Онлайн чтение книги Неспелый колос Le blé en herbe
XVI

«Итак, кончается наше время, – мрачно размышлял Флип, глядя на море. – Вэнк и я – существо ровно настолько двойственное, чтобы быть вдвойне счастливым, но притом единое: Флип-и-Вэнк. И вот оно умрёт здесь в нынешнем году. Разве это не чудовищно? И неужели я не могу этому помешать? А я стою тут… И быть может, нынче вечером, после десяти я снова, в последний раз, пойду к госпоже Дальре…»

Он склонил голову, и чёрные пряди плаксиво свесились на лоб.

«Если бы прямо сейчас, в эту самую минуту, надо было идти к госпоже Дальре, я бы отказался. Почему?»

Белея под блёклым солнцем, затуманенным клубами предгрозовых облаков, дорога к «Кер-Анне» вилась по краю холма, то поднимаясь, то скрываясь с глаз, пряча свою цель за рощей стройных суровых кустов посеревшего от пыли можжевельника. Флип отвёл глаза, охваченный отвращением, которое, однако, не могло его обмануть: «Всё так… Но когда настанет вечер…»

После трёх полдников в «Кер-Анне» он отказался от дневных визитов, опасаясь волнения родственников и подозрений Вэнк. К тому же он был ещё слишком юн, ему быстро наскучило подыскивать достойные оправдания своим отлучкам. Кроме того, он опасался крепкого смолистого аромата, пропитавшего в «Кер-Анне» всё: воздух, вещи и кожу – будь она обнажена или прикрыта одеждами, – тело той, кого он исподтишка, то с тщеславием молодого повесы, то с горькими угрызениями супруга, обманывающего дорогую сердцу жену, называл своей возлюбленной, повелительницей, а подчас и «повелителем»…

«Откроются мои похождения или нет – в любом случае всё будет кончено именно здесь. Но почему?»

Ни одна книга из тех, что он читал, порой открыто, где-нибудь у моря, уткнувшись локтями в песок, порой уединившись – более из целомудрия, нежели из опасения быть застигнутым – в своей комнате, не могла навести его на мысль, что кому-то обязательно суждено погибнуть в столь заурядном крушении. Романы посвящали сотни страниц приготовлениям влюблённых к физической близости, само же это событие занимало от силы полтора десятка строк, и Флип напрасно отыскивал в памяти книгу, в которой было бы сказано, что молодой человек отнюдь не теряет невинность и не прощается с детством после первого грехопадения, но что проходит немало дней, прежде чем его перестаёт качать и трясти, словно при землетрясении…

Флип поднялся и побрёл вдоль песчаного края берегового обрыва, изъеденного большими морскими приливами во время равноденствий. Отцветший куст утёсника навис над пляжем, его удерживало лишь плетение тонких корней. «Когда я был моложе, – подумал Флип, – он ещё не свешивался вниз. Море отгрызло хороший кусок – более метра, – пока я рос… А Вэнк утверждает, что куст сам подвинулся к обрыву…»

Невдалеке от обречённого утёсника была округлая впадина, поросшая песчаным чертополохом, который из-за сходства с синеголовником здесь прозвали «глазками Вэнк». Именно в этих местах Флип однажды нарвал охапку цветущих колючек и метнул их потом через ограду «Кер-Анны». Теперь сохранившиеся по краям впадины засохшие цветки казались прихваченными пламенем… Флип на минуту приостановился. Но он был ещё не в том возрасте, когда с улыбкой припоминают, каким мистическим смыслом любовь наделяет мёртвый цветок, раненую птицу, лопнувшее обручальное кольцо, а потому надменно стряхнул с себя горестную ношу, расправил плечи, привычным горделивым жестом смахнул волосы со лба и обратился к себе со словами укора, которые пришлись бы по вкусу авторам приключенческих романов для детей в возрасте первого причастия:

«Что ж! Прочь слабость! Теперь я без всяких сомнений вправе сказать, что стал наконец мужчиной! Моё будущее…»

От подобного хода мысли он сам покраснел. Его будущее? Месяц назад он ещё размышлял о нём. Тогда он представлял себе уйму мелких, по-ребячески точных подробностей на совершенно расплывчатом фоне: будущее означало коридор перед экзаменационным залом, зубрёжку в ожидании экзаменов на бакалавра, множество разных занятий, с которыми смиряешься без особого раздражения, ибо «ведь это необходимо, не так ли?» Будущим была и Вэнк: время, наполненное ею, проклятое или благословенное её именем.

«Как я спешил в начале каникул, – вспомнил Флип. – А теперь…» Он грустно улыбнулся, и глаза его подёрнулись влагой. Его верхняя губа становилась день ото дня темнее, и пробивающийся на ней первый пушок так же напоминал усы, как лесная травка – жёсткую полевую солому. От этой робкой растительности рот казался больше, губы – набухшими, словно у опечаленного ребёнка. Именно к его рту обычно был обращён мстительно непроницаемый взгляд Камиллы Дальре.

«Моё будущее, так что же с ним будет?.. А всё просто… Если я не попаду на факультет правоведения, меня ждёт папин магазин: аппараты для охлаждения вина – их покупают для гостиниц и богатых особняков, – фары и запчасти для автомобилей. Экзамен на степень бакалавра и сразу же – магазин, клиенты, деловая переписка… Отцу не хватает заработков, чтобы обзавестись собственным авто… Ох, а ведь ещё меня ждёт военная служба… О чём это я думаю?.. Положим, после экзаменов…»

Но тут на него навалилась такая скука, что разом покончила с рассуждениями об ожидающей его карьере, в коей не предвиделось никаких сюрпризов. «Если ты будешь проходить службу где-нибудь под Парижем, то я…» Тоненький влюблённый голосок Вэнк нашёптывал ему на ушко два десятка прожектов. Они обсуждали их ещё нынешним летом. Сейчас эти планы представлялись ему такими же блёклыми, как бумажные фонарики без цветной фольги. Все их надежды хранили вкус и цвет только до ближайшего вечера, на большее не хватало духу: вот будет обед, затем можно поиграть в шахматы с Вэнк и Лизеттой, а точнее – с Лизеттой: её решительная восьмилетняя натура, цепкий глаз, ранние способности к вычислениям и комбинациям освобождали Флипа от бремени чувств. А затем – час, когда ему предстоит отправиться навстречу наслаждениям. «Притом, – поправил он себя, – совсем неизвестно, пойду ли я. Скорее нет. Ведь я не схожу с ума, не считаю минуты, не гляжу безотрывно в сторону «Кер-Анны», как подсолнечник на солнце. Я же ещё не утратил права оставаться самим собой, продолжать с удовольствием жить, как жил всегда, любить то, что любил до того…»

Он не остерёгся, прибегнув к этому слову, и теперь оно вклинилось в его существование, непоправимо разделив его на две части. Он пока не знал, сколько ещё времени в грядущем всякое событие будет упираться, как в пограничный столб, в эту магическую и банальную веху: «Ах да, это случилось до того… Насколько я помню, это произошло после того…»

Со смесью зависти и презрения он вспомнил о своих товарищах по коллежу, дрожавших от нетерпения на нечистых ступенях неких заведений, откуда потом они выскальзывали, посвистывая, с фальшиво-победоносным видом, ещё бледные от не преодолённого омерзения. Чем больше они старались не думать об этом, тем чаще возвращались туда, естественно не порывая с зубрёжкой, играми, тайком раскуриваемыми сигарами, болтовнёй о политике и спорте. «А вот я… Значит, это Её вина, если меня ни к чему не тянет, даже к Ней самой?..»

Заряд принесённого с водной глади тумана обволок побережье. Это была лишь редкая дымка, которую ветер растрепал ещё над морем; она уже не могла скрыть от глаз ближайший скалистый островок. Поток воздуха подхватил её, вымесил в плотный вязкий ком и швырнул в бухту. В один миг Флип, утонув в тумане, потерял из виду море, пляж и дом, закашлялся во влажном мареве. Привыкший к чудесам морского климата, он подождал, пока другой порыв ветра не размечет белое облако, но тут в каком-то мгновенном ослеплении ему почудилось среди белёсых разводов спокойное лицо с отброшенными ветром волосами, похожее на полную луну, он увидел праздно опущенные руки, не позволявшие себе лишних жестов. «Она недвижима… Так пусть же вернёт мне – да, мне – течение времени, жажду жить, нетерпение, любопытство… Ведь это несправедливо… несправедливо… Я ей не прощу…»

Он испытывал себя в новой роли неблагодарного бунтаря. Но шестнадцатилетнему мальчику не дано знать, что тёмный для непосвящённых мировой закон посылает страждущим влюблённым, слишком торопящимся жить и нетерпеливо готовым умереть, неких прекрасных миссионерш, наставниц в плотских утехах, способных остановить время, усыпить и утолить жажду ума и побудить тело уйти в тень, подальше от пристальных взглядов, чтобы спокойно дозревать в тишине.

