Онлайн чтение книги Леннар. Сквозь Тьму и… Тьму
1

Да уж… ежели не везет – так не везет совсем. Никогда еще поездка на ярмарку не была для Ингера настолько неудачной. Сегодня утром он, как обычно, приехал в Ланкарнак. Нынче был Храмовый день, так что крестьяне из окрестных деревень с самого утра потянулись на центральную площадь города, а те, что из дальних, вообще приехали с вечера и заночевали прямо на оплаченных местах. Городские торговцы также занимали торговые ряды, раскладывая по прилавкам предназначенные на продажу товары. Конечно, ярмарки в Ланкарнаке устраиваются каждый десятый свет , но столь большая, как сегодня, случается только по Храмовым дням. И если окрестные крестьяне всегда могли продать свой товар на какой-нибудь малой ярмарке из тех, что бывают на десятый свет, то жители дальних, у самого Края мира , деревень, откуда до Ланкарнака надо было добираться целый свет (или даже свет и темень ), как правило, появлялись только на Храмовые дни. Впрочем, Ингер, несмотря на то что до его деревни было, в общем-то, рукой подать, предпочитал также появляться только на больших ярмарках. Он всегда имел прибыль. Особых конкурентов у Ингера не было. Ну не считать же конкурентом толстяка Кабибо, который жил еще ближе к городу, практически сразу за стражной будкой . Он бы непременно поселился по эту сторону будки, да только заниматься кожевенным ремеслом в городе не дозволялось. Еще бы: когда кожи дубеют в чанах, от чанов распространяются такие запахи, что у неподготовленных прохожих желудок наизнанку выворачивает… Так что Кабибо непременно выставлял свои кожи на продажу на каждой ярмарке. Но знающие люди уже давно предпочитали не связываться с товаром Кабибо. Потому как получить от толстяка качественный товар можно было только при большой удаче. А цену он драл нещадно… Как можно было испортить добрые шкуры, Ингер не догадывался. Возможно, Кабибо во время выделки кож частенько прикладывался к бутылке или даже выливал веселящую влагу в дубильный чан (хотя сердце Ингера и восставало против такого разбазаривания пьянящего напитка), потому что никак иначе объяснить результат его усилий невозможно. Ну, как бы там ни было, знающие люди уже давно поняли, что брать кожи у Кабибо – себе в убыток, поэтому, если не было острой нужды, большинство предпочитало дождаться Храмовой ярмарки и прикупить кож у Ингера. Так что обычно к обеду тележка кожевенника была пуста. А Кабибо, благоухая дешевым кислым вином, громко вопил, призывая стражников «остановить разор» и «защитить добрых мастеров». За что частенько и получал по толстой складчатой шее.

Обычно… но только не сегодня.

Сегодня почему-то все складывалось по-другому, хотя никаких предпосылок для этого не было. Собственно, Ингер не мог даже в уме завернуть такую фразу: «предпосылок не было»; он, как и полагалось представителям его сословия ремесленников, не вполне сносно владел языком, да и вообще, кажется, был не очень умен. Так, во всяком случае, утверждает сельский староста Бокба. Но – «вне зависимости от всего вышеперечисленного», как важно говорил тот же староста, – Ингер никак не мог продать сегодня свой товар. Покупатели проходили мимо него прямо к Кабибо и на глазах озадаченного Ингера покупали тот же товар, только худшего качества и по более высокой цене. К чему бы это?..

Здоровяк ремесленник прогулялся до воза Кабибо, пытаясь понять, что за товар тот привез на ярмарку на этот раз. Но нет, все было как всегда, кожи Кабибо выглядели так, будто готовы были расползтись в руках, да и воняли как обычно. К полудню продав едва ли полдюжины кож случайным покупателям, он решил пойти к распорядителю торгов и узнать, не выдали ли ему желтую карту. Желтая карта полагалась недобросовестным торговцам, поставлявшим плохой товар или пытающимся не заплатить налог в доход города. Ингер ничего подобного за собой не числил, но мало ли накладок, а человеку вообще, как известно, свойственно ошибаться…

Однако он не успел осуществить свое намерение – к нему подошел стражник. Ингер знал этого типа уже давно и так же давно усвоил, что самое лучшее – не обращать на него внимания. Тот был нудлив, привязчив, туп, но… какое-никакое начальство. Так что – не пошлешь. Лучше делать вид, что просто не замечаешь. Но сегодня стражник просто заставил себя заметить.

