Онлайн чтение книги Женщина справа La Femme à droite sur la photo
7

Оцепенение. Я сидел, неподвижно застыв перед телевизором, точно так же, как двумя днями раньше, смотря пленку из рабочего материала «Покинутой». После кадров фильма появилось лицо Харриса, снятое крупным планом на сероватом фоне. Должно быть, архивное, годов примерно 80-х. Я поспешил сделать звук погромче.

«Спрашивать режиссера, почему он снимает фильмы, так же глупо, как спрашивать Достоевского, почему он написал «Преступление и наказание». Эти намеренно провокационные слова были произнесены во время одного из своих редких появлений на публике едва ли не самым таинственным кинорежиссером. Нас только что покинул бесценный талант, эталон, определяющая фигура второй половины века. Уоллес Харрис был одновременно актером, режиссером и продюсером. Родившись в 1921 году в Бостоне, он сначала бросается в журналистику в качестве фоторепортера; затем между 24 и 28 годами снимает малобюджетные короткометражные фильмы, которые финансирует средствами своего отца, наследника крупного кожевенного производства в Новой Англии. Ему еще не было 30, когда он подписывает «Останется одна пыль» – первый масштабный фильм, который расколет лагерь критиков и от которого Уоллес Харрис впоследствии отречется, сочтя свое произведение любительским и полным недостатков. В начале 50-х он снимает «Путешествие в пустыню» – картину, которая получает три «Оскара» от Американской академии кинематографических искусств и наук. Однако Харрис никогда не получил звания лучшего режиссера. Впоследствии его ждет успех у критики и публики: как «Покинутую», вышедшую в 1959 году, где выведен яркий образ униженной женщины, тонущей в безумии, так и «Последнюю ночь в раю», датируемую 1976 годом, – один из первых фильмов, обличающих ад Вьетнама. Никогда не будучи вовлеченным в политику, режиссер до конца 60-х подвергался нападкам цензуры и консерваторов, упрекавших его в антиамериканских взглядах. Кино Харриса было отмечено почти маниакальным стремлением к совершенству. Из-за этой требовательности к себе за почти пятьдесят лет кинокарьеры он снял всего лишь девять полнометражных фильмов. Его кино – мрачное и полное разочарований, проникнутое беспощадной критикой общества, вопросами об условиях жизни людей, что подчеркивается изумительной техникой, часто подражательной, но всегда разной. В последние семь лет Уоллес уединенно жил в своих владениях в Массачусетсе. Там он и умер в возрасте 77 лет».

Я не мог поверить в эту новость. Ошеломленный, я переключал телевизор с канала на канал, не в силах отделаться от неприятного впечатления, что стал жертвой изощренного розыгрыша. Но всюду передавали то же самое объявление. У меня дрожали руки. Внезапно я почувствовал себя ужасающе одиноким перед экраном телевизора. Как бы мне хотелось иметь возможность с кем-нибудь поговорить, но кому я мог бы позвонить? Эбби и Катберт были не в курсе – я сам так решил. Что касается Кроуфорда, у меня даже не было его телефонного номера. Какое-то время я спрашивал себя, не приснилось ли мне пребывание в Беркшире. Или, может быть, я всего-навсего только что проснулся после слишком хмельной вечеринки по случаю моего дня рождения? Ни в одной из информационных сводок не приводилась причина смерти Харриса. Вероятно, было еще слишком рано, чтобы журналисты могли узнать подробности, но я принялся строить предположения одно безумнее другого. Спустя сорок лет после исчезновения моей матери Харрис говорил со мной о ней и показывал неопубликованные кадры ее последних съемок. И, едва прошло сорок восемь часов, он внезапно умирает. Слишком много для совпадения. По крайней мере, с точки зрения человека, смотрящего сквозь призму собственных навязчивых мыслей.

Немного переварив эту новость, я устроился за компьютером и начал просматривать самые большие страницы ежедневных газет страны. «Умер Уоллес Харрис» – сдержанно сообщалось в заголовке «Нью-Йорк таймс». За этим следовал некролог, на удивление длинный, должно быть, написанный заранее, задолго до сегодняшнего дня. «Кончина гиганта кино» – объявлялось в «Вашингтон пост». «Дейли ньюс» осмелилась на более дерзкий заголовок по аналогии с одним из фильмов покойного: «Первый день в раю». И нигде ничего не сообщалось о причине смерти.

