокольня

В обсерваторию превращена.

В нем было тускло и спокойно

И не хотелось говорить.

Не останавливаясь, хладнокровно

Пошел он по теченью плыть.

Они расстались, но встречались

Из года в год. Без лишних слов

Неловко головой качали.

Прошла и юность и любовь.

Золотые глаза,

Точно множество тусклых зеркал,

Подымает прекрасная птица.

Сквозь туманы и свисты дождя

Голубые несутся просторы.

Появились под темным дождем

Два крыла быстролетной певицы,

И томимый голос зажег

Бесконечно утлые лица.

И запели пленительно вдруг

В обветшалых телах, точно в клетках,

Соловьи об убитой любви

И о встречах, губительно редких.

Он с юностью своей, как должно, распрощался

И двойника, как смерти, испугался.

Он в круг вступил и, мглою окружен,

Услышал пред собой девятиструнный стон.

Ее лица не видел он,

Но чудилось – оно прекрасно,

И хор цветов и голоса зверей

Вливались в круг, объятый ночью властной

И появилось нежное лицо,

Как бы обвеянное светом.

Он чувствовал себя и камнем и свинцом,

Он ждал томительно рассвета.

Всю ночь дома дышали светом,

Весь город пел в сиянье огневом,

Снег падал с крыш, теплом домов согретый,

Невзрачный человек нырнул в широкий дом

Он, как и все, был утомлен разлукой

С своей душой,

Он, как и все, боролся с зябкой скукой

И пустотой.

Пленительны предутренние звуки,

Но юности второй он тщетно ждет

И вместо дивных мук – разуверенья муки

Вокруг него, как дикий сад, растут.

Подделки юную любовь напоминают,

Глубокомысленно на полочках стоят.

Так нежные сердца кому-то подражают,

Заемным опытом пытаются сиять.

Но первая любовь, она благоухает,

Она, безумная, не хочет подражать,

И копии и слепки разбивает,

И пеньем наполняет берега.

Но копии, но слепки, точно формы,

Ее зовут, ее влекут,

Знакомое предстанет изваянье,

Когда в музей прохожие войдут.

Кентаврами восходят поколенья

И музыка гремит.

За лесом, там, летающее пенье,

Неясный мир лежит.

Кентавр, кентавр, зачем ты оглянулся,

Копыта приподняв?

Зачем ты флейту взял и заиграл разлуку,

Волнуясь и кружась?

Везенья нету в жаркой бездне,

Кентавр, спеши.

Забудь, что ты был украшеньем,

Или не можешь ты?

Иль создан ты стоять на камне

И созерцать

Себя и мир и звезд движенье

И размышлять.

Норд-ост гнул пальмы, мушмулу, маслины

И веллингтонию, как деву, колебал.

Ступеньки лестниц, словно пелерины,

К плечам пришиты были скал.

По берегу подземному блуждая,

Я встретил соловья, он подражал

И статую из солнечного края

Он голосом своим напоминал.

Я вышел на балкон подземного жилища,

Шел редкий снег и плавала луна,

И ветер бил студеным кнутовищем,

Цветы и травы истязал.

Я понял, что попал в Элизиум кристальный,

Где нет печали, нет любви,

Где отраженьем ледяным и дальним

Качаются беззвучно соловьи.

Как ночь бессонную зима напоминает,

И лица желтые, несвежие глаза,

И солнца луч природу обольщает,

Как незаслуженный и лучезарный взгляд.

Среди пытающихся распуститься,

Средь почек обреченных он блуждал.

Сочувствие к обманутым растеньям

Надулось в нем, как парус, возросло.

А дикая зима все продолжалась,

То падал снег, то дождь, как из ведра,

То солнце принуждало распускаться,

А под окном шакалы до утра.

Здесь пели женщиной, там плакали ребенком,

Вдруг выли почерневшею вдовой,

И псы бездомные со всех сторон бежали

И возносили лай сторожевой.

Как ночь бессонную зима напоминает,

Камелии стоят, фонарь слезу роняет.

Почувствовал он боль в поток людей глядя,

Заметил женщину с лицом карикатурным,

Как прошлое уже в ней узнавал

Неясность чувств и плеч скульптурность,

И острый взгляд и кожи блеск сухой.

Он простоял, но не окликнул.

Он чувствовал опять акаций цвет густой

И блеск дождя и воробьев чириканье.

И оживленье чувств, как крепкое вино,

В нем вызвало почти головокруженье,

Вновь целовал он горький нежный рот

И сердце, полное волненья.

Но для другого, может быть, еще

Она цветет, она еще сияет,

И, может быть, тот золотым плечом

Тень от плеча в истоме называет.

Вступил в Крыму в зеркальную прохладу,

Под градом желудей оркестр любовь играл.

И, точно призраки, со всех концов Союза

Стояли зрители и слушали Кармен.

Как хороша любовь в минуту увяданья,

Невыносим знакомый голос твой,

Ты вечная, как изваянье,

И слушатель томительно другой.

Он, как слепой, обходит сад зеленый

И трогает ужасно лепестки,

И в соловьиный мир, поющий и влюбленный,

Хотел бы он, как блудный сын, войти.

Промозглый Питер легким и простым

Ему в ту пору показался.

Под солнцем сладостным, под небом голубым

Он весь в прозрачности купался.

И липкость воздуха и черные утра,

И фонари, стоящие, как слезы,

И липкотеплые ветра

Ему казались лепестками розы.

И он стоял, и в северный цветок,

Как соловей, все более влюблялся,

И воздух за глотком глоток

Он пил – и улыбался.

И думал: молодость пройдет,

Душа предстанет безобразной

И почернеет, как цветок,

Мир обведет потухшим глазом.

Холодный и язвительный стакан,

Быть может, выпить нам придется,

Но все же роза с стебелька

Нет-нет и улыбнется.

Увы, никак не истребить

Виденья юности беспечной.

И продолжает он любить

Цветок прекрасный бесконечно.

В аду прекрасные селенья

И души не мертвы.

Но бестолковому движенью

Они обречены.

Они хотят обнять друг друга,

Поговорить…

Но вместо ласк – посмотрят тупо

И ну грубить.