Онлайн чтение книги Лили и осьминог Lily and the Octopus
Позвоночник

Мой мобильник выдает угрожающую, почти минорную трель, как обычно бывает, когда еще до того, как успеваешь ответить на звонок, уже догадываешься: что-то стряслось. Я замешкался, доставая его из кармана, и звонок чуть было не переключился на голосовую почту. Время для плохих вестей самое неподходящее – утром нам уезжать на свадьбу Мередит.

Звонит Джеффри.

– С Лили что-то неладное. Приезжай скорее.

Бросаю взгляд на часы. Четвертый час, я и без того уже на пути к дому. Только что я вышел из продуктового магазина и собирался покончить с последним делом в своем списке – забрать из химчистки рубашки, которые понадобятся нам на свадьбе.

– А нельзя подождать с этим еще полчаса?

Я пытаюсь представить себе все плохое, что только может случиться с Лили. Рвота. Понос. Неприятно, само собой, но еще не конец света. Объелась лакомств из своего рождественского чулка. Захромала? Однажды она засадила в лапу занозу, как в старой истории про Андрокла и льва. Понадобилось только одно: ласками уговорить Лили посидеть неподвижно, чтобы извлечь колючку. Кровотечение ? Кровотечение – это просто, надо только надавить как следует. Джеффри такой паникер. Что бы это ни было, подождет еще немного.

– Она не может ходить. Приезжай сейчас же.

Дома я застаю Лили в ее лежанке в гостиной, рядом на полу сидит Джеффри. При моем появлении вид Лили становится недовольным и озабоченным, однако она не вскакивает и не виляет хвостом. Новенький красный мячик из рождественского чулка неподвижно валяется на полу. Я вижу, что она даже не встречает меня, как обычно, и у меня замирает сердце.

– Ну, что тут у вас?

Я почти не хочу слышать ответ. Через восемнадцать часов нам снова надо быть в самолете, мне сейчас не до трагедий.

– Сейчас покажу, – отзывается Джеффри.

Он вынимает Лили из ее лежанки преувеличенно бережно, как делал первые несколько месяцев, пока мы встречались – еще до того, как они подружились и он научился брать ее на руки как полагается. Джеффри ставит Лили на все четыре лапы, и задняя половина ее туловища сразу сникает, задние ноги вяло отъезжают в сторону. Они отказываются держать ее.

Мое сердце ухает в глубины, где обычно помещается желудок, сразу становится трудно думать и дышать.

Я опускаюсь на пол рядом с ними, беру Лили одной рукой под мускулистую грудь, другой – под мягкое брюшко. И снова ставлю ее, поддерживая обеими руками. Убирать руки мне страшно.

– Постой ради меня, Лили, – прошу я, как гипнотизер зрителя, которого он только что ввел в транс. Когда я наконец разрешаю себе убрать ладонь из-под живота Лили, ее когти скребут по твердым доскам пола и ноги снова подворачиваются вбок. – Ну же! – На этот раз я даже не прошу, а умоляю. – Постой ради меня, детка.

Но когда я убираю руку, снова раздается отвратительный скрежет когтей по дереву, и ноги опять отказываются держать Лили. На этот раз она чуть не заваливается на бок, я успеваю подхватить ее в последнюю секунду.

– Что случилось?

– Ничего, – отвечает Джеффри.

– Но что-то же все-таки случилось, – возражаю я и добавляю: – Что ты сделал?

– Я сделал? – Джеффри ошарашен.

Лили стала моей собакой задолго до того, как мы с Джеффри познакомились, и хотя потом, когда между нами возникли отношения, она стала и его собакой, это были совершенно другие узы. Он вел себя не настолько заботливо (или, если уж на то пошло, больше запрещал ей), а когда был недоволен ее поведением, то всегда устранялся от ответственности, как делают отчимы и мачехи, – разводил руками и называл Лили «эта твоя собака». Джеффри действительно ни в чем не виноват, но я все равно теряюсь в догадках.

– Ты меня в чем-то обвиняешь?

Я гляжу на Джеффри. Обвиняю ли я его в чем-то? Даже в этот момент я не знаю точно, к чему относится мой вопрос – к Лили или той самой смске. Понятия не имею. Но чувствую, как дрожит в моих руках Лили, и понимаю, что сейчас не время для этого разговора.

– Нет.

– Очень на это надеюсь.

– Не обвиняю, честно, – спешу задобрить его я и переношу Лили обратно на лежанку, где ее хотя бы окружают со всех сторон мягкие бортики. – Пожалуйста, побудь с ней, пока я позвоню ветеринару.

Только набрав номер нашего ветеринара и услышав голосовую почту, я спохватываюсь: сегодня канун Нового года и на часах уже четыре. Я сразу звоню в первую же ветеринарную больницу, какая находится в списке, хоть она и далеко от нас, в западной части города. Я объясняю, что случилось, и мне настоятельно рекомендуют привезти Лили к ним немедленно. Если они и в силах ей чем-нибудь помочь, то времени для этого есть совсем немного, и оно быстро истекает.

