Онлайн чтение книги Криницы
13

Спустя несколько дней на бюро райкома, с некоторым опозданием, утверждали новых директоров школ. По сути, новым был один Лемяшевич, все остальные утверждались в связи с переводом из одной школы в другую. Директорам пришлось долго дожидаться: на заседании, тянувшемся уже часа три, обсуждался главный вопрос повестки — выполнение плана хлебозаготовок. Из кабинета первого секретаря вылетали один за другим красные и взмокшие от пота председатели отстающих колхозов. В приемной каждый из них с облегчением вздыхал, жадно закуривал и с веселой иронией обводил взглядом ожидавших: «Достанется и вам, погодите, придет ваш черед!»

— Да-а… Сам дает сегодня «прикурить»… Гремит! — сказал один председатель с каким-то своеобразным восхищением.

Лемяшевича неприятно задело это «сам».

Он знал, что утверждение — недолгая и по сути формальная процедура, Однако почему-то волновался, как бы в предчувствии неприятностей. Слушая разговоры других директоров, он впервые подумал, что его вмешательство в личные дела Бородки и в самом деле, может быть, мелко и неуместно. Но ведь дело не только в отношениях Бородки с Приход-ченко. Есть много и другого, против чего не может не восставать его совесть коммуниста, в том числе и вот это «сам». Кто дал Бородке такие права, такую власть? Почему он все решает один? Почему его больше боятся, чем уважают?..

Всех остальных директоров (их было четверо) утвердили в течение каких-нибудь десяти минут, и они вышли из кабинета все вместе. Лемяшевич остался один, чувствуя, что волнуется все больше и больше. Бородка встал (до сих пор он сидел), приветливо кивнул ему головой и обратился к членам бюро ровным, безразличным и чуть усталым голосом:

— Товарищи, есть такая думка… Товарищ Лемяшевич молодой, энергичный работник, человек образованный… Хорошо зарекомендовал себя во время ремонта и оборудования школы. Словом, его организаторские способности райком уже оценил… Добавлю: человек принципиальный, настойчивый, коммунист с десятилетним стажем. А мы все знаем положение нашей Липняковской школы… Школа отдалённая, за рекой, растущая десятилетка, в этом году имеет уже девять классов. Школьного здания нет, занимаются в четырех хатах… Но будем строить. А хорошего директора никак не подберем… Туда нужен именно такой руководитель, такой вот энергичный молодой организатор. И потому есть мысль… я согласовал с облоно… перевести товарища Лемяшевича из Криниц в Липняки. Лемяшевич должен принять это как боевое задание райкома. Человек он холостой, семьей не обремененный, вольный казак, как говорится, и никаких объективных причин, — Бородка развел руками, — не вижу…

Лемяшевич, выслушав эту речь, вдруг почувствовал, что от волнения его не осталось и следа, наоборот, стало спокойно и даже весело.

— А в Криницы кого? — спросил прокурор Клевков, молодой, беспокойный человек, который давно нетерпеливо поглядывал на часы, вызвав уже однажды ироническое замечание Бородки: «А прокурор все торопится».

— В Криницы — Тихончука, из Дятловской семилетки.

— Тихончука? — переспросил Волотович. — М-да-а… — И полез в карман за очками.

Бородка постучал карандашом по настольному стеклу.

— Наш заведующий районо, — он кивнул в сторону Павла Васильевича, — не поддерживает этого перемещения… Но прошу учесть: в Липняках нам нужен не только хороший директор, нам нужен человек, которого мы могли бы сделать секретарем парторганизации, который наладил бы там всю политико-массовую работу. Известно, какое там положение…

Волотович, надев очки, повернулся, с улыбкой посмотрел на Лемяшевича и перебил Бородку:

— А как сам Лемяшевич на это смотрит? Дайте ему слово.

— Я поехал сюда на работу по собственному желанию. Сам выбрал школу. И никуда не намерен переводиться. Не понимаю, кому понадобился мой перевод… Я благодарю на добром слове, но товарищ Бородка явно преувеличивает мои организаторские способности.

