Онлайн чтение книги Кровавый пир. За чьи грехи?
ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Воевода симбирский, Иван Богданович Милославский, тревожился не понапрасну. Все вокруг волновалось, словно море в бурную погоду. Что ни день, приезжали перепуганные помещики, бросившие свои усадьбы во власть холопов, и селились в своих осадных домах.

Весь день с раннего утра Милославский был на ногах: то в приказе диктовал письмо к воеводам саратовскому, самарскому, казанскому, в города своего воеводства диктовал строгие наказы "вора беречься, а людей с прелестными письмами и иных смутьянов имать и ему доставлять", то в пыточной башне он чинил допросы людям, заподозренным в измене и сношениях с ворами, то осматривал укрепления, считал свое малое войско, готовился к обороне, то, наконец, держал совет с ближними своими детьми боярскими, дворянами и стрелецкими головами.

И что ни день, то худшие вести со всех сторон доходили до него.

Прибегавшие в город помещики рассказывали всякие страхи. Чуваши, мордва, черемисы — все поднялись, бродят толпами, жгут, режут, неистовствуют.

— Срамно рассказывать, — говорил один помещик, убежавший из-под Атамара, — баб, что пищали, зельем набивают и фитиль прикладывают! Младенцев кверху мечут и на копья берут!..

Милославский слушал и только хватался за голову.

— Что сделаю! — восклицал он в отчаянье. — Пошлю стрельцов, город без защиты оставлю. У меня и так всего четыре приказа.

Из Саратова и Самары в ответ на свои письма чуть не в ту же пору он получил воеводские письма, в которых его просили о помощи. "Царь-государь, — писалось в тех письмах, — заказал нам всем вести себя с великим бережением и друг дружке помочь чинить, а потому пошли нам войска. Со своими людишками не устоим против вора".

Милославский горько смеялся.

— Вот, Онуфриевич, — говорил он своему дьяку, — а мы с тобой только что такие же грамотки послали. Только себя тешим!

— Никто, как Бог, Иван Богданович, — вздыхал дьяк, — всем от вора великое теснение! Помирать, видно, готовиться надоть!

— Постой, дьяче, — сурово перебивал его Милославский, — нам с тобою такие речи говорить негоже. В людях и то малодушество, еще мы станем слезы лить!..

Прошло еще немного времени, и раз, когда Милославский сидел в приказе, ему пришли сказать:

— Сидит у тебя в избе какой-то человек. Бает, из Саратова. А Саратов ворами взят!

Милославский быстро прошел к себе. Перед ним встал высокий, статный мужчина лет сорока. Кафтан на нем был испачкан, ноги босые и голова простоволосая.

— Кто еси? — спросил его воевода.

— Корнеев, милостивец, дворянин саратовский! — ответил мужчина. — Почитай, один живот сохранил.

— Саратов взяли?

— Взяли, воевода! В одночасие взяли. Легли спать в спокойствии, проснулись в утрие — и кругом воровские люди. Пожар, кровь, крики и всякое поругание. Посадские людишки воров пустили, город запалили, и стрельцы отложились.

Воевода задумался.

— Так, так, — произнес он вполголоса, — первые воры! Вот кого беречься надобно. Сам Стенька Разин был? — спросил он.

— Идет и сам. А впереди нашего же дворянина Ваську Чуксанова заслал. Он и город взял!

— Свой дворянин! — удивился воевода. — Да что у него, креста на шее нет? Как могло такое статься?

— Про то не знаю! Бают, осерчал очень на воеводу, так в отместку.

— Ну, ин, — поднялся воевода, — теперь мне недосуг. Ужо поговорим; а пока что прикажу тебя здесь помогать, на службу запишу. Нам людей надо. Укажу места тебе!

— Рад за государя живот положить! — ответил Корнеев, кланяясь.

Еще пуще задумался воевода, а там, еще спустя неделю, прискакал его посланец, боярский сын Усамбеков, с вестью из Самары, что и Самара взята и идет Разин вскорости на Симбирск.

— Большой бой был? — спросил Милославский.

— А и боя не было, — ответил Усамбеков, — посадские ворам ворота открыли и башни подожгли. Нельзя и биться было.

— Опять посадские! — воскликнул воевода. — Ну, ну! Я же дури не сделаю, не дам им воли!

В тот же вечер, словно мух из горницы, он выгнал посадских из города всех в посад.

— Пусти, воевода, государю. послужить! — просили некоторые.

— Вору служить хотите, а не государю! Хотите государю прямить, и в посаде биться будете. Тамо и стены, и надолбы, и острожек есть! Крепко сидеть можете!

— Ну, ин! — говорили посадские. — Мы тебе, воевода, покажем! Придет наш батюшка, потрясем тебя за бороду!

Милославский удвоил свою внимательность.

В ров, что окружал городскую стену, он напустил воды и закрепил честик. Из посада перевез все запасы муки, зерна и мяса; укрепил стены и башни и указал каждому свое место.

Каждый день он говорил стрельцам:

— Государю прямите, прошу слезно! А еще прошу, коли будет промеж вас кто двоязычен, берите его и ко мне вора! Я ему потачки не дам и вас награжу. Прогоним вора — и государь всех пожалует!

— Не бойся, воевода, — отвечали стрельцы, — до последней крови поборемся.

— Верую в вас!

Однако он все-таки сумел в каждый стрелецкий отряд в полсотни поставить одного или двух боярских детей.

Усамбекова, чуть он отдохнул, послал воевода с письмом в Казань.

— Говори воеводе, что в Самаре видел, — наставлял он боярского сына, — да скажи еще: вору на Казань одна дорога — через нас. Мы не пустим, и князю не боязно, и вся честь ему. А у нас, скажи, в людишках недостача и кругом воры. Не устоим, государь с него спросит!

Наступило томительное время. Каждый день все ждали, вот придет весть, что вор близко. Каждую ночь, ложась, думали: вот поднимется сполох и вот нагрянет. Милославский уже затворился в городе и прервал сношения с посадскими. Только изредка днем проходил отряд стрельцов по улицам посада, забирал иных за дерзкие речи и уводил в пыточную башню.

— Ништо, — бормотали посадские, — знаем мы твою льготу. Вот ужо придет Степан Тимофеевич!

— Постоим, государи, — каждый вечер говорил Милославский наезжим помещикам и своим близким, — не шуточное дело деется. Надо храмы Божий защитить от поругания, жен и дочерей от насильства, себя от лютой смерти!

И все отвечали:

— Не пожалеем жизни своей!

Что ни день пробирались в город чудом спасенные от смерти саратовские и самарские дворяне, и от их рассказов холодела кровь и волосы шевелились на голове.

В особенный ужас привел всех Корнеев рассказом о смерти Лукоперовых.

— Сам-то я, — говорил он, — о ту пору в навоз закопался, а на голову лопату положил. Им и невдомек. А потом, грешен, перед этим Васькой Чуксановым крест целовал, а там и убег.

— Ты бы к попу сходил, — советовал ему воевода.

— Ишь, а и не знаю. Я уж тут у Успенья был. Поп на меня за грех епитимью наложил. А в субботу отпустить собирался.

— Что же, грех подневольный! — соглашались слушатели. — Ничего не поделаешь!

И рассказы об ужасах Самары и Саратова еще более укрепляли сердца защитников.

Всякий, страха ради, становился храбрым и мужественным.

— Батюшка, Иван Богданович, идут! — вбежав в воеводскую горницу, сказал стрелец.

— Кто, где?

— Воры! По Волге, по суше. Много!

Милославский вышел из дому.

— Откуда видел?

— С башни, государь, со старухи!

И Милославский пошел на угловую башню. Она называлась «старухою» потому, что была самая старая. В нижнем ее ярусе стояла пушка, тюфяк чуть не со времен, Феодора Иоанновича. Потом над нею надстроили еще четыре яруса. Она была самая высокая, красивая, но все-таки называлась "старухою".

Воевода поднялся на самый верх башни и взглянул вниз по Волге.

Словно белой пеною она вся была покрыта белеющими парусами стругов. Он взглянул окрест. Различить еще трудно было наступающее полчище, но видна была туча пыли, закрывшая даже ясную даль.

По свежему осеннему воздуху доносился смутный гул.

Милославский широко перекрестился.

— Спаси, Боже, люди твоя и благослови достояние твое! — произнес он набожно и стал спускаться вниз.

— Ты, Ермил, стой тута, а я тебе еще на помощь пришлю. Смотри и про все мне доноси!

— Отворите храмы, совершим моление! — распорядился он, приготовляясь к обороне.

Лицо его было мужественно и покойно, осанка горда, и, смотря на него, всякий чувствовал себя успокоенным.

— Таруханов, — позвал он боярского сына, — пока еще можно, скачи на Казань, проси помощи. Скажи воеводе, дескать, и писать недосужно! Вор под городом!

Таруханов помчался.

II

Словно лавина подвигался со своею ватагою Стенька Разин. Его девять тысяч увеличились уже до тридцати, со всех сторон к нему приставали холопы разоренных усадеб, посадские и стрельцы взятых городов, мордва, черемисы, чуваши, и он уже гнал их прямо нестройными таборами, словно тучу саранчи.

Самару, как и Саратов, он взял без боя. В три дня ввел свое казацкое управление, подуванил добро, казнил всех приказных, дворян, боярских детей, подьячих и купцов, утопил воеводу, сжег приказные дела и уже двигался дальше.

— Вот мы как, Васенька, — хвастался он пьяный на своем струге, — ровно чайки летим по ветру! Эхма! Астрахань с вечера, Саратов на белой заре, на Самару лишь рукой махнем, Симбирск-город легким посвистом возьмем, а там и Казань нам поклонится!

— Дрожат воеводишки! — отзывался Фрол.

Чуксанов пил и молчал. Дума о Наташе не давала ему покоя. Теперь он чувствовал, что она выздоровеет, но рядом с этим страшные мысли пробирались в его голову, когда он слово за словом восстанавливал ее бред. Вспоминая старое время, она называла его ласковыми именами, а потом гнала и "ляла его. "Неужели батюшка с братцем натолкали ей в голову против меня", — думал Василий и жалел, что еще мало мучил их.

— Брось, Вася, кручиниться! — говорил ему Разин. — Гляди, до Казани дойдем, какую свадьбу сыграем! Ой! Гуляй, казак!..

— Симбирск! — на заре пятого сентября закричал Ивашка Волдырь, вбегая в рубку атамана.

— Ой ли? Вот так скоро! — радостно воскликнул Степан, вскакивая. — Идем, казаче, взглянем!

Он вышел на палубу, и перед ним на низине открылся Симбирск, освещенный холодным солнцем. Ясно, спокойно, вырисовывался он на фоне бледного неба и, казалось, не чуял беды, которая шла к нему спешным шагом.

— Вот он, миленький! — сказал Степан. — И не надо тебя, да на дороге стоишь! Вася! — обратился он к Чуксанову. — Ты все сумный такой. Сойди-ка на бережок, достань языка, милый друг!

Василий послушно отошел и сел в челнок. По берегу шел его есаул Кривой со своей сотней, в которой Кострыга, Тупорыл и Горемычный стояли десятниками, а Пасынков и Дубовый пятидесятниками.