Клочья тумана внезапно поднялись ввысь, истаяли в воздухе, словно расстеленные на лугу полотна, которые, когда их подбирают, оставляют заметные каёмки осевшей росы, жемчужно-матовой на махровых листьях травы и влажно-лаковой – на гладких.

Сентябрьское солнце вновь озарило своим желтоватым светом море, голубое у горизонта и зеленоватое вблизи от просвечивающего донного песка.

После того как морской туман отступил, Флип отдышался, радуясь свету и теплу, словно только что выскочил из душного коридора. Он отворотился от воды, чтобы поглядеть, как в скалистых впадинках мягко золотятся кусты утёсника, снова зацветшие перед холодами, и вздрогнул, словно увидел прямо перед собой бесплотный призрак, занесённый и оставленный здесь туманом: за его спиной стоял молчаливый маленький мальчик.

– Что тебе, малыш? Ты не сын рыбной торговки из Канкаля?

– Сын, – ответил тот.

– И что, на кухне никого нет? Ты кого-нибудь ищешь?

Мальчик стряхнул пыль, покрывавшую его рыжие волосы.

– Мне велела дама…

– Какая дама?

– Она мне сказала: «Передай господину Флипу, что я уехала».

– Так какая дама?

– Не знаю. Она сказала: «Передай господину Флипу, что я вынуждена сегодня уехать».

– А где она тебе это сказала? На дороге?

– Да. Она была в машине…

– В своей машине…

Флип на секунду прикрыл веки, провёл рукой по лбу и с преувеличенным недоумением присвистнул. «В своей машине… Великолепно. Фюйть…» Он открыл глаза, поискал посланца, но того на месте уже не оказалось. Ему даже почудилось, что это всего лишь видение, одно из тех, что внезапно настигают и тотчас рассеиваются во время послеполуденного сна. Однако он приметил зловредного мальца на тропке, поднимавшейся по известняковому утёсу: там желтела копна рыжих волос и маячило что-то голубоватое, квадратное: его штанишки.

Флип напустил на себя глуповато-напыщенный вид, словно карапуз из Канкаля ещё мог его видеть.

«Тем лучше… Это ничего не меняет. Днём раньше, днём позже… Ведь она всё равно должна была уехать!»

Но внутри, у желудка, возникло странное неприятное ощущение, почти физическая боль. Склонив голову к плечу, он прислушался к себе, словно ожидая какого-то таинственного совета.

«Может, на велосипеде я ещё успею… А если она не одна?..»

На дороге, вьющейся вдоль побережья, послышался низкий, суровый звук автомобильного рожка, и терзавшая Флипа боль на мгновение отпустила; потом начался новый приступ, внезапный, словно удар кулаком в живот.

«По крайней мере теперь незачем ломать голову, идти к ней вечером или нет…»

Ему вдруг привиделась в лунном свете запертая «Кер-Анна», её затворённые серые ставни, чёрная решётка, оставшиеся в заточении герани, и он содрогнулся. Он упал на сухой травянистый клочок земли, собрался в комок, как хворый охотничий пёс, и принялся мерно скрести пятками по песку и траве. Он закрыл глаза: тяжёлые белые облака, быстро летящие в вышине, вызывали лёгкую тошноту. Пятки ритмично двигались, с корнем выдирая траву, а он поскуливал в такт им; так женщина, собирающаяся произвести на свет дитя, укачивает его и стонет, пока стенания не завершатся душераздирающим криком.

Наконец Флип открыл глаза и с удивлением одёрнул себя:

«Однако… Что это со мной? Разве я не знал, что она должна отправиться раньше нас? У меня же есть её парижский адрес, номер телефона… И потом, что мне с того, что она уехала? Это моя любовница, а не любовь… Смогу прожить и без неё…»

Он сел и, сшибая с травинок унизавших их улиток – любимое коровье лакомство, попытался взять иной тон, найти утешение в грубоватой насмешке.

«И пусть катится восвояси. К тому же она, может быть, не одна. Ведь мадам и не подумала посвятить меня в свои делишки, разве не так? Что ж. Одна или не одна – скатертью дорога! А что я, собственно, теряю? Одну только ночь, ту, что впереди. Ночь перед моим собственным отъездом. Я ведь не очень-то туда стремился. Я думал о Вэнк… Ничего, обойдёмся без приятного провождения времени, вот и всё…»

Но тут из его головы словно сквозняком выдуло весь лексикон обычного мальчишки, и оголённый рассудок отчётливо осознал, что означает для него отъезд Камиллы Дальре.

«Ах, она уехала… Её уже не догнать. Ту, что дала мне… дала… Как назвать то, что она мне дала? У этого нет имени. Дала, и всё. С тех пор как я перестал быть малышом, радующимся новогодним чудесам, только она и сумела мне что-то дать. И отобрать назад. Что, впрочем, она и сделала…»

Смуглые щёки Флипа залил жаркий румянец, а в глазах защипало от набежавшей влаги. Он рывком расстегнул пуговицы на груди, запустил обе пятерни в шевелюру, сделавшись похожим на обезумевшего драчуна, которого только что вытащили из общей свалки, и, задыхаясь, выкрикнул по-детски осипшим голосом: «Я хотел её, я желал этой ночи, именно этой самой!»

Упёршись кулаками в землю, он повернулся лицом к «Кер-Анне»; на заслонявшем её скалистом гребне уже копились дождевые облака. При виде их он стал внушать себе, что некая всемогущая природная сила смела с лица земли всё, вплоть до места, где он познал Камиллу Дальре.

Кто-то кашлянул. Он глянул вверх на осыпавшуюся песчаную тропку, которую они раз по двадцать за сезон с помощью деревянных чурок и плоских камней превращали в подобие лестницы, но камни и доски неминуемо скатывались к подножию откоса. Флип приметил седеющую голову отца, как только та показалась над песчаной грядой; со свойственной подросткам невероятной ловкостью он тут же преобразился, скрыв от родительских глаз своё смятение и ярость покинутого любовника; молча, спокойно он ждал, когда отец подойдёт ближе.

– Вот ты где, малыш?

– Да, папа.

– Ты один? А где Вэнк?

– Не знаю, папа.

Флип почти без усилий удерживал на своём смуглом лице застывшее приветливое выражение смышлёного мальчугана. Перед ним с самым будничным видом стоял его отец, симпатичное существо с несколько расплывчатыми, как бы размытыми контурами, как и все, кто не носит имён Вэнк, Флип или Камилла Дальре. Флип терпеливо дожидался, когда отец отдышится.

– Ты не был на рыбалке, папа?

– Ещё чего! Я прогуливался. А вот Леклерк выловил осьминога. И какого! Видишь мою трость: такой длины у него щупальца. Отличный улов. Лизетта будет вопить от счастья. Но при всём том вам бы надо быть повнимательнее, когда заходите в воду.

– О, папа, знаешь, это не опасно!..

Флип сам почувствовал, что, возражая, слишком повысил тон – восклицание прозвучало фальшиво-ребячливо. Серые навыкате глаза отца вопросительно остановились на нём; он с трудом вынес этот взгляд, показавшийся ему слишком ясным, проникающим сквозь все покровы и дымовые завесы, за которыми непокорные сыновья прячут от родителей свои секреты.

– Что, малыш, тебя печалит наш отъезд?

– Отъезд? Но, папа…

– Да, если ты в меня, то год от года тебе будет всё тяжелее расставаться с этими местами. С домом, с морем. И с семейством Ферре… Настанет время, и ты поймёшь, как редки друзья, с которыми можно провести всё лето, не портя себе кровь. Наслаждайся, малыш, тем, что осталось. Ещё два дня хорошей погоды. Есть люди и понесчастнее тебя…

Но, хотя отец ещё говорил, он снова как бы отступил в мир теней, откуда его выманили неискреннее слово, неверный взгляд сына. Флип предложил ему руку, помогая преодолеть неровный подъём. То была полная холодной жалости предупредительность юноши, свысока глядящего на собственного родителя, безнадёжно зрелого и успокоенного, по мнению не в меру раздражённого чада, впервые открывшего для себя, что такое любовь, терзания плоти и гордость одиночества, когда ты перед лицом целого света стоишь один, не моля о помощи.

