Онлайн чтение книги Сущность зла La sustancia del mal
Двести восемьдесят миллионов лет назад

1

Моему телу лечение пошло впрок. Я пробыл в больнице меньше недели. Несколько швов, пара капельниц, чтобы избавиться от последствий начинавшейся гипотермии, – вот и все. Худшие раны я носил внутри. «ПТСР», – было записано в моей медицинской карте. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Прежде чем пожать мне руку на прощание со словами «берегите себя», врач из больницы Сан-Маурицио в Больцано выписал для меня психотропные и снотворные средства и настоятельно порекомендовал регулярно их принимать. Возможно, добавил он, глядя мне в глаза, что вскоре меня начнут мучить кошмары и я стану испытывать легкие панические атаки, сопровождающиеся непроизвольными воспоминаниями, флешбэками, в точности как у ветеранов войны в кино.

Легкие панические атаки?

Временами голос Бестии (мои непроизвольные воспоминания были слуховыми, слава богу, я никогда не страдал галлюцинациями) гремел у меня в голове столь неистово, что я падал ниц и рыдал, как дитя. Тем не менее я поклялся, что обойдусь без психотропных средств, а к снотворным стану прибегать только в самой крайности. Любой грошовый психолог определил бы, что в действительности со мной происходит. Я хотел страдать. Хотел страдать, потому что был должен. Должен? Конечно, ибо я запятнал себя худшим из преступлений.

Выжил.

И потому заслуживал наказания.

Только потом я понял, что на самом деле наказываю не только себя. Я причиняю боль Аннелизе, которая за несколько дней постарела на годы: она плакала, глядя, как я в отупении брожу по дому. Еще худший вред наносил я Кларе. Она стала молчаливой, часами сидела у себя в комнате, погрузившись в книжки с картинками и кто знает, в какие мысли. Она плохо ела, и под глазами у нее появились тени, каким не место на детском личике.

Аннелизе и Вернер пытались помочь мне всеми возможными способами. Вернер выводил меня на задний двор покурить или возил на джипе подышать свежим воздухом. Аннелизе пыталась возбудить во мне интерес к жизни: готовила свои самые коронные блюда, пересказывала местные сплетни, ставила мои излюбленные дивиди и даже надевала самое сексуальное белье, какое только было в продаже. Ее старания воскресить меня с помощью секса оборачивались унижением для нас обоих.

Равнодушный ко всему, я сидел в своем любимом кресле, глядя, как листва становится багровой, а небо приобретает цвет, типичный для тамошней осени: искрящееся панно в синих и лиловых тонах. На закате я вставал и шел в постель. Я не ел, не пил и старался не думать. Вздрагивал от малейшего шороха. По-прежнему слышал тот шум. Тот проклятый шелест. Голос Бестии.

Если дни проходили ужасно, ночами становилось еще хуже. Я просыпался, крича во все горло, в полной уверенности, что все случившееся после 15 сентября – ошибка, заблуждение. Мир как будто раскололся надвое. Одна его часть, ошибочная, которую я называл Миром А, двигалась себе вперед как ни в чем не бывало, в то время как правильная часть, Мир Б, завершилась 15 сентября в четырнадцать часов двадцать две минуты некрологом Джереми Сэлинджера.

Помню тот день, когда Майк пришел меня навестить. Бледный, с красными кругами вокруг глаз. Он объяснил мне свой замысел, и мы переговорили. Сеть расторгла контракт на «Горных ангелов», но мы могли использовать отснятый материал для документального фильма о Спасательной службе Доломитовых Альп и о том, что произошло в трещине возле горы Ортлес. Компаньон даже придумал название: «В чреве Бестии». Весьма подходящее, хоть и сомнительного вкуса. Я дал свое благословение, проводил его до дверей и сказал «прощай».

Майк это воспринял как шутку, но я говорил от души. Бэтмен и Робин[19] «Бэтмен и Робин» (1997) – четвертый и заключительный фильм режиссера Джоэла Шумахера о Бэтмене. встретились в последний раз. Я попал в дьявольский капкан и видел для себя только два выхода. Взорваться и разлететься на куски или прыгнуть с какой-нибудь скалы. Взорваться – значит причинить зло Аннелизе или Кларе. Об этом и думать нечего. Мне, чертову дураку, замкнутому в своем израненном эго, вторая возможность казалась менее болезненной. Я даже начал воображать себе, где, как и когда это произойдет.

