Онлайн чтение книги Свидетели Les témoins
4. Туфля на улице

Не поднимая и не поворачивая головы, д’Армемье заметил:

— У вас неважный вид.

Он курил сигару. Их было четверо или пятеро в туалете, отведенном специально для судей.

Армемье говорил с ним вполне дружески. Ломон мог бы ответить, что у него грипп, и, вероятно, пресек бы этим дальнейшие слухи. Но он промолчал все из той же гордости — ведь это был бы самый простой выход из положения — и только буркнул:

— Насморк замучил.

За ними, покуривая, ожидали своей очереди другие; в туалете царила атмосфера театрального антракта.

— Надеюсь, завтра вечером закончим, — продолжал Армемье. — В среду у меня лекция в Ангулеме.

Любопытно, что, стоя рядом с прокурором, Ломон подумал об отце. Видно, между обоими существует известное сходство. Их разделяет целое поколение, но невольно кажется, что принадлежат они к одной эпохе.

Овдовел прокурор рано, лет в сорок, как и отец Ломона. Ни тот, ни другой не помышляли о второй женитьбе. В один прекрасный день Армемье от нечего делать или из тщеславия написал монографию о Беррье-младшем, знаменитом адвокате середины прошлого века. Самые громкие процессы, в которых выступал Беррье, происходили во времена Второй империи, поэтому Армемье пришлось изучить эпоху, и он погрузился в нее с таким наслаждением, что она стала ему ближе и знакомей, чем та, в которую он жил.

Императрица Шарлотта,[1]Шарлотта Бельгийская (1840–1927) — вдова австрийского эрцгерцога Максимилиана (1832–1867), после оккупации Мексики французами провозглашенного императором этой страны и расстрелянного мексиканскими патриотами. Друэн де Люис,[2]Друэн де Люис, Эдуар (1804–1881) — французский дипломат, министр иностранных дел Второй империи. г-жа д’Агу,[3]Д’Агу, Мари де Флавиньи, графиня (1805–1876) (псевдоним Даниель Стерн) — французская писательница, автор философско-исторических трудов. герцог Морни,[4]Морни, Шарль, герцог де (1811–1865) — французский политический деятель эпохи Второй империи. сотни менее значительных лиц, известных лишь специалистам-историкам, стали для него столь же реальны, как его современники.

Ален Ломон не удалялся в столь далекое прошлое, но тем не менее провел последние лет двадцать-тридцать жизни как бы вне своего времени.

Судейский чиновник, он не строил никаких честолюбивых планов и никогда не соглашался на должность выше, чем мировой судья. Родившись в эпоху, когда жили на ренту, в семье, владевшей в округе десятком ферм, Ломон-старший поступил на службу во Дворец Правосудия, чтобы не пребывать в праздности, но его подлинным поприщем стал основанный в 1880 году «Клуб Гармонии» на площади Сюффрен, одним из последних членов которого он был.

Теперь клуба больше не существует. Ксавье Ломон еще сохранил о нем воспоминание, хотя чисто внешнее. Белое здание с колоннами по фасаду напротив мэрии сохранилось и сегодня, но сейчас оно переоборудовано под кинотеатр.

В былые времена, проходя под вечер по тротуару на левой стороне площади Сюффрен, Ломон невольно поднимал глаза к высоким окнам и любовался хрустальными люстрами, красной с золотом обшивкой стен, на которых висели портреты старцев с бакенбардами, облаченных в узкие фраки с высокими воротниками и плоеные сорочки. В резных креслах, напоминающих троны, другие старцы, еще живые, но такие же неподвижные, как изображения их предшественников, проводили часы за чтением газет или игрой в карты, а лакеи в коротких штанах в обтяжку прислуживали им, бесшумно скользя по паркету.

В особняке на авеню Сюлли сохранился портрет Алена Ломона в возрасте 30 лет с моноклем на широкой ленте из черного шелка.

Для него дело Ламбера с самого начала представлялось бы ясным, и ему никогда не пришло бы в голову интересоваться тем, что думает обвиняемый.

Действительно ли его представление о жизни, где все якобы четко делится на белое и черное, было столь примитивным или это только раз навсегда занятая позиция? Ломон этого не знал: отец не делился своими сокровенными мыслями и чувствами ни с кем, с сыном — подавно. Такая сдержанность входила в его представление о светском человеке.