Они поднялись на высокую песчаную террасу, где стоял дом. Выпустив отцовскую руку, Флип уже собрался вновь опуститься к воде, к тому самому месту, что вот уже целый час как было отмечено печатью земного одиночества.

– Куда ты, малыш?

– Туда, папа… вниз…

– Это так спешно?.. Погоди немного, пройдёмся. Я хотел бы тебе кое-что объяснить касательно дома. Ты ведь знаешь, мы с Ферре решились. Покупаем его. Впрочем, вы, дети, давно должны были бы слышать наши разговоры об этом…

Флип не отвечал, опасаясь соврать, не желая выдать, насколько они с Вэнк глухи к ежедневным разглагольствованиям родни.

– Пойдём, я тебе всё объясню. У меня есть замысел – и Ферре его разделяют – расширить дом, пристроив два одноэтажных крыла так, чтобы их крыши служили террасами основных комнат второго этажа… Ты следишь за мной?

Флип с понимающим видом кивнул и сделал над собой усилие, честно пытаясь слушать. Но как он ни старался, а потерял нить, лишь только вынырнуло словцо «выступ». Мысленно он тотчас соскользнул по невидимой тропке к мальчугану, который стоял на выступе… Маленький проказник так и остался на том самом выступе… Меж тем Флип кивал, и его взгляд изображал сыновнюю заинтересованность, переходя с отцовского лица на островерхую крышу дома, с крыши – на руку господина Одбера, рисовавшую в воздухе контуры нового сооружения. «Выступ…»

– Ты следишь за моей мыслью? Мы, Ферре и я, однажды всё это выстроим. А может, доделывать придётся тебе – договорившись с малышкой Ферре… Ведь никому не ведомо, сколько нам отпущено годов…

«Ах, снова одно и то же!» – про себя воскликнул Флип и с неким облегчением даже чуть подпрыгнул на месте.

– Тебя это смешит? А смешного тут мало. Вы, детвора, никак не можете поверить в смерть!

– Что ты, папа…

«Смерть… Вот ещё одно привычное слово. Понятное, обиходное…»

– Не исключено, что когда-нибудь позже вы с Вэнк поженитесь. По крайней мере твоя мать в этом уверена. Но также весьма вероятно, что вы не поженитесь. Что заставляет тебя улыбаться?

– Твои слова, папа…

«То, что ты говоришь, – просто, как всё, что произносят родители, зрелые люди, своё отжившие, сохранившие кротость и загадочную для нас чистоту мыслей…»

– Заметь, что я пока не спрашиваю твоего мнения. Если сейчас ты скажешь: «Я женюсь на Вэнк», это будет так же мало значить, как: «Я не женюсь на ней».

– В самом деле?

– Именно. Вы ещё незрелы. Ты, конечно, очень мил, однако…

Выпуклые глаза вновь стали ясно различимы и поглядели на Флипа в упор:

– Однако надо ждать. Приданое малышки Ферре потянет немного. Но что с того? На первые годы обойдётесь без бархата, шелков, золота…

«Шёлк, бархат, золото. Ах, бархат, шёлк, золото: красное, чёрное, белое! Красное, чёрное, белое – и кусочек льда, как огранённый бриллиант в стакане воды. Мой бархат, моя драгоценность, возлюбленная и повелитель… Ах, как же можно обойтись без подобной роскоши…»

– …трудом… Первые годы всегда нелегки… Надо быть серьёзным, придёт пора подумать о… А мы живём в такое время…

«Мне плохо. Вот тут, около желудка. Мне страшно здесь, на этой фиолетовой скале, резко выделяющейся на тёмно-красном, чёрном и белом фоне. Скала торчит во мне самом…»

– Семейная жизнь… Уход и ласка, чёрт побери! Первому – самый мягкий кусочек. Ну что ты, малыш?..

Нескончаемые отцовские словеса потонули в мягком шуме падающей воды. Флип не почувствовал ничего, кроме слабого толчка в плечо и покалывающих щёку стебельков травы. Затем в его сознание пробился гул множества голосов, словно потоки воды дробились о маленькие острые утёсы и приятно вскипали. Флип открыл глаза. Его голова покоилась на материнских коленях, и все Тени, встав в кружок, склонили к нему свои заботливые лица. Кто-то провёл у его носа платком, смоченным в спиртовой настойке лаванды, и он улыбнулся Вэнк, ибо это она, вся светясь золотом волос, розоватым загаром, кристальной голубизной глаз, встала меж ним и Тенями…

– Бедный мой цыплёночек!

– Я же говорила, что у него нездоровый цвет лица!

– Мы беседовали вдвоём, он стоял передо мной и вдруг – р-раз!..

– Он, как все мальчики в этом возрасте, не способен следить за своим желудком, набивает карманы фруктами…

– А первые сигареты? Вы их не ставите в счёт?

– Цыплёночек ты мой!.. У него слёзы на глазах…

– Естественно! Это реакция…

– К тому же это продлилось не более тридцати секунд; я успел только кликнуть вас. Ну, я же говорил: он стоял вот тут, мы беседовали, а потом…

Флип попробовал встать. Он чувствовал себя лёгким. Щёки не горели.

– Да не двигайся же!

– Обопрись на меня, малыш…

Но он, бесцветно улыбаясь, держал за руку Вэнк.

– Всё прошло, спасибо, мама. Всё прошло.

– Ты не хотел бы лечь в постель?

– О, нет! Мне лучше на свежем воздухе…

– Вы только взгляните, какое лицо у Вэнк! Твой Флип не умер! Пойди прогуляйся с ним. Но постарайтесь по возможности не отдаляться от дома!

Тени отступили. Медлительное воинство с дружелюбно воздетыми руками, подбадривая его, откатилось вспять. Напоследок ещё раз блеснул материнский взгляд – и Флип наконец остался наедине с Вэнк. Она не улыбалась. Он состроил гримаску, задёргал головой, побуждая её улыбнуться, но она лишь отрицательно мотнула волосами: «Нет», пристально вглядываясь в загорелое лицо своего спутника (бледность придала ему зеленоватый оттенок), в чёрные глаза, где купались рыжие лучи низкого солнца, в губы, приоткрывающие тесный ряд мелких зубов… «Как ты красив… И как мне грустно!» – говорили синие глаза Вэнк. Но он не находил в них жалости, хотя она позволяла ему обеими руками сжимать свою жёсткую от рыбалки и тенниса ладонь, словно трость, протянутую набалдашником вперёд.

– Пойдём, – тихо взмолился Флип. – Я всё тебе объясню… Это пустяки. Надо только найти место, где нас не будут беспокоить.

Она повиновалась. С самым сосредоточенным видом они разыскали подходящий выступ скалы, иногда захлёстываемый водой при больших приливах, оставивших на камне слой крупного, быстро сохнущего песка. Этому месту предстояло сыграть роль «секретной комнаты». Никому из них в голову не могло прийти, что заветные слова способны прозвучать в стенах, обитых светлым кретоном или смолистыми сосновыми досками, музыкально резонирующими в тон каждому звуку, перенося его из одного конца дома в другой, отчего по ночам все слышали, когда кто-то щёлкал выключателем, кашлял или ронял ключ. Эти двое горожан, превратившихся в маленьких дикарей, понимали, что следует остерегаться людских обиталищ, не хранящих тайн. Они поверяли свои идиллии и драмы распахнутому на все стороны лугу, уступу скалы или нависшему гребню волны.

– Сейчас четыре часа, – взглянув на солнце, заметил Флип. – Хочешь, я принесу тебе перекусить, прежде чем нам здесь расположиться?

– Я не голодна, – отвечала Вэнк. – А ты хотел бы поесть?

– Нет, спасибо. После моего приключения у меня отбило аппетит. Садись ближе к скале, а я устроюсь с краю.

Они говорили обычным тоном, хотя были готовы и к серьёзным речам, и к почти столь же многозначительному молчанию.

