Онлайн чтение книги Протокол Le procés-verbal
* * *

Что, что ты мне сказала. Он был коротко стриженный, слегка обрюзгший, с огромными жирными ножищами. Наступил вечер, я прошел к стойке и заказал стаканчик красного.

Сначала я не собирался напиваться. Если бы хотел, начал бы с пива; не выношу красное вино. Если пью красное, вечно потом блюю, а мне это не слишком нравится. То же с испражнениями — не люблю думать, что оставляю где-то часть себя. Хочу оставаться целостным.

В этот раз я напился, потому что в кармане лежали 5000 франков, заняться было нечем, а американца я знать не знал. Сначала я сказал:

«Налейте красного»

а мог бы сказать:

«Один Мисти Айлей»

или:

«Эспрессо и два круассана».

Важно, что потом я чувствовал себя слишком усталым, чтобы произносить другие слова, вот и бубнил:

«Повторите».

«Красного?»

Кивок.

Происходило нечто странное: Бар был битком набит, официанты сновали туда-сюда, а ты сидела у двери с тем америкосом. Я оглядывал вас, одного за другим, и все вы делали одно и то же — пили, болтали, закидывали ногу на ногу, улыбались, курили, выпуская дым из ноздрей. У всех вас были лица, руки и ноги, затылки, причинные места, бедра, ляжки и рты. Руки ваши лежали на столе, и кожа чуть ниже локтей покраснела и как бы замялась, закраины века у слезных желез припухли, на пояснице, в районе крестца, выделялись две ямочки, уши напоминали витые раковины, отлитые в одной и той же форме, до отвращения одинаковые. Ни у кого из вас я не увидел, скажем, двух ртов или ноги на месте левого глаза. Все вы говорили разом и рассказывали одни и те же истории. Все вы, абсолютно все, были похожи один на другого. Вы жили по двое, по трое, вчетвером, впятером, вшестером, вдесятером, вдвадцатидевятером, встовосьмидесятиром и т. д. и т. п.

От скуки я пытался читать по губам:

Сюзанна в клинике.

Да никогда в жизни, зачем? Нету резона!

Все из-за Жоржа, видел его намедни вечером, в Мехико, он.

В каком-то смысле, так и есть. Но Ионеско не слишком хорош, если спросят, скажешь, что это Хэм! Дать сигаретку, Жан-Клод? Ты знаешь кружку неосветленного есть двадцать франков.

Это Анри, дружок Джеки. Я

Эй, в чем дело?

Хотите правду? Знаете, как обстоят дела на самом деле?

не слишком современный, он в принципе одного типа со мной

Надоело, уходим?

В четверг, когда шел дождь, все получилось свернул дела в Ситэ я разгружаю ящики    два поставить пластинку — плевое дело.

Я принял душ. Он сказал.

Он развлекает вас разными историями, они хороши, спору нет, но надоедает, и нет больше реалистичные, например Монье, Анри Монье.

Еще и десяти нет, подождем в

Я все-таки съездил в Монако теперь все пропало            здесь?

раз в неделю платят неплохо можно размяться на следующей игре я пас

Привет, Клод!                    Дела все так же одно правдивое словцо во всем этом без пяти. Уверен, он придет, обещался до последнего.

Но во всем этом не было никакого смысла — ни в словах, ни в речах. Все вы были мужчинами и женщинами, и я никогда так остро не ощущал вас одной породой. Мне вдруг захотелось сбежать к муравьям и узнать о них так же много, как о вас.

Я выпил еще четыре или пять стаканов; я ничего не ел, а от спиртного на голодный желудок мне всегда становится плохо. Итак, я сидел в баре и вылакал бутылку, да нет, больше, красного вина.

Вкус во рту был гадостный. От жары и духоты я весь взмок. Помню, что вырвал листок из тетради и написал в центре,

Сбоку я написал текст, но содержания не помню, потому что потерял его. Кажется, рассуждал о порошке, о грудах белого порошка.

Я вышел из Бара здорово поддатый.

Проходя мимо вашего столика, я заметил, что ты показываешь американцу фотографии. Мне было ужасно нехорошо, и я долго гулял по Старому городу. Шел, пошатываясь, цепляясь за стены. Дважды сблевал в водосточный желоб. Понятия не имел ни о времени, ни о том, что делаю. Присел на край Фонтана Сен-Франсуа; пристроил рядом пакеты с едой и школьную тетрадь. Выкурил две сигареты подряд. Дул прохладный ветерок, шевеля маркизы над дверьми магазинов.

