Онлайн чтение книги Круглый дом The Round House
Глава 4. Громким шепотом

Каппи был тощим парнем с большими ручищами и покрытыми шрамами костистыми ступнями, при этом у него были рельефные скулы, прямой нос, большие белые зубы и глянцевитые волосы с длинной челкой, прикрывавшей один карий глаз. Поврежденный карий глаз. Девчонки обожали Каппи, даже при том, что его скулы и подбородок были вечно исцарапаны, а одна бровь рассечена белым шрамом – в том месте, где ему в детстве камень раскроил лоб. Он ездил на ржавом синем велосипеде с десятью скоростями, который Доу нашел около католической миссии. Весь их дом был завален всевозможными инструментами, и Каппи постоянно чинил свой велик. Тем не менее работала у него только одна скорость. А ручные тормоза отказывали в самый неожиданный момент. Поэтому, когда Каппи гнал на велике, он был похож на подростка-паука, крутившего педали так быстро, что ног не было видно. Время от времени он опускал обе ноги к земле и ими тормозил или, если это не помогало, совершал самоубийственный прыжок из седла вбок, через раму.

У Энгуса был видавший виды розовый ВМХ, который он все собирался перекрасить, пока не осознал, что этот дурацкий цвет оберегал велосипед от угона. У Зака велосипед был новый, крутого черного цвета. Велик ему подарил отец, вернувшийся после двухлетнего отсутствия. Поскольку по закону мы не могли ездить по дорогам (хотя, естественно, мы ездили, когда нужно было), велики давали нам свободу. Мы не зависели ни от тачки Элвина, ни от лошадок Уайти, хотя мы и на лошадях ездили, если была такая возможность. И нам не нужно было просить Доу или мать Зака подбросить нас туда-то или туда-то, что особенно было ценно в первое утро после окончания занятий в школе, потому что они бы все равно не отвезли нас, куда мы хотели.

Зак, который регулярно слушал радиоприемник отчима, настроенный на полицейскую волну, сообщил мне, где было совершено нападение на маму. В круглом доме для обрядов. К этой старой бревенчатой постройке на дальнем берегу озера Резервейшн вела широкая лесная дорога. Рано утром я встал и тихонько оделся. На цыпочках спустился вниз и выпустил Перл. Мы с ней пописали в кустах за домом. Мне просто не хотелось шумно спускать воду в унитазе. Потом я потихоньку вернулся в дом, чуть приоткрыв сетчатую дверь, чтобы она не скрипела, и придержав рукой, чтобы она не хлопнула. Перл вбежала со мной и молча наблюдала, как я засовывал в рюкзак сэндвичи с арахисовым маслом. Следом за сэндвичами отправилась банка маминых соленых огурцов и бутылка воды. Я оставил отцу короткую записку, чтобы он знал, где я (все лето я сквозь зубы проклинал его занудство: отец требовал, чтобы, уходя из дома, я писал, куда иду и когда буду). Я черкнул слово «озеро» на бланке, который он оставил для меня на кухонном столе. Я оторвал половину листа и написал еще одну записку, которую сунул в карман. Потом положил руку на голову Перл и заглянул в ее белесые глаза.

– Стереги маму! – строго сказал я.

Через пару часов Каппи, Зак и Энгус должны были ждать меня около нашего пня у шоссе. Там я оставил вторую записку, в которой сообщал, что ушел вперед. Я так специально спланировал, потому что хотел оказаться на месте первым и побыть там в одиночестве.

Стояло чудесное июньское утро. Прохладная роса еще лежала на кустах диких роз и полыни, проросшей скошенной прошлой осенью травы. К полудню будет жарко. Это я мог предсказать не хуже метеорологической службы. Жарко и ясно. А значит, вылезут клещи. В такую рань вокруг никого не было. Мимо меня на шоссе промчались только две машины. Я свернул на покрытую щебенкой проселочную дорогу к Машкигу, которая была с обеих сторон обсажена деревьями и поначалу бежала вокруг озера. Вдали из-за кустарников виднелись дома на берегу. Время от времени мне под колеса бросались местные собаки, но я так быстро крутил педали, что пулей пролетал по их территории, и они только успевали меня облаять, но ни одна не бросалась в погоню. Даже клещу, спланировавшему с дерева мне на руку, не удалось вцепиться в кожу. Щелчком пальца я скинул его и помчался еще быстрее, пока не выехал на тропинку, ведущую к круглому дому. Тропинка все еще была перекрыта заграждениями в виде пластиковых конусов и крашеных стальных бочек. Я догадался, что эту дребедень тут оставили полицейские. Я слез с велика и повел его рукой, внимательно осматривая землю под ногами и заглядывая под кусты. В последние недели все тут сильно заросло листвой. Но я искал то, что могло бы ускользнуть от других глаз – как нередко бывало в детективных романах, которые я брал у дяди Уайти. Но я не заметил ничего необычного, ничего, лежащего не на своем месте, правда, это же был лес, и тут в общем все лежало не на своем месте. Словом, я не нашел ничего, что могло бы показаться тут лишним. Все было тщательно прочесано вдоль и поперек. Что было странно. Вот бы найти хоть пустую банку, пробку от бутылки или горелую спичку. Но нет, тут явно все прибрали. Не обнаружив ничего интересного или полезного, я дошел до просеки на возвышенности, где виднелась круглая бревенчатая постройка.

Траву еще не косили, но площадка для парковки вся заросла сухонькими кустиками. Пасущиеся тут лошади повыдергали все сочные растения под корень, и теперь под шинами моего велосипеда шуршали одни жесткие сорняки. На вершине небольшого пригорка, в высокой ярко-зеленой густой траве стоял шестигранный бревенчатый дом. Я бросил велик на землю. Стояла мертвая тишина. И вдруг сквозь щели между серебристых бревен с низким стоном вырвался воздух. Я вздрогнул от неожиданности: казалось, дом издал тихий горестный вопль. Этот протяжный вопль буквально захлестнул меня. Наконец он прекратился, и я решил подойти поближе и двинулся вверх по склону. Волосы у меня на затылке зашевелились – наверное, от легкого ветерка. Но когда я подошел к круглому дому совсем близко, солнце согрело мне плечи, словно обняв меня добродушной рукой. Дом казался вполне безобидным. Двери не было. То есть когда-то дверь была, но теперь сколоченное из нескольких досок прямоугольное полотно валялось на траве. Сквозь щели между досок уже проросла трава. Я встал в дверном проеме. Внутри царил полумрак, хотя с четырех сторон были прорезаны небольшие окошки. Пол был чистый – ни пустых коробок, ни бумажек, ни одеял. Все собрала и увезла полиция. Я ощутил слабый запах бензина.