Он носил идиотское имя Хербурк. Бряцая длиннющей, до земли, саблей в обшарпанных ножнах, время от времени звякавших о вымощенную грубым камнем дорогу, он приблизился к Ингеру и выцедил сквозь желтые лошадиные зубы:

– Как торговля?

– Да так, – неопределенно ответил Ингер, не понимая причины внимания стражи ярмарки к своей скромной персоне. Обычно он не заслуживал никаких знаков благоволения, помимо мимолетного «деревенщина!».

– Очень хорошо, – сказал Хербурк. Эта скотина была явно чем-то очень довольна. Стражник поправил саблю и выставил бок, на котором эта сабля болталась. Оружие было гордостью Хербурка: сабля полагалась ему как начальнику стражи, у прочих были только палки. Да еще пара копий на всю братию, причем копья большей частью использовались как те же палки. – Очень хорошо, – повторил Хербурк. – Ну-с, а налог на торговлю ты, конечно, не заплатил?

– Отчего не заплатил? Заплатил.

– Так. Значит, нарушал правила, установленные Малой хартией частной торговли?

– Отчего нарушал? Не нарушал, – покорно ответил Ингер.

Стражник почему-то обозлился, его рожа пошла красными пятнами. Он замотал лохматой башкой, на которой с ловкостью собаки, оседлавшей забор, сидела внушительная шапка из ослиной кожи. Тут же на всю ярмарку раздался дикий крик:

– Да что ты такое плетешь, паразит и выкидыш ослицы?! Почему же в таком случае ко мне сегодня в стражное помещение зашел господин Ревнитель, да-да, сам господин Ревнитель из Храма Благолепия? Он сказал, чтобы я взял тебя… мм… – Хербурк со скрежетом почесал в затылке, припоминая сложное для себя выражение, которое употребил Ревнитель. Вспомнил: – Чтобы я взял тебя на заметку. Вот так. – Гордый собственной памятью и интеллектом, стражник Хербурк внушительно прокашлялся.

Ингер вылупился изумленно:

– Господин Ревнитель?!!

Хербурк побагровел:

– Да ты что, деревенщина, мне не веришь? Мне ?! Базарному стражнику! Опоре порядка и стражу достоинства! Не веришь ?!

– Нет-нет, что вы, господин стражник, я никогда… то есть и в мыслях не было… – забормотал Ингер, лихорадочно раздумывая над словами стражника.

Что ж, теперь утренние убытки вполне объяснимы. Хербурк, с утра слегка приняв на грудь, не преминул поделиться фактом (и, естественно, содержанием) своей беседы с самим Ревнителем со всеми окружающими. Еще бы! Если уж с Хербурком заговорил сам господин Ревнитель… Ох! Такое нечасто случается. А новости на рынке распространяются молниеносно. Вот местный люд и поостерегся. Мало ли… Ревнители просто так никем не интересуются, так что того и гляди… Только с чего Ревнитель заинтересовался Ингером? Что он такого натворил-то? Кожевенник торопливо вытер мгновенно взмокший лоб…

Между тем стражник продолжал разоряться:

– Наверное, ты бунтовщик или того хуже… – Хербурк огляделся по сторонам и, оценив собравшуюся толпу, выдохнул, скаля зубы и старательно выговаривая слова: – Еретик !.. А знаешь, что бывает с теми, кто впускает в себя Скверну ? Конечно, знаешь!

Слова «еретик» и «Скверна» вряд ли входили в лексикон милейшего стражника Хербурка до этого дня; скорее всего, ярмарочный охранник сам до смерти перепугался, увидев перед собой грозного храмового Ревнителя, и со страху выучил все слова и понятия, которыми оперировал нежданный визитер из Храма Благолепия.