Гладкие загорелые колени Вэнк выступали из-под белого платья и блестели под лучами сентябрьского солнца. Внизу плясала неопасная зыбь, прилизанная, сглаженная туманом: она и видом, и цветом порой напоминала о спокойном лете. Под крики чаек из-за скал показалась цепочка рыбачьих парусников и потянулась в открытое море. Ветер донёс прерывающиеся звуки детской песенки. На этот тонкий голосок Флип обернулся, у него вырвался раздражённо-жалобный возглас: на гребне самого высокого мелового выступа с рыжей, всклоченной ветром шевелюрой стоял маленький мальчик в голубых штанишках.

Проследив, куда он смотрит, Вэнк заметила:

– Да-да, тот самый малыш.

Флип постарался сохранить хладнокровие:

– Ты говоришь вон о том карапузе? Кажется, это сын рыбной торговки.

Она отрицательно покачала головой и уточнила:

– Это тот самый мальчик, который недавно говорил с тобой.

– Он? Со мной?

– Да. Мальчик, который пришёл сообщить об отъезде дамы.

Внезапно Флипу стало ненавистно всё: дневной свет, жёсткий песок, слабый ветерок, мгновенно опаливший его щеку.

– О чём… о чём ты, Вэнк?

Она не унизилась до ответа и продолжала:

– Этот мальчик искал тебя, он встретил меня первую и всё рассказал. К тому же…

Как истинная фаталистка, она махнула рукой, и Флип тяжело перевёл дух; ему стало не так муторно.

– Ах, значит, ты знала!.. И что ты знала?

– Всякое. Не так уж давно. Всё, что мне известно, я выяснила разом, три… или четыре дня назад. Но я кое о чём подозревала…

Она умолкла, и Флип заметил, что у синих глаз подруги, над округлостью по-детски свежих щёк, залегли перламутровые тени – след ночных слёз и бессонницы, тот атласный отсвет цвета лунной дорожки на воде, который можно увидеть лишь на веках женщины, вынужденной тайно страдать.

– Что ж, – сказал он. – Тогда мы можем объясниться, если, конечно, ты не предпочтёшь не говорить вовсе… Я сделаю всё, что ты хочешь.

Уголки её губ непроизвольно вздрогнули, но она не заплакала.

– Нет, нам надо поговорить. Думаю, так будет лучше.

Оба одновременно испытали схожее горькое удовлетворение от того, что с первых же слов отмели пошлые препирательства и ложь. Это удел героев, актёров и детей – привольно себя чувствовать в тенетах высокого стиля. Наши юные существа безрассудно надеялись, что из их любви способно родиться благородное страдание.

– Послушай, Вэнк, когда я в первый раз встретил…

– Нет-нет, – торопливо прервала его она. – Только не это. Я не спрашиваю тебя как. Я знаю. Там, на песчаной дороге, по которой ездят за водорослями. Думаешь, я забыла?

– Но тогда, – возразил Флип, – не произошло ничего, что стоило бы запоминать или забывать, так как…

– Довольно об этом. Хватит! Неужели ты думаешь, что я привела тебя сюда для того, чтобы ты мне рассказывал о ней?

Страстная простота её тона лишала его будущую сокрушённую исповедь искренности и естественности.

– Ты собираешься поведать мне историю вашей любви, не так ли? Не стоит труда. В прошлую среду, когда ты вернулся, я встала, не зажигая света… Я видела тебя… Ты крался как вор… Уже почти рассветало. А какое у тебя было лицо… Тогда-то, как ты понимаешь, я и навела справки, решила кое-что узнать. Думаешь, здесь на побережье никто ничего не ведает? Не догадываются ни о чём только родители…

Флип нахмурился. Он был шокирован. Глубинная женская жестокость, всплывшая наружу у охваченной ревностью Вэнк, показалась ему оскорбительной. Выбирая это убежище, он приготовился к жалобам, слезам о поруганном доверии, к собственным долгим признаниям. Но он не мог примириться с этим резаньем по живому, с яростной целенаправленностью, отбрасывающей все дорогие для него и льстящие его самолюбию промежуточные звенья в цепи событий ради достижения какой-то цели… впрочем, какой цели?

«Она, без сомнения, захочет покончить с собой, – вдруг сообразил он. – Именно здесь она однажды уже совершила попытку. А теперь может повторить…»

– Вэнк, ты должна пообещать мне одну вещь.

Не глядя на него, она выжидательно наклонила голову, прислушиваясь, вся поза её и особенно этот лёгкий жест дышали иронией и независимостью.

– Да, Вэнк, обещай, что ни здесь, ни где бы то ни было на земле ты… ты не постараешься расстаться с жизнью…

Она широко раскрыла свои синие глаза и буквально ослепила его внезапным жёстким взглядом.

– Что ты сказал? Расстаться… покончить с собой? Он положил обе руки ей на плечи и, покачивая головой, как человек многоопытный, пояснил:

– Дорогая, я тебя неплохо знаю. Ведь именно здесь ты однажды чуть не соскользнула вниз. Это было чистое безрассудство, всего полтора месяца назад, а теперь…

От изумления и неожиданности брови Вэнк круто взмыли ввысь. Она передёрнула плечами, стряхнув руки Флипа.

– Теперь?.. Умереть?.. Для чего?..

При последних словах он покраснел, и Вэнк сочла его горящие щёки ответом.

– Из-за неё?! – вскричала она. – Ты что, рехнулся?

Флип в раздражении вырвал из земли несколько клоков дёрна и внезапно помолодел лет на пять-шесть.

– Совсем нетрудно спятить, когда пытаешься понять, чего хочет женщина, если даже вообразить, что она сама это знает!

– Но я действительно знаю, Флип. И хорошо знаю. А ещё лучше – чего я не желаю! Можешь быть спокоен: я не покончу с собой из-за той женщины! Полтора месяца назад… Да, я хотела соскользнуть туда, вниз, и тебя увлечь за собой. Но тогда я могла умереть ради тебя. И ради себя… ради себя…

Она прикрыла веки, откинула голову назад и ласково понежила голосом свои последние слова – это сделало её похожей на всех женщин, запрокидывающих лицо и зажмуривающихся от избытка счастья. Флип сейчас признал в ней сестру той, что, смежив ресницы и уронив голову на подушку, казалось, отлетала от него в те самые мгновения, когда его нежность и страстность достигали высшего предела…

– Вэнк, ну послушай же, Вэнк! Она открыла глаза и выпрямилась.

– Что?

– Ну, не оставляй меня одного, вот так. У тебя такое лицо, будто ты вот-вот потеряешь сознание.

– Со мной всё в порядке. Это тебе требуется нашатырь, одеколон и прочий тарарам!

Проскальзывающая временами в их отношениях ребяческая безжалостность друг к другу служила самым милосердным целям. Они черпали в ней силы, ясность взгляда, свойственную прежним годам, чтобы тут же снова погружаться в хаос созревающих чувств.

– Я ухожу, – сказал Флип. – Ты причиняешь мне такую боль…

Она отрывисто, неприятно рассмеялась и вновь стала походить на первую встречную, на всякую оскорблённую женщину.

– Как мило! Значит, это тебе причинили боль, не так ли?

– Ну да.

Она издала крик, похожий на клёкот какой-то большой разъярённой птицы, и Флип от неожиданности вздрогнул:

– Что с тобой?

Вэнк упала на раскрытые ладони, оказавшись почти на четвереньках, в позе готового к прыжку зверя. Она уже не владела собой, обезумев от обиды и горя. Её лицо покраснело, волосы, соскользнув наперёд, скрыли опущенный лоб – он видел только воспалённые сухие губы, короткий нос с ноздрями, раздувающимися от шумного гневного дыхания, и горящие синим пламенем глаза.

– Замолчи, Флип! Замолчи! Иначе ты потом сам себе не простишь! Ты жалуешься, говоришь, что тебе больно, – и это ты, который меня обманул, ты, лгун, предатель, ты покинул меня ради другой женщины! У тебя нет ни стыда, ни здравого смысла, ни хотя бы жалости. Ты привёл меня сюда лишь для того, чтобы мне – мне! – рассказывать, чем ты занимался с другой! Попробуй же опровергнуть. Разве не так? Скажи, не так?

Она кричала, отдавшись на произвол своей женской ярости, как буревестник в грозу. Затем рывком откинулась к скале и села, снова подобрав под себя ноги; пальцы её вслепую трогали камни, пока не нащупали тяжёлый осколок скалы; размахнувшись, она с такой силой метнула его далеко в море, что Флип смутился.