В стародавние времена, когда индейцам не разрешалось практиковать свою религию – ну, вообще-то не так уж и давно это было: до 1978 года – эта бревенчатая постройка использовалась для обрядовых церемоний. Люди делали вид, будто устраивают здесь танцевальные вечера, или приносили сюда свои Библии. В те времена из южного окошка сразу можно было заметить фары машины, мчавшейся сюда по длинной дороге от города. И к тому моменту, как священник или начальник управления по делам индейцев подъезжали к круглому дому, водяные барабаны, и орлиные перья, и мешочки со снадобьями, и берестяные свитки, и священные трубки уже были спрятаны на дне двух моторок, которые тарахтя спешили через озеро. А из сумок вынимались Библии, и люди вслух читали Книгу Екклесиаста. «Почему именно эту часть Библии?» – спросил я как-то Мушума. «Глава первая, стих четвертый, – ответил он. – „Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки“. И мы так считаем. Иногда мы танцевали там американскую кадриль, – усмехнулся Мушум. – Наш верховный жрец был отличным распорядителем танцев!»

У нас в городе тогда служил старый католический священник отец Дамьен, который не гнушался садиться вместе с жрецами. Он отправлял начальника управления по делам индейцев восвояси. А водяные барабаны, орлиные перья и священные трубки снова приносили в круглый дом. Старый падре выучил наши песни. Никто из нынешних священников их уже не знает.

Рассказ Зака о переговорах полицейских, которые он услышал по радиоприемнику отчима, как и сконфуженное молчание отца, случайно упомянувшего о круглом доме, навели меня на мысль, в каком месте было совершено преступление. Но я понятия не имел, где именно. И теперь меня посетила догадка: он напал на маму прямо здесь. Старая бревенчатая постройка сообщила мне об этом – нет, мне тогда почудилось, что она возопила маминым голосом, воплем страдания и боли, и слезы навернулись у меня на глаза. Слезы текли по щекам, а я их не утирал – ведь никто меня не видел. Я стоял в полумраке, думая слезами – да-да, слезы бывают мыслями, разве не так?

Я стал вспоминать во всех подробностях мамино бегство – так, как его описывал отец. Значит, машина стояла у подножия пригорка, рядом с кустарником. Вряд ли кто-то подошел бы к круглому дому по дороге с той стороны. Чуть дальше начинался берег озера, но попасть к нему было проще по дороге вдоль озера на дальнем берегу. Разумеется, насильник – я, правда, мысленно не употребил этого слова, я думал о нем как о «напавшем» – так вот, напавший понадеялся на то, что это пустынное место останется безлюдным. То есть он был в курсе повседневной жизни резервации. То есть он все хорошо спланировал заранее. По ночам на берегу собирались выпивохи, но чтобы дойти от круглого дома до берега, надо было перелезть через ограду из колючей проволоки, а потом еще преодолеть густые заросли кустов.

Он напал примерно здесь, где я сейчас стоял. И оставил ее здесь же, а сам пошел за другим коробком спичек. Я постарался не думать об охватившем маму ужасе и о том, как она заползла под машину. Я просто представил, что напавший, уйдя за спичками, отдалился на приличное расстояние от этого места, раз он не успел вовремя вернуться и выволочь ее из-под машины.

Итак, мама поднялась с пола, выбежала через дверной проем, потом помчалась вниз по пригорку к своей машине. А напавший, должно быть, спускался по противоположному, северному склону и не увидел ее. И я двинулся по его предполагаемому маршруту, через высокую траву, к ограде из колючей проволоки. Я раздвинул проволоку сверху и боком протиснулся сквозь нее. Еще одна проволочная ограда бежала мимо берез и тополей вниз к озеру. Я зашагал вдоль нее, пока не добрался до берега.

Я подошел к воде. Наверное, тут у него где-то был тайник, а может быть, тут он оставил машину, припарковавшись прямо у озера. Он вернулся за спичками, потому что те, что были у него, отсырели. Возможно, он курил. И оставил здесь запасной коробок или зажигалку. Он шел вдоль проволочной ограды от дома до озера. Добрался до тайника. Услышал, как хлопнула дверца маминой машины. Побежал обратно, намереваясь схватить маму. Но опоздал. Ей удалось завести мотор и нажать на педаль газа. Она уехала.

Я пересек узкий песчаный пляж и вошел в озеро. Мое сердце бешено заколотилось, когда я осознал, что совсем не чувствую воду. Зато я живо ощущал охватившую его досаду, когда он смотрел вслед удаляющейся машине. Я буквально увидел, как он в бессильной ярости схватил канистру и едва не зашвырнул ее в краснеющие вдалеке задние фонари. Он побежал вперед, потом назад. Он остановился, внезапно вспомнив об оставленных у озера вещах, о своей машине, о своих сигаретах или что там у него было. И о канистре. Он не мог допустить, чтобы его задержали с этой канистрой. И как бы ни было холодно тем майским днем: заморозки на траве и ледяная вода в озере, – ему пришлось довольно далеко зайти в воду и наполнить канистру. После чего, размахнувшись изо всех сил, он кинул полную канистру в озеро. Значит, если сейчас нырнуть и ощупать руками илистое дно, покрытое водорослями и улитками, я смогу найти эту канистру.

* * *

Друзья обнаружили меня сидящим перед валяющейся на траве дверью от бревенчатого дома. Я грелся на солнце и сушил одежду, а рядом стояла канистра. Увидев их, я обрадовался. Теперь я четко понимал, что напавший на маму намеревался еще и сжечь ее заживо. Но хотя такой жуткий финал не вызывал сомнения или, во всяком случае, его можно было предположить, судя по реакции тети Клеменс в больнице и по рассказу отца о мамином побеге, я подсознательно отказывался его принять. Но теперь, когда канистра из-под бензина лежала прямо передо мной, я впервые осмыслил этот факт – и меня всего затрясло так, что зубы начали выбивать дробь. Когда я сильно нервничал, меня иногда одолевал приступ тошноты. Этого не случилось ни в машине, когда мы везли маму, ни в больнице, ни даже когда я ей читал вслух. Может быть, тогда просто все мои чувства притупились. Но сейчас я как бы пропустил через себя все произошедшее с ней. Я быстро выкопал ямку в земле, меня туда вырвало, и я прикрыл блевотину листьями и ветками. Я сидел, совершенно обессиленный. А когда услышал вдалеке голоса ребят и шорох велосипедных шин, а потом характерный звук, когда Каппи затормозил ногами, и их приветствия, я вскочил и начал хлопать себя по бокам. Не мог же я допустить, чтобы они увидели, как меня развезло, точно девчонку. Когда они подъехали ближе, я сделал вид, будто замерз в холодной воде. Энгус сказал, что у меня губы синюшные и предложил согреться «Кэмелом» без фильтра.