– Значит, так, – Хербурк махнул рукой, – мне велено за тобой присмотреть. Забирай весь свой товар и идем в стражное помещение. Там сдашь товар на хранение, пока мы не разберемся с твоим делом.

Ингер тяжко вздохнул. Ну раз не везет, то не везет. Ох!.. И так торговлишки никакой, а тут, чего уж там, совсем с товаром расстаться придется. Каждому известно: стоит чему-то попасть в стражное помещение, можешь с этим распрощаться. Ингер вздохнул еще раз. Теперь, верно, и припасов вот не прикупишь, и с « пальцем Берла » в мирской придел Храма не сунешься, не на что… А куда деваться – против властей не попрешь. Если уж тут каким-то боком затесались храмовые Ревнители, то ноги бы унести… Это Ингеру вбили в голову с малых лет. С Храмом Благолепия не пошутишь и прощения не вымолишь. Господа Ревнители – это такая силища, у-у-у… Не говоря уж о том, что в Ревнители подбирают парней навроде самого Ингера. А Ингер, как настоящий кожевенник, обладал атлетической фигурой, мощными, налитыми силой плечами и такими же мышцами, которые прорисовывались даже под его бесформенной – не ах какой, ясное дело! – из недорогой ткани одеждой, в нескольких местах заплатанной грубо выделанной кожей. Неказистой, но очень прочной. Так вот, Ревнителей еще и обучают так, что аж жуть, припомнил из уроков детства несчастный кожевенник…

– Идем!

Они прошли между рядами лотков, на которых приехавшие на ярмарку расположили свой немудреный товар. Как и полагалось, ярмарочный торг производился громогласно, с многочисленными и увлекательными спорами, даже с переталкиваниями между продавцом и его потенциальным покупателем. Кое-где доходило до вполне осязаемых потасовок; впрочем, практически сразу же буяны били по рукам и договаривались, ибо буянить на рынке выходило себе дороже – ушлые стражники быстро наводили порядок, попутно взимая штраф за нарушение порядка на торгах, ну и… слегка облегчая прилавок торговца. Но вот что примечательно: везде, где бы ни проходили стражник Хербурк и его незадачливая жертва, споры и перебранки тотчас смолкали. Словно чья-то большая властная рука стирала улыбки и энергичные гримасы с лиц самых завзятых торгашей и буянов, закрывала рты, умеряла жесты. Большинство пугливо, подозрительно косилось на Ингера и его товар: повозку, изрядно нагруженную кожами, которую тащил откормленный осел. Ингер собирался продать и его и повозку, чтобы не гонять животное порожняком до своей деревни. Теперь, видно, не придется, и упитанный лопоухий бедняга достанется кому-то из этой ненасытной братии, ярмарочной стражи.

Хербурк провел Ингера вдоль обшарпанной каменной стены до узких ворот, одна створка которых была закреплена намертво, а вторая чуть приоткрыта, но так, что не прошмыгнул бы и не особо жирный кот. За воротами находилось стражное помещение, в котором рыночная стража ревностно и бдительно несла свою службу, а именно: играла в кости, дула вино и сквернословила. Иногда и шлюх таскали, на этот случай в дальнем углу был брошен тканевый тюфяк.

Впрочем, при приближении Хербурка и Ингера обе створки ворот тут же были распахнуты настежь. Хербурк пробормотал:

– Они что, перепились там все, что ли? Это ж любой бродяга пролезет к нам… туда. Вот бараны!

– Сюда его! – прогремел чей-то бас. – С ослом вместе, с товаром!

И по тому, как въехала голова стражника Хербурка в рыхлую линию плеч, кожевенник Ингер понял, что бас принадлежит кому-то гораздо более важному, чем сам стражник Хербурк.

Намного более значимому.

