Онлайн чтение книги Волчицы Les Louves
Глава 3

Я проснулся очень рано, по привычке ожидая сигнала к подъему. Мои пальцы недоверчиво ощупывали тонкие простыни и мягкую подушку. Тут я сообразил, что нахожусь в Лионе, что я свободен и, как раковиной, надежно защищен от враждебного мира альковом. Привычным с детства жестом я запустил руку под подушку и сладко зевнул, радуясь освобождению: ни тебе начальников, ни приказов, ни сотоварищей — я выбрался из стада. Что же касается Бернара, то в душе я все-таки примирился с ним. Наверное, я из тех, кто умеет любить людей лишь после их кончины. Элен?.. Она, пожалуй, тоже не исключение: если в лагере, когда я пытался себе ее представить, она меня волновала, то теперь, когда я ее увидел… Одним словом, она стала интересовать меня гораздо меньше. Но я был бы рад, если бы она меня полюбила или, по крайней мере, постаралась — в ее отношении к Бернару чувствовалась какая-то натянутость и принужденность. Я собирался рассказать ей всю правду, чтобы не обманывать ни себя, ни ее — ведь солгал-то я лишь с целью выиграть время. Признание в том, что я не Бернар, а Жервэ, было равносильно возврату к ежедневным испытаниям, ненадежному существованию… Не мог же я, сообщив о смерти Бернара, оставаться в этом доме?! Но в глубине души мне хотелось остаться. Мне здесь нравилось. Я успел полюбить тишину под высокими строгими потолками, отблески свечей и решил, что присутствие Элен и Аньес нисколько мне не помешает, что от них мне нужно лишь заботливое отношение и избавление от всех трудностей до тех пор, пока я не восстановлю силы и не начну работать. Вероятно, они обе будут частенько уходить, и тогда, в одиночестве, я буду раскрывать рояль в гостиной и… Затем я начну их постепенно подготавливать, но вначале нам необходимо поближе познакомиться. А кроме всего прочего, я обожаю разного рода маски и переодевания — одним словом, все то, что заставляет нас волноваться и придает воображению остроту, яркость и размах. Бывало, раньше, в Париже, прежде чем сесть за рояль, я наряжался в сценический костюм матери, и мои гаммы звучали то степенно, то плавно и легко, в зависимости оттого, кем я был — Полиной[2]Полина — героиня трагедии Корнеля «Полиевкт», рассказывающей о жизни и страданиях христианского мученика. или Береникой.[3]Береника — героиня одноименной трагедии Расина, посвященной любви римского императора Тита к иудейской царевне. А может, став Бернаром, мне удастся избавиться от своих тоскливых воспоминаний?

Встав босыми ногами на ледяной пол, я на ощупь добрался до окна и раскрыл ставни. В самом конце улицы виднелись площадь и смутные очертания собора с подсвеченными витражами.

В иные времена я бы тут же вновь завалился в постель, не чувствуя ничего, кроме хандры и скуки. Но в это утро ничто не могло испортить моего хорошего настроения.

Я умылся холодной водой. Все вокруг мне показалось прекрасным и восхитительным. И хватит этих угрызений совести: я не виноват, что жизнь в кои-то веки улыбнулась мне, надо воспользоваться случаем. Причесавшись и надушившись, я посмотрел на себя в зеркало. В костюме какого-то предка семьи Мадинье, с наглухо застегивающимся воротником и маленькими внутренними карманами, я походил на юного лицеиста начала века. Аньес, пожалуй, позабавится, увидев меня таким. Я даже сам себе не мог объяснить, почему именно мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры.

Элен я нашел в столовой.

— Как спалось? Вы хорошо отдохнули? — спросила она.

— Спасибо, просто великолепно.

Она пододвинула мне развернутую газету:

— Вот возьмите, прочитайте: на третьей странице сообщение о вашем друге, правда, без подробностей.

Действительно, на третьей странице, в «Новостях последнего часа», я нашел коротенькую заметку. Она неприятно поразила меня: «Вероятнее всего, причиной смерти стал несчастный случай. Однако не исключено и убийство».