— Воля партии — закон для коммуниста, и кому-кому, а вам бы это следовало знать! — сказал Бородка.

Лемяшевичу сразу припомнилось услышанное в приемной словечко «сам», и он не стерпел — хотя, идя на бюро, твердо решил держать себя в руках, — ответил Бородке:

— Смело вы отождествляете свою личную волю с волей партии!

Бородка и бровью не повел, словно не слышал.

— Мнение членов бюро?

— Я не вижу логики в таком перемещении, — сказал редактор Жданко, пожимая плечами.

— Я вам сказал, в чем логика! Какая еще нужна логика, кроме той, которая направлена на пользу дела! — раздраженно ответил Бородка, зная, что только так можно переубедить редактора, человека неискушенного и слабохарактерного.

— Думаю, Артем Захарович, не стоит нам это затевать, — деликатно, но твердо сказал Волотович. — В самом деле — зачем? Убейте меня — не пойму. А что мы скажем Боровому, который сам просится в Липняки? Куда его денем? Что же касается Тихончука — это не директор десятилетки. Рохля, трус…

«А Бородке такой и нужен, чтоб не мешал», — подумал Лемяшевич, но заставил себя помолчать, пока шел разговор между членами бюро.

— Один просится туда, другой — сюда, а нам непременно надо сделать наоборот, — сказал прокурор, поглядывая на часы и зевая.

— Вам, товарищ Клевков, очень спать хочется? — саркастически спросил Бородка и резко добавил: — Если где что и делается наоборот, так это у вас в райпрокуратуре. Я предупреждаю: вопрос согласован в областных инстанциях… И дискутировать, думаю, не о чем. Голосую. Кто — за?

— За что «за»? — спросил Жданко.

— За перевод Лемяшевича в Липняки!

Бородка сам поднял руку и ждал, внимательно следя за каждым из членов бюро, — во взгляде его были и нетерпение, и приказ, и затаенный гнев. Ни одна рука больше не поднялась. Члены бюро не смотрели на него. Они сидели, опустив головы, как будто им было стыдно, и занимались кто чем. Второй секретарь Птушкин, на которого особенно пристально смотрел Бородка, быстро расписывался на чистом листке бумаги, тайком поглядывая на других — голосует ли еще кто? Редактор щёлкал замком своей красивой зеленой папки. Волотович, протирая очки, укоризненно качал толовой. И только Клевков, демонстративно взглянув на часы, сказал:

— Я голосую против.

После его слов Бородка сразу опустил руку и спрятал ее под стол.

— Так, — внешне спокойно сказал он и повернулся к Лемяшевичу — Можете идти… и работайте покуда…

Лемяшевич встал, направился к двери, но на пороге остановился и, улыбаясь, спросил:

— Почему «покуда»?

Бородка не ответил, он стоял и торопливо перебирал на столе бумаги, как будто спеша куда-то. Лемяшевич ждал ответа. Прокурор повторил его вопрос:

— В самом деле, почему «покуда»?

Бородка тихо сказал:

— Идите… работайте…

А когда за Лемяшевичем закрылась дверь, он шумно набрал полную грудь воздуха. Ему было тяжело: впервые за всю многолетнюю работу члены бюро не поддержали его предложения, предложения первого секретаря. И как не поддержали! Случалось и раньше иной раз, что спорили, не соглашались, два-три человека голосовали против. Но так… чтобы все отклонили… Так не бывало! И самое обидное, что это не какой-нибудь запутанный, сложный хозяйственный вопрос, а мелочь — перевод одного человека. Он уже забыл об истинных мотивах, по которым требовал перевода Лемяшевича. Теперь, охваченный гневом, он был твердо убежден, что это действительно необходимо для дела, что его решение единственно правильное и разумное. И потому позиция членов бюро его взорвала.

Кто-то заглянул в дверь, он крикнул:

— Подождите!

Заложив руки за спину, он прошелся по комнате и остановился в конце стола, там, где только что сидел Лемяшевич.