Спичечный коробок был пуст; я воткнул горелую спичку в крышку, сделал парус из клочка бумаги и пустил кораблик в фонтан. Он закачался, запетлял на черной воде, и ветер погнал его к центру. С минуту я следил за ним взглядом, а потом вдруг потерял из виду. Сверкающие брызги накрыли его, окутав легким туманом. Вода забурлила, в несколько секунд утянула суденышко вниз, и оно подобно тени растаяло в серо-черной бездне.

Именно в этот миг я мечтал бы услышать человеческий голос, обзывающий меня мерзавцем!

] В конце концов я все-таки ушел, потому что мимо проезжала машина с мигалкой, легавые заметили меня и притормозили. Я сделал крюк через Старый город и пошел к Саду у Автовокзала, подумав, что смогу поспать на скамейке.

В Саду была ты, с американцем. Я вас узнал, но подумал: плевать, вокруг темно, а им вроде хорошо. Я уселся рядом и стал рассказывать истории. Не помню, что это были за истории, — анекдоты, сказки о привидениях или бессвязная абракадабра. Кажется, я поведал вам о своем прадедушке, который был губернатором Цейлона. Все может быть. Американец закурил американскую сигарету, он явно ждал, когда я уйду. Но я не хотел уходить и снова попросил у тебя 1000 франков. Мишель ответила, что и так дала достаточно; я сказал, что она не вернула мне плащ, который я ей одолжил, а он, между прочим, стоил больше пяти тысяч.

Ты пришла в бешенство, Мишель, и велела мне убираться. Я рассмеялся и ответил: дай мне 1000 франков. Американец выбросил сигарету и сказал,

« Now, с'mon git off »[25]Пошел прочь (искаж. англ).

Я ответил американским ругательством. Мишель испугалась и дала мне 1000 франков. Американец встал и сказал: « Hey, git off ». Я повторил то же ругательство. Мишель пригрозила вызвать полицию. Но американец не согласился: не стоит, мол, справлюсь сам. Перед глазами все плыло. Он рывком поднял меня со скамейки и толкнул. Я снова придвинулся, не переставая болтать, сам не помню что. Думаю, рассказывал историю о плаще, говорил, что он стоил 10 000 франков, а подкладка была из молескина, потом вспоминал о том, что происходило в горах. Мишель развернулась, заявив, что идет за полицией. В участок напротив Сада, с другой стороны.

Американец ни черта не понял из моих слов, потому что я говорил очень быстро и полузадушенным голосом.

Он подошел и снова толкнул меня в грудь, но я вцепился в воротник его рубашки и не упал. Тогда он ударил меня левой в подбородок, а потом в глаз. Я хотел достать его ногой в пах, но промахнулся, и он принялся дубасить меня кулаками по лицу и бил коленом в живот. Пока я не упал на гравий аллеи. Но он не успокоился. Уперся жирными коленями мне в грудь и стал что было сил молотить по лицу. Он меня почти достал, сломал передний зуб, но поранил кулак и тут же остановился. Встал, пыхтя и отдуваясь, и ушел из сада, выкрикивая имя Мишель.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы доползти на четвереньках до скамейки. Я сел и вытер лицо платком; зуб погиб, но боли я не чувствовал, только кровило сильно. Наверное, кретин сломал мне нос. Веки распухли, глаза лезли из орбит. Я утирал кровь и бормотал, а поскольку хмель из головы еще не выветрился, все повторял и повторял:

«Из-за этого мерзавца придется идти к дантисту, из-за этого мерзавца придется выбросить 2000 франков на дантиста».

Пять минут спустя я увидел, что Мишель и американец возвращаются с легавым. Я едва успел продраться через кусты и перепрыгнуть через изгородь. Я вернулся в Старый город и умылся в фонтане. Выкурил сигарету, чтобы прийти в себя. Зуб стало дергать; кусок от него откололся, и мне казалось, что нерв вылез через эмаль, как травинка из земли. Надо вернуться в мой заброшенный дом на вершине холма, подумал я.

Всю дорогу я почти бежал. На часах церкви в Гавани было без двадцати пяти пять. Машины ехали с зажженными фарами, животные шныряли парами тут и там, издавая странные крики. В голове билась мысль: «Я сблевал два раза, а завтра придется идти к дантисту, к чертову зубному дантисту». Я зациклился на мыслях о кожаном кресле и стальных подлокотниках, вертящихся в душном запахе амальгамы, смешанном с запахом дезинфекции.