Так что прощай, компаньон. Прощайте все.

Потом, в середине октября, ко мне пришла Клара.

2

Погрузившись в кресло, я созерцал бесконечность с бокалом воды, которая успела стать теплой, в правой руке и пустой сигаретной пачкой в левой. И тут Клара уселась ко мне на колени, прижимая книжку к груди: она всегда так делала, если хотела, чтобы я ей почитал.

Я поймал в фокус ее личико с некоторым трудом.

– Привет, малышка.

– Привет, четыре буквы.

То была любимая игра Клары, игра в числа и буквы.

Я с усилием улыбнулся и спросил:

– Ударение на первом слоге?

– Ударение на первом слоге.

– П-а-п-а, – произнес я, до сих пор удивляясь, что меня называют так. – Что это за книга?

– Двенадцать букв.

– Энциклопедия?

Клара замотала головой, и ее волосики взметнулись светлым облачком. Я вдохнул запах ее шампуня, и что-то шевельнулось в груди.

Намек на тепло.

Как еле видный сквозь вьюгу далекий огонь.

– Неверно, – решительно проговорила Клара.

– Уверена, что это не энциклопедия?

– Это пу-те-во-ди-тель.

Я посчитал по пальцам. Двенадцать букв. Все по-честному.

Мне удалось улыбнуться почти без труда.

Клара поднесла пальчик к губам – жест, который она унаследовала от матери.

– На градуснике семнадцать градусов. Семнадцать градусов в такое время – это не холодно, правда, четыре буквы, ударение на первом слоге?

– Нет, не холодно.

– Мама говорит, что у тебя болит в голове. Внутри головы, – уточнила она. – Поэтому ты все время грустный. А ноги у тебя ходят?

Вот вам и все, в самом деле. У папы болит внутри головы, поэтому он грустный.

Я стал подбрасывать ее на коленях. Скоро такая забава прискучит ей, а через несколько лет будет смущать. Время летит, дочка растет, а я теряю дни, глядя, как опадает листва.

– Не четыре буквы, а пять.

Клара наморщила лоб и стала сосредоточенно считать по пальцам.

– «Малышка» – семь букв.

– «Дочка» – пять. Очко в мою пользу, дочка.

Клара поглядела на меня искоса (терпеть не могла проигрывать), потом открыла путеводитель, который держала в руках. Я заметил, что она положила в книгу прелестные закладки.

– Мы попросим маму сделать бутерброды, возьмем воды, но немного: я не люблю писать в лесу, – она пояснила шепотом, – боюсь пауков.

– Пауки, – подхватил я, чуть ли не тая от нежности, – фу, гадость.

– Да, гадость. Мы пойдем отсюда, – Клара ткнула пальчиком в карту, – свернем сюда, видишь? Здесь есть маленькое озеро. Может быть, на нем уже лед.

– Может быть…

– И мы увидим замороженных рыбок?

– Возможно, пару штук.

– А потом вернемся домой. И ты будешь опять смотреть на лужайку. Тебе так интересно смотреть на лужайку, папа?

Я обнял ее. Крепко обнял.

Пять букв: «огонь».

3

Так начались наши прогулки. Каждый вечер Клара усаживалась ко мне на колени с путеводителем в руках, и мы намечали какую-нибудь экскурсию.

Ласковая, теплая осень, наши прогулки, а главное, общество Клары, которая болтала без умолку, буквально забрасывая меня словами, действовали лучше любого психотропного препарата.

Кошмары все еще снились, и порой шелест приковывал меня к месту, но это случалось все реже и реже. Мне удавалось даже отвечать по электронной почте на вопросы Майка: он тем временем вернулся в Нью-Йорк и занялся монтажом фильма «Во чреве Бестии». Пусть я наотрез отказывался просмотреть хотя бы один фрагмент, зато охотно и с удовольствием давал советы. Мне это шло на пользу: я снова чувствовал себя живым. Я хотел поправиться. Мир Б, в котором я был трупом, больше не привлекал меня. Ведь тот мир не был реальным. Нравится мне это или нет, но я выжил.

Белокурая девчушка пяти лет от роду дала мне это понять.