– Замолчи, Вэнк…

– Нет! Не желаю молчать. Во-первых, мы здесь одни, а потом, мне хочется кричать, ведь мне есть о чём кричать, ты не находишь? Ты притащил меня сюда, потому что тебе не терпелось рассказать, обновить в памяти всё, чем ты с ней занимался, – просто ради удовольствия послушать самого себя, повторить какие-то слова, говорить о ней, называть её имя, а? Её имя и, может, ещё…

Внезапно она по-мальчишески двинула его кулаком в физиономию, да так, что он чуть не набросился на неё и не отлупил от всей души. Но произнесённые ею слова удержали его, а чувство мужского достоинства принудило отступить перед Вэнк и тем, что она поняла сама и без околичностей дала понять ему.

«Она говорит, что мне было бы приятно рассказывать ей обо всём, что случилось, и сама верит в подобную чушь… О, и это Вэнк, Вэнк могла такое вообразить…»

Она на минуту умолкла, закашлялась и покраснела до самого выреза платья. Две слезинки показались в уголках её глаз, однако время молчания и сладких грёз ещё не настало.

«Надо же, значит, я так никогда и не понимал, что у неё на уме? – подумал Флип. – Всё, что она говорит, так же обескураживает, как и тот напор, с каким она иногда плавает, прыгает, бросает камни…»

Он всё ещё не очень доверял ей и настороженно следил за каждым её жестом. Её разгорячённое лицо, блестящие глаза, точёная фигурка, длинные ноги, плотно обтянутые белой тканью платья, оттеснили куда-то неправдоподобно далеко то почти сладостное страдание, что час назад подкосило его, заставив рухнуть в траву…

Воспользовавшись передышкой, он пожелал выказать своё хладнокровие:

– Я не отлупил тебя, Вэнк, хотя твои слова заслуживали этого даже больше, чем последняя выходка. Но я не позволил себе давать сдачи. Ведь ещё не бывало такого, чтобы я решился…

– Естественно, – хрипло оборвала она его. – Ты должен сначала потренироваться на ком-нибудь ещё. Видимо, мне не суждено быть первой ни в чём!

Такая свирепость в ревнивых упрёках несколько успокоила его. Он даже чуть было не улыбнулся, но недобрый взгляд Вэнк вовремя заставил его воздержаться от этого. Они посидели молча, глядя, как солнце заходит за горный кряж и розовое пятно, изогнутое, словно лепесток, пляшет на гребне каждой волны.

Над их головами надтреснуто зазвенели коровьи колокольчики: шло стадо. На том месте, где недавно напевал малыш, появилась рогатая морда чёрной козы и заблеяла.

– Вэнк, дорогая… – взмолился он и вздохнул. Она с возмущением взглянула на него:

– Это меня ты осмеливаешься так называть?

Он опустил голову и снова вздохнул:

– Вэнк, милая моя…

Она прикусила губу, собрала все силы, сдерживая вот-вот готовые пролиться слёзы, и не решилась заговорить: глаза у неё набухли, к горлу подкатил ком.

Флип, опёршись затылком о скалу, обросшую розовато-фиолетовым мхом, глядел на море, хотя, вероятно, ничего не видел: он просто изнемогал от усталости, от того, что так хорошо вокруг, что предзакатный час, его запахи, его меланхоличные краски предрасполагают к успокоению, и всё шептал: «Вэнк, милая…» – таким тоном, будто хотел сказать: «Ах, какое счастье!..» или: «Боже, как я страдаю!..» Его новая боль исторгала у него самые древние слова – те, что когда-то впервые родились у него на губах; так старый солдат, раненный в бою, со стоном вспоминает забытое имя матери.

– Да замолчи, не зли меня, замолчи… Что ты сделал со мной… что ты со мной сделал…

Она подняла голову, и он увидел слёзы, что катились, не оставляя следов на бархатистой коже. В наполненных влагой глазах играло солнце, и оттого они казались огромными и нестерпимо синими. Лицо как бы раздвоилось: глаза и лоб принадлежали оскорблённой до глубины души любящей женщине, исполненной великолепного всепрощения, а трогательная, немного комичная гримаса обиды в изломе губ и чуть дрожащем подбородке – несчастной маленькой девочке.

Не отрывая затылка от жёсткого ложа, Флип обратил к ней взгляд своих чёрных глаз, в котором читались томительные ожидания и призыв. От ярости она так распалилась, что до него донёсся запах светловолосой женщины: в нём было что-то от аромата розового стальника и примятого зелёного жита, что-то лёгкое и терпкое, так подходящее тому впечатлению силы и уверенности, которое производило каждое движение Вэнк. При всём том она плакала, шепча: «Что ты со мною сделал…» Пытаясь унять слёзы, она впилась зубами в руку, так что на коже появился багровый полукруг, след её молодых зубов.

– Ты настоящая дикарка… – вполголоса произнёс Флип с той ласковой почтительностью, с какой мог бы обратиться к незнакомке.

– Больше, чем ты думаешь… – всё ещё всхлипывая, откликнулась она.

– Не говори так! – воскликнул он. – Каждое твоё слово звучит как угроза!

– Раньше ты бы сказал: как обещание, Флип!

– Но это ведь одно и то же! – с жаром возразил он.

– Почему?

– Да так.

Призвав на помощь всю свою деликатность, он умолк, покусывая травинку, боясь, да и не умея выразить словами свои посягательства на свободу думать и чувствовать, как ему угодно, на право расслабиться и прибегнуть к галантной лжи, ибо всё это зародилось в его душе с возмужанием и первым любовным опытом.

– Я спрашиваю себя: вот пройдёт время, и как ты будешь ко мне относиться, Флип…

Казалось, она сбита с толку и исчерпала все доводы. Однако Флип уже знал, что она в любую минуту готова воспрянуть и, как по волшебству, обрести новые силы.

– А ты не спрашивай себя, ладно? – отрывисто попросил он.

«Позже… позже… Да, она способна и будущее держать в руках. Ей сейчас хорошо… Она может спокойно размышлять о том, каково оно, это будущее. А главный Её советчик – непреодолимое стремление приковывать к себе… Вот Ей-то уж не придёт в голову умирать…»

В своём высокомерии он не мог представить, сколь велика жажда продлить настоящее у любого существа женского пола и как мощен инстинкт, что велит укрыться под сень собственного горя, погружаясь в несчастье, словно в шахту с драгоценной рудой. Вечерняя пора и усталость укротили его, помогая бесстрашной девочке, в меру сил и умения сражающейся за спасение их союза. В мыслях своих он уже был далеко, он мчался вдогонку за автомобилем, летевшим в густом облаке пыли, подобно нищему робко заглядывал в окно и видел, как прислонилась к нему головка в тюрбане из тонкой белой материи… Он вспоминал каждую чёрточку: подкрашенные ресницы, чёрную точку родинки у губы, трепещущие прижатые ноздри – всё то, чем он любовался только вблизи, ах, он видел их так близко… Он вскочил на ноги, охваченный боязнью страдания и удивлением, сбитый с толку, пристыженный: оказывается, пока он говорил с Вэнк, его боль иссякла…

– Вэнк!

– Что тебе?

– Кажется… мне плохо…

Он зашатался, но тут её недрогнувшая рука ухватила его за ворот, пригнула к земле и заставила лечь в самой глубине их ненадёжного покатого убежища. Ослабев, он не сопротивлялся, только пробормотал:

– А ведь это было бы самым простым выходом…

– О-ля-ля!..

Издав столь обыденный возглас, она не стала искать новых слов – лишь притиснула поближе к себе обессиленного юношу и прижала его голову к своей груди, чуть округлившейся в самое последнее время. Флип отдался на волю не так давно обретённой привычки к покорной пассивности в мягких руках. Правда, он с едва переносимой горечью всё пытался уловить тот незабываемый смолистый запах, ощутить щекой податливую мягкость плоти, зато теперь по крайней мере он мог без всяких помех жалобно стонать: «Вэнк, милая!.. Вэнк, милая!..»

Притихнув, она укачивала его с той же неторопливостью, с какой все женщины, соединив руки на груди и сдвинув колени, баюкают младенца. Она проклинала его за то, что он избалован чужими ласками и к тому же несчастен. Она желала ему потерять рассудок и в бреду безумия забыть некое женское имя. Про себя она заклинала его: «Ну что ты… Ты научишься меня понимать, ты меня узнаешь… Я тебе помогу…», и одновременно – убирала со лба Флипа тонкий, как трещинка в мраморе, волосок. Она испытывала новое изощрённое удовольствие от самого прикосновения к телу юноши, его веса, хотя ещё так недавно, хохоча, бегом носилась с ним по пляжу, изображая коня под лихим седоком. И теперь, когда, раскрыв глаза, Флип постарался перехватить её взгляд, без слов моля возвратить ему то, чего он ныне лишился, она свободной рукой с силой заколотила по песку, восклицая про себя: «Ах, зачем ты только появился на свет!» – подобно героине некой вечной жизненной драмы.