Теперь уже все смотрели на него: Птушкин — настороженно, с тревогой, Клевков — с веселыми искорками смеха в светлых, по-девичьи красивых глазах, Жданко — грустно. Но он не смотрел ни на кого, взгляд его был устремлен на раскрашенную карту района, висевшую над его столом.

— Так, товарищи… Та-ак, — сказал он после долгой паузы, как бы сожалея о том, что произошло, и вдруг неприязненно спросил: — Как же будем работать дальше, а?

Никто не ответил.

— Как можно работать, когда в бюро такой разлад?.. Анархия!.. Когда на предложения первого секретаря нуль внимания?! Я спрашиваю: как будем работать? Как я могу руководить районом, если члены бюро…

— Артем. Захарович, — спокойно и по-прежнему деликатно перебил его Волотович. — Каждый из нас, в том числе и ты, может ошибаться… Мнение коллектива — оно всегда самое правильное! И если бюро с тобой не согласилось…

— Нет! — крикнул Бородка, точно пролаял, и закашлялся. — Это демонстрация! Сговор! И все это — твоих рук дело, товарищ Волотович! Я понимаю!.. И я этого так не оставлю!..

— Ну, знаешь! — Волотович энергичным движением отодвинул от себя пепельницу, бумагу. — Всем известно, почему ты хочешь выжить Лемяшевича из Криниц. Вот как… И не кричи, пожалуйста. Не пугай. Веди заседание, люди ждут.

Лемяшевич считал, что раз члены бюро были против его перевода, Бородка больше не решится поднять вопрос — и он, Лемяшевич, может работать спокойно. Но ровно через три дня пришел приказ облоно о переводе его в Липняки. Михаил Кириллович был удивлен не столько приказом, сколько оперативностью, с которой действовал Бородка. Если б он сам просил перевода, дело, наверно, решалось бы несколько месяцев. А тут даже письмо доставлено из областного центра за один день, чего никогда не бывало. Он разозлился. «Ах, ты так!.. Ты показываешь свою силу? Так и я покажу свою волю! Посмотрим: кто — кого? Теперь я не отступлю! Нет!» Он твердо решил бороться до конца. Никому в школе не сказав о приказе, он на следующий же день поехал в облоно.

Заведующий, толстый, флегматичный человек в хорошем бостоновом костюме и стареньком, замусоленном галстуке (Лемяшевича всегда удивляло это неряшество: заплатит человек две тысячи за костюм — и не может купить за семь рублей галстук), выслушав его, устало прикрыл глаза, как бы говоря: «Ох, надоели вы мне со своими жалобами!»

Потом раскрыл глаза, с любопытством посмотрел на Лемяшевича, как будто вспомнив что-то, и откровенно признался:

— Ничем, брат, не могу помочь. Ты думаешь, что сам я это выдумал? Думаешь, сидит этакий толстый бюрократ, нечего ему делать, вот он и прикидывает: кого бы куда переместить?.. Так?.. Нет?.. Верю… Ты не думаешь… Другие так думают… А мне подсказали.

— Кто?

Заведующий облоно зевнул, глаза его снова потухли и зажмурились.

— Не имеет значения — кто.

— Но ведь вы заведующий облоно.

— Ну и что же из этого?

— Чёрт знает что! Никто у нас ничего сам не решает.

Заведуюший выпрямился, надулся, глаза его стали колючими, недобрыми.

— Вот вы какой! Недаром вы ни с кем не уживаетесь!

— Мне ещё ни с кем не приходилось ссориться. Я только начинаю жить — и буду уживаться, с хорошими людьми, конечно.

— Вот-вот, только начинаете… Это и видно…

Но, должно быть, руководителю облоно что-то понравилось в этом решительном человеке, может быть, старик припомнил свою молодость, свою горячность в борьбе за правду, потому что вдруг предложил:

— Послушайте… — как вас? — Лемяшевич! Хотите, я дам вам другую школу? Здесь, в городе.

— Нет, не хочу.

— Не хотите? Чудак. Любой директор обрадовался бы.

— Я ехал в Криницы и буду работать там!

Из облоно Михаил Кириллович направился в обком к Малашенко. Он не сомневался, что секретарь обкома, бывший свидетелем его разговора с Бородкой на лугу, сразу поймет, чем вызван его перевод, возмутится и остановит его самодурство.