Отец скончался двенадцать лет назад в мире, которого не признавал и который ненавидел — или притворялся, что ненавидит. За исключением одной, самой недоходной, все его фермы были поочередно проданы, и под конец он существовал на скромную пенсию судейского чиновника. Тем не менее до последнего дня существования «Клуба Гармонии» послеполуденные часы и вечера он проводил под хрустальными люстрами особняка на площади Сюффрен, среди предупредительных и столь же дряхлых, как он сам, лакеев, ливреи которых износились до дыр.

Но разве сын его не кончил тем же, создав для себя особый мирок, за который держался, как за спасательный круг? Эта мысль внезапно напугала Ломона. Он спрашивал себя, не предназначено ли человеку судьбой на каком-то этапе своего существования бежать от жизни в обществе и замкнуться в узко личном, безопасном мирке.

Но если это так, остается ли у человека возможность понять других людей? Разве есть основания предполагать, что у Дьедонне Ламбера, равно как у Мариетты и всех прочих, нет собственного мира, столь же недоступного для посторонних, как в прежние времена «Клуб Гармонии»?

Ломон убедился в этом на опыте отношений с Жерменой Стевенар. До встречи с ней он довольствовался, бывая в Париже — что случалось почти каждый месяц — посещением некоего заведения в районе площади Звезды, где всегда мог рассчитывать на свидание с молодой любезной женщиной в уютной обстановке и при гарантии полной конфиденциальности.

За исключением эпизода в перчаточном магазине, ничего подобного в родном городе Ломон себе не позволял — не из ханжества или боязни пересудов, а в силу своего представления о долге и возложенной на судью ответственности. По той же причине он никогда не заводил интрижек с женщинами своего круга.

Что побудило его написать исследование под заглавием «Об эволюции понятия виновности»? Не исключено, что один из разговоров с Армемье. Однажды они беседовали об изменениях в системе судопроизводства и все возрастающей роли психиатра в уголовном процессе. Ломон пространно рассуждал на эту тему, и Армемье перед уходом посоветовал:

— Изложите-ка все это на бумаге. Убежден, что «Ревю де Пари» с удовольствием опубликует вашу статью.

Сам д’Армемье был постоянным сотрудником этого журнала. Позднее, проводя долгие вечера у себя в спальне в ожидании звонков Лоранс, Ломон начал собирать материал для своего эссе и, написав, прочел его прокурору.

— Перепечатайте-ка и дайте мне.

Ломон был слишком щепетилен, чтобы поручить перепечатку кому-либо из служащих Дворца.

— У вас есть машинистка?

— Пойдите от моего имени к госпоже Стевенар, Новая улица, дом восемнадцать. Очень добросовестная особа и нуждается в заработке.

Однажды днем, выйдя из Дворца, Ломон направился по указанному адресу. На третьем этаже тихого дома ему открыла женщина, которой на вид не было еще сорока. Брюнетка, как Люсьена Жирар, такая же пухленькая, с такими же мягкими линиями фигуры и нежной кожей. Небольшая со вкусом обставленная квартирка чистотой и опрятностью напоминала монастырскую келью.

— Садитесь, пожалуйста, господин судья. Господин прокурор говорил мне, что у вас, возможно, будет для меня работа.

В тот раз Ломон пробыл у нее несколько минут, но неоднократно заходил в последующие недели, так как изрядно переделывал свое исследование и вписывал исправленный вариант между уже напечатанными строчками.

Г-жа Стевенар была десять лет замужем за начальником отдела в мэрии, который умер от туберкулеза после длительного лечения в санатории. Перспектива службы в какой-нибудь конторе ее пугала, и она предпочла печатать на дому.

Ломон привык навещать ее. Не будучи влюблен, он питал к ней симпатию и доверие, ему нравилось ее спокойствие и уравновешенность, объяснявшиеся не самоуверенностью, а, как он впоследствии понял, робостью.

Понадобилась целая зима, прежде чем однажды, уходя, он решился обнять ее. Г-жа Стевенар не сопротивлялась, не оттолкнула его, но — здесь он ее тоже понял — не позволила ласкать себя в гостиной, служившей ей рабочим кабинетом, а увлекла в спальню и погасила свет.

Если определять характер их связи, так как он определял на судебном заседании отношения между Ламбером и Элен Ардуэн, следует признать, что Жермена Стевенар стала его любовницей. Так сказали бы все. Возможно, кое-кто уже и говорит.