Младший Ревнитель ланкарнакского Храма ждал Ингера в единственной комнате, в которой располагался кабинет начальника базарной стражи. Хербурк, назвавший эту вонючую комнатенку стянутым откуда-то пышным словом «кабинет», остался опасливо переминаться с ноги на ногу во дворе стражного помещения. Ревнитель сидел за громоздким, в нескольких местах исцарапанным столом из темного дерева. Судя по грубому виду, этот стол был сделан уже после Исхода , ибо древние вещи отличались не в пример большим изяществом (да и прочностью тоже). Перед Ревнителем лежал какой-то свиток. В тот момент, когда, ссутулившись, в помещение вошел Ингер, служитель Храма мрачно рассматривал свиток, время от времени разворачивая его, изучая содержимое и снова сворачивая. Более искушенный наблюдатель понял бы, что Ревнитель сам толком не знает, что он выискивает в этом свитке, и к тому же чрезвычайно напряжен. Но Ингеру, простому кожевеннику, да еще чрезвычайно напуганному, понятно, было не до этих тонкостей.

Ревнителя звали Моолнар. Точнее, омм-Моолнар. Как и у всякого храмовника, у его имени была уважительная приставка «омм», означавшая «святой брат». Он был довольно-таки молод и по-своему добродушен, насколько это вообще возможно для человека его положения и рода занятий. Но сейчас его настроение и ситуация, в которой он находился, менее всего располагали к добродушию и снисходительности.

– Ага, явился, – небрежно сказал он, взглянув куда-то поверх лохматой головы Ингера. – Ты там не мнись. Подойди сюда. Встань здесь. Вот так.

– Слушаю тебя, господин, – выдавил Ингер, перед глазами которого вся незамысловатая жизнь его промелькнула, как содержание этого свитка, примятого на столе мощной рукой могущественного Ревнителя. – Вот, приехал на ярмарку. Торгую. Я ремесленник. Простой человек, грамоте не обучен. И не знаю, как… чем… из-за чего такой… такой, как вы, как-то… велел меня привести и… вот.

– Ясно, – прервал его младший Ревнитель Моолнар. – Как ты сам понимаешь, крестьянин, я не стал бы тратить на тебя время, да и на этого тупого сына осла и овцы… я имею в виду Хербурка, тоже, если бы не серьезные причины. Так что потрудись отвечать на все мои вопросы. Причем честно и откровенно. А иначе… – Тут Ревнитель сурово насупил брови и грозно посмотрел на Ингера.

Ох, лучше б он этого не делал! Кожевенник затрясся всем телом и привалился спиной к стене. Он был отнюдь не трусливым человеком, более того, в своей деревне он прославился тем, что в один прекрасный вечер убил взбесившегося быка, принадлежавшего кузнецу Бобырру, известному буяну, а потом ударом кулака усмирил и самого владельца упокоенной животины, которого боялась и уважала вся деревня. Но перед взором младшего храмового Ревнителя усмиритель бешеных быков и их хозяев перетрусил не на шутку и потерял дар речи: уж больно сурова была слава Ревнителей, карающего органа Храмов! И слишком мрачны слухи, которые распускали о том, как именно поступают с нарушителями святой веры и с теми, кто злословит богов и их служителей. А также о ужасных подвалах, где грешников и еретиков подвергали нескончаемым мукам, дабы выдавить из них эту… как ее… Скверну… и все для их блага, конечно, чтобы могли они предстать перед Святой Четой и самим пресветлым Ааааму чистыми и непорочными, аки агнцы…

– Эй, ты, поспокойнее!

Выбивая зубами крупную дробь, Ингер выдавил:

– Ну все… если вы, господин, призвали меня сюда, значит, мне конец!.. Конец, конец! Бедный, бедный я дурень! Наверное, это толстый Кабибо донес на меня, чтобы… чтобы я…

– А что толстый Кабибо? – насторожился Ревнитель. – Что это за скотина такая?