4

Октябрь уже подходил к концу, когда Клара, вместо того чтобы, как обычно, водить пальчиком по путеводителю, уселась ко мне на колени и с серьезным видом заглянула в лицо, сделав большие глаза.

– Я хочу кое-кого навестить.

С театральным размахом я обернулся к Аннелизе, которая читала книгу, свернувшись на диване, подогнув под себя длинные точеные ноги, и спросил:

– Есть что-то такое, в курсе чего должен быть покорный слуга?

– В каком плане?

– В таком плане, в каком всякий уважающий себя отец должен быть осведомлен.

Я услышал, как Клара захихикала: уж больно потешно я выражался. Такую манеру изъясняться я называл «Чарли, дворецкий в английском доме». Остротой ума дочка явно пошла в мать.

– Объясняюсь. Наша первородная дочь, Клара Сэлинджер, здесь присутствующая, пяти лет, я подчеркиваю: пяти, только что выразила желание навестить кое-кого из знакомых. Полагаешь ли ты, что речь идет о Роберто, сыне Мартина?

– Он слег со скарлатиной.

– Тогда, может быть, под «кое-кем», местоимением неопределенным, а значит, нейтральным, наша дщерь подразумевает Элизабет? Эту милую, симпатичную девчушку, которую однажды от души стошнило на брюки покорного слуги?

Аннелизе захлопнула книгу, уже не в силах сдерживать веселость.

– Боюсь, между Кларой и Элизабет возникли небольшие разногласия.

– Прекратите вы, оба! – рассердилась Клара. – Не люблю, когда вы надо мной смеетесь.

При взгляде на ее огорченное личико мы неудержимо расхохотались.

– Прости, солнышко. Вот только… я правильно расслышал? Ты хочешь кое-кого навестить? И кто же это?

– Друг.

– Друг?

– Его зовут Йоди.

– Что за имя такое – Йоди? – растерялся я.

– Йоди очень хороший. И очень старый, – прошептала она, – только не надо говорить об этом вслух. Йоди как дедушка, ему не нравится это слово.

– Шесть нелицеприятных букв: «старый».

– Что значит «нелицеприятный»?

Ответила Аннелизе:

– «Нелицеприятный» значит немного обидный. По-немецки Empfindlish. – Мы упорно стремились к тому, чтобы Клара, подрастая, осваивала три языка, на которых говорили ее родители. – По-английски…

– Susceptible, – закончил я за нее.

После долгой паузы Клара изрекла:

– Четырнадцать. Четырнадцать букв, папа!

– Потрясающе. Но ты мне хотела рассказать о Йоди.

– Если хочешь, я тебе его покажу.

– У тебя есть фотография?

Вместо ответа Клара юркнула к себе в комнату и скоро вернулась, хотя мы с Аннелизе успели обменяться недоуменными взглядами.

– Вот Йоди. Правда прелесть? – спросила Клара, протягивая мне книгу.

Йоди был окаменелостью. Аммонитом, если точнее.

– Мы пойдем навестить его, папа?

– С удовольствием; кто знает, сколько всего он повидал за… – я прочел подпись под иллюстрацией, – двести восемьдесят миллионов лет. Но где же нам искать нашего нового друга?

Ответила Аннелизе, которую все это забавляло:

– Я знаю где. На Блеттербахе.

– Ради бога, что это за Блеттербах такой?

И Аннелизе, и Клара уставились на меня так, будто я задал самый дурацкий в мире вопрос. И были правы. Дело в том, что вещи, особенно находящиеся прямо перед носом, обычно ускользают от меня. Уж так я устроен.

Блеттербах был вокруг нас, привлекал туристов, выкачивая из них средства и переливая их в вены местных общин. Не только Зибенхоха, который получал наибольшую выгоду от этого денежного оборота, поскольку находился в двух шагах от Туристического центра, но и таких селений, как Альдино (по-немецки Альдейн), Салорно (по-немецки Салурн), Чембра и Кавалезе (эти два, располагаясь вблизи Тренто, избежали двойного наименования), Ора (это, напротив, принадлежит к провинции Больцано, следовательно, носит также имя Ауэр), Нова-Поненте (Дейчнофен), Нова-Леванте (Вельшнофен) и прочих крохотных скоплений домишек и церквушек (на местном диалокте Hittlen und Kirchln).