Хотя при каждом посещении Ломона некоторое, правда, довольно короткое время они проводили в спальне, между ними не возникло никакой душевной связи. Она все еще звала его «господин судья», а он, обращаясь к ней, говорил «мадам». Возвратившись в гостиную, они больше не обнимались, не намекали на недавнюю близость, и Жермена спокойно и уважительно объявляла:

— Ваши двадцать страниц будут готовы в пятницу.

Почему в пятницу? Так уж получилось, что он ходил к ней по пятницам. Эти посещения раз и навсегда вошли в налаженный однообразный распорядок его жизни. Ломон всегда приносил ей материал для печатания, и благодаря г-же Стевенар его исследование о понятии виновности превращалось в солидный труд, который, пожалуй, никогда не увидит света.

Не так же ли складывались ее отношения с Армемье, когда тот приносил печатать свои рукописи? Не было ли и других клиентов, которые в назначенный день переступали порог ее спальни? Мысли об этом не доставляли Ломону удовольствия, но и от ревности он не страдал.

Несколько дней Ломон с волнением спрашивал себя, не начнет ли Люсьена Жирар шантажировать его, воспользовавшись инцидентом в перчаточном магазине. Даже с г-жой Стевенар он сначала не был совершенно спокоен.

Что случилось бы, например, если бы Деланну угрожал скандалом мальчишка лет семнадцати? Состояния у Деланна не было, он происходил из скромной семьи и с трудом достиг занимаемого положения. Вопреки своему богемному виду считался первоклассным юристом и имел все шансы завершить карьеру председателем апелляционного суда.

Как бы он реагировал, что бы предпринял, если бы в один прекрасный день все это оказалось под вопросом и будущее его зависело от одного слова развращенного юнца?

Ломон уже довольно давно вернулся в совещательную комнату, где шел негромкий разговор и на уровне люстры висело облако табачного дыма. Он почувствовал на себе взгляд Фриссара, посмотрел на часы и поспешно произнес:

— Сейчас, господа. Вот только выпью стакан воды и продолжим заседание.

Всякий раз, когда процесс затягивался, повторялось одно и то же. Еще утром многие из собравшихся в зале совершенно не знали друг друга и в большинстве своем были незнакомы с атмосферой суда. А сейчас каждый из них с трудом поверил бы, что процесс длится всего день, настолько они успели уже освоиться с судебной процедурой, познакомиться с соседями, привыкнуть к поведению обвиняемого, присмотреться к судьям и присяжным. Разве не установился известный контакт даже между Ламбером и обоими конвоирами?

— Суд идет!

Люсьена Жирар все на том же месте беседовала с соседкой, пожилой дамой, в которой Ломон, как ему показалось, узнал вдову полковника.

— Введите следующего свидетеля.

Если Ломон решит к обеду прервать заседание и перенести его на завтра, этот свидетель, вероятно, будет последним. Комиссар Беле, возглавлявший оперативную бригаду, вел предварительное расследование дела; работал он в тесном контакте со следователем Каду.

Комиссару, элегантному мужчине спортивного типа, трудно было дать, его сорок лет: он казался слишком молодым для своей должности. Это был полицейский новой формации, получивший основательную университетскую подготовку.

— Клянитесь говорить правду, всю правду, только правду.

— Клянусь.

— Повернитесь, пожалуйста, к присяжным и дайте показания.

Деланн шепнул Ломону:

— Этот — не то что комиссар Ревер.

И не к месту добавил:

— Держу пари, он играет в теннис.

В устах Деланна такое замечание звучало двусмысленно, и Ломон смущенно промолчал.

— Двадцатого марта прошлого года в семь утра меня…

Максимально сжато комиссар рассказал, как прибыл на железную дорогу с тремя инспекторами, двое из которых были сотрудниками научно-технического отдела.

— Чтобы мои объяснения были более понятны, я распорядился составить план местности, который и приобщен судом к делу.

Ломон подал знак старику Жозефу. Тот взял план со стола, где лежали вещественные доказательства, и вручил его первому присяжному, который, покачивая головой, долго рассматривал его, а потом передал соседу. Выждав несколько минут, комиссар Беле снова заговорил:

— Крестик между рельсами обозначает место, где обнаружена голова убитой. Двойная черта между левым рельсом и парапетом изображает тело. Расстояние между двумя этими пунктами составляет тринадцать метров. И, наконец, внизу страницы кружком показано, где на тротуаре Железнодорожной улицы найдена одна из туфель жертвы.

Повернувшись к председательствующему, комиссар спросил:

— Может быть, есть смысл дать краткое описание места происшествия для тех из присяжных, кто никогда там не бывал?