– Он… он продает кожи и завидует мне… потому что его кожи… его кожи гораздо хуже выделаны, чем мои, и потому у меня охотно покупают товар, а его товар не берут, да еще иногда ему самому хорошенько вешают по шее!.. И теперь… наверное, он наклеветал, донес на меня, хотя я ровно ни в чем, ни в чем не виноват! – продолжал причитать Ингер. Мысленно он считал себя трупом и только сожалел, что не женился на своей невесте в прошлом месяце. Хоть что-то хорошее в жизни. – Только позвольте мне самому покаяться… позвольте я… я пожертвую Святой Чете левую… нет, правую руку! И глаз, еще и глаз! Я знаю, они благоволят искренне раскаивающимся… – Ингер набрал воздуху в свои могучие легкие и взревел, как большой королевский рог: – Раскаиваюсь я! Воистину раскаиваюсь!

– Не ори! – истово рявкнул Ревнитель, прочищая пальцем ухо, которое заложило. – Не ори, я тебе сказал! Я всего лишь хотел узнать у тебя…

– Мне конец, конец!.. – зарыдал огромный кожевенник, уже не слыша своего грозного собеседника.

Моолнар понял, что если он надеется достучаться до рассудка перепуганного простолюдина, то должен предпринять нечто необычное, экстраординарное. Иначе этот кожемяка признается в чем угодно, да хоть в том, что в сговоре со своим ослом замышлял попытку нападения на чертог самого Стерегущего Скверну, главу Храма. Для того чтобы добиться от бестолковой деревенщины хотя бы просто связной речи, надо придумать что-то из ряда вон выходящее.

И он решился. Ему нужно любой ценой снять показания с этого ополоумевшего от страха здоровенного деревенского кретина, иначе и самому омм-Моолнару не поздоровится! Младший Ревнитель Моолнар торжественно выпрямился во весь свой немалый рост. Его лицо потемнело от нахлынувшего напряжения, когда он, сделав над собой явное усилие, вымолвил:

– Я клянусь Святой Четой ! Если ты честно расскажешь мне все о том, что нового происходило в твоей деревне за последние шесть дней, и особенно на той ее окраине, что находится ближе всего к Проклятому лесу… то я отпущу тебя со всем твоим имуществом и дам распоряжение раскупить его как можно быстрее… а тебе не причиню никакого вреда.

Вот тут и произошло… Ингер захлебнулся собственными соплями и затих, уставившись изумленно на господина Ревнителя. Сначала он не поверил своим ушам, а увидев лицо собеседника, уже не поверил своим глазам. Потому что выражение этого лица не оставляло сомнений в том, что эти слова прозвучали. «Клянусь Святой Четой »! Никто не смел произносить такой клятвы без крайней надобности. Малейшее нарушение, даже легкое отступление от того, в чем поклялись этим священным двойным именем, каралось незамедлительно и страшно. Каралось смертью, и она была мучительной и дикой. Ревнители, высшая надзирающая и карающая сила, следили за этим, и даже глава Храма, Стерегущий Скверну, не мог позволить себе изменить этой клятве. Более того, для такого высокопоставленного храмового иерарха, как Стерегущий Скверну, в случае нарушения клятвы Святой Четой полагался особый ритуал низложения. Причем начинался этот ритуал покаянием, включавшим в себя, например, то, что его губы намазывались смесью его собственной крови с ослиным калом, а потом… страшно и помыслить, что происходило дальше. Если даже самый могущественный человек посмел произнести подобную клятву…

Боги!

А тут младший Ревнитель, лицо, облеченное огромной властью, наделенное огромными полномочиями, дает эту клятву. И кому?.. Простому ремесленнику, кожемяке, ему, работяге Ингеру! Ах, отчего не хватает ума понять что к чему?.. Что же толкнуло Ревнителя Моолнара на подобный шаг, неслыханный, немыслимый в такой простой казалось бы ситуации?.. Тяжелое сомнение закопошилось в голове Ингера, и оно было даже более угнетающим, чем страх. Значит, этот Моолнар рассчитывает узнать от него, Ингера, что-то очень важное, и применение клятвы Святой Четой закрывает Ингеру путь ко лжи, даже если бы он выгораживал родного отца или мать! Никто, никто не мог лгать при применении этой клятвы – ни тот, кто ее давал, ни тот, кому ее давали!!! По крайней мере, так думал темный крестьянин-ремесленник Ингер, и он похолодел, услышав последние слова Ревнителя, похолодел и почувствовал, как у него окончательно отнимаются руки и ноги. Впрочем, чего терять?.. Ведь Ингер уже причислил себя к сонму мертвецов. Ведь этот Ревнитель дал самую сильную клятву, и ему самому не поздоровится, если он нарушит… Святая Чета и те, кто блюдет скрепленные ее именем клятвы, никому не прощают… да и соглядатаев и наушников тут, верно, полным-полно. Полбазарной стражи толпится за тонкой дощатой дверью, обитой ослиной кожей.