Я успел просмотреть четыре или пять некрологов, когда зазвонил телефон. Я не решался ответить, опасаясь, что это Эбби или, того хуже, Катберт, с которым нужно будет говорить о Харрисе, как если бы для меня он был бы незнакомым корифеем.

– Дэвид, это Кроуфорд. Вы в курсе?

Голос Кроуфорда, с которым я был едва знаком, принес мне настоящее облегчение.

– Я у телевизора. Я… я не могу в это поверить.

– Я тем более. Я не спал всю ночь. Это настоящий кошмар.

В трубке я слышал его почти болезненное дыхание.

– Подумать только, еще позавчера я беседовал с ним с его гостиной!

– Знаю… Уоллес позвонил мне сразу после вашего отъезда. Он мне рассказал обо всем.

«Об всем?» Даже о маленьком частном кинопоказе и нашем странном разговоре о моей матери?

– Что произошло? В газетах ничего не говорится о причинах смерти.

– Семья не пожелала распространяться на эту тему, в данный момент ограничившись коротким официальным сообщением. То, что я сейчас вам скажу, оставьте в тайне, Дэвид.

– Конечно.

– Вчера в конце дня Уоллес работал у себя в саду. У него был приступ, все так обыденно. Экономка нашла его лежащим на траве, но неизвестно, сколько времени он оставался один. «Скорая помощь» не смогла привести его в сознание. Меня известили вечером, и, конечно же, я сразу бросился к нему. Его бывшая жена в сопровождении сына прибыла незадолго до меня. Была и полиция…

– Полиция?

– Уоллес был не абы кем. Думаю, она была здесь, чтобы осмотреть место преступления… помешать любопытным и журналистам бродить вокруг владений. Знаете, в этих краях многие прекрасно знали, где живет Уоллес: это был секрет Полишинеля. Господи! Напрасно я приехал туда… к нему… Я не мог осознать, что все это правда. И еще меньше – что он умер совсем один в этом проклятущем парке, где никто не смог оказать ему помощь! Сколько раз все говорили ему, что он когда-нибудь угробит себя этой бесполезной работой!

Повисло молчание.

– Я буду в Нью-Йорке сразу после полудня, – снова заговорил он. – Мне нужно повидать вас, Дэвид.

Его тон удивил меня. Что могло быть такого срочного теперь, когда Харрис мертв?

– В чем дело?

– Я ничего не могу объяснить вам по телефону, это слишком сложно. Могу я приехать к вам?

* * *

Когда Кроуфорд вошел, было примерно три. Выглядел он просто ужасно. Обаятельный мужчина, с которым я недавно обедал, куда-то пропал. Без сомнения, он не преувеличил, сказав, что не спал всю ночь. Я предложил ему кофе, он согласился. Кофе сейчас был одинаково необходим нам обоим.

– Вы прямо из Беркшира?

– Нет, заехал к себе принять душ и переодеться, в машине через силу послушал радио. Вы сказали, что читали газеты… Что в них говорится?

– Ничего особенного. Я читал только донельзя классические некрологи, должно быть, с бог знает каких времен ожидавшие своего часа. О приступе ни одного слова… Информация о причинах смерти никуда не просочилась, это очевидно.

Пока я готовил эспрессо, Кроуфорд уселся на барный табурет моей открытой кухни. Я видел, как он с досадой трясет головой.

– Это лаконичное объявление – величайшая ошибка. Можно подумать, мы хотим что-то скрыть. Кэрол… не знаю, что ей взбрело в голову! Готов поспорить, что скоро начнут циркулировать все возможные слухи: самоубийство, нападение… Я даже представляю себе теории заговора, распространяющиеся в интернете. Некоторые примутся вам объяснять, что это дело рук ЦРУ!

Я находил, что Кроуфорд преувеличивает, но не осмелился возражать ему. В конце концов, карьера Харриса всегда была окружена таким количеством слухов; почему относительно причин его смерти должно быть иначе?

– Вы держите удар?

Кроуфорд оперся на стойку. Осунувшийся и усталый, он выглядел настоящим стариком.

– Не совсем. Такое ощущение, что пятьдесят лет моей жизни только что вдребезги разбились. Мир потерял великого кинематографиста, а я друга… своего лучшего друга. Конечно, не сегодня-завтра это должно было произойти, нам ведь уже не двадцать лет.

Я поставил перед ним чашку кофе. Несколько минут он неподвижно сидел, погруженный в свои мысли, а затем поднял голову.