Ломон кивнул, и свидетель опять стал лицом к присяжным.

— Железная дорога идет вдоль улицы того же названия по всей ее протяженности. Насыпь довольно высока, и поезда следуют приблизительно на уровне третьего этажа. Пути от улицы отделяет каменная стена высотой в шесть метров, увенчанная парапетом. Стена отвесная. В одном месте между Верхней и Железнодорожной улицами есть лестница — единственный подход к полотну. Она обозначена на плане горизонтальными штрихами. Голова погибшей, как видите, найдена всего в пяти метрах от лестницы; следовательно, можно предположить, что переносили труп именно здесь.

Адвокат Жув сделал движение, чтобы привлечь внимание председательствующего.

— Я хотел бы просить разрешения… — начал он.

— Слово защите будет предоставлено в свое время.

Ломон заранее знал возражения адвоката. Уже в начале своих показаний комиссар дал понять: у него не вызывает сомнений тот факт, что Мариетта Ламбер не была на железнодорожных путях — туда перенесли ее тело.

Теперь стал внимательней и Ламбер: он пристально смотрел в спину полицейскому, стоявшему лицом к присяжным.

— Меня поразило отсутствие одной туфли, и я поручил своему инспектору поискать ее вокруг. Через несколько минут она была найдена, но не на путях и не на насыпи, а у подножия стены, на тротуаре Железнодорожной улицы, недалеко от места, где с нею сливается Верхняя улица.

Комиссар Беле, вновь обратился к председательствующему:

— Может быть, присяжным стоит предъявить…

Ломон подал знак Жозефу, и тот, взяв со стола черную лакированную туфлю, поставил ее перед первым присяжным.

— На этой туфле, как и на той, что осталась на погибшей, нет явных царапин, которые обязательно появились бы, если бы Мариетта Ламбер шла по острой щебенке.

Жув нервничал: ему все еще не давали слова.

— Был ли проведен следственный эксперимент? — спросил Ломон комиссара.

Соответствующий материал в деле имелся, но Ломону не понравилось, что комиссар сам честно не упомянул об этом.

— Да, мы попросили женщину приблизительно того же веса, что погибшая, и почти в таких же туфлях пройти от лестницы до путей. Результат оказался недостаточно убедительным: каблук одной туфли был поцарапан, другой — нет.

Опасаясь нового замечания со стороны председательствующего, Беле поспешно добавил:

— Я обязан привести здесь мнение, высказанное одним из железнодорожных инспекторов. В его обязанности входит расследование происшествий на путях. Случаи, когда у человека, сбитого поездом или попавшего под колеса, ударом срывает обувь, даже зашнурованные мужские ботинки, — не единичны. Инспектор привел мне пример, когда при подобном происшествии между Аженом и Тулузой ботинок отбросило от рельсов на расстояние свыше пятидесяти метров.

Комиссар явно искал одобрения председательствующего, всем своим видом показывая: «Можете убедиться, насколько я беспристрастен!»

Чувствовалось, что Беле увлекают чисто технические проблемы, вставшие в связи с расследованием, а судьба Мариетты и Ламбера ничуть не волнует.

— Могу ли я покончить с этим пунктом и перейти к следующим или сразу к посещению дома на Верхней улице? — спросил он.

— Излагайте все по порядку.

В противном случае присяжные рисковали бы запутаться в подробностях. Ломон подозвал Жозефа и распорядился предъявить присяжным фотографии А и Б. На одной была снята голова Мариетты или, скорее, то, что от нее осталось, когда убитую обнаружили; на второй — край насыпи и согнувшееся пополам тело с откинутой рукой.

— После первичного осмотра места происшествия и предварительного освидетельствования трупа судебно-медицинским экспертом были сделаны некоторые выводы. Прежде всего никакой веревки, шнура, куска материи или ремня, с помощью которых можно было привязать жертву к рельсам и удерживать ее там до прохода поезда, не обнаружено, несмотря на самые тщательные поиски. Вдобавок, ни на щиколотках, ни на запястьях не видно следов, которые непременно остались бы, будь погибшая связана.

Присяжные передавали друг другу снимки, пытаясь рассматривать их хладнокровно, но кое-кого, в частности Лурти, от них мутило.

— Второй вывод. На теле нет ран ни от огнестрельного, ни от холодного оружия — ножа, кинжала, стилета. Последующее вскрытие установило, что погибшая не была отравлена, а при токсикологическом анализе во внутренностях обнаружены лишь остатки непереваренной пищи и значительное количество алкоголя.