Во взгляде Ингера начала проявляться некоторая осмысленность. Ревнитель же ждал, сжав губы так, что они образовали на его окаменевшем лице одну жесткую кожную складку.

Ингер отлепил язык от гортани. Прокашлялся и дрожащим голосом выговорил:

– Господин, я буду говорить так же правдиво, как только… научили отец и мать. После того что вы мне сказали… Но я не знаю, не ведаю, что вам отвечать. За все это время в моей деревне не произошло ничего такого, что бы могло вас заинтересовать. У нас… мы… У нас маленькое поселение, половина жителей – моя родня, вторая половина… ну, можно сказать, тоже. Мы все друг друга знаем. А если что… так болтливый дурачок Пепе ходит по деревне и мелет языком, и что не знают сельчане, разузнает Пепе и тотчас же раззвонит по селу. Господин, я должен рассказать все?

– Да, все.

– Даже… например, то, что ночью жрец ланкарнакского Храма, в котором вы состоите Ревнителем, вылезал от жены кузнеца Малисы?

В ином случае Ревнитель мгновенно обвинил бы Ингера в клевете и привлек бы его к суду за злоречение в адрес служителя Храма. В самом деле, какой-то кожевенник станет болтать неприличные вещи о белом жреце! Но сейчас младший Ревнитель прекрасно знал, что Ингер не может солгать. Моолнар сжал огромные кулаки и глухо произнес:

– Даже это. Все, что происходило в твоей деревне в последние дни, даже то, разродилась ли твоя овца и сколько принесла она приплода!..

Дважды перепуганный стражник Хербурк (в ужасе отскочивший от двери, едва услышав страшную клятву) переворачивал клепсидру, водяные часы, исчисляющие время, на которое Ревнитель уединился с глазу на глаз с кожевенником Ингером. Его рука собралась было сделать это в третий раз, как хлопнула дверь и появился Ревнитель. Моолнар не выглядел ни довольным, ни разочарованным, но в его облике было явно меньше напряжения, словно исчезло нечто, мучившее служителя Храма. Он быстро взглянул на стражника Хербурка и двух его коллег, выглядывающих из-за угла. Хербурк изогнулся и, сняв свой форменный головной убор из грубой ослиной кожи, угодливо спросил:

– Ну что же, господин Ревнитель, этот сын ишака и собаки вам больше не нужен?

Омм-Моолнар передернул могучими плечами и, не удостоив Хербурка ответом, направился к выходу. Стражник хмыкнул и добавил вдогонку:

– Так куда его – под арест до дальнейших распоряжений?

Немедленно Хербурк пожалел, что вообще это спросил. Никогда не суйтесь с необязательными ремарками к суровой касте Ревнителей благолепия! Даже если у вас совершенно чистая совесть и ни одного греха на личном счету (а уж о страже Хербурке этого точно нельзя сказать!). Младший Ревнитель Моолнар остановился у самого порога, повернул голову и бросил через плечо:

– Даже не смей и думать. Отпустишь его. Понял? И чтобы потом до меня не дошло никаких жалоб. А то поди уже весь товар его поделили, скоты?

Лицо рыночного стражника вытянулось. Сначала он побледнел, потом побагровел. Ревнитель благолепия не без иронии наблюдал за этими метаморфозами. Наконец, Хербурк попытался растянуть рот в растерянной заискивающей улыбке, открыв желтые неровные зубы.