Василий с трудом разыскал их среди нестройных полчищ мужиков. Густой тучей ехали башкиры на своих маленьких конях с саадаками за плечами, со страшным чамбулом на луке высокого седла. Тут же гнали стада баранов, оглашавших воздух нестройным блеянием. За ними шли холопы и мужики с дубьем, с косами, с рогатинами, стадо быков и коров, казаки, несколько сотен, более для порядку, а там мордва, чуваши с дубинами и топорами. Василий ездил между ними, пока, наконец, набрел на свою сотню.

Кривой ему обрадовался.

— Атаман! — закричал он. — А мы думали, что ты уж и бросил нас!

— Со смертью уж брошу, — ответил Василий, — дай-ка мне человека два языка снять!

— А зачем два? У нас Аким на это. Он тебе живо достанет.

Василий позвал Акима

— Языка достать надоть!

— А можно.

— Один-то управишься?

— А одному-то легче, государь!

Василий нахмурился. Как ни учил он Акима, но тот в своем прежнем господине не мог признать себе ровню.

Он низко поклонился Чуксанову, повернул свою лошадь и выехал из войска.

Чуксанов поехал со своею сотнею. По дороге Кривой без умолку говорил ему.

— Бог это тебя нам послал! Глянь, как идут! — указал он рукою на крестьянские ополчения. — Вот и мы бы так шли, а теперь нищто! Что казаки! У всех кони, мечи, копья. Я в Самаре-то во какой чекан достал! — он показал на свой чекан с серебряными насечками. — Дубовый такой же шестопер имеет важный. И казна есть, и кафтан. А все ты! Полюбился ты атаману, а за то и нам хорошо. Живем — любо!

Василий невольно улыбнулся. Действительно, из отряда в шесть человек он в Царицын привел сорок да к Астрахани сотню, и эта сотня была едва ли не лучшею во всем войске. Казаки мутились и ссорились между собою и подчас сотника брали на сабли, а у Василия по его слову согласятся наложить на себя руки, не токмо что на противника.

— Пожди, — мечтательно сказал он, — кончим все это дело, женюсь я, уйдем на Дон, заведу я себе хутор, ты рядом, и заживем тогда без воевод да бояр! — и он сам засмеялся своей мечте. Не то сулила ему судьба.

— А вот и он! — сказал Аким, подъезжая к Чуксанову. Василий обернулся. Аким сидел на коне, а позади, держась за его плечи, сидел белобрысый мужик в армяке и гречишнике.

— Как взял его?

— Да и брать не надо было. Сам шел, я только подвез!

— Ну и ладно! Садись, друже, ко мне теперь… Я тебя к атаману повезу!

Мужик кивнул головою, соскользнул на землю, ловко прыгнул за седло к Василью и, как кошка, уцепился, за его плечи.

Василий поскакал к берегу.

Разин сидел на палубе, когда Василий привел к нему посадского.

— Вот и язык! — сказал он.

— Лихой ты у меня! — похвалил его Степан, а мужик, увидев атамана, повалился в ноги и радостно воскликнул:

— Многая лета тебе здравствовать, батюшка наш, Степан Тимофеевич!

Степан весело засмеялся, обнажив белые, крепкие, как у волка, зубы.

— А ну, здравствуй и ты! — сказал он. — Кто таков?

— Николка Белобрыс, с посада!

— Что скажешь: ждут меня людишки?

— Ждут, батюшка, как солнышко. Пойди к нам, хлебом солью встретим!

— Ну, ну! Ввечеру у вас буду. Вы мне воеводу свяжите!

Белобрыс почесал затылок.

— Не можно этого…

Степан нахмурил свои густые брови.

— Как? Почему не можно?

— Догадлив пес, — ответил посадский, — заперся у себя в Кремле, рвом окопался и нас, посадских людишек, только вешает, а чтобы в город — ни-ни!

— Так-то! — усмехнулся Степан. — Смекнул. Ну, да черт с ним, мы тогда силой возьмем. У нас для него припасено.

Белобрысый оживился.

— У нас, батюшка, и острожек есте! Кре-епкий!

— Ладно! — сказал Степан. — Выпей теперь с дорожки. Эй, дайте ему вина!

Казак поднес ему чару.

Белобрыс улыбнулся и, старательно вытерев губы, взял чару.

— Многая лета тебе, батюшке! — сказал он, выпивая.

— На здоровье! — ласково ответил Степан. — А теперь иди к своим и скажи, чтобы к вечеру ждали! Да скажи им: иду я против бояр, да воевод, да приказных людей, а всякому бедному я как брат родной. Скажи: иду я везде казачество установить, чтобы все равны были. И сам я не хочу царем быть, а хочу быть всем вам братом! Дай ему, Вася, полтину!

Чуксанов дал посадскому полтину, и тот, радостный, уселся в челнок, ехать на берег.

— Ну, а мы думать станем! — сказал Степан. — Зови есаулов, Фролушка!

На палубе струга разложили ковры и подушки, принесли вина и меда, и скоро Степан со своими есаулами стал совещаться, как взять Симбирск.

— Что там, — решил Волдырь, — разве не брали мы городов силою? Закричим "нечай!" да и полезем, а посадские пущай стены жгут!

— Ну, ну! А когда пойдем?

— Да враз! Я вот возьму полтысячи, да сейчас в посад, огляжу, пушки поставлю, а там и ты!

— Ну, и ходи, Ивашко мой! — одобрил Степан. — А мы за твое здоровьице выпьем! Вася! — окликнул он Чуксанова. — Будет дело! А? Поработаем, братик!

— У него одно на уме, — сказал Фрол, ухмыляясь, — о своей зазнобушке. Забыл казачество.

Василий тряхнул плечами.

— Казачество не забыл, врешь, Фрол. А что о ней думаю, то твоя правда!

— И брось! — сказал Степан. — О бабе думать добра мало. Гляди вот, поженю тебя, ты и не поглядишь на нее больше!

Василий отрицательно покачал головою.

— Верно! Я, братик, и сам не мало любил. Только, чур! Как вижу, что бабиться начинаю, сейчас бабу в воду или ножом. Ну ее! Вон у меня жинка есть в Качальнике, так я ее и не вижу. Выпьем лучше!

Василий жадно прильнул губами к кубку. Фрол засмеялся.

— Так-то лучше! Я вона в Астрахани повязался. Боярская дочь! Такая ли пава. А уходить пришла пора, я ее казакам отдал, а они ее в воду!

— Наше дело казацкое! — промолвил Еремеев.

— А ну, казаче, пора и на берег! — объявил Степан, вставая.

Струги все уже стояли на причалах, и сходы были перекинуты на берег. Казаки уже сошли и строились. Пять сотен ушли с Волдырем вперед.

Степан сел на коня и поехал по рядам.

— Дело будет, молодцы, — говорил он, — не посрамим казачества!

— Постоим, батько! — отвечали казаки.

— Ну, вы! — говорил Степан мужикам и холопам. — Сегодня биться надо будет. Покажите себя!

— Веди нас, батюшка! — отвечали мужики.

— Идем на город! — распорядился Степан и двинулся со своими полчищами.

Он въехал в посад, как победитель. Посадские кричали ему здравия и бежали за ним толпою.

По узким улицам он доехал до острожка.

Это было небольшое укрепление со стенами и рвом, как есть, посередине посада.

— Добро, — проговорил Степан. С ним сравнялся Волдырь.

— Крепко засели, собаки, — сказал он, — и вал нарыли. Хоть ты што!

— А ну? Сбирай-ка ты всех, да не гляди! Василий, веди! Фрол, иди на стены! Разом! Вели сюда пушки тащить!

— Нечай! — раздался через минуту воинственный крик воров, и все тучею ринулись ко рвам, кидая в них ворохи сена и перебегая к валу.

— Бум! — грохнула угловая пушка. Казаки отшатнулись.

Ивашка и Еремеев с двумя сотнями уже полезли на стены, на них вдруг опрокинулись груды камней, страшные коты, и они убежали все за ров.

— Ничего так не будет! — сказал Еремеев и поскакал к Степану.

Степан Разин стоял на берегу рва с обнаженной саблею и хрипло кричал на толпы холопов.

— Лезьте, собачьи дети! Десять собьют, один войдет. Что будет! Лезьте!

— Бум! — громыхала пушка, и чугунное ядро месило толпы холопов.

— Не можно, батюшка! — сказал один, вылезая изо рва весь мокрый.

— Вот тебе, трус поганый! — прорычал Стенька и перекрестил саблею мужика. Перерубленный до пояса, он покатился назад в ров. В это время к Разину подъехал Еремеев.

— Батько, — сказал он, — понапрасну людей губим! Ночь, не видать, а у них все крепко!

— А к завтрому крепче будет! — ответил Степан.

— И мы увидим!

Василий и Фролка подъехали тоже.

— Пустое дело! Ничего не будет, — объявил Фролка.

— А ты? — обратился Разин к Чуксанову.

— Отложить надо. Ничего не видно!

— Трусы вы! Вот что! — выругался Степан. — Кричи назад! — и он съехал с насыпи.

Шум борьбы сменился тишиною. Мрачный, угрюмый Стенька вошел в отведенную ему избу. Все вошедшие с ним молчали, зная его неукротимый нрав.

— Вася, — обратился он к Чуксанову, — поди поспрошай. Може, кто со стены свалился, из иных! — и лицо его потемнело от злобы.

Василий вышел, взял Кривого с Дубовым и осторожно перебрался на другую сторону рва. На каждом шагу они натыкались на мертвых и раненых. Раненые стонали и вопили, но Василий ничего не мог разобрать в темноте. Ему становилось жутко.

— Уйдем! Ну его! — сказал он. Они пошли прочь и стали спускаться к реке.

— О-о-ой! — раздалось под ногами Василия. Он нагнулся.

— Кто? — спросил он тихо.

— Брат, пособи! Не дай умереть, — простонал в темноте хриплый голос.

— Что с тобою?

— Со стены упал, — хрипло ответил раненый, — ногу сломал, видно!

— Из города? — еще тише спросил Василий.

— Дворянин!..

— Волоки его, атаман! — вдруг раздался голос Кривого над самым его ухом. Василий вздрогнул. Убить в бою, отомстить за свои обиды. Так! Но взять раненого и вести его к атаману для спроса… он задрожал.

Но Кривой и Дубовый уже подхватили раненого и волокли в посад. Василий, опустив голову, шел за ними.

Словно у голодного волка вспыхнули у Разина глаза, когда он увидел раненого.

— Положите его! — приказал он. — Да позовите двух хлопцев!

На зов вошли два казака

Раненый, слабо стоная, лежал на полу горницы; сломанная нога его казалась бревном.

— А ну, плесните ему воды! — сказал Разин. Казаки плеснули из ковша. Раненый открыл глаза

— Где я?

— А где надобно, друже, — усмехнулся Степан, — у вора и разбойника, Стеньки Разина!

Лицо раненого исказил страх; он вскинул рукою, словно заслоняясь, и опять лишился чувств.

— Плесните-ка на него!

Раненый очнулся.

— А ну, друже, скажи: много у вас разных людей в Кремле?

Раненый молчал.