Ему повезло: Малашенко был у себя и через час с чем-то, закончив совещание, принял его. Принял приветливо, как старого знакомого. Крепко пожал руку, усадил на диван и сам сел рядом.

— На рыбалку не ездили больше? Чудесно мы тогда провели денек. Сын просто бредит… Покоя не дает: «поедем» да «поедем еще»… А куда там нашему брату поехать! Не вырвешься. Как ваш ученик Костянок? Золотой парень. Поддержите его. Удастся вам его примером заразить других — большое дело сделаете…

«Не знает», — с радостью подумал Лемяшевич после этих слов секретаря. Они минут пятнадцать говорили о политехническом образовании, просто, сердечно, как говорят люди, которых этот вопрос по-настоящему волнует. Потом Лемяшевич изложил свою жалобу — свое несогласие с решением о переводе. Изложил спокойно, ни в чем не обвиняя Бородку.

Малашенко перешел с дивана за стол, Лемяшевич пересел в кресло у стола, и прием сразу принял официальный характер. Видно почувствовав это, Малашенко, человек простой, не чиновник в душе, по-домашнему почесал затылок.

— Не знаю, что вам ответить. Трудно, не разобравшись, вмешиваться в дела райкома. Райкому на месте видней.

— Но бюро райкома высказалось против… Один Бородка…

— Бюро тоже может ошибаться…

Лемяшевич даже вздрогнул и пристально посмотрел на секретаря: тот ли перед ним человек, с которым он так откровенно разговаривал? Малашенко внимательно разглядывал толстый красный карандаш, который вертел в руках. Теперь Лемяшевич уже был уверен, что опасения его целиком оправдались: указание, данное облоно, было указанием Малашенко. Бородка убедил его в необходимости перевода директора Криницкой школы в Липняки. Сейчас Малашенко неудобно отступать — не позволяет гордость.

— Ведь вы знаете, почему я мешаю Бородке в Криницах? Помните наш разговор на лугу?

— Помню. Все помню, — быстро ответил Малашенко, но ответил так, что у Лемяшевича пропала охота напоминать этот разговор и вообще всю историю с Приходченко.

Он молча ждал, что же наконец решит Малашенко. Тот опять поскреб затылок и спросил:

— А почему бы вам, Лемяшевич, туда не пойти? Я знаю Липняки. Ей-богу, там не хуже.

Михаил Кириллович разозлился.

— Да тут в конце концов дело принципа, Петр Андреевич! Почему я должен уступать Бородке, его самодурству? Я приехал в Криницы… Я такой же, как он, коммунист…

Малашенко поморщился, ему не понравилась эта вспышка.

— У вас свой принцип, у Бородки — свой. А нам — разбирайся. Легко это, думаете? Нет, не легко. А сколько таких жалоб, заявлений!.. К тому же я должен вам сказать… вы человек умный, образованный… хороший коммунист… Мы должны поддерживать авторитет секретаря райкома, мы — сверху, вы — снизу… Иначе что же у нас получится?..

Лемяшевич хотел было сначала возражать, но после этих слов осекся, умолк, бросил взгляд на Малашенко и дрожащей рукой вставил в высокий бокал на приборе синий карандаш, который неведомо как очутился у него в руках. Малашенко понял, что не надо было этого говорить, что во имя какого-то фальшивого этикета он покривил душой, подорвал веру и уважение Лемяшевича к себе как к человеку и секретарю обкома, поняв это, почувствовал себя очень неудобно и решил: «Прав Лемяшевич, и я должен поддержать его, а не Бородку».

— Хорошо, я разберусь, товарищ Лемяшевич. Я обещаю вам разобраться объективно, — вдруг твердо сказал Малашенко. — Знаете что? Вы напишите заявление и оставьте… Ничего не поделаешь, такова форма. Не осудите. Думаю, что можете считать себя директором Криницкой школы на долгие годы.

Лемяшевич встал.

— Спасибо. Я напишу.

Он на прощание крепко пожал секретарю руку.