– Но как же так, госпо…

Договорить ему было не суждено. Омм-Моолнар выхватил из-за своего красного, расшитого хитрыми письменами пояса богато украшенный кинжал и, взмахнув им, закричал со всей строгостью, отпущенной ему богами и полномочиями:

– Клянусь задницей одноухого осла, если ты не отдашь этому кожевеннику Ингеру его товар или если убудет хоть одна выделанная кожа или хоть один дурацкий башмак, я сделаю из тебя такую же дурацкую шапку, какая сидит на твоей пустой башке, кретин!!!

На сей раз Моолнар клялся совсем по-другому . Но незадачливому Хербурку вполне хватило и этого. Он попятился. Моолнар уже давно ушел, а Хербурк все еще стоял в остолбенении. Он не понимал, как же так получилось, что Ревнитель благолепия не благословил его на честное расхищение конфискованного товара. Как, отдать этому Ингеру его вонючие кожи и полудохлого осла, демон их раздери?! Да не в кожах и осле дело, конечно, недоумевал Хербурк, а в принципе: почему это он, страж ярмарки, не может получить свою долю? Неслыханно! Самоуправство! А этот самодовольный Ревнитель, который отругал его, как мальчонку с базарной площади?! Какая наглость! Нет, поспешно одернул себя Хербурк, конечно, на то он и Ревнитель, чтобы… гм… Ничего, сейчас он отыграется на проклятом кожевеннике Ингере за все свои несчастья!

Усвоив эту мысль, он схватился за свое брюхо и, придерживая ослабевший ремень, шатнулся было в комнатенку, где находился кожевенных дел мастер. Но тотчас же наткнулся на самого Ингера, который как ни в чем не бывало выходил из двери. Хербурк заорал:

– Эй ты, деревенщина! Кто позволил тебе выйти? Тут без моего дозволения никто чихнуть не смеет, а ты!.. Кто тебя освобождал? Смотри у меня! А ну, ты…

Но такая была судьба стражника Хербурка, что он не сумел договорить вторую фразу кряду. Ингер прервал его спокойно и с достоинством, которое напыщенный стражник и не ожидал встретить в этом чертовом мужлане, с его простецким лицом и бедняцкой одеждой:

– Вы поспокойнее, господин Хербурк. Поспокойнее. А то при вашем телосложении вас может вдруг хватить удар, и помрете, не успев пикнуть. Во дворе у моего соседа вот так, от злобы и ожирения, околел старый боров. Удивительно похож на вас. Угу. Этот боров не ваш родственник? Кстати, об этом борове я только что рассказывал господину Моолнару. Господин Моолнар вообще очень подробно расспросил меня об этом дельце, да и вообще обо всем, обо всем, что у нас в деревне творится.

Последним фразам Ингера стражник уже не внял. «Боров», «околел», «злоба и ожирение»! Никогда еще Хербурку не приходилось слышать подобной дерзости от какого-то мужика. Да он!.. Да я!.. Ах вот как! Да он, Хербурк, сейчас заставит кожемяку сожрать все его поганые кожи, а потом заставит этого мужлана… совокупиться с собственным ослом!.. И!..

Хм. Нет надобности говорить, что все эти трогательные эротические фантазии бравого стражника остались нереализованными и даже не озвученными. Ну не везло Хербурку в этот злополучный день! Ингер сказал:

– Младший Ревнитель благолепия из ланкарнакского Храма поклялся Святой Четой, что я выйду отсюда живым и невредимым и что весь товар, повозка и скот будут возвращены мне в целости. Вам понятно, что вас ожидает, если вы помешаете мне в этом?..

Стражник разинул пасть. Грубо сработанная вставная челюсть вывалилась изо рта Хербурка и упала на грязные сапоги…

Ингер вышел, никем не задержанный, а огорошенный стражник еще долго стоял, разинув рот, пока один из сердобольных собратьев по службе не влил ему в пасть добрый глоток крепчайшей наливки, купленной в Лабо, пригороде Ланкарнака, кишащем ворами, шлюхами, грабителями, скупщиками краденого и прочими милыми и законопослушными парнями и девушками…