— Потяни его, казаче, за ногу!

Казак грубо наступил на сломанную ногу. Словно от электрического удара, раненый вздрогнул и почти сел. Потом запрокинулся снова.

— Ну, много людей?

— Десять тысяч!

— А ну еще, казаче!

— Пять! — закричал пытаемый.

— А кто? Ты, казаче, держи ногу, держи!

— Четыре приказа стрелецких да иных прочих с полтысячи.

— А кормов много?

— Не знаю!

— Э, да ты, хлопче, упрям!. Неси-ка сюда лучины, казаче. Мы его огнем!..

Василий выбежал из избы и закрыл лицо руками. До него донесся пронзительный вопль. Василий зажал уши и пустился бежать от избы…

Когда на заре он возвратился к ней, у входа лежала какая-то безобразная окровавленная масса. Василий с ужасом отвернулся.

Стенька Разин вышел из избы с Фролкой.

— А! — приветствовал он Василия. — Пойдем валы смотреть!

Что-то непобедимое было в нем, потому что Василий против воли повернулся и пошел за ним следом.

Стенька медленно обошел вокруг города и задумчивый вернулся в избу.

— Вот что, братцы, — сказал он, — пес вчера правду сказал: поломаем тут зубы мы. Ишь ведь, как укрепились! Да ништо! Возьмем тогда отсидкою. Теперь так — нонче же вокруг вал нарыть, да повыше! И на него пушки втащить. Это раз! А другое — острог укрепить надо. Это ты, Ивашко, сделай, а ты, Фролка, вал и пушки! Чтобы вскорости и зачать дело.

Он был мрачен как туча и бросил пить.

Целые дни он ходил по посаду, поспевая везде, указывая, где ставить пушки для осады, где копать рвы для защиты.

— Иди казаков считай, а холопьев этих брось! Их все едино много. Отобьются — и в поле!

А холопы все шли и шли к Стеньке Разину.

Словно саранча они облепили Симбирск, наводнили окрестности, голодные, оборванные, с жаждою боярской крови.

Защитники Симбирска спали посменно, да и то не сходя со стен и башен. Милославский был всюду: в городе он утешал женщин и детей, на стенах ободрял воинов.

— Немного, немного, а там из Казани подойдут! — говорил он. — Как мы их отбили-то, ах!

— Боярин, глянь-ка, что делают! — указал ему на другой же день стрелец.

В посаде шла возня. Холопы и посадские рыли и тащили землю, накидывая ее кучами за рвом.

— Ишь, собаки, вал мастерят! — сказал боярин. — Пожди немного, а на вал пущать их не будем.

— Ей вы, скоморохи! — закричали из посада казаки. — Вам дворянин поклон шлет.

И один казак, подъехав к краю рва, поднял на копье голову замученного дворянина.

— Корнеев! — воскликнули узнавшие голову.

— Упокой, Господи! — крестились на стене. Милославский перекрестился и вздохнул.

— Каждому своя доля, — сказал он, — из Саратова бежал сюда за смертью. Сбей-ка, Антоша, вот этого! — приказал он стрельцу.

Тот взял ружье, фитиль и положил ружье на козлы. Долго он наводил тяжелый ствол, потом приложил фитиль, и выстрел грянул. Казак свалился с коня.

— Бьют! Наших бьют! — заревели в посаде. Толпа воров кинулась к трупу товарища.

— А ну-ка из "польки"! — приказал воевода.

Пушкарь приложил фитиль к заряженной пушке, названной «полькой», потому что она была отбита от поляков, и ядро с громом полетело в посад. Раздались вой и крики.

— Это поминки по Корнееву, — сказал воевода, сходя с башни.

Стенька торопился с возведением валов, и однажды утром Милославский вдруг увидел перед собою пушки. Он скорбно покачал головою.

— Ой, братцы, зеву дали! Теперь много хлопот будет! Стреляй, стреляй, Ермилыч!

— Бум! — раздался выстрел, но ядро зарылось в землю.

— Бери выше! — сказал воевода.

Стенька Разин выскочил из избы на выстрел.

— Зачали! Ребятки, вали! — закричал он исступленно, бросаясь на вал.

Начался приступ. Казаки палили из пушек, закидывали ров сеном, перебегали на другую сторону и лезли на стены. Бросали с вала в город пучки соломы с зажженною серою, зажженные смоляные шары и ревели свой клич.

— Нечай!

— С нами Бог! — отвечали осажденные и неспешно делали свое дело. На пушечные выстрелы отвечали пушечными выстрелами, гасили в городе начинавшиеся пожары и отбивали приступы.

Со стен опять летели на головы тяжелые коты, сыпались кирпичи и камни, лились потоки кипятку, смолы.

Дым окутал городские стены. В дыму невидимо летали стрелы башкирцев и татар, раздавались крики, стоны, проклятия.

Стенька метался по всему валу.

— Нечай! — кричал он, ободряя холопов и казаков, которые все перемешались, и в исступлении рубил саблею бегущих назад.

Всеми овладело безумие. Фролка с расцарапанным лицом пятый раз лез на стену по приставленной лестнице и опять отступил, опрокинутый и разбитый. Он едва увернулся от кота, который упал на самую середину лестницы и с грохотом сломал ее.

Василий Чуксанов, опьянев от битвы, со своею сотнею ломился в ворота. Стрельцы осыпали смельчаков пулями, а они все таранили. Вдруг грянул «тюфяк». Народ разбежался, шесть человек корчились в предсмертной агонии. Василий побежал созывать расстроенный отряд.

Волдырь бился у башни, стараясь подложить под нее мину, но его сотня редела и редела. Еремеев на валу распоряжался поджогом.

И все не вело ни к чему перед упорством осажденных. Вера в правоту дела поддерживала их. Среди стонов, проклятий и пальбы священники ходили по стенам и башням, кто с крестом, кто с иконою и взывали:

— Постойте, воины, за церковь Христову! Владычица да поможет вам!

Милославский, не суетясь, поспевал везде, и бой кипел, гибельный для воров, славный для защитников. Груды тел окружили подножие стен и пяти башен; груды трупов запрудили ров, в котором уже не видно было воды, а алела только свежая кровь.

Наконец наступила ночь, и Разин прекратил бой.

— Ништо, воевода! — закричал он, когда стих шум боя. — Висеть тебе на самой колокольне!

— Холопы все дело портят, — с яростью говорил он, — только без толку мечутся…

Милославский позвал к себе дворянина Гультяева.

— Петр Самойлович, — сказал он ему, — хочешь ли сослужить службу Святой Церкви, государю и нам всем?

— Чего спрашиваешь? — обиделся Гультяев. — Никто из нас не откажется всю кровь отдать. Прикажи!

Милославский обнял его.

— Друг, к смерти тебя готовлю! — сказал он дрогнувшим голосом. Гультяев побледнел.

— На том крест целовал! Говори, боярин, что надобно?

— На Казань! Крепко скажи князю Урусову, что нам смерть. Вскорости конину есть будем, а там умирать. Грех на его душе будет. Кругом сила. Долго ли держаться можем. Моли о помощи! Не послушает — на Москву скачи. Мы помрем честной смертью, а ты перед царем оправдай нас!.. Если доберешься, — тихо прибавил он.

Гультяев встряхнул головою.

— Прощай, боярин! — сказал он. — Про одно просить тебя буду. Я уйду, с женкой прощаться не стану. Вопить будет. Так, коли умру, будь ей и сынишке моему защита!

— За отца буду! — торжественно ответил воевода и обнял Гультяева. — Пожди, тебя поп благословит!

Священник тихо прочел молитву, благословил иконою Гультяева и трижды поцеловал его.

— Славен будет твой подвиг! — сказал он нежно. Гультяев взошел на стену, и там с нижнего яруса башни его спустили по веревке…

Стенька Разин был темнее ночи. Теперь он снова запил, запил мрачно, угрюмо, как разбойник перед убийством, и в пьяном виде нередко чинил кровавые расправы над посадскими.

— Воры, боярские приспешники! — кричал он на них. — Нет чтобы ворота мне открыть, поджог сделать! — и он крестил их саблею.

Даже Фролка и Волдырь вздрагивали теперь от его исступленных криков, и только Чуксанов был спокоен подле него, спокоен потому, что не замечал его даже, в часы бездействия весь уходя в свои думы о Наташе.

Разлюбила или нет? Эта мысль была страшнее, чем любить или не любить для робкого влюбленного.

"Убью", — думал он, злобно стискивая кулаки, но через минуту чувствовал, что убить ее он не сможет, что вся жизнь его в одной ней.

Глубокая, сосредоточенная натура, он мог полюбить только один раз. Раз — и на всю жизнь.

— Васька, — сказал однажды Фролка Чуксанову.

— Что?

— Скажи Степану, что от Казани помочь идет!

— А ты что же?

— Я? А черт его знает: с пьяна еще зарубит, — откровенно сознался Фролка, — вон и Ивашка боится.

— Верно! — подтвердил Волдырь. — Помню, на Хвалынском море. Скажи ему Петрусь Бондарчук, что шах на него своего пашу выслал, — он его — раз саблей, только и жил!

Чуксанов улыбнулся и пошел в избу к Степану Разину.

— Вася, — ласково подозвал его Стенька, — садись, пей со мной! Те свиньи все разбрелись. Боятся, видно! — он криво усмехнулся. — Так-то! Будь мне неудача, все в стороны пойдут. Я уж их знаю. А ты? — он исподлобья глянул на Чуксанова.

— Я везде с тобою. Куда мне деться, — просто ответил он.

— И на плаху?

— Коли Бог приведет; а вот что, атаман! До плахи-то нам еще пооберечь себя надобно, — серьезно сказал он.

Разин поставил на стол чару.

— А что? Слышал разве что?

Василий кивнул.

— Бают, из Казани помочь идет!

— Кто сказал? — отрезвев сразу, спросил Разин.

— Волдырь, Фрол!

— Зови!

Они вошли тотчас и заговорили.

— Идет, идет, батько, ведет войско князь Барятинский!

— Водою?

— Сушею, сказывают! Тут чуваши прибегли. Он их разбил. Которых повесил, остальных с собой привел. Потом опять мордва прибежала. Тоже бой шел. Сказывают, близко!

Разин весело тряхнул головою.

— Вот чего ждал я! — воскликнул он. — Мы им покажем! Есть у них шестьдесят тысяч? А? А у нас — вот они! — и он махнул рукою.

Все разом ожили. Бодрость атамана влила в их сердца уверенность.

— С тобою не пропадем! — сказали они весело.

— Били мы их, государевых слуг, — хвастливо сказал Стенька, — не бойсь! И Барятинский на суку покачается!.. Пошли в степь татар. Пусть высматривают и обо всем сказывают.

Он на время прекратил беспрерывные приступы и занялся укреплением острожка: окружил его еще одним рвом и укрепил пушками.

— Холопы да мордва вся это в поле останутся, — объявил он, — пусть там побьются в случае чего.

— Струги-то тоже держать в исправности надоть. Ты, Еремеев, огляди их!