[

]

Следующие три страницы тетради были вырваны. На четвертой фигурировал рисунок — вид города с борта самолета. Улицы изобразили шариковой ручкой. Красное пятно, напоминающее Сквер, сделали, приложив к бумаге большой палец, испачканный кровью из расковыренного прыща. В самом низу страницы, в левой части, остался след от затушенного окурка. Тушили тщательно, даже любовно, свидетельством чему — упавшая на бумагу ресница, автор явно слишком долго и слишком низко склонялся над своим творением. Судя по всему, между заполнением страницы, предшествующей отсутствующим, и первой идущей следом, прошло три или четыре дня. На последней странице пресловутой желтой тетради шариковой ручкой написано несколько строк. Низ листка разорван; много вычеркиваний: не все слова читаются, некоторые оборваны, шариковая ручка скользила по засаленной бумаге.

Утро воскресенья, дорогая Мишель,

Мишель с американцем, видимо, заявили в полицию и выдали мое укрытие. Сегодня рано утром меня разбудил шум; я испугался, встал и выглянул в окно. По холму молча карабкались несколько типов. Они двигались быстро и время от времени поглядывали на дом. Я сразу подумал, что это легавые , схватил, что попалось под руку, и выскочил в окно. Они меня не заметили, потому что прямо под окном росли розовые кусты. Я поднялся по склону над домом, взял влево и спустился по осыпи. Совсем рядом с ними. Видел, как они продираются через заросли ///////////////// колючих кустов. Я старался ступать как можно осторожней, чтобы, не дай Бог, не привлечь внимания шумом. ////////////////

Я выбрался на дорогу; сначала шел по обочине, потом по шоссе. Солнце недавно встало; слева, между соснами, проглядывало море. В воздухе разливался аромат смолы и травы. Я шагал медленно и спокойно, делая вид, что прогуливаюсь. Метров через пятьсот увидел спускавшуюся к пляжам тропинку и пошел по ней, решив убраться с шоссе, потому что полицейские, проезжая мимо, могли меня узнать. Я забыл в доме часы, но по положению солнца определил, что сейчас не больше восьми. Хотелось пить и есть. Я выпил шоколада и съел пирожок с яблоком в недавно открывшемся рядом с пляжем кафе. Сломанный зуб все еще болит. В кармане около 1200 франков. Я начал подумывать об эмиграции. В Швецию, в Германию или в Польшу. Итальянская граница совсем близко. Но это не… что без денег и документов. Еще я подумал, что, может, стоит повидаться с матерью. Записывать на пустой пачке ничего не понадобилось. Вообще-то я собирался просто оглядеться. В городе есть два типа жилищ — дома и приюты. Приюты существуют двух категорий — психушки и ночлежки. Ночлежки бывают для бедных и для богатых. В одних бедняки спят в отдельных комнатах, в других — ночуют в общих дортуарах. Где-то за койку в дортуаре платишь несколько франков, где-то проводишь ночь за так. Бесплатные ночлежки принадлежат Армии Спасения, но там не всегда принимают.

Вот почему так хорошо жить одному в заброшенном доме на холме.

Там, конечно, маловато удобств. Если хозяева не оставили ненароком какую-нибудь кровать, приходится спать на полу. Воду чаще всего отключают (остается только кран в саду, помнишь, Мишель?). Ты не защищен ни от грабителей, ни от всякой живности: приходится обороняться самостоятельно; когда ты один, не так-то легко справиться с клопами, комарами, пауками, а иногда даже со скорпионами и змеями. А еще могут внезапно вернуться хозяева. Слу…ся, люди впадают в ярость при виде незваного гостя. Оправдаться бывает трудновато, особенно если погода теплая, а ты молод и силен, то есть способен работать, да еще и собственное жилье со всем необходимым в городе имеешь. Иногда приезжает полиция, и тебя забирают за бродяжничество и вешают ярлык «без……..ных занятий», обвиняют в воровстве, дезертирстве, взломе, злоупотреблении доверием, шантаже или попрошайничестве.

Я не слепой и не калека. Свалю в холодные страны; заберусь в товарный вагон, доеду до Роттердама и стану просить милостыню на улицах. Сяду на тумбу на пристани, где вытряхивают рыбу из сетей, буду купаться на пляже. Может, сегодня появится собака. Воскресенье, 29 августа, почти девять утра. Жарко, воздух густой и тяжелый. Кажется, окрестные горы вот-вот воспламенятся. Здесь меня никто не найдет.

К не….. [

На обороте обложки Адам вывел свое имя, полное имя: «Адам Полло, мученик». Трудно что-либо утверждать наверняка, но вполне вероятно, что воспроизведенный выше текст был закончен там, где его позже случайно нашли — в мужском туалете снэк-бара «Торпедо».