— Бедняга Жервэ! — выдавил я.

— Люди стали подозрительными, теперь никто не желает верить в случайность, — заметила она. — Берите масло.

В свете пасмурного утра лицо Элен казалось помятым, еще более утомленным, чем накануне. Не пробило и восьми, а она уже была готова к выходу.

— Элен, — сказал я, — давайте уточним раз и навсегда: я ни в коем случае не желаю еще больше осложнять ваше существование. Я хочу хоть чем-то помочь вам; правда, я не совсем хорошо представляю, чем именно и как, но я не сомневаюсь, что существуют тысячи различных…

— Успокойтесь, — прервала она меня. — Мы не нуждаемся в вашей помощи.

— Это правда?

— Ну конечно же. Достать продукты мне несложно, ну а что касается хозяйства, то это и вовсе не ваше дело.

— Вы знаете, Элен, я тронут до глубины души…

На этот раз она уже сама, осмелев, положила свою руку на мою. Ее жест был полон какой-то стремительной решительности, чувствовалось, что он был плодом долгих размышлений. Я же, все больше входя в роль Бернара, продолжал:

— Я считаю своим долгом поблагодарить вас за все… за ваши письма… за ваши посылки…

— Не стоит, Бернар, все это в прошлом… Теперь вы дома.

Говоря это, она смотрела на меня своими серыми глазами без малейшей искорки веселья. В ней было что-то от школьной учительницы, и я с еще большей силой, чем накануне, почувствовал, что меня экзаменуют.

— Я счастлив, что наконец-то очутился здесь, с вами, — сказал я простодушно.

Ее рука еще сильнее, дружески сжала мою, и в это время меня пронзила совершенно неприличная мысль: Элен, вероятно, еще девственница.

— Почему вы улыбаетесь? — прошептала она.

— Потому что чувствую себя в надежном месте… Мне кажется, что я наконец-то нашел свое пристанище.

— Правда? Вы действительно так думаете? Или вы говорите это только для того, чтобы доставить мне удовольствие?

— Но, Элен, как вы можете…

Она скрестила руки и опустила на них подбородок.

— Да, я понимаю, жизнь у вас была, наверное, довольно тяжелой.

— Ну, не такой уж и тяжелой. Я бы сказал, трудовой и одинокой… Мне пришлось зарабатывать деньги в поте лица. Я хотел начать собственное дело. У меня ведь даже не было родителей, которые могли бы мне помочь. Правда, в Африке живет мой дядя — очень богатый человек, но во Франции он бывает редко — раз в два-три года…

— Есть от него известия?

— Нет… Боюсь, он, бедняга, скончался. Он страдал от неизлечимой болезни печени.

— А вы не пытались восстановить отношения со своей сестрой?

— Нет. И даже не намерен.

— Но почему?

— Потому что Жулия… Одним словом, я не хотел бы знакомить вас с ней, понимаете?

— Да-а, — протянула она. — Что поделаешь, в семье не без урода…

Из соседней комнаты донесся телефонный звонок, но Элен даже не шелохнулась.

— Я представляла вас совсем другим, — продолжала она.

— Таким, каким подобает быть человеку моей профессии?

— Именно. Я думала, что вы огромного роста и более…

— Одним словом, дровосек? — вставил я, смеясь.

— Ну какая же я глупая, — прошептала она, смутившись, что меня порадовало.

Телефон по-прежнему трезвонил, и, не выдержав, я повернулся в сторону гостиной, но Элен, наклонившись ко мне, пояснила:

— Это звонят Аньес… Не обращайте внимания… Ей часто звонят.

— Вы разочарованы? — спросил я.

— Разочарована? Чем?

— Ну, тем, что я не похож на дровосека?

Она посмотрела на свои наручные часы.

— Ни в коей мере.

Ее лицо на мгновение осветилось улыбкой, и я увидел, какой она была в детстве.

— Элен!

— Я тороплюсь. А вы кушайте и отдыхайте.