«Кэмел» без фильтра – лучше сигарет не своруешь. Элвин, бойфренд тети Стар, обычно курил какую-то безымянную гадость, но в последнее время, видно, обзавелся деньжатами. Энгус тайком залезал в его пачку и вытягивал по одной, так, чтобы тот ничего не заподозрил. Но сегодня Энгус стянул сразу две. Я аккуратно разломил предложенную сигарету пополам и поделился с Каппи. Зак и Энгус поделили другую. Я затягивался своей половинкой до последнего, пока не обжег пальцы. Мы курили молча, а когда закончили, сплюнули оставшиеся на языке табачные крошки, как это делал Элвин. Мятую темно-красную канистру сверху и снизу опоясывала золотая ленточка. Из сливного отверстия торчал длинный изогнутый носик. Толстыми черными буквами на фоне ярко-желтого пламени с голубоватой сердцевиной было написано: ОГНЕОПАСНО!

– Хочу поймать гада, – заявил я. – Хочу его сжечь!

Они поглядели на канистру. И сразу все поняли.

Каппи отодрал от расколотой двери щепку и начал втыкать ее в землю. Зак жевал травинку. Я поглядел на Энгуса. Тот был вечно голодный. Я сказал ему, что принес сэндвичи, и, достав сверток из рюкзака, раздал всем.

Сначала мы аккуратно отлепили верхние куски хлеба от арахисового масла. Потом положили на него хрустящие соленые огурчики. И снова прикрыли эту вкуснятину хлебом. Рассол от огурчиков просочился в арахисовое масло, которое уже не липло к зубам, и можно было заглатывать откушенные куски целиком, ощущая в привычном ореховом вкусе приятную острую кислинку. Когда с сэндвичами было покончено, Энгус выдул почти весь рассол из банки и зажевал его острым перчиком. Каппи выудил стебелек укропа и стал его жевать. Зак отвернулся – иногда он вел себя как тот еще привереда, но потом мог отколоть такое, что закачаешься.

Мы пустили по кругу бутылку с водой, а потом я им поведал о своей догадке – как произошло нападение на маму.

– Вот как все было, – произнес я без всякого смущения. – Он сделал это прямо здесь, – и я мотнул головой в сторону ритуального дома. – Он это сделал, а потом решил сжечь ее заживо там, внутри. Но у него отсырели спички. И он спустился с пригорка к озеру, чтобы принести сухой коробок.

Я в подробностях рассказал, как маме удалось от него сбежать. И как я подумал, что напавший оставил кое-что из своих вещей в лесу, и как я пошел вдоль ограды к озеру, и как вошел в воду и обнаружил место, где он утопил свою канистру. И еще я сказал, что он, вероятно, курил, потому что у него был запасной коробок спичек, за которым он ушел, а может, у него была зажигалка. Но он должен был что-то оставить в лесу. Если он бросил там пакет с вещами, возможно, он даже спал в лесу. А еще он мог оставить окурки. Или отрывал у сигарет фильтры, как это делает дядя Уайти, раскатывая в пальцах фильтр на волокна и скатывая пустую папиросную бумажку в шарик. Нам надо было искать улики: волокна, любые посторонние предметы, что угодно.

Все закивали и принялись осматривать землю вокруг. Каппи поднял голову и поглядел на меня.

– Сделаем! – твердо сказал он. – Да, Суперстар?

– Ладно! – отозвался Энгус. «Суперстаром» его прозвали потому, что его тетку звали Стар. – Посмотрим, что найдется.

Нашли мы только клещей. Наша резервация ими славится. Мы разделили лес на квадраты и прочесали всю территорию от ограды из колючей проволоки, которая тянулась к югу футов на тридцать до самого озера. Весной, если натыкаешься на гнездо клещей – а в этих гнездах они вылупляются огромным выводком, – они тебя всего облепляют. Но двигаются они медленно. Частично их можно смахнуть с себя, но в любом случае от всех не отделаешься. И мы, ползая в кустах, постоянно натыкались на их гнезда.

Зак перепуганно завопил. Он подпрыгнул, и я увидел, как стайка клещей перескочила с него на Энгуса и исчезла в блестящих волосах Каппи.

– Заткнись ты, нюня! – прикрикнул на него Энгус. – Блохи куда хуже клещей!

– Ну да, блохи! – отозвался Зак. – А помнишь, как твоя мать обработала дом средством против блох, забыв, что ты внутри остался?

– Э, приятель, тогда из дома всех повыгоняли и задали блохам жару! – возразил Энгус. Он поднял с травы кусок пластиковой обертки, повертел в руке и выкинул. – Да, забыли, что я сплю в углу, – так и оставили до утра. А блохи, спасаясь от потравы, попрыгали на меня, а мне тогда было всего четыре. Попили моей кровушки последний раз в жизни да и подохли в моей одежде. Мне еще повезло, что меня не высосали досуха.

– Они твой мозг высосали досуха, – сказал Зак. – Посмотри, чем ты в меня бросил.

Он ухватил двумя пальцами сморщенный презерватив и стал раскачивать его вперед-назад, как маятник. Судя по виду, презерватив пролежал в лесу всю зиму. Старшие подростки обычно приходили на берег озера и разводили костры. Я протянул Заку пакет из-под сэндвичей, и он опустил туда засохший презерватив. А потом мы нашли еще с десяток таких же и множество пивных банок, которые Энгус собрал, отнес к большому камню и стал их плющить ногой, чтобы сдать потом в приемный пункт. То, что издали казалось новой порослью кустов с густой листвой, на самом деле скрывало кучу мусора. Сюда были свалены бесчисленные окурки. Пакет из-под сэндвичей быстро наполнился чинариками и презервативами. Еще тут были обертки от конфет и скомканные куски туалетной бумаги. Полицейские либо не сочли нужным искать тут, либо просто устали.