Страховой агент что-то записал на лежавшем перед ним листке, и Ломон поклялся бы, что сделал он это с одной целью — поинтересоваться, какая пища и какое спиртное упомянуты в акте.

— Оставалась вероятность обнаружения пули в голове, но вскрытие не подтвердило и эту гипотезу. Итак, наметились две версии. Первая: Мариетту Ламбер где-то, может быть даже на путях, убили одним или несколькими ударами, нанесенными по черепу тупым предметом, а затем тело положили на полотно так, чтобы шея пришлась на рельс.

Ламбер был сосредоточен, но спокоен. Казалось, он тоже обдумывает проблему со всех сторон.

— Вторая версия: Мариетта Ламбер в состоянии сильного опьянения поднялась по лестнице с намерением пересечь полотно и направиться в квартал Женетт. Как я выяснил, это обычный маршрут местных жителей, несмотря на расклеенные всюду запреты. При этом она могла споткнуться, упасть и по причине ушиба или опьянения потерять сознание. Эта точка зрения как будто опровергнута заключением экспертов, утверждающих, что пострадавшая умерла задолго до того, как ей отрезало поездом голову. Из этого следовало бы заключить…

— Свидетелю не полагается делать заключения, — сухо прервал его Ломон.

— Прошу извинить, господин председательствующий, но мне трудно изложить итоги предварительного следствия и объяснить, в каком направлении я его вел…

— Переходите к тому, чем занимались вы сами, пока инспектора делали снимки.

Фриссар нахмурился: Ломон не часто так сурово обращался со свидетелем, тем более с представителем власти, который, судя по всему, из кожи вон лез во время следствия. Однако Ломон почувствовал себя еще более неловко, поймав благодарный взгляд молодого Жува.

— Помощник начальника вокзала Жюльен Мабиль, оказавшийся на месте происшествия, сообщил мне, что он, кажется, опознал в погибшей некую Мариетту, фамилии которой не знает. Но ему известно, что она проживала на Верхней улице. Я немедленно направился туда, и некая госпожа Жозефина Брийа, как раз вышедшая на порог, чтобы взять оставленную молочником бутылку, сразу указала мне дом Ламберов. Дверь я нашел приоткрытой и распахнул ее. Когда я вошел, в нос мне ударил сильный запах спиртного. Посреди комнаты на полу валялась разбитая бутылка красного вина.

Лоб и затылок Ломона покрылись испариной. Ему казалось, что шея у него пухнет, а глаза вылезают из орбит. Тем не менее каждое слово доходило до его сознания, но образы, которые оно вызывало, приобретали характер галлюцинаций — настолько они были четки и одновременно искажены. Недомогание не мешало, однако, Ломону помнить о своих обязанностях, он даже почувствовал вдруг, что способен думать сразу о нескольких вещах и не путать их. Это походило на какую-то игру. Ломон отчетливо, как на антропометрической фотографии, видел лицо каждого сидящего в зале и в то же время мысленно сопровождал свидетеля в доме Ламберов, который был ему известен лишь по плану и снимкам.

— Передайте документы номер пять и шесть присяжным, — бросил он Жозефу.

Беле подождал, пока пристав выполнит распоряжение.

— Итак, как можно видеть на снимке, дом это старый и обветшалый, как большинство домов квартала. В нем два этажа, на каждом по две комнаты. Ни чердака, ни мансард нет. Первая комната, судя по ее случайной и скудной обстановке, служит столовой и гостиной. Из нее на второй этаж ведет лестница. Другое помещение — кухня. Там я нашел на две трети выпитую бутылку рома и две грязных стопки. Когда я пришел, уже наступил день, но электрическая лампочка еще горела. Я увидел обвиняемого, который лежал у лестницы, подложив под голову руку, и, казалось, крепко спал.

Жув негодующе заерзал на скамье и был прав. Слово «казалось» было совершенно неуместно.

— На обвиняемом был помятый серый костюм. Галстук распущен, ворот рубашки расстегнут. От него несло перегаром, на мои обращения он не реагировал. Тогда я потряс его за плечо, и он, наконец открыл глаза. Поднялся, правда, не сразу, и потребовалось некоторое время, чтобы он пришел в себя.

По губам Ламбера скользнула насмешливая улыбка. Видно Беле никогда не случалось напиваться вдребезги и просыпаться с похмелья. Неужто необходимо так дотошно описывать тогдашнее состояние подсудимого?