Телефон наконец-то смолк, зато в прихожей раздался звонок и послышались удаляющиеся голоса. Я намазал себе хлеб маслом. Как это прекрасно — есть сколько хочешь! Газета соскользнула на стул. Я поднял ее, раскрыл и решил перечитать столь взволновавшее меня сообщение. В сущности, в нем не было ничего тревожного. Даже не сообщалось, что неизвестный был, судя по всему, беглым военнопленным. Очевидно, на этот счет у властей были свои соображения. Что же касается гипотезы об убийстве… скорее всего, это лишь фантазия журналиста, не более.

Вдруг нож выскользнул у меня из рук… Как же я раньше не заметил того, что бросается в глаза. Невероятно! Ведь стоит мне только признаться, что я не Бернар, как на меня тотчас же падет подозрение в преднамеренном убийстве с целью выдать себя за него! Я очутился в плену собственной лжи. Говорить правду было уже слишком поздно… Я отодвинул от себя чашку с такой силой, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп! Не надо драматизировать! Так ли уж необходимо играть роль Бернара? Неужели я действительно приговорил себя пожизненно оставаться его тенью?.. Но хватит ли мне сил вынести взгляд Элен, если я признаюсь ей, кто я есть на самом деле? Нет, ни в коем случае! Но… тогда придется жениться на ней. Раз уж я — Бернар, надо быть им до конца!

Чем больше я думал о последствиях моей… неосторожности, тем больше это приводило меня в ужас.

В отчаянии я повторял себе: «Ты Бернар! Ты Бернар!..» Конечно же, теперь я вынужден оставаться Бернаром, и малейшая неосторожность для меня губительна. А ведь до сих пор я только и делал, что совершал одну неосторожность за другой.

Чувство безопасности вновь покинуло меня и уступило место отчаянию. Мне даже пришла в голову мысль о немедленном бегстве. Но куда бежать? Да еще без денег! Жервэ беден и как перст одинок. А у Бернара имеется свой счет в банке. Бегство, вне сомнения, принесет мне лишь грязь и нищету. За какие грехи я должен снова страдать? Ведь я делаю это не столько ради себя, сколько ради своего будущего музыкального шедевра, ради того, что спрятано в тайниках моей души, что составляет смысл моей жизни. А уж этим я ни за что не имею права жертвовать. Впрочем, у меня еще есть время поразмыслить. Может, мне все же удастся отыскать какую-нибудь лазейку, чтобы вырваться из этой паутины.

Раздался телефонный звонок. Что может быть ужаснее настойчивого, властного зова, раздающегося внезапно среди полной тишины? Нервно вскочив из-за стола, я бросился в гостиную, чтобы схватить трубку, однако Аньес меня опередила. Взяв трубку, она смерила меня взглядом человека, вынужденного вести беседу в присутствии третьего лица.

— Алло? Да… Да, это я… Очень хорошо… Нет, в три рано… Немного позже… В пять? Хорошо, я жду вас.

У нее был глуховатый голос. Ее близорукий взгляд нерешительно остановился на мне, но тут же метнулся в сторону и устремился в пространство. Она медленно положила трубку и, увидев, что я шагнул к ней, жестом велела мне остановиться. До меня донеслись приглушенные звуки рояля, терзаемого неопытной рукой.

— Правда, у нас тихо? — спросила Аньес.

— Это ваша сестра?

— Да, Элен дает уроки… — Она залилась недобрым смехом. — Ведь нужно же на что-то существовать.

— Однако…

— Пойдемте, — перебила она меня. — Со временем вы все поймете. Идемте завтракать!

— Я только что встал из-за стола…

Я пропустил ее вперед, и она, войдя в столовую и окинув стол неодобрительным взглядом, покачала головой.

— Ну конечно, я так и думала, она хочет уморить вас голодом! Подождите!

Проворная, молчаливая и немного загадочная, она выскользнула из комнаты, а тем временем пианино, спотыкаясь, продолжало наигрывать гаммы, издали они звучали даже романтично. Буквально через минуту Аньес снова появилась на пороге.

— Помогите мне!

Аньес несла маленький горшочек меда, баночку варенья, остатки пирога и бутылку черносмородинного ликера.