Милославский с удивлением глядел на суету в посаде. "Али еще что удумали?" — с тревожной тоскою думал он. Положение осажденных уже становилось ужасным. Почти месяц бились они с ворами день в день, не зная отдыха. Пушки Стеньки Разина успели попортить стены, подбить «польку», убить немало людей.

Небольшие запасы провианта были уже уничтожены. Милославский кормил крошечной порцией сухарей и конским мясом и воинов, и немногих жителей. Появилась цинга.

"Еще неделя — и конец!" — думал он с тоскою и готовился взорвать стены, а с ними и своих воинов.

Теперь же казаки вдруг прекратили всякие наступательные действия, даже не подъезжают под стены переругиваться, как делали раньше. Милославский запретил даже спать по ночам и всюду усилил стражу.

— Жду от них чего-либо нового, — говорил он всем.

Каждый день Стенька Разин получал от татар сведения о движении князя Барятинского. Он двигался медленно, потому что вокруг сновали шайки воровских людей, взбунтовавшихся холопов, мордвы, черемисов, чувашей, с которыми приходилось биться.

Наконец он совсем приблизился к Симбирску, до которого оставалось только две версты. Разин встрепенулся.

— Теперь мы его и побьем! — весело сказал он и приказал готовиться к бою.

Длинной лентой разместил он холопов и весь пришлый люд, в середине стал сам с казаками и велел двигаться.

С башен Симбирска вдруг увидели драгоценную помощь.

— Наши! Казанцы! — закричали сторожа.

— Наши пришли! — понеслась радостная весть по стенам.

Милославский вбежал на башню и, увидев стройные ряды войск, упал на колени и поднял руки.

— Благодарю Тебя, Боже мой! — прошептал он, и радостные слезы катились по его исхудавшему лицу.

Он приказал тотчас радостно звонить в колокола и священникам облачиться в светлые ризы.

А Стенька Разин со своим сбродным, несметным полчищем быстро, как лавина, несся на войско князя Барятинского…

III

— Вот так здорово! — заявил со смехом Дышло, входя в холопскую избу. — Слышь, ребятки, князь приказал людей собрать Поведет их на вора Стеньку Разина!

— Да ну? Врешь! — заговорили холопы. — Для ча идтить ему, коли и здесь хорошо?

— Не бойсь! — сказал один из них. — Степан Тимофеевич сам сюда вскоростях пожалует!

— Ах, язви тебя язва! — закричал на него Дышло. — Ты такие слова говоришь? Миколка, Ванюшка, возьмите его да тридцать плетюков ему, собаке! Пожди, — погрозился Дышло, — ужо князю доложу!

— Чего ж это ты, Степан! — завопил обмолвившийся неосторожным словом. — Побойся Бога! Я так! Братцы, попросите!

— Я те задам так! Знаю! Волоките его, что ли! — грозно крикнул Дышло, и два холопа тотчас подхватили своего брата и потащили драть плетьми.

Дышло сразу успокоился и, сев, сказал:

— Я знаю, почему он идет!

— Почему? Скажи! — пристали холопы, а некоторые — что постарше, стали упрашивать:

— Ну, ну, Степушка, почему?

Дышло кивнул, и все замолчали.

— Потому, милые вы мои други, что у него зазнобушка там есть, под Саратовом. Как прослышал он, что вор-то Саратов взял, так и засуетился. Воеводу просил войско дать. Воевода не дает. Так он: на ж тебе!..

— О-ох! — загудели холопы. — Да где ж это нам, к примеру, и супротив его пойти. Забьет, и все!

— Уж это там от Бога, — сказал Дышло, — а велел, и все тут! Только не сказал еще сколько и опять: пешими или конными. Може, и на вотчину спосылать придется.

В то же время, как Дышло объяснялся с холопами, князь Прилуков сидел в терему у ног своей матери и говорил ей:

— Матушка, милая, и не неволь! Сердце мое изболело; места не нахожу. Говорил же я тебе, сколь полюбилась она мне, а словами, матушка, того и не выскажешь! Взяла она душу мою, сердце мое приворожила ровно. И думаю я теперь, что с ними? Пришел вор туда, поместья разорил, город взял. Что с нею? Может, убили ее, может, еще что хуже сделали. Сил нет, матушка! Не неволь! Поначалу я князя Петра Семеновича просил рать мне дать. Куды? Он со своими стрельцами сидит, а вокруг пропади пропадом. Князь Юрий Андреевич его корит, а ему хоть бы что! И решил сам идти, матушка!

Княгиня плакала, но не смела перечить своему сыну. Она только жалостливо причитала:

— Покинешь ты меня, Алешенька, одну, сиротливую. Проплачу я свои оченьки. Ночи-то темненькие, дни светлые только и буду проводить, что по тебе тоскуя. Не мне удержать тебя. Господь с тобою и Его силы небесные! Только думала я умереть, на тебя глядючи.

— Пожди! — с улыбкою тихо ответил ей князь. — Может, я тебе и невестушку привезу с собой. То-то радостно будет. Еще внуков, матушка, покачаешь!

Он встал и нежно поцеловал мать свою.

— Прости, — сказал он. — Я еще к князю наведаюсь!

Он вышел, а княгиня покликала девушку и велела ей сказательницу прислать.

В горницу вошла маленькая старушка с толстым красным носом и слезящимися глазами. Она поклонилась княгине поясно, тронув пальцами пол, и, кряхтя, выпрямилась.

— Бог с тобой, Бог с тобой, Марковна! — жалобно сказала княгиня. — Сядь-ка ты, старая, да скажи мне сказку. Смутно мне. Ближе, ближе! Вот так! Я тебе велю настоечки подать.

— Про что ж, матушка-княгинюшка, рассказать тебе? Про Ивана ли царевича, али про татар лихих, али про Царевну прекрасную и змея Горыныча?

— Про что хочешь, Марковна, только бы жалостливое. Плакать чтобы надо было…

— А и было-то, приключнлося, — начала нараспев рассказывать Марковна, монотонно качая головою, — в государстве тридесятом, при славном царевиче Еруслан Лазаревиче. Как при ем, при царевиче…

Княгиня прижала ладони к глазам и, слушая, горько плакала…

Князь сел на коня и проехал к окольничему, князю Юрию Андреевичу Барятинскому.

Барятинский встретил его радушно.

— А, Алексей Петрович, — сказал он. — А я за тобой посылать хотел! Ну и ладно, что сам приехал.

— А что?

— Да ты, слышь, задумал один на вора идти. Так пожди малость: я тебе полк дам!

Князь потупился.

— Ждать-то уж больно долго, Юрий Андреевич! И то душе совестно.

— Полк дам зато. Пойми! Ты пойдешь, Данило, а я над вами воеводою!

— Да ну? — недоверчиво спросил Прилуков.

— Верь! Князь уже пообещал. Теперь не попятится…

Действительно, воевода казанский, князь Петр Семенович Урусов, нерешительный и робкий человек, наконец сдался на просьбы князя Барятинского.

Когда с письмом от боярина Милославского приехал Усамбеков, князь только руками развел.

— Уж эти мне воеводы, — заворчал он. — Всем пришли помочь! А свои на што? У меня тоже не Бог весть что за рать стоит. Казаков тысяча, так казак вор, он сейчас к Разину перебежит; да стрельцов, может, восемь, десять тысяч, и все. А какое мое воеводство? То-то!

— Боярин наказал слезно просить тебя. Вору нашего Симбирска не миновать. Помоги нам, и вора не пустим дальше. Тебе и покой, и честь!

— А ну вас! — рассердился князь. — Честь! Честь! Разделю войско — и вас побьют, и меня возьмут. Не дам! Чего, право?..

Усамбеков, печальный, вышел от воеводы и прошел войсковому начальнику.

Князь Барятинский только усмехнулся:

— Ах ты, милый человек, да что ж я сделаю. Я князю-то в кои поры говорил, когда Астрахань взяли! Тогда. А ему что? Не могу, боязно! Только и речей.

— Пропадем мы, княже!

— Идите на Казань, а Симбирск оставьте!

— Шутишь, князь, — даже обиделся посланец, — разве на то боярин и мы крест целовали?

Барятинский покачал головою:

— А что я сделаю? Я не волен!

В тот же день он пошел к Урусову, но Урусов с порога закричал ему:

— И не говори, князь! Знаю, о чем речь поведешь. А я не могу! Они чем гонцов гонять, их бы у пушек ставили. А то на! И туда, и сюда…

Спустя неделю, на взмыленном коне, весь покрытый грязью, прискакал на воеводский двор Таруханов. Еще князь был в постели, когда стрелец сказал ему:

— От воеводы симбирского гонец!

— Ах, чтоб ему!.. — выругался князь. — Зови, што ли!

Таруханов вошел и, поклонившись, заговорил:

— Боярин Милославский, воевода симбирский меня, князь, к тебе послал. Просит помощи. Вор подошел. Людишек у нас мало, а воры кругом. Силы у него не счесть!

— Не счесть! — закричал князь и выскочил из постели в одной рубахе. — Так, значит, мне своих стрельцов твоему боярину на убой послать? Так, што ли? Поначалу их послать, а потом Казань отдать вору? Так, што ли? Вы меня мучить хотите с боярином вашим. Не шел бы на воеводство он!..

Таруханов тоже пошел к Барятинскому, и тот, выслушав его, нахмурился.

— Негоже князь делает, — задумчиво сказал он, — негоже! Постой, милый друг, я с ним потолкую! А ты, чай, голоден и пить хочешь? Эй! — князь захлопал в ладоши.

— Собери на стол, — сказал он холопу, — да позови Усамбекова. Скажи, земляк тута!

— Усамбеков? — обрадовался Таруханов. — А мы-то боялись, как бы он назад один не поехал!

— Да нешто я бы пустил! — ответил князь. — Так посиди пока, а я в одночасие!

И князь ушел. Усамбеков вошел в горницу и радостно поцеловался с Тарухановым.

Князь прошел к воеводе и стал корить его.

— Пропадут ведь, на тебе ответ будет. Смотри, два гонца! Значит, тесно ему. Саратов отдался, Самара тоже, возьмет Симбирск — сколько ему людей прибавится! А? Ты возьми, князь, все в расчет. Одна молва о нем, что войско будет.

Князь Урусов, толстый, маленький, только упрямо закрутил головою.

— Пусть их, пусть! — забормотал он азартно. — Зачем, коли так, на воеводство сели? А я им не дам от своего войска. Вот! Одного стрельца не дам! И ты не проси, князь! И не проси!

Он в волнении даже вскочил с лавки и стал бегать по горнице.

— Ну, ин будь по-твоему! — с усмешкой сказал Барятинский. — Ты — воевода!

— Ничего не будет! — сказал он, вернувшись домой.

Таруханов опустил голову.

— Значит, пропали наши! Не отсидеться нам. Ни запасов, ни людей!..

Слезы показались у него на глазах.

— Злодей князь ваш! — запальчиво сказал Усамбеков. — Про него на Москву отписать надоть!

— Тсс! — остановил его Барятинский.

Прошло еще три недели, и уже не на воеводский двор, а к князю Барятинскому пришел Гультяев. Он пришел босой, с окровавленными ногами, потому что дорогой изорвались его сапоги; одежда на нем висела лохмотьями. Он был худ, бледен и весь покрыт грязью.