– Как же омерзительно ведут себя люди! – сказал Зак. – Да тут полным-полно улик.

Я присел с пакетом из-под сэндвичей. По мне вовсю ползали клещи. Я сказал, что нам надо поскорее утопить клещей в озере. Мы бросились из леса, добежали до пляжа и разделись догола. Клещи остались главным образом в нашей одежде и в кожу еще не успели впиться – пострадал один только Энгус, которому клещ вцепился в мошонку.

– Эй, Зак, помоги мне его снять!

– Да пошел ты! – огрызнулся Зак.

Каппи захохотал.

– Оставь его там, пока он не набухнет! Тогда тебя все будут звать Три яйца!

– Как старика Низви, – добавил я.

– У него и впрямь было три яичка. Это правда. Моя бабушка точно знает! – уверял Зак.

– Хватит! – прикрикнул Каппи. – Не могу себе представить, что твоя бабуля занималась этим делом с мужиком, у которого три яйца!

Оказавшись в воде, мы стали нырять, плескаться и понарошку топить друг друга. Нам было жарко, мы так вспотели, и кожа у всех так жутко чесалась, что всем было приятно подурачиться в озере. Я запустил руку себе между ног – удостовериться, что клещ не забрался туда же, куда он проник к Энгусу. Потом я нырнул под воду и оставался там, насколько хватило воздуху. Когда я вынырнул, Зак повествовал:

– …Она говорила, что они бились о ее задницу, как три спелые сливы.

– Твоя бабуля вечно что-нибудь выдумывает! – фыркнул Каппи.

– Она мне об этом подробно рассказала! – сказал Зак.

Бывают индейские бабушки, которые близко к сердцу принимают церковное вероучение, а бывают индейские бабушки, которым церковь до лампочки, и к старости они совсем распоясываются и шокируют молодежь своими россказнями. У Зака была вот такая бабушка – второго рода. Бабушка Игнасия Тандер. В детстве она училась в католическом пансионе, но там, по ее словам, она только загрубела – так же, как там огрубевают будущие священники. Она говорила по-индейски и рассказывала о мужских секретах. Отец говорил, что когда бабушка и Мушум садились вместе за стол и начинали вспоминать старые деньки, они произносили такие непристойности, что даже в воздухе разливался скабрезный смрад.

Когда вода охладила и успокоила наши разгоряченные тела, мы вылезли на берег и, глядя на хозяйство друг друга, принялись потешаться над съежившимися петушками.

Зак расхохотался, глядя на меня:

– Не коротковат ли ты для имперского штурмовика?[11]Здесь и далее мальчики обсуждают персонажей киноэпопеи «Звездные войны» и сериала «Звездный путь».

– Мой рост не имеет значения! Главное – какой он у меня, понял?

У Зака конец был круглый и блестящий, как шлем Дарта Вейдера: как и я, он был обрезанный. У Каппи и Энгуса концы были еще прикрыты крайней плотью, как капюшоном, поэтому они считались «императорами». Мы затеяли спор, какой тип члена лучше – «император», или «Дарт Вейдер», и какой их них предпочитают девчонки. Потом мы развели костер, сели, голые, вокруг него на бревна, сплошь покрытые нацарапанными именами каких-то мальчишек, и стали вытаскивать из одежды клещей, швыряя их в огонь.

– Уорф – явно «император», – сказал Энгус.

– Это точно, – согласился Каппи.

– Не-а, – возразил я. – В любом случае самый крутой у Дейты, ведь ученые снабдили бы андроида таким членом, который больше всего нравится девушкам, так? И это совершенно точно будет «Дарт Вейдер». Я ни о каком другом даже подумать не могу – только «Дарт»!

– Думаю, все на том космическом корабле оснащены «Дартами», – заметил Каппи. – Кроме Уорфа.

– Погоди, но он же клингон, – сказал Зак. – И вроде у него должен быть во-от такой прибор. Но сам вспомни: на его комбинезоне нет бугра в паху.

– Ты сомневаешься в силе клингона? – спросил Каппи, поднимаясь. Он взглянул себе между ног. – Подъем, дружище!

Никакой реакции. Мы начали над ним смеяться. Каппи тоже засмеялся. Через какое-то время нам захотелось покурить, и мы опять проголодались. Энгус пошел отлить. Он вбежал в воду, обогнул проволочную ограду и углубился в лес.

– Ух ты-ы! – раздался его торжествующий крик.

Энгус выбежал из леса, держа в каждой руке по целой связке банок пива «Хэммз». Двенадцать банок! Каппи и Зак завизжали от восторга. Я помчался к Энгусу. До сих пор мы находили в лесу только банки или бутылки из-под пива «Олд-Милл» или «Блатц», которые выпускались в то время в резервации. И невзирая на то, что героем телевизионного рекламного ролика пива «Хэммз» был танцующий и бьющий в барабан индейский медведь в боевом венце из орлиных перьев, мы были верны марке «Блатц».

– Брось! – заорал я. Энгус замер, потом осторожно положил обе связки на землю.

– Думаю, это он оставил, – продолжал я. – Думаю, это улики. На них должны остаться его отпечатки пальцев.

– Э-э-э… – Было видно, что Энгус быстро размышляет о чем-то. Заговорил он тоже быстро. – А разве вода не смывает отпечатки? Я нашел их в открытом кулере. Банки стояли в воде.

– Ты нашел его тайник! – сказал я.

– Так можно я пиво возьму? – спросил Энгус.

– Давай!

– Можно и я одну открою?

Я со вздохом посмотрел на друзей.

– Можно!

Все разом вытянули руки и извлекли банки из пластиковых колец.

– Если отпечатков пальцев нет, то, по крайней мере, главная улика – в том, что он пьет «Хэммз», – размышлял я вслух. – Вот и думай теперь, что хочешь.

Я взял банку пива. Жестянка была мокрая и холодная. Держа ее в ладони, я пошел следом за Энгусом к тому месту, где он нашел пиво. Я предупредил, что нам не стоит подходить к тайнику слишком близко, чтобы не затоптать другие улики, что лучше бы подползти туда и собрать все, что мы там обнаружим.