Ломон не улыбался. Он думал, как описывал бы Фриссар его уход от Армандо и как Фонтан давал бы показания, что на явившемся ночью в аптеку председателе суда не было галстука. Когда Лоранс позвонила в серебряный колокольчик, Ломон был уже в пижаме и халате, одеваться ему пришлось наспех, и он впервые в жизни забыл про галстук. Заметил же это, лишь вернувшись домой.

— Прежде чем я успел задать ему вопрос, обвиняемый оглядел меня с ног до головы и спросил, не фараон ли я.

Как комиссар и рассчитывал, зал рассмеялся. Беле сделал это нарочно: не только свидетели, но даже некоторые председательствующие в суде не стесняются завоевывать дешевый успех у публики.

— На мой вопрос, где его жена, он ответил, что это меня не касается. Когда он соблаговолил подняться, я заметил, что он как-то странно поглядывает на разбитую бутылку.

Если верить утверждениям Ламбера, этот пристальный взгляд объясняется довольно просто. Со своим приятелем Фредом он пил перно. Оставшись один, перешел на виноградную водку. Затем вспомнил, что зашел, по крайней мере, еще в один бар и что где-то, по-видимому, пил красное, но никак не мог решить, брал ли домой бутылку. Вид осколков и разлитого вина удивил его, и Ламбер пытался восстановить в памяти, как он провел остаток вечера.

Но из этого вытекало, что он невиновен в убийстве, а против такого предположения было все.

— Я настаивал, чтобы он ответил, где его жена, и тогда обвиняемый указал мне на лестницу. «Поглядите наверху, — буркнул он, — если этот подонок все еще у нее в кровати, позовите меня: я набью ему морду».

На этот раз смешки прозвучали несколько сконфуженно, тем более что Ламбер, повернувшись лицом к залу, с вызовом смотрел на публику.

Разве он не вправе отвечать комиссару из опербригады, как заблагорассудится ему, Ламберу? Может, не он, а эти бездельники, торчащие в зале суда, словно в тире, возвратились в ту ночь домой пьяными и — справедливо или нет — заподозрили, что их жены спят с любовниками?

Беле поглядывал на председательствующего, ожидая от него похвалы, но в глазах Ломона не было даже намека на одобрение, а на лице застыло выражение брезгливости. Комиссар растерялся и с этой минуты стал максимально краток в своих показаниях.

— Спросив у него разрешения подняться наверх, поскольку у меня не было при себе постановления об обыске, и получив положительный ответ…

Чистая формальность: Беле поднялся бы наверх, даже если бы Ламбер попытался этому воспротивиться. Со стороны комиссара это была невинная хитрость, которая по сути дела ничего не меняла. На предшествующих процессах Ломон видал уловки и почище, но тогда он не испытывал желания вмешаться и порой просто их не замечал. Сегодня, однако, лихорадочное состояние, должно быть, чрезмерно обострило его восприимчивость: он испытывал подлинное негодование и был недалек от того, чтобы возненавидеть этого способного и добросовестного чиновника.

Беле это почувствовал. Он не мог взять в толк, в чем причина такого отношения судьи к нему, и несколько раз сбивался, теряя нить рассказа.

— Вместе с обвиняемым мы поднялись наверх в спальню, постель там была неприбрана. На полу валялись две стоптанные женские туфли, словно их сбросили куда попало. У ножки кровати лежал грязный порванный нейлоновый чулок; другой, скомканный, — на стуле.

Водопровода в доме нет, и в фаянсовом тазу осталась мыльная вода. На туалете — следы рисовой пудры. Я спросил у обвиняемого, прислонившегося к дверям, не провела ли его жена часть ночи или предыдущего дня в постели. Он ответил, что это ему неизвестно, а если она убралась куда-то с хахалем, то баба с возу, кобыле легче.

Я поинтересовался, что он сам делал ночью, и Ламбер заявил, что вечером пил в городе в разных барах, вернулся слишком пьяным, чтобы запомнить, в котором это было часу, услышал на втором этаже шум и, как ему показалось, голоса, но потом свалился внизу под лестницей и заснул.

Тут ко мне присоединился один из моих инспекторов, и мы приступили к осмотру помещения. Из отдельных наблюдений, на бесспорности которых я не настаиваю, и из последующего лабораторного анализа явствует, что за пятнадцать часов до нашего появления…

Комиссар вопросительно посмотрел на председательствующего, словно спрашивая у него разрешения продолжать: его явно смущало присутствие женщины среди присяжных.