— Стой, стой! — остановил его князь. — Погоди вести рассказывать! Сперва я тебя умою да накормлю. Эй, люди!

Князь с немым почтением смотрел на дворянского сына, когда тот рассказал ему про свой поход до Казани. Потом ужас и стыд охватили князя, когда Гультяев передал ему о страданиях осажденных.

— Не допущу более! — стукнув кулаком, крикнул Барятинский. — Довольно! Завтра же выйду!

Гультяев повалился ему в ноги и заплакал. Барятинский ураганом ворвался к князю Урусову.

— Ну вот, — заговорил он, — в Симбирске уже конину едят, цингой болеют, защищаться не могут. Воевода прислал еще гонца. Он едва прошел меж воров. Дашь или не дашь помочь?

Урусов растерялся:

— Как же это?.. Так сразу…

— Дашь или не дашь? — повторил князь.

— А не дам! — ответил Урусов.

— Тогда я сам возьму и пойду на Симбирск, а в Moскву государю челобитную пошлю. Не могу я, — вдруг закричал он, — сидеть, коли людям конец приходит! Не могу!

Урусов совсем опешил. Князь немалое лицо. Царский окольничий! Поди с ним! Еще правда на Москву пошлет, тогда не оберешься худа.

— Ну, ну, — примирительно сказал Урусов, — дадим подмогу. Сколько дать, да с кем, да когда идтить?

— Завтра идтить, — ответил князь, — а пойду я, да брат Данила, да князь Прилуков. И возьму четыре полка, да две пушки, да казаков триста!

— А я с чем останусь? Побойся Бога! — закричал Урусов и опять ласково заговорил: — Пожди до завтра. Сосчитаем и все по-хорошему сделаем. А послезавтра пойдешь!

— Ну, ин будет по-твоему! — согласился князь. — Чур, от слова не пятиться…

Князь Прилуков больше других радовался этой вести и веселый вернулся домой после беседы с Барятинским.

— Готовься, — сказал он Дышлу, — завтра в поход идем!

— Да я еще и людей не набрал!

— И не надо! Князь мне полк дает, да еще с собой три поведет, да пушки, да казаков.

— Вот так здорово! — радостно воскликнул Дышло. Сборы были недолги.

Княгиня отстояла с сыном раннюю обедню, благословила его образом, и на другой день в полдень князь уже ехал впереди своего полка далеко от Казани.

Трудно было идти князю Барятинскому.

Все вокруг горело огнем. Пространство между Окою и Волгою до самых степей саратовских, от Рязани до Воронежа — все волновалось как море в бурю. Холопы жгли усадьбы, вешали помещиков, сбирались шайками и брали города. На север от Симбирска поднялись язычники, сами даже не зная чего ради, и нестройными толпами шли к Стеньке Разину. Окрест все ему подчинилось. Города: Алатырь, Корсунь, Кумыши, Арзамас, Саранск, Пенза, Цивильск, Чебоксары, Козьмодемьянск, Ядринск и множество других, более мелких, все уже расправились с воеводами и приказными, ввели казачество и поставили атаманов. Как вода в половодье, мятеж разливался все дальше: и уже по Москве ходили воровские прелестники, говоря: "Идет, идет батюшка, Степан Тимофеевич!". Даже в тихих монастырях побывали воры и мутили Соловецкий монастырь, забредали в Белозерскую пустынь, смущали самого Никона.

А в это время сам Стенька Разин тщетно бился из последних сил взять Симбирск, а Барятинский спешно шел со своим войском на его воровские шайки.

По дороге то и дело попадались нестройные толпы мятежников, заграждая дорогу.

— А ну-ка, Алексей Петрович, — слал на них Барятинский князя Прилукова, и тот одним натиском рассеивал их. В другой раз князь посылал брата своего Данилу, иногда сам бил, но эти схватки отнимали дорогое время.

— Поспеем ли? — тревожно спрашивал он у Гультяева, который ехал с ним вместе.

— Помилуй Бог, ежели запоздали! — в ужасе отвечал Гультяев, и все за ним повторили "помилуй Бог"!

Наконец появились и воровские казаки на пути.

— Други, воры близко! — объявил войску князь, и все повеселели. Один из казаков достал языка.

— Сила вся у Симбирска, — сказал он, — города еще не взяли, и батюшка о тебе тревожится. Готовиться зачал.

— Так не взяли Симбирска? — радостно воскликнул Гультяев. — Слава Богу!

— Аминь! — подтвердил Барятинский. — Завтра бой дадим. А сегодня роздых сделаем.

Несомненно в нем был дух истинного полководца, потому что войско оживало только от одного его слова, и теперь, когда князь объехал все полки, увещая постоять за государя и веру православную, все в голос отвечали:

— До самой смерти побьемся!

— Помните, други, что там, в Симбирске, наши братья страждут. В гладе и бессоннии борются они с вором и не уступают ему ни пяди стен своих. Выручим же их!

— Вызволим! Выручим! — кричали кругом. Князь позвал в палатку старших начальников.

— Пойдем дружно, — сказал он, — я с двумя полками пешими в середине стану и пушки возьму с собою. Ты, Данило, возьмешь полк и казаков и на правую руку от меня крылом станешь, а ты, Алексей Петрович, со своим полком и тоже казаками — на левую руку тоже крылом. Так и пойдем!

Наутро князь выстроился и двинул войско.

— Идут! — вдруг закричали передовые отряды.

— Стой! — приказал князь.

Войско остановилось верстах в двух от стана Разина. Князь поехал по рядам.

— Други, — говорил он, — стойте смирно. Воры бежать на нас будут, стойте, а как подойдут совсем близехонько, так и хватайте.

— Вы кольцом охватите! — приказал он Даниле и Прилукову. — Я воров на себя приму, а вы с боков!

А Стенька Разин, уже выстроив свои полчища, несся на небольшое войско князя Барятинского. Силы действительно были несоразмерные. У одного до пятидесяти тысяч, а у другого шесть! Но эти шесть были уже обучены европейскому строю, знали команду, могли исполнять эволюции и видели поляков и шведов.

IV

— Вот так здорово! — восклицал Дышло. — Гляди, князь, как садят.

Князь Прилуков стоял на левом крыле со своим полком и казаками, горя нетерпением скорее броситься в бой. Подле него, кроме Дышла, стояли два есаула и стрелецкий голова с тысяцким.

Полчища Стеньки Разина действительно «садили». Вначале двинулись они всей грозной массою, с казаками в середине, но с каждым шагом линия их строя ломилась. Казаки выдвинулись вперед и с тяжелым топотом мчались на недвижно стоящее войско Барятинского.

Ближе, ближе… Среди пыли уже стали видны лохматые шапки, чубы и красные рожи.

— Нечай! Нечай! — заревело вокруг все воровское войско и уже готово было обрушиться на князя.

Прилуков замер. Казалось, сейчас промчится эта масса через все войско, как по чистому полю, а войско Барятинского все стояло недвижно.

Вот уже между ними всего сажен пятьдесят.

— Раздвинься! — крикнул князь. Послушное войско раздвинулось. Жерла пушек показались за ними, и раздался оглушительный залп.

Воровское войско разом смешалось. Убитые и раненые попадали на землю, испуганные кони взбесились.

— Я вас, псы! — заревел Стенька, видя, что казаки хотят отступить. — Вперед!

— Нечай! — с остервенением закричали казаки. Князь отдал приказ.

— Бей их! С нами Бог! — огласилось войско криками, и стрельцы стремительно кинулись навстречу и — сшиблись.

Люди перемешались в одну кучу. Казаки воровские бились на конях, но потом спешились. Пищали и луки были брошены в сторону, люди схватились врукопашную и бились мечами, саблями, ножами, тяжелыми шестоперами, кистенями и чеканами. Нестройные массы мордвы, холопов, чувашей валили, как саранча.

— Бей! — закричал Прилуков и со своими казаками врезался в эти массы. Стрельцы двинулись за ним.

— Бей! — кричал Данило, врезаясь в кучи людей с правого фланга.

— Вот так здорово! — рычал Дышло, махая своею тяжкою секирою по головам и плечам почти безоружных холопов.

Вдруг острая коса ударила по задним ногам его лошади. Лошадь сразу осела.

— Ну ж я вам за это! — заревел озлобленный Дышло, спрыгивая с коня, и еще губительнее стал махать секирою. Она свистала в воздухе и, разбивая головы, казалось, ни на мгновение не задерживалась в своем стремительном движении,

Стенька Разин метался как безумный.

— Ах, псы! — ругался он на холопов. — Вперед! Чего пятитесь? — и бросался впереди них с саблею в руке.

— Фрол, Василий! — кричал он в схватке, наталкиваясь на них. — Идите в зады, не давайте голытьбе бежать! Смотрите! Ах!

Но сбитые, перепуганные мужики, глупая мордва уже дрогнули и побежали, увлекая за собой казаков.

— Я вас! — закричал Разин в исступлении. — Вперед! Нечай! Ах!

Пищальная пуля ударила его в ногу, и он свалился.

— Вот так здорово! — ревел Дышло, махая уже обломком секиры и наскакивая на Разина.

— Бей!

— Нечай! — Разин махнул саблею, но Дышло защитился палкою секиры и, остервенясь, обхватил своими могучими руками Стеньку Разина. Они покатились по земле.

— Я тебя, вора! — зарычал Дышло. Разин, страдая от раны, уже терял память.

— Ратуйте! — крикнул он пробегавшим казакам. Василий с разбега ударил Дышла ручкой пистолета.

Тот покатился. Василий поднял Разина и понес.

— Атамана схватил! Тут он! — заорал Дышло, вскакивая на ноги, но Разина уже окружили казаки и скакали с ним к посаду.

Нестройные толпы воров бежали во все стороны.

— Одолели! — радостно сказал Барятинский, осеняя себя крестным знамением. — Алексей Андреевич, бери людей, иди в город. Чай, измаялись там!

Прилуков взял симбирских гонцов и со своими казаками поскакал в город.

Смятенные воры сторонились его, разбегаясь в поля и к Волге.

Ворота города раскрылись, и князь въехал.

Звон колоколов огласил воздух.

— Братцы, милые! — кричали осажденные. Милославский обнял Прилукова.

— С нами Бог! — сказал он растроганно. — Видно, сжалилась над нами Царица Небесная! Что медлили?

— Нас воевода не пускал. Если бы не твой последний гонец, и вовсе бы не пришли. Да уж тут Иван Богданович осерчал.

— Ужо про Урусова отпишу! — гневно сказал Милославский и прибавил: — Прости, князь, честить тебя нечем. Сами конину жевали, а ты, чай, такой едой погнушаешься!

— Князь сейчас сам к тебе жалует!

Войско Барятинского уже двигалось к кремлю и скоро стало под самыми его стенами, лицом к Волге.

Стенька лежал в избе, и Фролка с Волдырем распоряжались за него. Они спешно перевели свой обоз ближе к Волге, лицом к лицу с врагом.

Стенька не отпускал от себя Чуксанова. Глаза его горели злобным огнем.