– Послушайте, Дэвид, я был не до конца честен с вами…

– Вы говорите о состоянии здоровья Харриса?

На его лице появилось выражение неловкости и замешательства.

– Да, но есть и еще кое-что… Верно, Харрис чувствовал себя не так хорошо, как я вам тогда сказал. Два года назад он пережил небольшое нарушение мозгового кровообращения, которое почти не оставило никаких последствий. Впрочем, я не знаю, насколько нам удалось сохранить это в тайне. Но он был сердечником и, несмотря на курс лечения, который проходил, знал, что приступ может случиться с ним в любое мгновение. В конце концов он сжился с этой мыслью.

Внезапно на губах у него появилась улыбка.

– Уоллес не боялся смерти. Возможно, он был мнительным, но считал, что прожил очень наполненную жизнь и сделал все, о чем мечтал. Он не переставая читал труды стоиков[28]Стоицизм – греко-римская античная философия выстраивания личного существования в соответствии с законами космоса, природы.. «К самому себе» Марка Аврелия…[29]Марк Аврелий Антонин (121–180) – римский император, философ-стоик. Он мне мог все уши прожужжать этой книгой! Часто он цитировал мне эту фразу: «Не надо сердиться на события». К несчастью, мне так и не удалось разделить его оптимизм…

Кроуфорд замолчал и повернул кофейную чашку на блюдце. Мне показалось, что теперь он пытается выиграть время.

– Так что вы хотели мне сказать?

Такой резкий тон я выбрал нарочно, очень опасаясь, как бы Кроуфорд не поменял мнение и не прекратил свою исповедь.

– Уоллес сказал мне, что говорил с вами об Элизабет… я хотел сказать, о вашей матери.

Наконец-то мы заговорили о том, о чем должны были с самой первой встречи.

– В своем кинозале он показал мне рабочий материал из «Покинутой».

– Знаете, это исчезновение его глубоко затронуло. Многие называли Уоллеса бессердечным. В большинстве случаев это были критики, никогда не встречавшиеся с ним лично, но считавшие его фильмы слишком холодными. На самом деле он был очень застенчивым человеком с привычкой не доверять другим. За много лет он в конце концов сумел нарастить себе панцирь.

– У меня сложилось о нем точно такое же впечатление.

– Что же касается вашей матери… Думаю, что Уоллес всегда чувствовал себя немного виноватым в том, что с ней произошло. Когда снимаешь фильм, несмотря на враждебность и напряжение, рано или поздно чувствуешь, что создал настоящую команду. Уоллес дал Элизабет шанс, он действительно очень хотел сделать из нее великую актрису. Никто и предположить не мог, что ее исчезновение останется необъясненным. Прошли недели, расследование топталось на месте, продюсеры были вынуждены пригласить эту Кларенс Рейнольдс… Но ничего больше не было по-прежнему. Взяв на себя обязательства относительно съемки, Уоллес смог справиться с ситуацией, но едва закончился монтаж, как он впал в депрессию.

– Депрессию?

– Об этом известно очень немногим. Он ненавидел «Покинутую»: для него этот фильм оставался неизбежно связанным с вашей матерью. То, что она не смогла его закончить, было для него самым большим сожалением. Он считал, что у него украли что-то важное. Его начала одолевать тайна, которым было окружено это исчезновение. Почти всегда он отказывался говорить о ней. Едва разговор заходил об этом фильме, как Уоллес менял тему разговора или впадал в страшный гнев. Все в его окружении знали, что эта тема – табу.

Кроуфорд едва смочил губы в чашке. Судя по всему, ему дорого обходилось воскрешать эти воспоминания.

– Вы хорошо знали мою мать?

Он медленно покачал головой.

– Да, без сомнения, лучше, чем Уоллес. Должен признаться, что был в замешательстве, когда вы вошли в ресторан. Вы так на нее похожи.

– Я так не считаю, хотя бабушка мне все время это говорила.

– Ваша бабушка… Элизабет мне иногда говорила о ней. Она из Санта-Барбары, не так ли?

– Да, но в начале 60-х обосновалась в Лос-Анджелесе.

– Она сейчас жива?

– Она уже три года как находится в медицинском стационаре.

– У вас есть другие родственники?

– Нет.

Мне не хотелось, чтобы разговор шел как бог на душу положит; Кроуфорду следовало бы это понимать.