— …явствует, как я уже сказал, что в постели находились мужчина и женщина, и между ними имела место близость.

Губы Ламбера искривила гримаса, и взгляд Ломона отыскал в зале лицо Люсьены Жирар, на котором играла снисходительная улыбка. Для нее в этом факте не было ничего из ряда вон выходящего. Стоит ли придавать столько значения таким простым вещам? Г-жа Фальк отвернулась.

Беле продолжал:

— На одном из полотенец, лежавших на туалете, обнаружены два небольших пятна крови. В лаборатории установили: кровь — той же группы, что у погибшей.

Часы над дверью показывали пять. Молодая женщина на цыпочках покинула зал — очевидно, ей пора было разогревать обед. Ее примеру не замедлила последовать другая. И по мере того как шло время, лица присутствующих делались как бы резче, утрачивали краски, словно это были лица восковых фигур. Иногда с улицы доносились гудки автомобилей, но звучали они, казалось, в другом измерении.

Беле также начал утомляться, и был момент, когда он сунул руку в карман, чтобы вытащить свои записи; видимо, он перечитывал их в свидетельской комнате, но пользоваться ими в судебном заседании не имел права.

Во избежание долгих пауз, Ломон, пробегая глазами лежащее перед ним дело, несколько раз пришел на помощь комиссару:

— Вы сняли отпечатки пальцев?

— Да. Закончив работу на насыпи, фотографы тоже прибыли в дом Ламберов. На улице толпился народ, и полиция для поддержания порядка выставила у входа пост.

— Расскажите про отпечатки.

Ломон подал знак Жозефу передать присяжным новые снимки.

— Прежде всего, на горлышке разбитой бутылки обнаружены очень четкие отпечатки большого и указательного пальцев правой руки обвиняемого. Найденная на кухне бутылка также была потом подвергнута осмотру. На ней сохранились отпечатки пальцев погибшей и какого-то мужчины; последние остались и на одной из двух стопок.

— Теперь вы можете назвать имя того, кому они принадлежали?

— Это некий Жюстен Желино, ярмарочный торговец, имеющий несколько судимостей. Одна из соседок показала, что девятнадцатого марта, накануне дня, когда был обнаружен труп, Желино вместе с Мариеттой около семи часов вечера вошел в дом.

— Чьи отпечатки вы обнаружили на второй стопке?

— Обвиняемого, жертвы и Желино. Последний, арестованный на следующий день…

Ломон прервал комиссара.

— Желино вызван свидетелем, и присяжные заслушают его показания. Скажите, что вам известно о том, как провела убитая вторую половину субботы девятнадцатого марта?

— Один из наших экспертов заметил на волосах убитой следы недавнего мытья и завивки. Я распорядился навести справки во всех парикмахерских города. В одной из них, «У Мориса» на улице Деглан, где Мариетта Ламбер была постоянной клиенткой, вспомнили, что в тот день она заходила к ним. Ей было назначено на три часа, но предыдущая клиентка запоздала, Мариетте пришлось довольно долго ждать, и освободилась она не к пяти, как рассчитывала, а только в десять минут седьмого. Кассирша заметила, что уже без четверти пять перед парикмахерской расхаживал какой-то молодой человек, время от времени заглядывавший через витрину. Она даже сказала Мариетте Ламбер: «Кажется, вас кто-то с нетерпением ждет». На что та якобы ответила: «Чем скорее он уберется, тем для него лучше. Осточертели мне молокососы! Вечно воображают, что кому-то с ними возиться охота».

Впервые с начала процесса губы Ламбера тронула легкая улыбка, и черты его лица на мгновение смягчились. Может быть, ему вспомнились кое-какие словечки жены, ее манера обращаться с некоторыми поклонниками?

Люсьена Жирар в девятом ряду тоже улыбнулась, словно поняв состояние Ламбера.

— Молодой человек дождался, пока она вышла? — спросил Ломон.

— Кассирша была занята и не обратила внимания.

— Благоволите сообщить присяжным, что выяснило следствие по поводу этого молодого человека.