— Ништо, — говорил он, — это нам вполбеды! Теперя они спокоятся, а мы в ночь нападем и возьмем кремль. Скажи только Ивашке, чтобы больше снарядов запасли. Зажечь стены надоть! Тоже! — через минуту говорил он. — Думают, тут и все! Нет! Со мной еще биться надоть! Еще подрыгают воеводы у меня на виселицах!

Он говорил без умолку. Перевязанная рана его горела, но он не чувствовал боли и весь кипел жаждой мстительной победы.

— Эх, ночка бы скорее, ночка! Ивашко! Скажи молодцам, чтобы готовились! Пусть мои казаки море Хвалынское вспомнят, как мы пашу били! А холопье это саблями гоните, плетюхами! Чего они, сквернецы, корежатся!..

И ночь спустилась.

Стенька Разин с перевязанной ногою сел на лошадь и двинулся на кремль.

С небывалым остервенением кинулись казаки на приступ, но Барятинский не дремал и встретил их пушечным залпом.

Холопы, мордва, черемисы сыпались как саранча. Казаки ломились на стены, бросая зажженные смоляные шары, солому с серой. Ночь казалась адом. Бились люди, не узнавая друг друга; гремели пушки, крики: "Нечай, Алла, с нами Бог! Бей!" — сливались в общий рев.

Милославский стоял на стенах, как и прежде, но теперь дух его был уже бодр и спокоен. Под стенами бился Барятинский. В разгар боя он подозвал Прилукова.

— Возьми, князь, свой полк и казаков и сейчас спешно иди вкруг города в обход. Оттуда, сбоку, удар на воров, только пусть каждый кричит неистово!

Прилуков спешно собрал свой полк и двинулся среди непроглядной ночной темноты.

Шум боя затих, потом он снова услышал крики и стоны. Яснее, ближе… Вот неясные очертания обоза, вот дико стонущая толпа.

Прилуков остановился.

— Други, — сказал он, — воевода наказал напугать всех. Кричите разом, да громчее, за мною!

— Го-го-го! — заревели стрельцы и казаки. — С нами Бог! Бей! Го-го! У-у-у!

Воры испуганно шарахнулись. Темная масса врезалась в их ряды и била, секла, колола, стреляла. Волдырь испуганно подскакал к Стеньке.

— Атаман, пришла помога им! Свежее войско. Нам не устоять!

— Зови Фролку, Ваську и Еремеева! Скоро!

Есаулы подскакали к нему.

— Ну, — тихо заговорил Стенька, — бежать надо! Эти холопы только толкаются, под ногами путаются. Ну их к собакам. Скажите потиху казакам, чтобы сюда шли. Уйдем и на струги сядем, а ту сволочь пущай бьют! Скорее!

— Куда ж вы? — заговорили атаманы над мужиками.

— Стойте тут! Идите на кремль, а мы на их помогу с боков ударим! Вперед, молодчики! — сказал Стенька, торопливо сбирая казаков.

Василий собрал своих.

— Вот что атаман с нами сделать решил! — сказал он. — Бежим с нами скорее!

Он уже понял, что дело Разина проиграно, и решил скорее взять Наташу и бежать искать спасения. Все разом перевернулось в душе. Паника охватила его, как и других, и он думал только о Наташе.

— На Саратов, други! — сказал он, и его отряд поскакал прочь от Симбирска.

Стенька с казаками повскакали на струги и тихо отчалили от берега. Бой продолжался, но то был не бой, а побоище. Били почти безоружных мужиков, в темноте ночи не заметив бегства казаков. Наконец мужичье дрогнуло.

— Измена! — вдруг пронеслось среди них. — Сам атаман убег!

— Измена! Спасайтесь!

— Бегут! — закричал Прилуков и его стрельцы. Толпы дрогнули и побежали к Волге на струги. Князь Барятинский устремился за ними.

Как испуганное стадо они столпились на берегу. Выли, ревели, били друг друга и, прыгая в струги, толпами падали в воду.

Казаки нагнали их и рубили как баранов… Бледный день осветил страшную картину неравного боя.

Вокруг Симбирска грудами лежали трупы, они устилали всю дорогу до Волги, по берегу лежали рядами и далеко от берега казались отмелью, столько навалилось их в воду.

Толпа несчастных стояла окруженная казаками. Князь подъехал к ним и сказал:

— Всех казнить, как они своих помещиков и воевод!

Весь берег Волги в этом месте покрылся виселицами, и на них закачалось до восьмисот трупов.

Разин был разбит. С этого дня (30 октября) имя Разина перестало быть уже грозным, и его песня уже была спета.

В истории этого бунта князь Барятинский поистине может быть назван спасителем отечества, потому что мятеж принял уже огромные размеры, и не разбей он Разина, дойди Разин до Казани, неизвестно, чем бы окончился его гибельный поход.

Барятинский не дремал. В тот же вечер он отдал распоряжения.

— Ты, князь, — сказал он Прилукову, — иди на Самару и Саратов. Везде воров казни! Ты, Данило, на Алатырь, а я на Пензу пойду. Там сойдемся!

И на другой же день они все выступили добивать воровские шайки.

Милославский проводил их с честью и тотчас сел писать грамоту государю в Москву. В той грамоте, описывая свое сидение, он приносил жалобу на воеводу казанского, князя Урусова.

"Ежели б, — писал он, — князь Петр Семенович Урусов подоспел в пору к Симбирску с ратными людьми, то и вору Стеньке Разину с воровскими казаками утечь было бы некуда и черта была бы в целости: города Алатырь и Саранск и иные города и уезды до конца разорены бы не были; а это разорение учинилось от нерадения к великому государю воеводы князя Петра Семеновича Урусова".

Благодаря грамоте этой, Урусова сместили и на его место назначили князя Юрия Долгорукова, того самого, который повесил Василия Разина, брата Стеньки.

Энергичный и деятельный, с помощью князя Барятинского и других он в течение зимы успел затушить мятеж на всем пространстве берегов Оки, Камы и Волги, и от одного его имени трепетали сердца удалых казаков…

V

Как ураган мчался Василий Чуксанов со своими людьми, из которых остались всего тридцать человек. Иных не собрали, и многие, в том числе Дубовый, Пасынков и Тупорыл, погибли в ночном бою.

Кривой скакал рядом с Василием.

— Что делать будем? — спрашивал он.

— Там увидим! До Саратова доскакать надо! Не жалей коней! В Самаре смену сделаем.

В начале пути они перегоняли толпы бегущих, но потом им навстречу стали попадаться идущие к Симбирску. Они скакали мимо, никого не предупреждая о гибели войска Разина.

Василию казалось, что у него от ожидания и волнения лопнет сердце. Наташа, наверное, уже выздоровела, но как она его встретит? Куда он ее теперь, голубушку, денет? Где сам укроется?

"Эх, — думал он, — будет что — на крайность к воеводе с повинной приду! Только ее бы, ее выручить!"

Иногда он думал, что не застанет ее в живых, что буйные казаки надругались над нею, засмеяли ее, обидели. Может, убили! Сам Гришка Савельев мог позариться… Они доехали до Самары. Атаман с тревогой обратился к Василию:

— Правду бают, что батьку разбили и он бежал, а царевы войска сюда идут?

— Кто сказал? — бледнея, спросил Василий.

— Люди! Прибег сюда гультяй какой-то. Бегите, кричит! Мне беда! Вчера в круг звали. Веди, говорит, нас отсюда. А собаки посадские теперь только и шепчутся, как воеводу им встретить! Просто не знаю, что и делать! Так брешут псы?

Василий покачал головою:

— Нет, правду сказали. Батьку в ногу ранили, и он убежал с казаками.

— Куда?

— Не знаю! А тех всех разбили.

— Что же мне делать?

— Бежать тоже!

— А куды?

Василий пожал плечами.

— Того и я сам не знаю!

Кривой пришел со свежими конями.

— Скажи только Кострыге да Горемычному, — приказал Василий, — а тех, ну, к собакам!

Кривой усмехнулся:

— Они и то с устатку-то в кружале засели!

— Прощай, атаман, нам недосуг!

— Так бежать, говоришь?

— А иначе что делать. Сейчас государевы стрельцы придут.

— Ну, ин! Пойду круг собирать, — сказал атаман и вышел из избы.

Василий с тремя товарищами скакал уже дальше. По дороге он сказал им:

— Братцы, теперь не знаю, что с вашим делом будет, а скачу на Саратов по своему делу. Невеста там моя. Может, ее из неволи вызволить надо будет, так пособите!

— Мы все за тебя, атаман! — сказали в голос его товарищи. — Умирать вместе будем!

— Спасибо! И я за вами. Только выручим мою лапушку.

Они утром рано въехали в Саратов, и Василий сразу почувствовал, что здесь уже известно о поражении Стеньки.

— Ишь, воры приехали, — говорили посадские, — с виселицы, видно, сорвались! Ну, да пожди, придут воеводы.

Они уже поняли всю невыгоду «равенства». Тяжко приходилось под рукою воеводскою, но еще тяжелее оказалось жить с казаками, которые не признавали ни собственности других, не входили ни в чьи интересы и только гуляли, бесчинствуя и в домах, и на улицах.

Василий въехал на бывший воеводский двор и вошел в горницу. В той самой горнице, где его когда-то драл воевода, сидел пьяный Гришка Савельев.

Они по-казацки поцеловались.

— Правда? — коротко спросил Гришка.

— Правда! — ответил Василий. — Скажи, что невеста моя?

— А что ей? — сказал Гришка. — Живет у попа. Мои хлопцы хотели ее выволочить, да я припугнул.

— Спасибо!

— В круг! В круг, атаман! — раздались в это время голоса, и пьяные казаки ввалились в горницу.

— Ну, ну, — загалдели они, — вот и из-под Симбирска гость! Иди и ты в круг. Расскажи!

— В круг! — гудели на дворе.

— Так вот каждый день! — сказал Гришка, поднимаясь и опоясываясь саблею. — Пойдем, что ли!

Они вышли и пришли на площадь. Там уже толпились казаки и посадские люди.

— Здоровы будьте, казаки! — сказал атаман. — Зачем звали?

— Вот к тебе из-под Симбирска гость приехал. Пусть сказывает, правда ли, что батьку побили? — закричали кругом.

Василий вошел в круг и поклонился всем.

— Правда, — ответил он, — пришел от казанского воеводы князь Барятинский и разбил нас всех!

И он рассказал, как был бой и как бежал Разин.

— Что же нам делать, атаман, теперь? — заговорили, кругом.

— Идти!

— Так и пустим! — закричали посадские. — Вы уйдете, а нас вешать станут. Нет, уж с нами отсиживайтесь!

— Кто говорит? — заревел Гришка.

— А хоть бы я? — выскочил в круг посадский тысячник.

— А тебе вот! — сказал Гришка, махнув его по голове саблею. Посадский взмахнул руками и упал с рассеченной головою.

— Это что же? — заговорили посадские. — Наших же и бить!

— Эй! — закричал Гришка. — В воду их! Бить!

— Бить посадских! — закричали казаки.

Посадские бросились бежать, казаки за ними, рубя их по спинам саблями.

Василий взял своих товарищей и бегом побежал к дому отца Никодима.