Территория вокруг Зибенхоха, около шести тысяч гектаров лесов, рощиц и скал, входит в природный заповедник Монте-Корно. В центре заповедной зоны, под самой горой Монте-Корно, то есть Корно-Бьянко (Вейссхорн по-немецки), имеется каньон длиной восемь километров и глубиной более четырехсот метров.

Там струится поток, давший каньону имя: Блеттербах.

Камень, из которого сложены местные горы (да и все Доломиты), представляет собой своеобразное сочетание углекислой соли кальция и магния, смесь эта очень хрупкая, и сквозь такую непрочную породу воды потока пробили ущелье, явив на свет целые тонны окаменелостей. Блеттербах – не просто ущелье. Блеттербах – настоящий фильм, документальный фильм под открытым небом, который начинал двести восемьдесят миллионов лет назад, в период, называемый пермским, и продолжается до триасового, охватывая сто миллионов лет. От эпохи великого вымирания до эпохи огромных ящеров.

На Блеттербахе есть все. Раковины, аммониты (вроде Йоди), ископаемая фауна и такие твари, что мурашки бегут по спине и остается только в изумлении разинуть рот. Доисторический зоосад, расположенный в затерянном ущелье, куда мы и направились с Кларой, чьи волосы были заплетены в две прелестные косички, а ножки обуты в светлые башмачки, в первый день октября, когда, как я думал, все стало потихоньку налаживаться.

5

Нас встретила женщина, с которой я много раз пересекался в Зибенхохе, но имени которой, как ни старался, припомнить не смог. Она спросила, оправился ли я после аварии. И ограничилась этим, за что я ей был благодарен.

Имелось две возможности посмотреть Блеттербах. Илзе, имя которой я прочел на бейджике, прикрепленном к воротнику рубашки, показала нам на карте маршрут, обозначенный красной пунктирной линией. Такую прогулку рекомендовали семьям с детьми. Длилась она три – три с половиной часа, не заводила «на слишком большую глубину» (я не преминул отметить непроизвольную игру слов), но позволяла увидеть разные раковины, следы динозавра («восемь букв, папа!») и окаменевшие папоротники, застывшие во времени и в горной породе. Второй маршрут продолжался около пяти часов и завел бы нас глубже, к водопаду, туда, где ущелье сужалось. В обоих случаях, добавила Илзе, строго нахмурив брови, нужно неукоснительно придерживаться размеченного пути, надеть каски и помнить, что дирекция заповедника не несет ответственности в случае каких-либо инцидентов.

«Вы совершаете прогулку на собственный страх и риск», – гласила надпись на трех языках.

Илзе объяснила:

– Здесь опасная зона, иногда бывают камнепады. Можно получить травму. Поэтому необходимо надеть защитные каски. Если у вас таких нет, можете взять напрокат. – Она улыбнулась Кларе. – Есть одна розовая, как раз твоего размера, маленькая барышня.

– Меня зовут Клара, – заявила дочь, – и я хочу посмотреть гигантского аммонита.

Женщина, изумленная, повернулась ко мне:

– У вас очень развитая дочка.

– Мне пять лет, – отчеканила Клара. – Я умею читать и считать до тысячи. Мне нравятся динозавры с длинным хвостом, бронтодинозавры , клубничное мороженое и шпик дедушки Вернера. И я не хочу розовую каску, а хочу красную. Это мой любимый цвет, а еще голубой, синий и зеленый, – заключила она под недоверчивый смех Илзе. – Папа, – тут же обратилась она ко мне, – спроси у нее, где мы можем найти Йоди.

– Кто такой Йоди? – осведомилась Илзе, сбитая с толку потоком слов.

– Йоди, – отвечал я, – имя гигантского аммонита. Где мы можем его увидеть?

Илзе вернулась к профессиональному тону.

– Вы найдете его в геологическом музее. Какой маршрут вы предпочитаете? Короткий или длинный?

– Пожалуй, короткий. Я не люблю… тесноты.

Илзе оторвала два билета.

– Страдаете клаустрофобией?

– С недавних пор.

Илзе дала нам примерить каски. Клара трижды потребовала, чтобы я ее сфотографировал: один раз – в розовой каске, другой – в желтой и третий – в красной, которую она и выбрала. Затем, взвалив рюкзаки на плечи, мы отправились в путь.