– Я встретил Элизабет в конце 1957 года на одной из бесчисленных вечеринок, которые устраивают миллионеры на своих виллах в Бэль-Эр. Там можно было встретить множество молодых манекенщиц, желающих сделать карьеру. Большинство из них не обладали никаким талантом и воображали, будто достаточно засветиться в высшем свете, чтобы отхватить роль. Я сразу же понял, что в вашей матери есть что-то особенное. Она не была поверхностной, как все эти девушки, рассчитывавшие только на внешнюю привлекательность. В ней была какая-то… грусть, меланхолия, которые буквально потрясли меня. Мы обменялись несколькими словами. Она совершенно не знала, кто я, и просто назвала мне свое имя. Тогда Уоллес практически на износ работал над «Покинутой». Он вымотал силы у трех или четырех сценаристов и размышлял, кого взять на роли в своем фильме. В печатных изданиях постоянно упоминались имена: Одри Хепберн, Джанет Ли… но он хотел совершенную незнакомку. Время от времени я посылал ему фото из агентства, где мы проводили кастинги. С первой же встречи ваша мать произвела на него сильное впечатление. Думаю, Уоллес больше не рассматривал никаких других кандидаток на роль Вивиан.

Кроуфорд обернулся и указал рукой на низкий журнальный столик, на котором я оставил валяться свой экземпляр «Преступлений и скандалов Голливуда».

– Вы это видели?

Я совершенно упустил из виду, что он ее заметил, войдя в комнату.

– Пролистал… Вы знаете эту книгу?

– Особенно я знаю ее автора. В свое время – если не ошибаюсь, в начале 80-х, – он имел наивность полагать, будто может прийти к Уоллесу. Он постоянно пытался взять у него интервью и в конце концов переключился на людей из его окружения, знавших Элизабет. Со мной он тоже пытался связаться. Конечно, я отказался: ненавижу такие скандальные книжонки. Их авторы воображают, будто могут рассказать чью-то жизнь, основываясь на нескольких свидетельствах из вторых рук…

– Отрывок, посвященный моей матери, достаточно честный и основан на документах.

– Тем лучше.

– Сохранились ли у вас какие-нибудь особенные воспоминания о съемках «Покинутой»? Харрис упомянул о них достаточно туманно.

– Знаете, я не так много присутствовал на съемочной площадке. Главным образом я помогал Уоллесу на начальном этапе его фильмов. То немногое, что я помню, – за пределами съемок Элизабет была очень сдержанна. В основном она сидела одна у себя в гримерке. Казалось, она все время настороже: думаю, у нее было впечатление, что никто в съемочной группе ее не любит.

– Просто впечатление?

– Без сомнения. В мире кино Элизабет была почти никому не известна. Иногда, как мне казалось, она чувствовала, что заняла чужое место. Возможно, именно это побуждало ее быть такой дисциплинированной и пунктуально следовать указаниям Уоллеса. Вначале некоторые актеры могли свысока смотреть на нее, но это достаточно распространенное явление. Нередко съемки превращаются в борьбу индивидуальностей.

– Ходили слухи…

– Какие слухи?

Кроуфорд изумленно поднял брови, но я не был таким уж простачком.

– Моей матери приписывали кучу связей. Некоторые даже утверждали, что если она получила роль…

– Ах, это! Уоллеса можно много в чем упрекать, но не было более верного мужчины и большего домоседа, чем он. Ни один из его браков не сложился вовсе не потому, что он якобы имел привычку обманывать своих жен. Уоллес был честным человеком.

– А Денис Моррисон – ее партнер? А Саймон Уэллс – продюсер фильма?

Кроуфорд издал тихий смех, в первый раз ожививший его лицо.

– Перед камерой Моррисон обладал настоящим талантом играть роли мерзавцев, но за пределами съемочной площадки это был всего лишь хвастун, стремящийся раздуть свой донжуанский список. Если бы Элизабет стала одним из его трофеев, можете быть уверены: он хвастался бы ею перед всем городом! Что же касается Уэллса… шестидесятилетний мужчина, не такой уж соблазнительный и не такой уж блестящий. Элизабет не доверяла ему, она знала его репутацию… впрочем, как и все в Голливуде. Слушайте, Дэвид: ваша мать была прекрасным человеком, она никогда бы не начала связь из желания заполучить роль.

Его глаза снова заволокло туманом.