– Опять ползти? – возмутился Энгус.

Кулер из дешевого пенополистирола стоял у дерева. Рядом валялась куча какой-то одежды.

Каппи заявил, что предпочитает сначала выпить пива, слегка захмелеть, а уж потом ползать и собирать улики, ведь потом опять придется прыгать в холодную воду и смывать с себя клещей. И мы стали пить пиво.

– Хорошо пошло, – похвалил Энгус. Он попытался сплющить банку о бедро. – Уй! – поморщился он.

Мы рассредоточились кольцом и поползли к кулеру. Контейнер стоял на краю пастбища, и мы то и дело натыкались на засохшие коровьи лепешки. Мы по-быстрому осушили банки, чтобы словить кайф, зная, что у каждого в запасе еще по две банки холодненького, и мы выпьем их врастяжку у костра. На этот раз ползти оказалось куда легче, но Энгус поднял ногу и пукнул в мою сторону.

– Только не соревнуйтесь, кто громче, – предупредил Зак.

– А то! – кивнул Энгус и снова пукнул.

Каппи метнул к середине пастбища коровью лепеху, точно пластиковую тарелочку фрисби, и захохотал.

– Почему индеец не любит коровьи лепешки?

Никто не ответил, кроме Каппи:

– Потому что они ему до коровьего дерьма!

– Ха-ха! – иронически произнес Зак. – Ты станешь эм-си на пау-вау, как твой отец, и будешь зубоскалить в микрофон!

Все знали, что дома Доу, Рэндалл и Каппи иногда садились за стол и выдумывали дурацкие индейские шуточки.

– А сколько будет четыре бакса и четыре бакса?

– Драка четыре на четыре в индейском баре, придурок! – ответил Энгус. Он снова поднял ногу, но в кишках у него уже не осталось газов.

Пока мы ползли, я рассматривал нас. У меня кожа смуглая. У Каппи – чуть темнее. У Зака темно-коричневая. У Энгуса – белая, но загорелая. Каппи уже вымахал о-го-го, а я чуть-чуть отстал от него. Зак и Энгус были ниже меня. И у нас на теле было так много шрамов, что и не сосчитать.

– И почему это четыре голых индейца в лесу все время хохочут? – спросил Каппи.

– Не подначивай! – заметил я.

– Потому что им весело до усрачки!

– Балда! – засмеялся я.

Хотя Каппи и был красавчиком, который нравился девчонкам, чувство юмора у него подкачало.

Энгус полз впереди меня. Я держался поодаль. Но все равно видел его задницу, испещренную красными точками – там, куда его брат всадил заряд дроби. Мы теперь ползали кто куда, забыв про намеченные заранее квадраты. С этой стороны ограды мусора никакого не было. И я догадался, что напавший тоже зашел в воду, обогнул ограду и устроил свой тайник подальше от пляжа. Мы доползли до кулера, и я стал тыкать палкой в кучу одеял и одежды.

Одеяла были полиэстеровые. Еще там валялись мокрая рубаха и джинсы. Все это воняло застарелой мочой, как на задворках бара «Мертвый Кастер».

– Может, стоит оставить вещи для полиции, – предположил я.

– Если мы им скажем про вещи, тогда придется рассказать, что мы тут побывали, – рассудил Зак. – Тогда они поймут, что я прослушивал рацию Винса и его телефонные переговоры. И окажусь в полном дерьме.

– А еще пиво, – напомнил Энгус.

– Плохо, что мы выпили половину пива – это же улики! – сказал Каппи.

– Давайте прикончим остальное! – предложил Зак.

– Ладно! – согласился я.

Мы двинулись в обратный путь, обогнули ограду, развели костер на берегу. После чего бросились в воду и стали нырять, чтобы избавиться от новой порции клещей. Зак продемонстрировал подмышку, куда ему однажды попала стрела. Врачи сказали, что он чудом не умер. Зажившие швы были похожи на белые шпалы игрушечной железной дороги, бежавшей от подмышки вниз по ребрам. Мы оделись и снова почувствовали себя в норме. Расселись вокруг костра и, разобрав оставшиеся улики, открыли их.

– А его третье яйцо было такого же размера, что и другие два? – спросил Энгус у Зака.

– Не начинай! – поморщился Каппи.

– У меня вот какая мысль, – сказал я, – а какой смысл нам вообще говорить с полицией? Они же проворонили канистру. Проворонили кулер. И кучу одежды.

– От этой кучи одежды несет мочой!

– Он описался! – сделал вывод Энгус.

– Надо сжечь этот хлам, – предложил я.

У меня защипало в горле, и такие острые переживания нахлынули, что я опять чуть не расплакался. И вдруг мы замерли. Со стороны пригорка, сквозь шелест листвы, раздался пронзительный звук, словно кто-то свистнул в орлиную косточку. Ветер изменил направление, и когда воздух засвистел сквозь замазанные грязью щели между бревнами в круглом доме, раздалась целая россыпь пронзительных звуков.

Каппи поднялся и внимательно посмотрел на круглый дом.

Энгус осенил себя крестным знамением.

– Давайте-ка сваливать, – предложил Зак.

Мы расплющили пустые банки, набили ими пластиковый мешок и завязали, чтобы Энгус мог их сдать. Потом затоптали костер и закопали остальной мусор. Я привязал канистру шнурком к багажнику велика, и мы тронулись в путь. Солнце уже отбрасывало длинные тени, в воздухе стало прохладно, и мы снова проголодались, да так сильно, как только могут проголодаться подростки. То есть мы не чувствовали ничего, кроме голода, и все, что попадалось нам по дороге, выглядело страшно аппетитным, и мы ни о чем не могли говорить – только о еде. И всех занимало только одно: где бы раздобыть еды, много еды – да побыстрее. Матери Зака дома не было – наверняка она торчала в игорном клубе. Как и тетя Стар – она либо сорвала куш, либо проигралась вчистую, иного варианта не могло быть, а раз сегодня суббота, то она, скорее всего, проиграла все деньги, отложенные на еду. В ту неделю в доме у Каппи было шаром покати. Хотя его отец, возможно, приготовил жаркое. Холостяцкое жаркое в исполнении Доу было жуткой бурдой. Однажды он добавил в фасолевую похлебку чернослив из банки. А однажды оставил тесто, замешенное для выпечки хлеба, на ночь в кухне, и в него залезла мышь. И потом Рэндаллу достался кусок хлеба с мышиной головой, а Каппи – с хвостом. Но туловища так и не нашли. Мой дом даже не рассматривался, хотя до происшествия с мамой мы бы наверняка совершили туда налет и поживились бы какой-нибудь вкуснятиной. По пути был дом дяди Уайти и Сони, но я терпеть не мог, когда мои друзья обсуждали Соню. Соня принадлежала мне одному. И я сказал, что они сейчас наверняка оба торчат на своей заправке. Многообещающим вариантом была бабушка Тандер. Она жила в доме престарелых в отдельной палате с большой кухней. Ей нравилось потчевать нас. Ее чулан ломился от съестных припасов, которые она выменивала у всех подряд.