Я заканчиваю разговор, хватаю плед и кутаю в него мою девочку. Бережно подняв ее, я киваю Джеффри.

– Едем.

В машине, остановившись у светофора и понимая, что зеленый свет ждать придется долго, я разражаюсь рыданиями. Я уверен, что теперь либо моей собаке придется обзавестись колесами для задних лап, либо мне – попрощаться с ней. Без предупреждения, без попытки сменить позу, встать или присесть, Лили какает на плед, расстеленный у меня на коленях, и мои рыдания становятся еще горше. Она умирает, моя крошка. Прямо здесь, у меня на коленях.

Загорается зеленый. Я ору зазевавшемуся Джеффри «ГАЗУЙ!», он давит на газ, а я судорожно ищу в кармане куртки пакет для собачьих какашек, потому что такие пакеты распиханы по карманам всех моих курток – я панически боюсь, что в нужный момент под рукой не окажется ни одного. Кое-как отчистив плед, я сую запечатанный пакет в ноги. Я помню, что Джеффри это не нравится, но он молчит, и потом, что еще мне остается? Мы оба открываем окна, чтобы проветрить машину.

Джеффри показывает приличное время, промчавшись через весь город, а я, увидев первую же вывеску «Ветеринарная больница», велю ему тормозить, хоть адрес не соответствует тому, который я нацарапал на обороте чека из «Таргета». Наверное, в спешке я что-то перепутал.

В приемной тесно, жарко и суматошно, и я уже опасаюсь, что со мной случится приступ паники. Сестра вручает нам планшет с зажимом и бланками, но я отталкиваю его, заявив: «Нам сейчас не до бумажек!» Джеффри извиняется за мою резкость, чем злит меня, и сам берет планшет с ручкой. Свободно только одно место, он занимает его и начинает писать. Я приваливаюсь к дверному косяку и держу на руках Лили в ее потрепанном пледе. Вскоре выходит врач, и когда я объясняю, что случилось, она говорит, что нам нужна хирургическая больница на другой стороне улицы, двумя кварталами дальше. Тик-так, тик-так . Драгоценные минуты утекают одна за другой.

Когда мы уже поворачиваемся, чтобы уйти, какая-то женщина, похожая на даму с поленом из «Твин Пикс» (хотя это я держу полено в виде парализованной таксы), хватает меня за руку и восклицает: «Что бы ни сказали вам, не усыпляйте свою собаку». Только что мне хотелось послать ее подальше, но от этих слов я застываю как вкопанный, и по щекам вдруг катятся слезы.

– Она еще будет счастлива, если вы позволите ей, – добавляет незнакомка и мгновенно затмевает в моих глазах весь мир.

Я киваю, продолжая лить слезы, а Лили даже не пытается слизнуть их. Где-то в глубине души я понимаю, что нельзя терять и секунды, и это осознание возвращает мне способность двигаться. Я выскакиваю за дверь.

Джеффри влетает на стоянку перед хирургической больницей, подрезав по моему настоянию сразу несколько машин. Нас уже ждут, последнего из врачей вызвали специально для нас. Хирургическая сестра забирает у меня Лили и поспешно уносит ее за качающуюся на петлях дверь. Я и опомниться не успел, как она исчезла. Никто не дает нам заполнять никакие бланки. Никто не предлагает сесть. Никто не советует мне не усыплять мою собаку. Не зная, как быть, мы стоим посреди большого стерильного помещения, в окружении тревог и трагедий. Смотреть здесь не на что, кроме собственных ног. Бесплатный кофе есть, но наверняка омерзительный на вкус, и вообще, как можно пить черные помои, когда весь остальной мир потягивает золотистое новогоднее шампанское?

После недолгого, но бесконечного ожидания нас приглашают в отдельную смотровую. Лили там нет. Зато есть два стула, и мы садимся. И нервно ерзаем, пока не входит ветеринар – блондинка с добрым лицом, слишком спокойная для хирурга и вместе с тем настолько властная, словно отслужила в армии. На основании неврологических симптомов она подозревает у Лили повреждение межпозвоночного диска и собирается провести миелограмму, чтобы точнее определить место формирования грыжи.

Что такое миелограмма, я не знаю, и понимаю, что восполнять этот пробел некогда, но судя по всему, это слово означает некий вид обследования с целью выявления патологий позвоночника.

– А что потом?

– А потом, в зависимости от результатов миелограммы, больше всего шансов, что Лили снова сможет ходить, даст операция.

– Операция, – с этой мыслью я стараюсь свыкнуться так быстро, как только могу.

– Чем раньше, тем лучше.

Видимо, раздумывать вообще некогда.

– То есть понадобится операция или нет, будет известно после миелограммы?