— Отворите! — застучал он в ворота. Калитка приоткрылась, из нее высунулась голова работника, но Василий рванул калитку и ворвался во двор, а оттуда в горницу.

Отец Никодим испуганно вскочил на ноги, попадья отскочила в угол.

Василий остановился посредине горницы и поклонился.

— Что, уберег, поп, мою невесту? — спросил он его, держа руку на сабле.

Никодим укоризненно покачал головою.

— Дворянский сын, христианин и врываешься, аки разбойник в дом! Хоть покрестился бы на иконы! Зачем воров привел с собою? Когда приводил, в пояс кланялся.

— Где Наталья? — дрожа от нетерпения, закричал Василий.

— У меня она. Постой с минуту. Мати, поди скажи доченьке! — сказал он попадье. Она тихо встала, но Василий не выдержал.

— Веди меня к ней прямо! Нечего говорить ей! Чай, уж выздоровела! — сказал он и, ухватив попадью, поволок ее. — Веди к Наталье!

— Господи Владыко! Разбойник, а говорит, что любит! — с испугом воскликнул Никодим.

Кривой, Кострыга и Горемычный сели на лавки, готовые по одному зову идти на помощь своему атаману.

Попадья шла ни жива ни мертва впереди своего страшного спутника.

Они поднялись по лесенке к светелке.

Василий оттолкнул попадью и распахнул дверь. Сердце его расширилось. Вот она, его люба, его жизнь, его душа, Наталья!.. Он протянул руки и стоял безмолвный от охватившего его счастья.

Крошечный Викентий всплеснул руками.

— Он! — вскрикнула Наталья, бледная, худая, с длинною косою, выпрямившись у оконца подле широких пяльцев…

VI

Отец Никодим и попадья отнеслись к больной Наташе, словно к родной дочери. Бездетная попадья отдала ей всю свою любовь, и отец Никодим на время лишился всякого внимания с ее стороны, но не роптал.

— Богоугодно поступаешь, мати! Помоги тебе Царица Небесная! — говорил он попадье.

— Сиротиночка она ведь, родненькая, — горестно говорила попадья, — может, разбойник-то и из дома скрал!

— Пустое, мати! Воровская женка она. Он приходил, невестой объявил ее, а все ж по христианству должно помочь недужному!

— В жисть не поверю, чтобы воровская жинка была. Послушал бы, чем бредит!..

Викентий тоже полюбил свою пациентку.

Он сидел все дни у ее постели, то мешая для нее прохладительное питье, то ставя банки на ее белое тело. Днем — он, а ночью — попадья не сводила глаз с больной Наташи, пока она была без памяти.

Попадья думала о ней, как о своей дочке, а Викентий, смотря на нее, вспоминал свою младшую сестру, которую погубили казаки. После того он ушел из-под Киева и пробрался в далекий Саратов.

Наконец Наташа очнулась. Однажды рано-рано утром она открыла глаза и с изумлением оглянулась.

Маленькая светлая горенка, вся обитая липовыми досками. Она лежит на широкой постели с пологом. Против нее у ног, на широком стуле, сидит какая-то незнакомая старушка и дремлет, а дальше в углу на войлоке лежит не то человек, не то собака и храпит.

Наташа закрыла глаза, силясь припомнить, где она, как сюда попала, что с ней случилось, но память на время была совершенно бессильна. Наташа утомилась и тихо уснула.

Когда она снова открыла глаза, перед нею стоял карлик с огромной головою. Она хотела закричать от испуга, но карлик так ласково ей улыбнулся, глаза так кротко светились, что вместо крика она тихо улыбнулась ему.

Закричала не она, а карлик:

— Лапушка моя! Очнулась! Ай, умница!

Он словно исчез, а потом подле нее стоял седой старик, старушка и тот же карлик, и у всех были такие добрые, кроткие лица и все так радовались на нее глядя, что ей стало и легко, и весело на душе.

— Ну, слава Создателю! — говорил старик, набожно крестясь. — Теперь, девушка, выправляться надоть!

— Я ей, голубушке, сейчас кашки изготовлю! — ласково сказала старушка. — Можно ей, Викеша?

Карлик закивал лохматой головою.

— Можно! Все можно! Полегонечку только, помаленечку! Теперь она у нас скоро встанет!

И, правда, Наташа скоро начала поправляться.

— Как я попала к вам, люди добрые? — спрашивала она у всех по очереди.

— Тсс! Пожди, вредно тебе говорить теперя!

— Где мой батюшка? Его повидать охота мне!

— Тсс! Потом, потом!..

Однажды она проснулась в глубокую полночь.

Лунный свет лился в ее окошко. В лучах его сидела Марковна, попадья, и дремала, тихо качая головою. В углу на войлоке спал Викентий.

Вдруг в тишине с улицы раздались стоны, крики, кто-то орал диким голосом: "Нечай, нечай!" Это пьяные казаки, поссорившись, расправлялись с посадскими.

Наташа вдруг вспомнила эти ужасные крики.

— Батюшка! — закричала она в ответ и лишилась чувств.

Испуганная попадья чуть не упала со стула. Викентий быстро вскочил на ноги, и они оба тревожно нагнулись над Наташею, стараясь привести ее в чувство, а в это время разгулявшиеся казаки, убив посадского, ломились в дом к отцу Никодиму.

— Ей, батька, отворяй! — кричали они, ругаясь и клянясь. — У тебя, слышь, боярская дочь упрятана. Давай нам ее на потеху!

Испуганный поп выглянул в волоковое окно и обмер от страха: четверо казаков ломились в ворота.

— Смилуйтесь! — заговорил он. — Мне ее на постой ваш атаман поставил!

— Врешь, поп! — закричал казак. — Наш атаман до баб не охотник! Побреши у меня на него, так я тебе дом сожгу.

— Да чего тут, ребята, ломи калитку!

— С нами крестная сила! Господи, помози! Мать Царица Небесная, Ты видишь прямоту мою! — в ужасе зашептал отец Никодим, и под шум ударов, от которых ломилась калитка, ему представились ужасные картины казачьего буйства. Вот тащат его, бьют попадью, насилуют больную, жгут дом.

— Я вас, чертовы дети! — вдруг раздался среди шума грозный оклик, и битье в калитку окончилось.

Отец Никодим снова выглянул в окошечко. Высокий казак, сидя на коне, бранил казаков:

— Угомона нет на вас! Что дома ломаете?! Я вас в воду, неслухов! Али батькин наказ забыли?

— Коли поп боярскую дочь укрыл, а племя это все вывести надо.

Отец Никодим узнал в казаке на лошади казацкого атамана.

— Врут они, атаман, — закричал он, — защити! Ко мне ваш же казак, Василий Чуксанов, больную на постой поставил. Говорил, как очи береги, а они насильничают!

— Здравствуй, батько! — ответил Гришка Савельев. — Не бойсь! Не тронут! А вас, бисовы дети, в плетюхи велю. Уходите, поганцы!

Наташа очнулась, но шум, брань, несущиеся с улицы, долетали до нее, и она вся дрожала, как птица в силке.

— Батюшка! — кричала она в беспамятстве. — Братец родимый! Что с вами делают? Господи Боже! Злодеи, разбойники!

— Милушка ты моя! Наташенька! — убивалась над ней попадья. — Здесь все свои люди. Спокойся, дитятко мое родное!

— Пожди, пожди, — суетился Викентий, — я ей сейчас питьеце наговоренное дам!

Он изготовил быстро из вишневого настоя питье и влил в рот Наташи. Она успокоилась и спустя немного заснула крепким сном.

Дрожащий от страха отец Никодим поднялся наверх.

— Слыхала? — тревожно спросил он. Попадья только зашипела ему в ответ.

— Сейчас успокоилась только. Испугалась страсть, — объяснил Викентий.

— Чуть дом не спалили, — прошептал отец Никодим, — кричат, где боярская дочь! Ругаются!..

— Атаману сказать надоть!

— Он и выручил!

— А завтра сходи, отец, все-таки, — посоветовал Викентий, — пусть строжить, что ли, закажет! А то не ровен час.

— Ну, ну, он и то им страха нагнал!..

Наутро Наташа проснулась без следов ночных волнений, но память вдруг возвратилась к ней.

Все до мельчайшей подробности восстановилось в ее уме: и внезапное пробуждение, и испуг; метанье ее по горницам и сцены на дворе, страшные сцены: казнь воеводы, мучительная смерть отца и брата и наконец Василий и его разбойничье лицо… Здесь она уже ничего не помнила.

Здоровье ее поправлялось. Она уже поднялась с постели, бледная, слабая; два дня спустя она уже сошла вниз к общей трапезе.

Отец Никодим радостно благословил ее. Попадья не знала куда и усадить ее и всю обложила подушками. Горбун Викентий радостно потирал руки и говорил:

— Ну, смотри, боярышня, какое мне спасибо твой жених атаман скажет!

Сказал и тотчас от смущенья закашлялся. Наташа подняла на него глаза.

— Какой атаман, Викеша? Какой жених?

— Так, милая, пустое! — ответил ей отец Никодим. — Кушай благословясь!

— Нет, батюшка, не могу! — сказала Наташа. — Все время я допрашивала, как сюда попала, и теперь знать хочу!

— Ну, ну! — ответил отец Никодим. — Ладно, голубка моя, по-твоему будет. Только ты поначалу покушай малость. Гляди, попадья тебе курицу сготовила. Покушай да отдохни, а там ввечеру мы и побеседуем по ладу.

— Слушайся его, доченька, — наскоро сказала попадья, — он дельно бает.

— Все скажем, як Бога кохам! — побожился Викентий.

Наташа тихо кивнула головою и, перекрестясь, взяла ложку.

Мирно прошла первая трапеза, потом пошли опочить все и долго спали. Не спала только Наташа, томясь неизвестностью и с ужасом догадываясь о правде. Наконец пришел и желанный вечер.

— Слышь, — ласково сказала попадья, — мы все к тебе в светлицу соберемся. Посидки сделаем.

И она уселась в горнице с рясою отца Никодима, которую начала штопать. Скоро в светелку вошел Викентий, а за ним и отец Никодим.

— Вижу, вижу, — заговорил он, — по глазенкам вижу, что тебе знать все охота. Ну, слушай же! Поначалу тебе все Викентий расскажет, а потом я… Ну, Викеша!

— Прятался я от разбойников, боярышня, — начал Викентий, — боялся их очень, а тут вдруг раз застучали в калитку, ругаться стали, сорвали ее с петель и идут ко мне, разбойники-то…

И он рассказал, как Василий нашел его и привел к Наташе.

— Лежишь это ты, голубонька! Лицо неистовое, кричишь, мечешься, а он-то сам и того страшнее. Умрет, говорит, тебе голову с плеч! Жалко мне таково стало и тебя-то, и его. Хоть и разбойник, а, видно, любит!..

Наташа опустила голову, и слезы закапали ей на колени.

— А потом раз пришел он, такой ли бледный, и говорит: ехать мне надоть, а ее сберечь до моего приезда! Можешь? Тут я вспомнил отца Никодима и к нему…

— А я-то; голубонька, и не хотел поначалу, — заговорил добродушно отец Никодим, — боязно с разбойниками-то дела делать, а тут на меня попадья и накинься! Али, говорит, ты не слышал, жаждущего напои, а алчущего накорми, странного прийми! Стыдно мне тако стало. Веди, говорю, Викеша!..