– Она испечет нам лепешки и мяса даст, – мечтательно протянул Зак.

– У нее всегда есть консервированные персики, – благоговейно произнес Энгус.

– Она знает толк в еде! – подтвердил Каппи.

– Только смотрите, не говорите при ней о яйцах и не произносите «вагина»!

– Да кто ж такие слова будет произносить при бабушке!

– Ну, случайно может соскочить с кончика языка!

– И про кончик не говорите!

– И про кошек не надо, а то она еще скажет «киска!».

– Ладно, – согласился я. – Вот список запрещенных слов, пока мы будем кормиться у бабушки Тандер: яйца, кошки, киски, пиписки.

– И про головку тоже помалкивай!

– И не говори « виинаг »[12]Половой член ( на языке оджибве ). и никаких слов, которые рифмуются со «звездой» или с «теннисом».

– Еще запрещаются слова «промежность», «палка», «трахнуть» – ну, типа «трахнуть по башке». Она это воспримет не так, уж поверьте мне.

– И нельзя говорить «встал» и «отвердел»

– А еще «горячая», «буфера» и «девственная».

– Мне надо слезть с велика, – объявил Энгус.

Мы остановились и положили велосипеды на землю. Стараясь не глядеть друг на друга, все пробормотали что-то вроде «надо отлить», разбрелись по сторонам, а минуты через три, освободившись от бремени этих возбудительных слов, вернулись, оседлали велосипеды и продолжили свой путь по проселку мимо католической миссии. Добравшись до города, мы поехали прямехонько к дому престарелых. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что написал в записке отцу лишь одно слово «Озеро». И из вестибюля позвонил домой. Отец снял трубку после первого звонка, и когда я сообщил ему, что приехал навестить бабушку Тандер, он даже обрадовался и сказал, что дядя Эдвард показывает ему последнюю научную статью моего кузена Джозефа и они доедают приготовленный им вчера ужин. Я спросил – хотя и так знал, – где мама.

– Наверху.

– Она спит?

– Да.

– Пап, я тебя люблю!

Но он уже дал отбой. И мои слова «я тебя люблю!» эхом отозвались в онемевшей трубке. И почему я это ляпнул и почему именно тогда, когда слышал, что он кладет трубку на рычаг? Меня разозлило, что я с запозданием произнес эти слова, а обида, что отец никак на них не отреагировал, обожгла мне сердце. Красное облачко ярости застило мне глаза. И еще у меня слегка кружилась голова от голода.

– Ну, ты скоро? – рявкнул Каппи, подойдя сзади, и его неожиданное появление так меня испугало, что мои глаза снова наполнились слезами. Это было уж слишком!

– Да пошел ты в жопу! – выдохнул я.

Он поднял обе руки вверх и отошел. Я поплелся за ним по коридору. Мы уже почти дошли до бабушкиной палаты, когда я выдавил из себя:

– Каппи, я просто…

Он обернулся. Я сунул руки в карманы и зашаркал подошвами по полу. Отец наотрез отказался покупать мне баскетбольные кроссовки, которые я присмотрел в Фарго. Он счел, что я могу обойтись без новой обуви – и был, конечно, прав. Но у Каппи были кроссовки моей мечты. Он тоже сунул руки в карманы и глядел в пол, мотая головой взад-вперед. Странное дело, он повторил вслух мои мысли, хотя и соврал.

– У тебя кроссовки, о которых я мечтаю.

– Нет, – возразил я, – это у тебя кроссовки, о которых я мечтаю.

– Ладно, давай меняться!

И мы обменялись кроссовками. Обувшись, я понял, что его нога на размер больше моей. А он пошел прочь, неуклюже вышагивая в тесных кроссовках. Он просто слышал, что я сказал отцу по телефону.

Мы зашли к бабушке, и, само собой, мясо в луковой подливке уже скворчало на плите. Бабушка хлопотала у плиты. Аромат был такой мощный, что у меня живот свело. Я мечтал хоть что-нибудь запихнуть в рот, приглушить голод. На столе стояла тарелка с горкой сэндвичей из белого хлеба с джемом – чтобы мы могли заморить червячка. Я тут же слопал один и перевел взгляд на миску с сушеными сладкими яблочками. За домом престарелых росла яблоня, и бабушка всегда снимала с нее плоды. Она разрезала каждое сорванное яблочко на дольки и, высушив в духовке, посыпала сахарным песком и корицей. Я съел еще один сэндвич с джемом. Она уже расставила тарелки и рядом с каждой положила по бумажному полотенцу, чтобы мы клали на них сочащиеся маслом жареные лепешки.

–  Виисиниг [13]Ешьте! ( на языке оджибве )., – проговорила бабушка, не оборачиваясь.

Я взял несколько ломтиков сушеных яблочек и положил себе на язык. Потом поглядел на Каппи. Мы съели еще по сэндвичу и смотрели на бабушку, словно одурманенные чувством голода, пока она не начала вынимать жареные лепешки. Тогда мы встали к ней в очередь со своими тарелками наготове. Она доставала щипцами одну лепешку за другой из кипящего лярда и раскладывала пухлые золотистые круги по нашим тарелкам. Мы ее чинно благодарили. Бабушка тем временем посолила и поперчила томящееся в горшке мясо, потом вывалила туда банку томатов и банку фасоли.

Наконец она щедро бухнула на лепешки несколько ложек жаркого. На столе еще красовалась здоровенная головка сыра. Она достала сырную голову из морозилки, поэтому сыр было легко натирать на терке над дымящимся мясом. Мы с Каппи были так голодны, что набросились на еду, едва сев за стол. Зак и Энгус ждали своей очереди на дворе, куда они вышли через сдвижную дверь. Когда бабушка приготовила для них индейские тако и позвала к столу, они сели на диван и принялись есть.