Всё это не мешало ей зорко посматривать в сторону дома и, как заправский моряк, определять время по солнцу: «Ба, уже больше десяти часов!»; она приметила, как между пляжем и домом, словно голубь, порхнуло белое платьице Лизетты, подумала: «Нельзя здесь оставаться более четверти часа, иначе нас станут искать. Надо бы хорошенько промыть глаза…» – и снова её душой и телом завладели любовь, ненависть, медленно затухающая ярость – убежища духа, столь же неудобные для обитания и своеобразные, как их пристанище под нависшей скалой…

– Поднимайся, – полушёпотом приказала она. Отяжелевший Флип застонал. Она догадалась, что сейчас он пользуется своим мимолетним недугом, чтобы избежать упрёков и расспросов. Её руки, только что по-матерински нежные, резко тряхнули приникшее к ней тёплое тело, и, выпав из её объятий, оно снова преобразилось в лживого парня, странного, плохо ей понятного, способного на предательство, к тому же сильно изменившегося и пообтесавшегося в чьих-то женских руках…

«Привязать бы его, как ту чёрную козу, на десятиметровую верёвку… Запереть в комнате, в моей комнате… Жить бы в стране, где не было бы других женщин, кроме меня… Или сделать, чтобы я была такая красивая, такая красивая… Хорошо бы ещё, чтобы он сильно заболел и я стала бы его выхаживать…» Всё, о чём она думала, легко читалось на её лице.

– Что ты собираешься делать? – спросил Флип. Она холодно вгляделась в черты, которые, скорее всего, в недалёком времени будут принадлежать заурядному смазливому брюнету, но теперь, на подходе семнадцатилетия, ещё хранят юношескую непосредственность. К её удивлению, никакого ужасного клейма не отпечаталось ни на нежном подбородке, ни на тонкой переносице, легко белевшей от гнева. «Но его тёмные глаза слишком ласковы, а белки у них такого бледно-голубого оттенка. Ах, я прямо вижу, как чужая женщина любовалась в них своим отражением…» Она покачала головой:

– Что я собираюсь делать? Готовиться к ужину. Да и тебе неплохо бы.

– И это всё?

Уже стоя на ногах, она одёрнула платье, стянутое эластичным шёлковым пояском, и быстро оглядела Флипа, их дом, море, которое засыпало, серея, и не желало окрашиваться в светлые краски заката.

– Всё… если ты сам что-нибудь не сделаешь.

– Что ты подразумеваешь под этим «что-нибудь»?

– Ну… уехать, отправиться к той даме… Решить наконец, что ты любишь именно её… Объявить об этом родителям…

Она объяснялась по-младенчески жёстко, продолжая машинально одёргивать платье, словно хотела раздавить груди.

«У неё они похожи на раковины морских блюдец, а ещё, пожалуй, – на маленькие конические горы с полотен японцев…»

Он чуть было не произнёс, пусть не вслух, а про себя, но вполне отчётливо слово «груди», покраснел, обвинил себя в недостатке почтительности и поторопился её успокоить:

– Я, Вэнк, не совершу ни одной из подобных глупостей. Но мне бы хотелось знать, на что ты, ты сама могла бы решиться, если бы я был способен на всё это или хотя бы на половину?

Она широко распахнула глаза, ставшие ещё более синими от недавних слёз, но он ничего не смог в них прочесть.

– Я? Ничего в своей жизни я бы изменять не стала.

Конечно, она говорила неправду, в её словах был прямой вызов, но за лживой завесой этого взгляда он видел, он почти ощущал цепкость, нерушимое и безоглядное постоянство – всё то, что хранит любящую женщину, когда у неё появляется соперница, привязывая к жизни и к возлюбленному.

– Ты желаешь казаться более рассудительной, Вэнк, чем ты есть на самом деле.

– А ты корчишь из себя невесть какую драгоценность. Разве тебе только что не показалось, будто я хочу умереть? Покончить с собой из-за амурной интрижки мсье!

Она ткнула в его сторону открытой ладонью, как делают все дети, когда ссорятся.

– «Интрижка»… – повторил задетый за живое и одновременно польщённый Флип. – Да, чёрт подери! Все парни в моём возрасте…

– Что ж, мне, видимо, и впрямь придётся привыкнуть, что ты похож на «всех парней» твоего возраста.

– Вэнк, милая Вэнк, клянусь, молодой девушке не пристало так говорить, она не должна даже слышать… – Флип потупил глаза и не без самодовольства прибавил: – Уж можешь мне поверить.

Он предложил ей руку, помогая перешагнуть через длинные потёки сланца на подступах к их убежищу, затем через низкие кусты утёсника, отделявшие их от таможенной тропы. В трёх сотнях метров на краю прибрежного обрыва всё в том же белом платьице вертелась во все стороны Лизетта – сейчас она была похожа на садовый вьюнок под ветром – и бешено махала им маленькими загорелыми руками, торопя: «Идите же! Вы опаздываете!» Вэнк махнула ей, показывая, что поняла, но прежде чем начать спускаться, снова обернулась к Флипу:

– Флип, вот тут как раз я и не могу тебе поверить. Иначе получится, будто бы то, как мы жили до сих пор, – лишь одна из обычных пресных историй, как в книжках, которые не любим ни я, ни ты. Вот ты мне говоришь: «парень», «молодая девушка» – и это о нас с тобой! А ещё: «все парни в моём возрасте»… Но ведь с твоей стороны это неприлично… видишь, я сейчас совершенно спокойна…

Он слушал её с лёгким нетерпением, весьма озадаченный тем, что перестал кожей ощущать уголья и тернии своей великой печали: он их где-то растерял. Крайнее замешательство Вэнк, заметное по её нарочито самоуверенному виду, разметало их вовсе. А тут ещё поднялся прохладный ветерок, и сразу стало неуютно, захотелось домой…

– Пойдём же! Ну что ещё?

– Ведь ты всё же виноват передо мной, Флип: если это так важно, ты бы мог попросить меня…

Он стоял перед ней молча, вымотанный вконец, без всяких желаний, мечтая только поскорее остаться одному; при всём том надвигающаяся ночь внушала ему неясные опасения. Его спутница едва сдержалась и не вскрикнула от возмущения, а может, в каком-то нечистом смятении чувств, а он, прищурившись, оглядел её с ног до головы и вымолвил:

– Ах ты бедняжка!.. «Попросить»… Пусть так. И о чём же?

Застыв с оскорблённым видом, она молчала. Волна жаркой крови залила её щёки и теперь спускалась к тёмному от загара горлу. Он положил ей руку на плечи и, прижимая к себе, стал спускаться по тропинке.

– Вэнк, милая. Ну посуди сама, какую ты глупость только что сказала! Достойную несведущей девочки, благодаренье Господу!

– Поблагодари Его за что-нибудь другое. Неужели ты, Флип, думаешь, что я знаю об этом меньше, чем первая женщина, которую Он создал?

Она не отстранилась и посматривала на него краем глаза, не поворачивая головы, поминутно обращая взгляд к неровной дороге, затем снова косясь в его сторону, и в таком ракурсе её фиалковые глаза с яркими, как перламутр морской раковины, белками приковали к себе всё внимание Флипа.

– Скажи, Флип, ты что, не веришь, что я в этом понимаю не хуже, чем…

Они дошли до поворота тропы, и он остановился. Море потеряло всю свою лазурь и выглядело отлитым из прочного серого металла, почти без ряби. Погасшее солнце оставило на горизонте печальную красную полосу, выше которой небо было более светлым, бледно-зеленоватым, и там влажно поблёскивала первая звёздочка. Флип одной рукой крепче обнял плечи Вэнк, а другую вытянул в сторону моря:

– Тсс, Вэнк! Ты не понимаешь. Это… Такая тайна… Такая…

– Я уже не маленькая.

– Нет, ты не представляешь, о чём я хочу сказать…

– Напротив, прекрасно представляю. Ты как малыш у Жалонов – тот, что по воскресеньям поёт в церковном хоре. Когда он хочет придать себе важности, то говорит: «Латынь… Ох, знаете, латынь такая трудная!» Но латыни он не знает.