— Он был опознан кассиршей на очной ставке. Зовут его Жозеф Пап, ему восемнадцать лет. Проживает на улице Миним в квартале Буль д’Ор, неподалеку от Верхней улицы, вместе с матерью, которая работает приходящей прислугой. Жозеф Пап служил в ту пору рассыльным в бакалейном магазине Мартеля на авеню Гамбетта. На работу являлся к семи утра, сразу ехал за товаром на станцию, освобождался в половине пятого. С семи вечера подрабатывал билетером в кинотеатре «Эксельсиор». Спустя месяц после смерти Мариетты Ламбер, он предпринял шаги, необходимые для поступления на военную службу, и просьба его была удовлетворена. Полагаю…

Ломон предвидел, что скажет сейчас комиссар.

— Вы не ошиблись. Жозеф Пап находится в свидетельской комнате и в свою очередь даст показания.

За последние полчаса председательствующий самое меньшее два раза порывался закрыть заседание: движение стрелок на больших стенных часах никогда еще не казалось ему таким медленным. Голова у него отяжелела, в ушах стоял звон, веки слипались, и он прилагал немалые усилия, чтобы не дать глазам закрыться. Ломон знал, что надо еще сделать, каких свидетелей заслушать, и это приводило его в отчаяние. Все вдруг стало казаться ему ничтожным, бессмысленным, далеким от реальности.

Еще накануне он, если и не был полностью удовлетворен собранными в деле материалами, то, во всяком случае, считал их достаточной основой для судебных прений и не сомневался, что они помогут приблизиться к истине, насколько это вообще в человеческих возможностях. А теперь те же самые показания становились зыбкими, словно вода, и, слыша, как кто-либо высказывает определенное мнение, Ломон испытывал желание спросить: «Что вам об этом известно?» или «Что это доказывает?»

Человек, которого никто в зале, во всяком случае, никто из судей или присяжных, не знает, обвинен в убийстве жены. Даже его адвокат настолько убежден в неотразимости доводов прокуратуры, что посоветовал подзащитному признать себя виновным в надежде добиться формулы «при смягчающих обстоятельствах», то есть минимальной меры наказания.

С точки зрения судебной практики Жув прав. Убедительно доказано, что Мариетта состояла в интимных отношениях со многими мужчинами, последними среди которых оказались Желино и молодой Пап, добровольно завербовавшийся в армию.

Можно также утверждать, что коль скоро Ламбер женился на ней после двухлетнего сожительства и оставался с нею четыре года, несмотря на ее поведение и на то, что она ничего не приносила в дом, он, очевидно, питал к ней какие-то чувства.

Предварительное следствие, проведенное полицией и прокуратурой, подтверждает, что в субботу вечером Ламбер вернулся домой пьяным, а это снимает обвинение в умышленном убийстве.

Не естественно ли при таких обстоятельствах настаивать на версии убийства из ревности?

Придется, правда, преодолеть известную предубежденность присяжных, неблагоприятное впечатление, произведенное на них прошлыми судимостями Ламбера, его образом жизни, связями с разными женщинами и, особенно, обещанием — искренним или нет — некой Элен Ардуэн жениться на ней.

Человека другого круга и поведения могли бы и оправдать; в данном случае рассчитывать на это не приходилось, но подсудимый почти наверняка отделался бы сравнительно мягким наказанием.

Однако Ламбер резко и твердо отказался признать себя виновным. Совершенно обескураженный Жув сообщил Ломону, что, когда он рискнул подсказать своему клиенту такой выход, тот два дня не желал его видеть.

Каду, который в ходе долгого следствия особенно часто общался с Ламбером, говорил председателю суда:

— У него низкий лоб и густые прямые брови, сросшиеся над переносицей, а это типичные признаки упрямца. Такого не переубедишь. Едва проснувшись с похмелья, он сразу заявил комиссару из опербригады, что невиновен, и будет стоять на этом до смерти.

Видимо, Каду прав. Возможно все: и то, что Ламбер невиновен, и то, что он виновен, и даже — коль скоро не доказано противное, — что Мариетта покончила с собой или погибла в результате несчастного случая, упав и ударившись головой о рельс.

Суть в том, что с самого утра Ломона терзает внезапно осенившая его мысль: человеку не дано полностью понять другого человека.

Беле все еще говорил. Часы показывали шесть. Председательствующий дождался конца фразы, определив его уже не по смыслу, а лишь по ритму, и, как только свидетель перевел дух, стукнул молотком.

— Следующее заседание завтра в десять часов утра.

Ломон заметил, как недоуменно переглянулись заседатели и растерялся Армемье. Но ему это было безразлично.

Добравшись домой, он сразу ляжет в постель, как советовал ему доктор Шуар.