Долгое время все молчали. Мы безостановочно ели. Бабушка что-то напевала себе под нос, суетясь у плиты. Она была невысокая, худощавая и всегда носила одно и то же светлое платье в цветочек, телесного цвета чулки, скатанные вниз до лодыжек, словно это была такая особенная мода, и самолично сшитые из оленьей кожи мокасины. Обе тетушки Каппи обрабатывали оленьи шкуры во дворе за домом. И у обеих на дворе всегда стоял стойкий запах сыромятной кожи, но зато кожи они выделывали на славу. И каждое лето они дарили бабушке мягкую оленью шкуру. Ее мокасины были украшены бисерной вышивкой в виде розовых цветочков. Она собрала свои длинные седые пряди в пучок и надела серьги из белых раковин. Ее морщинистое лицо имело лукавое выражение, а пронзительные глаза напоминали черные бусины. Ее взгляд никогда не излучал нежность или любовь, а напротив, был холодный и настороженный. Что странно для старенькой женщины, которая так любила кормить нас, мальчишек. Но с другой стороны, она повидала на своем веку так много смертей и прочих потерь, что в ее душе просто не осталось места для сантиментов.

Утолив голод, мы ели уже не так жадно. Нам хотелось покончить с едой одновременно – поесть и убежать. Но бабушка дала нам добавки, и мы начали есть по новой, теперь уж совсем медленно, и по-прежнему все молчали. Умяв свою порцию, я поблагодарил бабушку и понес тарелку к раковине. Я уж собрался сказать ей, что мне пора домой, как в дверь без стука вошла миссис Биджиу. Ее я на дух не переносил. Она была громадная, ходила вперевалку и обладала громоподобным голосом. Она сразу плюхнулась на мой стул и выдохнула:

– Ууфф!

– Да, они поели на славу! – сообщила бабушка.

– Все высший класс! – изрек Энгус.

– Нам надо бежать, кукум ![14]Бабушка ( Зд. и ниже – на языке оджибве ). – сообщил Зак.

–  Апиджиго миигве , – учтиво произнес Каппи. – Минопогозиваг ингив заасакок ваанаг[15]Большое спасибо. Все было очень вкусно. Эти жареные лепешки..

Хитрюга знал, как доставить старушкам удовольствие: надо произнести пару слов по-индейски, пускай даже не все он выговаривал правильно.

– Да вы только послушайте этого анишинаабе ![16]Индеец.

Им и впрямь было приятно.

– Ну, идите! – Бабушка Тандер махнула рукой в сторону двери, довольная, что мы ее навестили.

– А этот-то, вот этот! – произнесла миссис Биджиу, свирепо вытянув в мою стороны губы. – Какой-то он худой, одни кости!

У меня сердце ушло в пятки: сейчас начнется!

– Кости! – рявкнула бабушка, подскочив на стуле. – Я тебе скажу, у кого сейчас одна во-от такая кость в штанах!

– Господи Иисусе! – воскликнула миссис Биджиу. – Я знаю, о ком ты! Наполеон. Этот акивензи [17]Старик. скребется во все двери каждую ночь, но не я его впускаю к себе в дом! Он, правда, в добром здравии, не пьет и никогда не пил. Всю жизнь вкалывал. А теперь каждую ночь спит с новой женщиной!

– Вы, мальчики, слушайте, да на ус мотайте! – наставительно заметила бабушка Игнасия. – Хотите чему полезному научиться? Хотите знать, как заставить своих дятлов всю жизнь сохранять крепкий клюв? Чтобы долбил и долбил без устали? Живите правильно, как старый Наполеон. От алкоголя вы будете поспешать да быстро заканчивать, а это нехорошо! Хлеб и лярд – вот что вас укрепит! Ему восемьдесят семь, а у него не только легко взбрыкивается, так еще может пять часов без остановки скакать.

Мы уже хотели юркнуть за дверь, но последняя порция информации заставила нас притормозить. Наверное, тут каждый из нас вспомнил о своих трех минутах уединения в лесу.

– Пять часов? – переспросил Энгус.

– Да! Потому что он никогда не кобелировал и не растрачивал свой сок почем зря! – завопила миссис Биджиу. – И он был верен своей жене!

– Это она так считала, – возразила бабушка Игнасия, доставая из рукава платочек.

Обе старушки пустились хохотать, да так заливисто, что чуть не задохнулись, и мы, воспользовавшись моментом, бросились к двери.

– Кроме того, у него есть секретное снадобье!

Мы как по команде обернулись.

– Да вы только поглядите – у них головы на шарнирах! – засмеялись обе старушки. – Может, рассказать им о секретном снадобье Наполеона?

– Если хлеб с лярдом не помогает, он берет жгучий красный перец и втирает его себе в… Ну, сюда вот, – и миссис Биджиу взмахнула рукой над своими коленями – так энергично, что мы пулей вылетели за дверь. Раскатистый хохот двух старушек летел за нами следом по всему коридору. А я вспомнил, как красный жгучий перец подействовал на Рэндалла и его друзей в парильне. Что-то я не заметил никакого эффекта, на который намекала миссис Биджиу, когда они голые бегали по траве.

– Я бы сначала посоветовался с врачом, прежде чем применять снадобье Наполеона, – пробормотал я себе под нос. Мои слова услышал Энгус. С тех самых пор меня стали дразнить этой псевдомудростью: «сначала надо посоветоваться с врачом». «Джо хочет сначала посоветоваться с врачом». «Джо, а ты уже посоветовался с врачом, тебе стоит это попробовать?» И когда мы бежали тогда по коридору, я понял, что теперь эта присказка прилипнет ко мне намертво – как прозвище Упс. Перед тем как выйти на улицу из дома престарелых, я попросил всех подождать. Я снял кроссовки Каппи и отдал ему.

– Спасибо!

Мы снова обменялись обувью. Но я не сомневаюсь: если бы Каппи решил, что мне так будет лучше, он бы шагал в моих тесных стареньких кроссовках до самого дома.

Над садами вдоль дороги застыло светлое июньское небо и вечернее безмолвие. В этот час, когда я вел велик по грунтовой дороге, все наши соседи уже лежали по кроватям или сидели по кухням. Перл встретила меня, едва я завернул за угол нашего дома. Она выжидательно стояла, глядя на меня, ни разу не залаяв.