– Вы не знаете тех времен. Газеты были охочи до скандалов еще больше, чем сегодня. Чтобы продать несколько лишних экземпляров, они опубликовали бы что угодно. Когда расследование начало топтаться на месте, появились сплетни. И это не считая того, что Харрис не пользовался симпатией журналистов. На съемки он не принимал практически никого, и некоторые не замедлили свести с ним счеты таким низким способом.

– Вы сказали: у моей матери было впечатление, что ее не любят. Был ли кто-то в съемочной группе, с кем она близко общалась?

Кроуфорд погрузился в размышления.

– Трудно сказать… Там была ее гримерша, молодая девушка, которую звали Лора… фамилия выскочила у меня из головы. Элизабет чувствовала себя свободнее с людьми из своего окружения… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Актеры, с которыми она работала, в основном имели куда более длинный послужной список. Конечно, она еще не принадлежала к их миру.

Я проглотил остаток своего эспрессо. Я не мешал Кроуфорду говорить, но, на мой взгляд, он так и не коснулся главного.

– Харрис признался, что ему уже много лет было известно о моем существовании…

– Так и есть. Это я однажды набрел на статью, посвященную вам.

– Ту самую, в «Нью-Йорк таймс»?

– Похоже. Я послал ее Уоллесу без единого слова пояснения. Я знал, что он прочитал ее, но мы никогда не обсуждали это, по крайней мере до последнего месяца.

– Последнего месяца?

Кроуфорд скрестил руки, опершись локтями на стойку.

– Уоллес позвонил мне – один из его странных телефонных звонков, которые могли разбудить вас посреди ночи. Ему казалось, что весь мир живет в том же ритме, что и он. Он объяснил мне, что желает с вами встретиться.

– Вы спросили его почему?

– Ну конечно. Но когда Уоллесу приходила какая-то блажь в голову, он не затруднял себя долгими беседами. Я знал, что мне нужно ходить на цыпочках. Он мне просто сказал, что уже давно хочет связаться с вами, что ему необходимо поговорить о вашей матери, чтобы вы знали, какой женщиной она была. Я вам только что говорил о чувстве вины. Думаю, тогда Уоллес хотел снова закрыть эту горестную страницу своего прошлого. Но что мне показалось странным…

Он принял печальный и задумчивый вид.

– Что же?

– Поспешность, которую он проявил. Я не понял, по какой причине он был таким настойчивым. Он настаивал, чтобы я встретился с вами как можно скорее. Я же – не скрою – сильно колебался.

– Это тогда у него возникла мысль пригласить меня якобы для экранизации?

– Поймите меня, Дэвид… Я был в замешательстве… Я не считал, что будет правильно лгать вам, побуждая поехать к нему. Но я уступил: Уоллесу я никогда не говорил «нет». Желание встретиться с вами стало для него навязчивой идеей. Он специально потребовал от меня во время нашего ужина ни одним словом не намекнуть на вашу мать, и, в конце концов, меня это устраивало. И что бы я мог вам сказать? Что же касается экранизации, думаю, что Уоллес в самом деле собирался пригласить вас и заплатить за эту работу. Возможно, что он бы не снял этот фильм: для этого у него не было ни решимости, ни сил. Но сколько продюсеров передралось бы за возможность поработать над сценарием, соавтором которого он был.

Я находил его манеру излагать факты достаточно лицемерной, но этот сценарий больше не имел для меня ни малейшей важности, чтобы предположить, что он вообще когда-то был.

– Что он вам сказал в последний раз, когда вы с ним говорили по телефону?

– Он в общих чертах пересказал мне ваш разговор. Объяснил, что показал вам последнюю сохранившуюся пленку из «Покинутой». Знаю, что вы плохо это восприняли, и прекрасно понимаю. Для вас это должно было оказаться настоящим потрясением! Уоллес никогда не умел действовать деликатно. Однако уверяю вас, он не собирался устраивать вам провокацию. Он просто оказался… неуклюжим. Короче говоря, в конце концов мы поссорились: я считал, что он должен как можно скорее положить конец истории со сценарием, по крайней мере признаться вам, что никогда больше не снимет никакой фильм.

– Если откровенно, об этом я начал догадываться сразу, как только встретился с ним.

Кроуфорд потер глаза. Даже если разговор немного оживил его, то теперь он снова выглядел совершенно подавленным.

– Но ведь это не все, что вы хотели мне сказать, не так ли?