И уже наперебой с попадьею они рассказали, как перенесли к ним Наташу, как кланялся и просил за нее Василий Чуксанов.

— Вот ужо приедет на тебя порадуется, — со вздохом сказал отец Никодим, в христианском смирении стараясь забыть, что она невеста разбойника.

— А когда он вернуться сбирался? — тихо спросила Наташа

— Вернуться-то? Уж и не знаю! Викеша, а ты?

— Как поход сломают, — ответил Викентий, — слышь, Самару взяли, под Симбирск пошли!

— О-ох! — не мог сдержать вздоха своего отец Никодим. — Крови-то сколько! Крови! Истинно гнев Божий за наши беззакония! И были знаменья на небеси, и Фомушка пророчествовал, и прочие юродивые от Господа. Не вняли!..

— Батюшка! — вдруг воскликнула Наташа, падая на колени. — Спаси ты меня от этого разбойника!

— Что ты, милая? — испугался Никодим. — Да я-то что ж?

— Что? Я тебе говорила! — торжествующе воскликнула попадья.

— Постой, Марковна! Дочушка, голубушка, да чего ж ты убиваешься так? — заговорил отец Никодим, а Наташа залилась слезами и говорила:

— Спасите меня, спасите! Не могу видеть его, убегу я!

Викентий стал ее успокаивать, готовя свое любезное питье. Наташа немного успокоилась.

— Ты скажи мне, девушка, — тихо заговорил отец Никодим, — кто ты? Может, тебя к родителям отправить?..

— Одна я! Сиротиночка я! Были у меня и отец, и братец родимые. Сгубили их! Ох, как и мучили, как мучили! Он, изверг! И хочет еще надо мной надругаться! Ни в жизнь! Смерть лучше!

— Тсс! Грех говорить такое! — остановил ее испуганно отец Никодим. — Ишь что сказала!

— Оставь ее, батька! — сказала попадья. — Пусть сердце отведет. Ты расскажи нам лучше по ряду все, Наташенька. Кто ты?

— Я? Я Наталья, дочь дворянина Лукоперова. Жили мы тихо и мирно, только… грешна я, милые, ой грешна!..

И все, без утайки, поведала она своим нежданным друзьям всю жизнь день за днем. И одинокую девичью скуку, и встречу с Чуксановым, и его ссору с братом, и свои обещания. Поведала про гнев на брата, про жалость к обиженному, а потом про страшные дни перед приходом разбойников. Рассказала наконец и про ужасную казнь отца и брата, совершенную Василием.

— Как вспомнила я теперь все это, как увидела лицо его тогда злобное — сразу не любовь, а страх меня охватил. Бежала бы я от него за тридевять земель. Часу с ним бы не провела. Кровь моих родных на нем…

— Ты и бредила-то все этими страхами, — сказал Викентий.

— Что я говорила тебе, батька? — опять повторила попадья. — Николи она разбойника любить не может!

А Никодим только вздыхал, качая седою головою.

— Всякая неправда родит неправду и зло — зло. Боже милостивый, крови-то сколько! Исступления, неистовства! Яко дикие звери грызут друг дружку и кровь пьют, как вурдалаки!

— Батюшка! Родные мои, спасите меня от него! — опять заговорила с плачем Наташа

Никодим закачал головою и развел руками.

— Родненькая, да как же сделать-то это? Скрыть тебя, придет он, нас убьет, дом сожжет… И когда придет? Бежать всем. Куда? Везде они, как алчные звери, рыщут и алчут крови. Не уйдешь от них. Пожди, доченька, может, Бог смилостивится и откроет нам пути Свои!..

— Нет ли у тебя, Наташенька, человека какого? Moжет, ему весточку подать? Может, он пособит? — сказала попадья.

Наташа вспыхнула и потупилась.

— Есть, да боязно только, — прошептала она.

— Кто, милая?

— Сватался ко мне князь Прилуков из Казани…

— Ну?..

— Только я его и видела-то раз. Да и сватался он, как бы и нет. Батюшка сказывал мне только, что братец за него сватать меня хотел…

— А как дойти до Казани? Слышь, они все там, разбойники! О, Господи, страшен ты гневом Своим, но велик милостью!

— Мы тебе пока за отца с матерью будем, а Викеша за братца, — ласково сказала попадья.

Тихо и мирно потекла жизнь. Наташа полюбила всех и ее полюбили. Сидела она в своей светелке долгими днями, а подле нее то Викентий, то Марковна. Викентий рассказывал про славный город Киев, под которым он жил, про сестру свою Анусю, про буйное нападение пьяных казаков и смерть сестры. Марковна рассказывала старинные были, а вечером приходил отец Никодим и беседовал о священном.

Словно тихий сон казалась жизнь Наташе, но время от времени душу ее тревожили мысли. Думала с ужасом она о Василии, о том, как встретится с ним. Иногда мелькало у нее в уме: "Убьют, может", и она не знала, греховна эта мысль или нет. Порою ночью она вскакивала в страхе и кричала: ей казалось, что за нею пришел Василий со своими казаками.

И однажды припомнился ей ее вещий сон, тогда, в страшную ночь. Весь припомнился, до мелочи. Припомнился и князь, от которого все вокруг освещалось, словно от ясного солнца. "Может, придет и спасет!" — мелькало у нее в мыслях, и она, краснея от дум своих, тихо шептала: "Приди!"

Вспомнился он ей, когда она встречала и провожала его чарою вина. Вспомнилась статная фигура, вспыхнувшее лицо, горячий взгляд.

И теперь каждый раз, как начинала она думать о Василии и сердце ее сжималось от страха, вдруг словно луч мелькала мысль о князе Прилукове, и сердце снова начинало биться покойно и ровно.

Она полюбила говорить о князе с Викентием.

Добрый горбун выучился понимать ее мысли, и они по целым часам говорили о том, что настанет конец всем страхам и на выручку явится сам князь. Словно в сказке! А в Саратове вдруг объявилась тревога и проникла даже в тихий дом отца Никодима.

— Слышь, — сказал он однажды, — бают, воров-то государево войско разбило. Сам он бежал, и все врозь!

Наташа набожно перекрестилась, и лицо ее озарилось улыбкою.

— Значит, и нам спасение!

— Похоже, Наташенька! Только теперь стало еще страшнее. Покуда, вишь, городские да посадские за ум взялись, захотели государю прямить и казаков прогнать, а они бьют людей-то посадских. Что ни день, то бой!

— Прогонят теперь! — убежденно сказал Викентий. — Будем молиться об этом!..

Наташа ожила при мысли о спасении. Значит, скоро кончится смута, воров побьют, и не будет ей страшен Василий.

Она сидела за пяльцами у оконца и тихо беседовала с Викентием, когда по лестнице вдруг раздались поспешные шаги, настежь распахнулась дверь, и на пороге словно вырос Василий.

В первое мгновение Наташа встала, выпрямилась и словно окаменела от ужаса.

— Он! — вдруг раздался пронзительный вопль, и Наташа даже не узнала своего голоса. Но страх вдруг исчез в ней, и она стала покойна.

VII

Василий не слыхал ее крика, отдавшись восторгу. Он двинулся к ней с протянутыми руками и заговорил:

— Выздоровела, рыбка моя! Ну вот мы и вместе!

— Прочь! — грозно крикнула Наташа, отодвигаясь от него.

Василий вздрогнул и остановился, опустив в изумлении руки.

— Как? — растерянно произнес он, и все перечувствованные им страхи сжали его сердце.

— Прочь, убийца! — повторила Наташа — Прочь, разбойник! Не прикасайся ко мне! Ты весь в крови!

— Наталья, в уме ли ты? Что говоришь? Тебя ради я пошел на это!

— Меня ради? — строго произнесла она. — Не смей говорить этого! Меня ради ты сжег на огне моих отца и брата? Сквернил храмы Божьи? Бил женщин и детей, топил и вешал безоружных? Меня ради! Прочь от меня! Ты страшен, ты противен! Прочь!

Кровь прилила к лицу Василия.

— Но я люблю тебя!

— А я ненавижу! Проклятый ты!

— Наталья, сжалься! Я умру без тебя. На что мне жизнь?

— Умри! Только мало тебе одной смерти! — с презрением и ненавистью сказала она.

У Василия закружилась голова. Злоба охватила его.

— Так нет же! — воскликнул он. — Ты моя и моею будешь!

Он кинулся к ней и сжал в своих объятиях.

— Пусти! — закричала она, плюнув ему в лицо.

— Моя!

Василий поднял ее. В это время на него бросился карлик.

— Убей меня, я не отдам ее! — закричал он, хватая его руку. Наташа вырвалась.

— Так сдохни! — прорычал Василий, обнажая кинжал, и карлик со стоном покатился по полу. Попадья пошатнулась и лишилась чувств.

Василий отбросил кинжал, снова схватил Наташу и, подняв ее, понес с лестницы.

— Придержите попа! — сказал он своим товарищам. — И за мною!

Он вышел с драгоценною ношею и быстро пошел, не чувствуя даже ее тяжести. Наташа бессильно висела на его плече.

Через несколько минут его нагнали товарищи.

— Поп-то проклинает нас, беда! — с усмешкой сказал Кривой.

— Помоги нести! — хмуро ответил Василий. — А ты, — обратился он к Горемычному, — заготовь коней! Скоро!

Он вошел в воеводский дом. Там суетился Гришка Савельев.

— Это что еще? — воскликнул он при виде Василия с ношею.

— Невеста моя! — хмуро ответил Василий и, положив на лавку, стал заботливо ее встряхивать.

Она пришла в себя и села на лавку.

— Ну, брось дурить! — грубо сказал ей Василий. — Сейчас поедем!

Гришка насмешливо посмотрел на него:

— Это с ею?

Василий молча кивнул.

— Твое дело! — сказал Гришка. — Мы на круге решили на Пензу ехать. Там наших много! Укрепимся, отпор дадим! Ты с нами?

— А хоть и с вами! Мне все равно!

— Ну, ин! Тогда готовсь. Наши седлают!

— А я за конями послал!

Наташа сидела безмолвная, печально опустив голову. "Словно в сказках о разбойниках, — думала она, — и что я поделаю". Но в то же время в душе ее складывалось решение о смерти.

— Есть кони! — сказал, входя, Горемычный. Василий встал.

— Так и я на Пензу! — сказал он Гришке.

— Слушай, — обратился он к Наталье, — я тебя вязать не буду, но если ты станешь руками махать, всю перевяжу и к торокам прикреплю!

Наталья покорно опустила голову.

— Идем!

Василий вывел ее. Казаки усадили ее в седло. Василий вскочил на коня, и они поскакали.

Странные чувства волновали Василия. Он и любил, и ненавидел теперь Наталью. Ему хотелось и осыпать ее поцелуями, и бить; хотелось упасть к ее ногам и зарезать.

Наталья же словно окаменела. В душе ее не было ни печали, ни отчаяния, ни страха, в уме — мыслей.

А сытые кони мчали их по глухой степи, и топот их звонко разносился по воздуху.