– Ты знала, что это я, – похвалил я ее. – Молодец!

Собака подошла ближе и несколько раз вильнула хвостом. У нее был кремовый мохнатый хвост, похожий на роскошный плюмаж, который совершенно не соответствовал ее короткошерстному туловищу – хотя и гармонировал с длинными и мохнатыми волчьими ушами. Она понюхала мою ладонь. Я стал чесать ей за ушами, пока она не смахнула мою руку. Перл была голодна. Выходя от бабушки, я прихватил один сэндвич с джемом и теперь отдал ей. Из дома доносились голоса. Я поставил велик и скользнул внутрь.

Дядя Эдвард все еще был у нас, в кабинете с отцом. На кухне царил беспорядок. Наверное, они приготовили себе что-то перекусить. Я прошел дальше и остановился перед дверью в кабинет. Они разговаривали довольно громко, так что я слышал каждое слово. Я мог бы лежать тут же на кушетке и подслушивать. А если бы они вышли, притворился бы спящим. Судя по перестуку кубиков льда и звяканью стаканов, они выпивали. Скорее всего, виски «Сигрэм» – бутылка стояла на самой верхней полке кухонного шкафа, позади тарелок. Я вытянул шею и прислушался.

– За все годы нашего брака мы впервые спим порознь, – говорил отец.

Его слова, ясное дело, смутили и взбудоражили меня. Я затаил дыхание.

– Она даже от Джо отдалилась. Ни с кем с работы не общается. Не хочет никого видеть, даже старую подругу детства Лароуз.

– Клеменс говорит, что она и ее сторонится.

– Джеральдин, ох, Джеральдин. То она уронила кастрюлю с запеканкой, то теперь это. Понимаю: я сам виноват. Я ее испугал, напомнил об ужасе того происшествия.

– Ты называешь это происшествием, Бэзил?

– Знаю-знаю. Но я не могу даже произнести это слово.

Наступило молчание. Наконец отец проговорил:

– Нападение, изнасилование. Наверное, я тоже схожу с ума, Эдвард. И Джо отдаляется от меня.

– С ним все будет нормально. Да и она выйдет из этого состояния, – сказал Эдвард.

– Ну, не знаю. Она стала просто невменяемой.

– А что церковь? – спросил Эдвард. – Если Клеменс будет брать ее с собой в церковь, может быть, это поможет? Ты, конечно, знаешь, как я ко всему этому отношусь, но Клеменс говорит, у них там появился новый священник, и он ей вроде нравится.

– Не думаю, что Джеральдин найдет утешение в церкви после стольких лет.

Мы все знали, что мама перестала ходить в церковь, вернувшись из пансиона. Она так и не объяснила, почему. Но и Клеменс, насколько мне было известно, никогда не пыталась силком тащить ее в церковь.

– А что за новый священник? – спросил отец.

– Интересный. Можно сказать, симпатичный мужчина. Если тебе нравится такой типаж. На голливудских кастингах таких сразу берут на главную роль.

– Какого рода?

– Фильмы про войну. Вестерны. Секретный агент на опасном задании. Кроме того, он служил в морской пехоте.

– Бог ты мой! Профессиональный убийца ударился в католичество.

Повисла тяжелая тишина, и она тянулась так долго, что стала невыносимой.

Отец встал. Раздались его шаги. Потом плеск виски. Журчание.

– Эдвард, и что известно об этом священнике?

– Немного.

– Подумай…

– Налей-ка и мне. Он из Техаса. Из Далласа. Католический мученик в наших краях. Даллас. Он оттуда родом.

– Я не знаю никого в Далласе.

– Точнее сказать, он из маленького городишки под Далласом. У него есть ружье, и я видел, как он стреляет сусликов.

– Что? Это очень странно для бенедиктинца. Мне они всегда казались наиболее добропорядочными и разумными из всех.

– Верно, в целом, так. Но он из новообращенных, недавно был возведен в сан. Он совсем не такой, как… хотя кто сейчас помнит отца Дамьена? Да, и он в поисках. Выступает с довольно-таки смелыми проповедями. Бэзил, я даже иногда задумываюсь, все ли у него в порядке с головой, а может, он просто… слишком умный?

– Надеюсь, он не такой, как тот, кто был до него, который написал в газету гневное письмо о пагубных чарах женщин-метисок. Ты помнишь, как мы над ним хохотали? Боже…

– Да уж, если бы тут дело было только в Боге. Иногда, когда я хожу к причастию вместе с Клеменс, я вижу двойника, сам не знаю, почему.

– И кого же ты видишь?

– Я вижу двух священников: один с серебряной кропильницей, из которой он освящает прихожан святой водой, а другой – с винтовкой.

– Но ведь с духовушкой!

– Да, с духовушкой. Но он очень ловко из нее палит, прицельно и наповал.

– И сколько сусликов на его счету?

– Дюжина или около того. Трупики выложены на детской площадке.

Оба помолчали, задумавшись над сказанным, потом Эдвард продолжил:

– Но это же не делает его…

– Знаю. Но круглый дом! Символ старинных языческих верований. Женщины-метиски. А что, если все это предать огню – и все сжечь дотла, и искушение, и преступление – все погибнет в пламени, как при огненном жертвоприношении… О боже…

Отец осекся.

– Прекрати, Бэзил, прекрати! – сказал Эдвард. – Мы же просто беседуем!

Павшее на священника подозрение в нападении на маму мне показалось правдоподобным. В тот вечер, когда я лежал на кушетке и подслушивал беседу взрослых, а они ни о чем не догадывались, я подумал, что, наверное, услышал верную версию. Но теперь надо было найти доказательства.

Я, должно быть, уснул и проспал добрый час. Дядя Эдвард и отец разбудили меня, когда переместились из кабинета в кухню, по пути звеня стаканами и то включая, то гася свет. Я услышал, как отец открыл входную дверь и распрощался с дядей Эдвардом. Потом с улицы в дом вошла Перл. Отец о чем-то с ней поговорил, как будто успокаивал. Судя по голосу, он совсем не был пьян. Он навалил еды в собачью плошку, и тут же раздалось деловитое чавканье. Потом вроде составил пару тарелок в раковину, завершил на этом приборку и выключил свет. Когда отец проходил мимо меня на кушетке, я вдавил голову в подушки, но он меня вроде бы и не заметил.