– Нет, не все. Честно говоря, я еще не перешел к настоящей причине своего присутствия здесь. В то утро, как раз перед тем, как я выехал из Стокбриджа, экономка Уоллеса вручила мне конверт, должно быть, отправленный сегодня рано утром. Внутри были документы и записка, адресованная мне.

– Что в ней говорилось?

– «Я бы хотел, чтобы ты передал это Дэвиду лично в руки. Он знает, где меня найти. Очень скоро я все тебе объясню».

– Этот конверт сейчас у вас?

– Он у меня в сумке.

Войдя ко мне, Кроуфорд оставил ее на кушетке; он встал, чтобы взять ее.

– Держите.

Конверт из плотной коричневой бумаги оказался тонким и легким. Сначала я вынул оттуда видеодиск в прозрачной пластиковой упаковке, на которой было написано: «Элизабет Бадина – «Покинутая».

– Думаю, это кадры, которые Уоллес вам тогда показывал. Должно быть, он оцифровал пленку.

Я положил видеодиск на стойку. В конверте оставалась еще черно-белая фотография формата 9х13; та, которую я видел в прошлый раз. Фотография, сделанная на съемочной площадке. Моя мать – ближе к правому краю снимка – сидела на большом металлическом кофре. В руке у нее была сигарета, дым от которой закрывал часть ее лица. Прическа была точно такой же, что и на кинопробах: волосы зачесаны назад и завиты по всей длине. На ней было достаточно простое городское платье – должно быть, она еще не переоделась, как нужно для фильма. Нетрудно догадаться, что это постановочное фото, но у моей матери был отсутствующий вид, как если бы она не сознавала, что находится перед объективом фотоаппарата. В левой части снимка можно было разглядеть рельсы для кинокамеры, множество перепутанных проводов и спиной к объективу двое мужчин, по всей вероятности, рабочих съемочной площадки.

– Кто это фотографировал?

– Об этом я ничего не знаю. Может быть, Уоллес… Ему случалось делать портреты с натуры во время съемок. Впрочем, несколько лет назад вышла книга, где собрано все, связанное с его работой фотографа.

Больше в конверте ничего не было. Почувствовав мое разочарование, Кроуфорд добавил:

– Это еще не все. Переверните фото.

На обратной стороне было две надписи. Слева сверху дата, написанная выцветшими чернилами: 23 января 1959 года. В центре, маленькими, тесно прижатыми друг к другу буквами имя: Сэм Хэтэуэй, за которым следовал адрес – Лос-Анджелес, район Ван-Найс.

– Если дата точна, то вполне вероятно, что у вас в руках последнее фото вашей матери.

– 23 января… то есть накануне ее исчезновения.

– Точно!

– Вы знаете этого Сэма Хэтэуэя?

– Мне было бы бесполезно ломать себе голову; это имя не говорит мне совершенно ничего. Единственное, в чем можно не сомневаться, – это почерк Уоллеса. И думаю, он это написал совсем недавно, возможно, перед тем, как попросить экономку отправить этот конверт мне.

От этого снимка исходило ощущение какой-то дисгармонии. Подумать только: прошло меньше сорока восьми часов после того, как он был сделан, и моя мать исчезла навсегда.

– Не понимаю! Чего ради все эти тайны? Почему Харрис просто не позвонил мне или сам не дал эту фотографию, объяснив, кто этот тип и что связывает его с моей матерью? Помогите мне. Ведь есть же у вас какие-то мысли на этот счет…

Он растерянно посмотрел на меня, по-видимому, так же выбитый из колеи всей этой ситуацией, как и я сам.

– Не знаю, почему он держал меня в стороне и почему хотел, чтобы я всего лишь выполнил роль посланника. Думаю, что…

– Говорите откровенно!

– Я спрашиваю себя, не утаил ли Уоллес что-то, связанное с исчезновением вашей матери.

– Как эта история сорокалетней давности могла снова возникнуть в его жизни? Думаете, содержимое этого конверта могло бы быть каким-то образом связано со смертью вашего друга?

– Нет, конечно! На что вы намекаете? Уоллес был очень болен, об этом я вам уже говорил. Полиция прибыла на место очень быстро, и не возникло никаких сомнений, что он причина смерти – именно приступ. В его владениях никого не было, за исключением обслуживающего персонала. Уверяю вас, что совпадение может внушать тревожные мысли, но подозревать убийство!