Она вдруг запрокинула голову и рассмеялась, а Флипу вовсе не понравилось, что она за столь короткое время и так естественно смогла перейти от трагедии к смеху, от горестного недоумения к иронии. Может, из-за того, что наступала ночь, его охватила тоска по череде сменяющих друг друга мгновений любовного жара и блаженного умиротворения, по тишине, в которой слышно, как подобно лёгкому дождю стучит кровь в висках. Он снова жаждал былого страха перед неотвратимой и грозной минутой, что пригибал его к земле у того порога, который подростки, его сверстники, пересекают, шатаясь и проклиная.

– Помолчи, Вэнк. Не надо корчить из себя грубую и злую девицу. Когда ты узнаешь…

– Но я как раз и желаю узнать!

Её голос был фальшив, а смех – как у незадачливой комедиантки, ибо её корёжило и колотило, и она была так же грустна, как покинутые дети, готовые на самое рискованное, на любые страдания и сверх того – на всё самое худшее, пока судьба не отплатит сторицей…

– Прошу тебя, Вэнк, ты мне делаешь больно… Всё это так на тебя не похоже!..

Он уронил руку с плеча девушки и пошёл впереди неё. Она следовала за ним, перепрыгивая там, где тропинка сужалась, через кусты осоки, уже напитавшиеся росой, и по мере приближения готовилась с ясным лицом предстать перед Тенями. Но продолжала вполголоса повторять в спину Флипу:

– Так не похоже на меня?.. Не похоже на меня?.. Вот уж об этом ты, Флип, не имеешь понятия, хотя тебе известно столько разных вещей…

За столом оба держались достойно себя и своей тайны. Флип посмеивался над своими «дамскими недомоганиями», требовал к себе внимания, поскольку опасался, что заметят розоватые тени вокруг блестящих глаз Вэнк, полускрытые шелковистой копной волос, спущенных на лоб и обрезанных у самых бровей. Вэнк, ведя себя ребячливо, потребовала к супу шампанское: «Это, мама, чтобы подбодрить Флипа!» – и первая, не переводя дыхания, осушила полный бокал.

– Вэнк! – негодующе одёрнул её кто-то из Призраков.

– Да оставьте, – снисходительно промолвил другой. – Что ей сделается?

К концу трапезы Вэнк заметила, как он поглядывает в сторону ночного моря, невидимого отсюда горного кряжа, растворившейся во тьме дороги меж купами каменно-серого от дорожной пыли можжевельника… Она крикнула:

– Лизетта, ущипни-ка Флипа, а то он совсем заснёт!

– Она меня ущипнула до крови! – простонал Флип. – Маленькая дрянь! У меня даже слёзы выступили!

– Правда, правда! – пронзительно захохотала Вэнк. – У тебя слёзы на глазах.

Она смеялась, пока он растирал руку под белой фланелевой курткой; но он видел в её глазах и на щеках пламя игристого вина и след того понятного лишь ему безумия, от которого только и жди сюрпризов.

Где-то в тёмной морской дали проревела сирена, и одна из Теней перестала шевелиться, застыла, уперев в стол живот.

– На море туман…

– Я только что выходил посмотреть на Гранвильский маяк – он в густом молоке: фонарь едва мерцает, – промолвила другая Тень.

Звук пароходного гудка снова напомнил о ревущем автомобильном клаксоне на пыльном просёлке, и Флип вскочил на ноги.

– Сейчас его снова скрутит! – злорадно выкрикнула Вэнк.

По привычке ловко уклоняясь от нежелательных взглядов, она повернулась к Призракам спиной, а её собственные очи с мольбой впились в Флипа.

– Нет, ничего подобного не повторится, – заверил он всех. – Но я валюсь с ног, а потому прошу позволить мне отправиться спать. Спокойной ночи, госпожа Ферре… Спокойной ночи…

– Ну, мой мальчик, это она мстит тебе за твоё вечное нытьё.

– Может, принести к тебе в комнату чашечку не слишком крепкого настоя ромашки?

– Не забудь пошире раскрыть окно!

– Вэнк, ты отнесла к Флипу флакон с нашатырём?

Голоса дружественных Теней сопровождали его до самой двери, подобно праздничной гирлянде неброских и несколько поблёкших, но всё ещё приятно пахнущих сухих цветов. По давно заведённому обычаю он на прощание чмокнул Вэнк в подставленную щёку (обычно его поцелуй приходился куда-то мимо: в ухо, в шею либо в краешек покрытых лёгким пушком губ). Затем дверь затворилась, оборвав благодетельную гирлянду, и он остался один.

Комната с окном, развёрстым в безлунную ночь, встретила его недружелюбно. Стоя под лампочкой, затянутой жёлтой кисеёй от мошек, он вдохнул её запах, негостеприимный, хотя и слабый, – то, что Вэнк называла «запахом школяра»: так пахли книги в добротных переплётах, приготовленный для переезда кожаный чемодан, клеёные каучуковые каблуки, тонкое мыло и хороший одеколон.

Особого страдания он не ощущал, его заменило чувство отъединённости от людей и такой усталости, от которой лечит только забвение. Флип быстро лёг, погасил свет и привычно пристроился к стенке: это место на постели издавна служило ему надёжным убежищем от всех напастей детства. Там был самый приятный уголок: под надёжной простыней, уткнувшись носом в обои с цветочками, поверенные его грёз и подростковой лихорадки, он видел свои лучшие сны – обычно в полнолуние, во время высоких приливов, или под июльскую грозу. Здесь Камилла Дальре обретала лицо Вэнк, а властная Вэнк верховодила им с нечистой холодной ловкостью балаганного иллюзиониста. Но ни Камилла Дальре, ни Вэнк его грёз не желали вспоминать, что Флип – всего лишь маленький ласковый мальчик, страстно жаждущий одного: примостить голову на тёплое плечо, маленький мальчик десяти лет…

Он проснулся, посмотрел на часы и, увидев, что на них без четверти двенадцать, понял: ему придётся коротать время до рассвета в неуютном, погружённом в сон доме. Тогда он надел сандалии, стянул на поясе завязки купального халата и вышел на свежий воздух. Нарождающийся полумесяц цеплялся рогом за прибрежный утёс. Розоватый и ущербный, он не освещал округу; Гранвильский маяк, казалось, добивал его каждым проблеском своих красных и зелёных фонарей. Однако лунного мерцания хватало, чтобы загнать тьму под древесные кроны, и белая штукатурка дома призрачно отсвечивала меж заметных глазу опорных балок. Оставив открытой застеклённую дверь, Флип вступил в тёплую ночь, словно в печальный, но надёжный приют. Он сел прямо на землю, она была жёсткой, каменистой и сухой: за шестнадцать лет многократно перекопанная и утрамбованная почва быстро впитывала росу (теперь лопатка Лизетты постоянно натыкалась на втоптанные сюда ржавые остатки игрушек, погибших десять, двенадцать, пятнадцать лет назад и приобретших вполне археологически-пристойный вид).

Он чувствовал себя несчастным, мудрым, отъединённым от всех. «Может, это и называется – стать мужчиной?» – думал он. Неосознанная потребность поделиться с кем-нибудь собственной мудростью и печалью бесплодно мучила юношу, как и прочих порядочных маленьких атеистов, кому светское образование не предоставило в качестве зрителя Высшего судию.

– Это ты, Флип?

Голос слетел к нему легко, словно принесённый ветром лист. Он поднялся и бесшумно подошёл к окну с деревянным балконом.

– Да, – шепнул он. – Ты не спишь?

– Разумеется, нет. Сейчас спущусь.

Она приблизилась совершенно беззвучно, он увидел лишь, как плывёт навстречу светлое лицо – силуэт её фигурки был полностью растворён в ночном сумраке.

– Ты простудишься.

– Нет. Я надела своё голубое кимоно. Да к тому же сейчас тепло. Не надо здесь оставаться.

– Ты почему не спишь?

– Не хочется. Я думаю. Не нужно здесь стоять: разбудим кого-нибудь.

– Тебе не следует в такое время спускаться к воде. Насморк подхватишь.

– Насморк мне не грозит. Но в вовсе не настаиваю на том, чтобы спуститься к морю. Можно, наоборот, подняться повыше и немного прогуляться.