На всякий случай я поспешил сложить газету и сунул ее в карман.

— Ради бога! Зачем столько всего? — запротестовал я.

— Вам, может быть, и не нужно, а мне нужно.

Она открыла баночку, достала две рюмки и наполнила их ликером.

— Я ужасная сладкоежка. А вы?

Сощурив глаза, будто от меня исходил какой-то слишком яркий, невыносимый свет, она подняла рюмку:

— За нашего пленника!

Эта двусмысленность заставила улыбнуться нас обоих. Она положила мне огромный кусок пирога, и мы оба набросились на еду с жадностью детей, которые воспитывались в строгих правилах этикета и вдруг остались без присмотра.

— Помажьте сверху вареньем, — посоветовала Аньес. И поморщилась, услыхав телефонный звонок. — Не хочу снимать трубку.

— А вы тоже даете уроки?

Она перестала есть и изучающе посмотрела на меня своим ласковым, затуманенным взглядом.

— Странно, что вы меня об этом спросили. Да, если угодно, я тоже даю уроки.

Телефон звонил не переставая, и ей все же пришлось снять трубку.

— Не раньше шести… У меня весь день забит… Да. Договорились.

— Так вот почему у вас два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.

— Два инструмента?

— Да. Вчера вечером я заметил, что в гостиной стоит рояль.

— Ах вон оно что! Это дедушкин… Мы на нем не играем. Это наша семейная реликвия… Да и какой из меня музыкант! Кушайте же!

Я уминал очередной кусок пирога, намазанный медом.

— Итак, — сказала Аньес, — вы «крестник» моей сестры. Умора, да и только!

— Но я не вижу в этом ничего…

— Вы пока еще ничего не можете видеть, ведь вы совсем не знаете Элен. Она, конечно, никогда не писала вам обо мне?

— Никогда. Я даже не подозревал о вашем существовании.

— Так я и думала!

— Значит ли это, что вы не очень ладите между собой?

— Вовсе нет. Мы далеко не всегда находим общий язык, но… Элен ведь очень рассудительна!

Это слово было произнесено с такой интонацией, что вызвало у нас обоих улыбку.

— А вы не похожи на других «крестников», — продолжила она.

— Почему же?

— Потому что все они глупы. Вы не находите?

— Я рад, что у меня не глупый вид. Ну а теперь откровенность за откровенность: ваша сестра когда-нибудь говорила вам обо мне?

— Да. Ей пришлось мне рассказать, ведь почту из ящика чаще всего вынимаю я. Она старалась говорить мне о вас как можно меньше… А куда это девался ваш друг Жервэ?

— Он попал под локомотив…

Она на мгновение замолчала, смакуя ликер, а затем спросила, не поднимая глаз:

— Вы верующий?

Я какое-то время молчал в нерешительности, а затем пробормотал:

— Да… Мне кажется, мы не можем бесследно исчезать после смерти. Это было бы слишком несправедливо.

— Вы правы, — сказала она. — Ведь вы очень привязались к нему, правда?

— Да, очень.

— Ну, в таком случае он должен быть где-то неподалеку от нас.

Я закурил, пытаясь отогнать овладевавшее мною неприятное чувство, — я не любитель подобной мистики.

— Сколько ему было лет?

— Мы с ним почти ровесники, ему уже исполнилось тридцать!

— А он был женат?

— Послушайте, Аньес, ну какое это имеет для вас значение? Тем более что его уже нет на этом свете… Да, он был женат, но недолго… Больше я о нем ничего не знаю. Он был не склонен к откровенности.

Из гостиной доносилась чистая, ясная мелодия одной из сонат Моцарта. Элен неплохо владела техникой исполнения. Ее ученик, попробовав проиграть вслед за ней этот же отрывок, вызвал у меня вздох раздражения.

— И вот так каждый божий день, — сказала Аньес. — Но постепенно привыкаешь… А что вы намерены делать у нас в городе? Вы знаете Лион?

— Очень плохо.

— Может быть, вы хотите прогуляться?

— Хм! Это для меня рискованно.