Кроуфорд был прав: мне не следует поддаваться соблазну и делать слишком простые выводы.

– Мне надо поговорить с этим Сэмом Хэтэуэем, выяснить, что же связывает его с моей матерью…

– Понимаю вас, Дэвид. Если я могу хоть чем-нибудь вам помочь, не стесняйтесь обращаться. Мне очень жаль, что не сказал вам правду с самого первого дня. Я очень огорчен, что – конечно, против своей воли – оказался исполнителем последней махинации Харриса.

– Вы здесь ни при чем. Что говорили стоики? «Не надо сердиться на события».

Так же, как и Кроуфорд, я был не в состоянии сделать этот девиз своим. В некотором смысле за всю жизнь я так и не перестал сердиться на события.

* * *

Кроуфорд не стал задерживаться у меня. Перед тем как уйти, он объяснил, что будет связываться со мной и держать в курсе относительно похорон. Я поблагодарил, в то же время в глубине души понимая, что на похороны Харриса я не пойду. Что мне там делать? В приступе паранойи я даже начал опасаться, как бы «благодаря» журналистам, которые будут бродить у кладбища, мое присутствие не вызвало бы вопросы, если кто-нибудь когда-нибудь меня узнает.

Оставшись один, я просмотрел видеодиск. Конечно, там были кадры, которые я уже видел у Харриса. Была записана и другая сцена: Вивиан – героиня, роль которой играла Элизабет, – на этот раз открыто ссорилась с мужем. Тот же впадал в ярость, оскорблял ее и грубо обращался в физическом смысле слова. Эту жестокую сцену было невыносимо смотреть. Кто знает, не испытала ли моя мать что-то подобное в день своего исчезновения? Или даже до него? Я подумал, что лучше бы Харрис воздержался от того, чтобы добавить эти кадры.

Устроившись у себя в кабинете, когда жара, несмотря на то что был уже почти вечер, становилась удушающей даже по меркам Нью-Йорка, я напечатал имя Сэма Хэтэуэя в строчке поисковика. Результаты не заставили себя ждать. В «Желтых страницах» значилось, что Хэтэуэй – независимый частный детектив из Лос-Анджелеса. Адрес, оставленный Харрисом на обратной стороне фото, соответствовал тому, что был в адресной книге. Другой результат перенаправил меня прямехонько на страницу «Сан-Франциско кроникл», точнее, на статью, датированную прошлым годом: «Все, что вы всегда хотели знать о частных детективах». Она была такой длинной, что я лишь пробежал ее глазами. Там рассказывалось о допросе свидетелей с целью подтверждения показаний других свидетелей, мошенничествах со страхованием и розыске исчезнувших клиентов… Текст оживляло множество забавных историй. Имя Хэтэуэя появлялось в конце статьи. Автор статьи объяснял, что в большинстве случаев «частные сыщики» – полицейские и военные, которые рано вышли на пенсию. Далее шло интервью с Хэтэуэем. Более двадцати лет он работал в департаменте полиции Лос-Анджелеса – сначала в качестве офицера полиции, затем начальником полицейских инспекторов. Он рассказывал о буднях частного детектива: проверка свидетельств, расследования предсвадебные, касающиеся внебрачных связей, – работа, которая, по его мнению, может показаться заурядной, но составляет восемьдесят процентов его профессиональной деятельности.

Мне было трудно сохранять спокойствие. Все складывалось слишком хорошо, чтобы быть правдой. Даты соответствовали как нельзя лучше: если к тому времени, как моя мать исчезла, Хэтэуэй уже работал в полицейском департаменте Лос-Анджелеса, есть существенные шансы, что он участвовал в расследовании. И что он в ходе расследования много чего узнал. Когда все это случилось, ему было всего 28 лет. Сколько других участников расследования могут быть еще живы и сохранить об этом деле четкие воспоминания? Но вслед за этим вопросом у меня сразу же возникли и другие. Откуда Харрис знал этого детектива? Он встретил его в 1959-м? Это было вполне возможно: полиция допрашивала всю съемочную группу. Что такого Хэтэуэй знал о моей матери, что побудило Харриса написать его имя на обороте фотографии? Или причиной этого поступка был внезапный порыв после встречи со мной?

Я закрыл браузер и несколько бесконечно длинных минут не мог оторвать глаз от печальной женщины справа на фото. Тем же вечером я забронировал билет на самолет до Лос-Анджелеса.