Прогулка удалась на славу, хотя были моменты, когда из-за ветерка, шелестевшего в кронах, мне казалось, будто я слышу проклятый шорох, и я едва сдерживал крик. Но сдерживал. Ведь не кто иной, как моя дочь, показывала мне раковины в слоях нижнего триаса, водоросли в отложениях контрина или следы парейазавра, прогулявшегося по песчанику, а в глазах Клары я должен был выглядеть почти что героем.

Стало быть, я проявил силу воли, я излечился. Просто Супермен. Не слышу аплодисментов.

Вот и конец маршрута: я весь в поту, нервы на пределе, зато Клара на седьмом небе от счастья. Видеть ее такой веселой означало еще один шаг к избавлению от пытки. Подкрепившись бутербродами, которые мы вполне заслужили, со шпеком и маринованными огурчиками, мы направились к куполу музея, венчавшему построенное из стекла, алюминия и дерева здание Туристического центра, чтобы наконец встретиться с Йоди, гигантским аммонитом.

Кларе безмерно нравились окаменелости. Чем причудливее они выглядели, тем больше она забавлялась. Она даже пыталась читать по слогам латинские названия, и горе мне, если я осмеливался прийти на помощь. «Папа. Я уже большая». Незачем говорить, что слово «большая» состояло из семи высеченных в камне букв аршинного размера.

Во мне окаменелости не вызывали восторга: что-то в кусках камня, сохранивших формы живых организмов, вымерших миллионы лет назад, внушало тревогу.

Тревогу внушала сама мысль о миллионах лет.

Последняя часть музея мне понравилась больше. Она была посвящена медному руднику на Блеттербахе, который закрыли после обвала в 1923 году. Я с удовольствием смотрел на фотографии мужчин, перемазанных в земле, с допотопными орудиями в руках. Эти усы скобками, бороды людоедов, одежда прямиком из города диснеевских мышей мне казались неотразимыми.

Нет, конечно, это вам не мультфильм: списки шахтеров, погибших в забоях, ужасали, но я пришел в музей с Кларой и не намеревался думать о смерти и разрушениях, этого уже досталось на мою долю, благодарю покорно – лучше разглядывать широкие штаны и горделивые взгляды людей, чья кровь текла в венах моей дочери. «Вот почему, – подумал я, самому себе подмигивая, – ей так нравятся окаменелости. Это зов земных недр».

Прямо по Джеку Лондону.

Наконец, Йоди. Аммонит, которому двести восемьдесят миллионов лет. Когда мы подошли к самому знаменитому экспонату музея, Клара начала мне рассказывать его историю. Видите ли, для Клары мир был огромной буквой А, с которой начинались бесконечные истории: они двигались от «а» к «б», потом к «в», но почти никогда не доходили до «я» – Клара редко доводила свои рассказы до конца, это было бы все равно что обрезать им крылья. Я часами без устали слушал ее, ведь такова природа любви: без устали слушать истории. А я любил Клару больше собственной жизни.

Когда настало время возвращаться в Зибенхох, я вытащил фотоаппарат и поймал в кадр девочку и аммонит. Клара одарила меня улыбкой, от которой сжалось сердце, попрощалась с Йоди то ли прыжком, то ли поклоном и вернулась ко мне, беспрерывно болтая, болтая, болтая. Наконец, наклонившись, чтобы положить фотоаппарат обратно в рюкзак, я уловил обрывок разговора между Илзе и двумя стариками, по виду отдыхающими, с голыми ногами, в сандалиях «Биркеншток» поверх белоснежных носков и с варикозными венами напоказ. Несколько фраз, но иногда хватает самой малости.

И вот уже судьба набрасывает веревку на шею.

– Это было в восемьдесят пятом, сударыня.

– Вы уверены?

– Я родилась в тот год. В год бойни на Блеттербахе. Мать мне твердила без конца: «Ты родилась в год, когда случилась та ужасная история, вот почему ты так себя ведешь». То событие ее совсем подкосило, она так и не оправилась. Шальтцманы ей дальняя родня, знаете?

– Нашли того, кто их всех убил?

Молчание.

Вздох.

– Нет, не нашли.