— Но почему? Ведь вас никто не разыскивает? А я могу вам подыскать подходящий плащ из вещей отца.

Раздавшийся в прихожей звонок заставил Аньес подняться.

— Оставьте все как есть, — сказала она, — я уберу потом.

Она вышла, и я на цыпочках последовал за ней, желая взглянуть на ее учеников. Эта женщина интересовала меня все больше. В ней было нечто, не поддающееся определению, что-то артистическое, необычное, даже эксцентричное, но почему мне так казалось, я никак не мог понять. За свою жизнь я повидал немало наркоманов, на них она тоже не походила.

Аньес открыла дверь и впустила в вестибюль довольно пожилую пару: женщину с благородной осанкой, строго одетую во все черное и прижимавшую к груди какой-то сверток, и мужчину, державшего в руках шляпу и пытавшегося отыскать угол, куда он мог бы поставить мокрый зонтик. Аньес указала им на дверь слева, они церемонно поклонились, словно больные перед медицинским светилом. Дверь захлопнулась, а позади меня неопытные пальцы по-прежнему терзали сонату, раздирая ее на части, как мертвую птицу. В этот момент я заметил в высоком зеркале в позолоченной раме неясный силуэт мужчины, стоявшего чуть наклонившись вперед, словно пребывая в раздумье на перекрестке невидимых путей. Я едва не испугался собственного отражения. Возвратившись в столовую, я залпом выпил целую рюмку ликера.

— Интересно, — произнес я вслух, чтобы развеять колдовские чары этой жуткой тишины, затем от нечего делать налил себе еще кофе, возвращаясь мысленно все к той же проблеме: исчезнуть или остаться?

И тут я подумал, что риск одинаково велик в обоих случаях. Если я исчезну, Элен сразу поймет причину моего бегства. Но и оставаясь здесь, я могу пасть жертвой собственной рассеянности, любого необдуманного ответа. Обе женщины, вне сомнения, будут беспрерывно атаковать меня вопросами. Я оказался у них в плену, как точно подметила Аньес. Сначала — моя мать, затем — жена, потом — лагерь и Бернар, а теперь еще и Элен с Аньес. Всю жизнь тюрьма да надсмотрщики. Убежав отсюда, я окажусь в мрачном городе, по улицам которого ходят немцы и полицейские.

Я вернулся в гостиную — большую гостиную, потому что тут было еще несколько более уютных, с ширмами, расписанными химерами, шкафчиками, полными безделушек. Рояль — огромный концертный «Плейель» — стоял на некотором возвышении, напоминающем эстраду. Я еще раз прислушался к доносящимся звукам, а потом приподнял его глянцевую крышку и увидел в ней отражение, гротескно исказившее мое лицо. Не в силах совладать с собой, я, поставив ногу на педаль, наконец дал волю пальцам. Господи, до чего же они стали непослушными! Но струны все же звучали дружескими голосами, словно говорили мне: живи! И голова моя наполнилась образами: темы приходили сами, сами складывались в аккорды, живительный ток побежал по моим венам. Нет, я не конченый человек! Неблагодарный эгоист, если хотите, но это не столь уж важно, лишь бы у меня была возможность творить! Увы!

Я закрыл рояль, опасаясь, что меня застигнут врасплох, и начал обследовать квартиру. Она была огромной, пустой и темной, как музей. Скука смертная.