Она говорила почти неслышно, однако Флип не упускал ни единого слова. Ни с чем не сравнимое наслаждение доставляло ему то, что её голос звучал без тембра. Он уже не принадлежал ни Вэнк, ни какой бы то ни было другой женщине. Теперь рядом с ним была просто бесконечно родная душа, невидимое, но до боли знакомое существо, от которого не надо ждать едких придирок; и нет у неё иной цели, кроме безмятежной прогулки, мирного бдения…

Он оступился, на что-то наткнувшись, и Вэнк поддержала его, ухватив за руку.

– Здесь горшки с геранью, разве не видишь?

– Нет.

– Я тоже. Но я помню – знаешь, как слепые: просто знаю, что они здесь… Осторожнее: там, с твоей стороны, на земле должна быть подставка для них.

– А об этом ты почему знаешь?

– У меня в голове засело, что она там. Если споткнёшься, шум будет словно от опрокинутого ведёрка с углем. Бум!.. Ну, что я говорила?

Этот лукавый шепоток очаровывал Флипа. Он готов был прослезиться от удовольствия, а ещё потому, что мог наконец расслабиться, видя Вэнк такой мягкой и в темноте так похожей на прежнюю двенадцатилетнюю девчушку, которая что-то шептала, склонившись во время ночной рыбалки над рыбками, когда они извивались в лунном свете на мокром песке…

– Вэнк, а помнишь ту ночь, когда мы выловили самую большую нашу камбалу?..

– И твой бронхит. Это нам стоило строгого запрещения ходить на рыбалку ночью… Слушай!.. Ты закрыл за собой стеклянную дверь?

– Нет…

– Видишь, поднимается ветер? Дверь будет хлопать. Ах, если бы я не думала обо всём…

Она исчезла, почти тотчас вернулась, ступая бесшумно, как сильф, такая невесомая, что он догадался о её приближении только по запаху духов, принесённому ветром…

– Чем ты надушилась, Вэнк? И почему так сильно?

– Не говори так громко. Мне было жарко. Я растёрлась туалетной водой, прежде чем выйти.

Пряный запах зелени, исходивший от вспаханной земли, мог заставить позабыть о близости моря. Низкие заросли густого тимьяна били Флипа по голым лодыжкам; проходя, он ласково погладил бархатные головки львиного зева.

– Знаешь, Вэнк, у огорода нас никто не услышит: рощица заслоняет от дома.

– Но в доме всё тихо, Флип, и мы не делаем ничего плохого.

Она только что подобрала прежде срока упавшую с дерева грушу, подточенную червём. Он расслышал, как она откусила от плода и тотчас отбросила его.

– Что ты делаешь? Ешь?

– Это одна из жёлтых груш. Но она недостаточно хороша, чтобы дать её тебе.

Подобная непринуждённость не вполне рассеяла довольно расплывчатые опасения Флипа. Он нашёл Вэнк немного слишком податливой, лёгкой и безмятежной, как лесная нимфа; внезапно ему вспомнилась беспричинная, словно пришедшая из иного, нездешнего мира весёлость и какая-то сумасшедшая ласковость, некогда поразившая его в смехе монашек. «Видеть бы её лицо!» – сказал он себе. И содрогнулся, представив, что приятные уху незвонкие речи радостной девочки, может быть, произносят сведённые от боли губы на застывшем, как яростная маска, и блистательно пунцовом лице, какое у неё было там, под скалой…

– Вэнк, послушай… Надо возвращаться.

– Как хочешь. Ну потерпи ещё чуть-чуть. Мне сейчас хорошо. А тебе? Значит, нам обоим хорошо.

Ночью так легко жить! Но не в комнатах. Ох, я в последние дни ненавижу свою комнату. А здесь мне не страшно… Ой, светлячок! И так поздно: в это время года их уже не бывает! Нет, не бери его, оставь… Дурачок, ну что ты так вздрагиваешь! Это кошка пробежала, только и всего. По ночам кошки охотятся за лесными мышами…

До него донёсся сдавленный смешок, и рука Вэнк обхватила его за талию. Он прислушивался ко всем шорохам и потрескиваниям, восхищённый, несмотря на свою тревогу, этим тихим, нескончаемым и переменчивым ропотом. Вэнк же вовсе не страшилась темноты, она вела себя будто в дружественной, знакомой стране, объясняя Флипу, словно он здесь был долгожданный, но незрячий гость, то, чего он не знал и не понимал.

– Вэнк, дорогая, давай вернёмся… Она тихонько, по-лягушачьи ойкнула.

– Ты назвал меня «Вэнк, дорогая»! Ох, почему ночь не длится круглые сутки! Вот здесь ты – другой, не тот, кто меня обманывал, и я не та, мне теперь не так больно… Ах, Флип, давай не будем возвращаться прямо сейчас, дай мне ещё хоть чуточку побыть счастливой, хоть немного – влюблённой, уверенной в тебе, как я была в своих мечтах, а, Флип?.. Флип, ты ведь меня совсем не знаешь.

– Может, и так, дорогая моя Вэнк…

Они вступили на жёсткую похрустывающую стерню, идти стало неудобно.

– Это гречиха, – объяснила Вэнк. – Они сегодня её сжали.

– Откуда ты знаешь?

– Разве ты не слышал, когда мы там ругались, как тут работали две молотилки? Я слышала. Присядь, Флип.

«Вот она, она всё слышала… Была как безумная, ударила меня по лицу, говорила бессвязные слова – и слышала, как здесь работали две молотилки…»

Невольно он сравнил с этой неусыпностью всех женских чувств то, что теперь уже знал об иных чисто женских свойствах…

– Не уходи, Флип! Я же хорошо себя вела, не плакала, не упрекала…

Круглая головка Вэнк, её ровно подстриженные шелковистые волосы скользнули по его плечу, и жар её щеки обжёг его щеку. – Поцелуй меня, Флип, прошу тебя, прошу тебя… Он её поцеловал, сперва не испытав особого удовольствия: мешала неловкость крайней юности, склонной потакать только собственным желаниям, и слишком яркое воспоминание о поцелуе, который у него похитили без всяких просьб. Но почти тотчас его губы радостно распознали знакомую форму рта Вэнк, вкус только что надкушенной груши, он пришёл в восторг от торопливой готовности, с какой её губы раскрылись ему навстречу, даруя все свои тайны – и пошатнулся во тьме. «Надеюсь, – мелькнуло в голове, – надеюсь, что мы погибли. Ах, погибнем же быстрее, потому что так надо, потому что она этого хочет и никогда не будет желать ничего другого… О Боже, как её рот неотвратим и глубок и с первого раза всё умеет… Ах, так погибнем же, скорее, скорее…»

Однако обладание – чудо многотрудное. Её пальцы, которых он не мог разжать, яростно вцепились в его шею и сковывали все движения. Он тряс головой, пытаясь освободиться, но Вэнк, думая, что он хочет прервать их поцелуй, всё крепче впивалась в его затылок около уха. Наконец он схватил её за руку и рывком бросил на покрытую сжатой травой землю. Она издала короткий стон и затихла, но, когда он виновато склонился над ней, обняла его и уложила рядом с собой. Далее возникла очаровательная, почти братская передышка, пауза, во время которой с тактичностью опытных любовников каждый проявил к другому немного жалости и сострадания. Вэнк откинулась навзничь на руку Флипа, он не видел её, но его свободная рука гладила её кожу, знакомую и своей мягкостью, и выпуклыми следами, оставленными острой колючкой или каменным выступом. Вэнк попробовала даже рассмеяться, тихо прошептав:

– Оставь мои прекрасные ссадины… И всё же – как хорошо на сжатой траве…

Но по её голосу он ощутил, как она прерывисто дышит, и тоже задрожал. Он всё время возвращался к тому, что меньше всего в ней знал – к её рту. В одно из таких мгновений, когда они переводили дыхание, он хотел было рывком вскочить и со всех ног броситься к дому. Но стоило отодвинуться от Вэнк, как силы тотчас его оставили и объял ужас от прохладного воздуха и пустых рук, он порывисто бросился к ней, она – к нему, и их колени сплелись. Тут у него хватило сил назвать её «Вэнк, милая», и смиренная мольба в его голосе призывала помочь ему в том, чего он от неё добивался, и одновременно забыть об этом. Она поняла и на всё отвечала лишь обречённым молчанием, быть может, даже мучительным для неё, и торопливостью, причинившей ей боль. Он услышал короткий возмущённый крик, почувствовал, как она непроизвольно засучила пятками по земле, но тело, оскорблённое им, не попыталось отстраниться и не желало милосердия.