С улицы сюда не проникал ни единый звук, никакой шум не тревожил тишину этой квартиры, затерявшейся где-то во времени. И только голос Элен, отсчитывающий такты, доносился до меня: раз, два, три, четыре, — и музыка возобновлялась, прерывистая и тоскливая. Я прошел через кухню, миновал узкий коридорчик и очутился в прихожей. Слева от меня находилась дверь той комнаты, куда вошли посетители. Я прислушался — ни звука. Осторожно приоткрыв следующую дверь, я увидел еще одну гостиную. Должно быть, раньше здесь обитало множество родственников, вынужденных жить под одной крышей и подчиняться произволу богатого главы семейства… Вдруг из комнаты слева донеслись тихие голоса. Прислушавшись, я отчетливо уловил плач… Совершенно точно! Это были рыдания, приглушенные носовым платком. Но тут позвонили во входную дверь, и я на цыпочках побежал обратно в гостиную, откуда я мог видеть прихожую, оставаясь незамеченным. Показалась Элен со своей ученицей — высокой девочкой в очках, она держала под мышкой скрученные в трубочку ноты. Попрощавшись, девочка вышла, а вместо нее вошел мальчик лет пятнадцати. Лицо его заливала краска, и, обращаясь к Элен, он совершенно не знал, куда девать руки. Через некоторое время рояль вновь зазвучал, и я узнал этюд Черни.[4]Черни Карл (1791–1857) — австрийский композитор и пианист, ученик Бетховена и учитель Листа. «Правда, у нас тихо?» — вспомнились мне слова Аньес.

Я вернулся на свой наблюдательный пункт. В той комнате по-прежнему звучали голоса, на этот раз безмятежно, прерываемые какими-то необъяснимыми паузами. Я стал перебирать все мало-мальски подходящие версии, но так и не смог найти ни одной убедительной. Чем же это они могут там заниматься?

— Бедный малыш! — раздался вдруг голос мужчины.

— Он счастлив, — сказала Аньес.

— В следующий раз… — начала дама, но конец ее фразы потонул в шепоте, вперемежку со всхлипываниями.

— Пойдем, пойдем!.. — уговаривал мужчина, он не мог больше выносить этого отчаяния.

Услышав шум отодвигаемых стульев, я поспешил скрыться. Когда отворилась входная дверь, я вновь увидел супругов: она семенила, прижав к губам скомканный носовой платочек, а он взволнованно благодарил Аньес, пожимая ей руки. На какое-то время Аньес задержалась на лестнице, провожая их… Или нет, похоже, она поджидает кого-то, чей силуэт она заметила внизу через проем лестницы… Так и есть, я не ошибся: вот она протягивает руку и идет навстречу молодой женщине в сером плаще с поднятым воротником. Войдя, они сразу направились в ту же комнату. Где-то в глубине погруженной в сон квартиры, то замирая, то вновь оживая, тоненько плакал рояль. Мною никто не интересовался. Все занимались своими делами: Элен отмеряла такты, а Аньес… Что же делала Аньес?

Я проскользнул в маленькую гостиную и подошел к двери как можно ближе.

Незнакомка тараторила без умолку, и мне удалось различить несколько слов и обрывочных фраз: «Марк. Марк… При переходе Соммы… Красный Крест… Возможно, он в плену… Марк…» Затем последовало долгое молчание, и наконец послышался хрипловатый, как у подростка, голос Аньес, который производил на меня странное впечатление. Время от времени она умолкала, словно следила глазами за какой-то химической реакцией или же изучала принцип действия какого-то механизма.

— Вот, посмотрите-ка сами! — воскликнула она. — Вы видите? Я ничего не придумываю.

— Господи! — простонала незнакомка. — Марк… Марк…

И она разрыдалась точно так же, как и та пожилая дама, приходившая до нее.

Аньес продолжала свой убаюкивающий монолог, успокоительный, как сказка, которую рассказывают ребенку на ночь, чтобы он поскорее уснул. Прижав ухо к створке, я весь обратился в слух. Тут мой взгляд невольно упал на полуразвернутый сверток на диване. Да это же сверток, принесенный пожилой дамой!.. Аньес положила его сюда, когда вышла проводить своих посетителей. Видимо, подарок. Но одна необычная деталь задержала мое внимание: из него торчало нечто, похожее на лапку с тремя скрюченными пальцами. Не переставая прислушиваться, я потянул за край обертки: в ней оказался цыпленок.

— Нет-нет! — умоляла незнакомка. — У меня не хватит смелости!.. Я не хочу. Лучше уж в следующий раз.

— Жаль, — сказала Аньес. — Сегодня с утра я в прекрасной форме. А вы можете прийти во вторник?

— Во вторник? Хорошо. Уверяю вас, я так счастлива!

В полнейшем недоумении я поспешил ретироваться.