– Честно говоря, я приняла бы решение прямо сейчас. Для миелограммы понадобится анестезия, и если окажется, что это действительно повреждение диска, то провести операцию лучше незамедлительно.

– Значит, вы хотите, чтобы мы решили сразу.

Врач смотрит на часы.

– Да.

Решения. В последнее время они даются мне с трудом. Вспоминаю недавние случаи, в которых я сам чувствовал себя практически парализованным нерешительностью. Стоит ли бросить работу и стать писателем-фрилансером, ни на что не отвлекаясь? Стоит ли поговорить с Джеффри о сомнениях, которые вызывают у меня наши отношения? О подозрительной смске, которую он получил? Сможем ли мы с Лили снова остаться одни и начать все заново?

– Во сколько обойдется операция на спине собаки, которая в основном состоит из спины?

Врач наклоняется ко мне и слегка улыбается. Ей незачем объяснять то, что я и так знаю: у каждой породы есть свое слабое место. Чистопородные собаки страдают от тех или иных медицинских проблем, поскольку основа их выведения для особой цели или выставок – генетические мутации.

– Итого, все вместе – анестезия, миелограмма, операция, послеоперационный период, – порядка шести тысяч долларов.

Вот теперь меня и впрямь парализовало. Шесть тысяч. Я переглядываюсь с Джеффри. Вспоминаю, как тают сбережения. Думаю о том, что я только что выплатил долги по всем кредиткам. Об отпусках, которые не состоятся, о пенсионных счетах, которые не пополнятся, о том, что мечты заняться писательством придется отодвинуть еще на год.

– Тебе решать, – говорит Джеффри. – Я не могу сделать это за тебя. Она твоя собака.

Твоя собака .

Мне хочется поколотить его. Поколотить всех, кроме, пожалуй, докторши, которая может спасти Лили.

– Я оставлю вас, а вы поговорите, хорошо? – Врач выпрямляется, но я опомниться не успеваю, как вцепляюсь в рукав ее халата.

– У нее есть мячик. Красный. Красный мячик. Она его любит. Часами играет с ним – подбрасывает, гоняется за ним, прячет, ищет. Играет часами, пока не запыхается, и даже потом уносит на свою лежанку, ложится сверху и спит. Когда она играет с этим мячиком, она живет. И если она…

Я не могу закончить. Джеффри кладет мне руку на плечо, и я снова рыдаю.

– Если она больше не сможет… играть с этим мячиком, не знаю, что ей останется в жизни.

Врач поворачивается ко мне. Не то чтобы она не растрогалась, просто и раньше видела, как люди принимают похожие решения, и мой случай для нее – такой же, как все остальные.

Я продолжаю, всхлипывая и хватая ртом воздух:

– Не хочу, чтобы вы считали меня негодяем. Который в такую минуту думает только о деньгах. Просто я не знаю, какой станет ее жизнь, если она не сможет играть с этим мячиком.

Взглядом я умоляю: почини ее! Спаси ее ! Один краткий кивок – все, что мне требуется, и она, посмотрев на меня, кивает. Она меня услышала и попыталась что-то объяснить мне.

– Я подожду в коридоре.

Но уходить ей незачем.

– Вы сами будете делать операцию?

– Да, – еще один кивок. Она говорит, что Лили снова будет ходить. Говорит, что точно знает это, только не может заявить напрямик по нелепым причинам вроде страховки. И потому объясняет мне без слов – так, как заложники моргают, передавая в видеозаписи секретные сообщения незаметно для их тюремщиков.

Я смотрю на Джеффри, тот снова заявляет:

– Я не могу принять это решение за тебя, – но на этот раз добавляет: – Но поддержку тебя, что бы ты ни выбрал.

Я гляжу на врача. В ушах гулко стучит сердце. В смотровой жарко и пахнет лекарствами. Флюоресцентная лампа сердито мигает, требуя замены. У меня кружится голова, но не от ошеломляющих мыслей, а от адреналина. Прямо сейчас – вот когда я должен начать принимать решения. Пришло мое время.

Я вытягиваюсь во весь рост, опускаю руки по швам, и на этот раз сам властным тоном отдаю приказ:

– Оперируйте.

Еще поднимем чашу за счастье прежних дней

Мы уезжаем из ветеринарной больницы сразу же, как только я даю согласие на операцию. Об этом нас настойчиво просят. Наступает новогодняя ночь, в больнице не хватает персонала, тратить свои и без того скудные ресурсы, успокаивая впавшего в истерику клиента в приемной, они не хотят. Если операция пройдет успешно, им вовсе незачем слушать, как я требую впустить меня к Лили или разрешить побыть неподалеку, пока она не придет в себя. А я бы обязательно потребовал. Как Ширли Маклейн в «Языке нежности»: « Уже одиннадцатый час. Моей дочери больно. Не понимаю, почему она должна терпеть эту боль. Ей требовалось только продержаться до десяти, а сейчас УЖЕ ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС! Моей дочери больно, можете вы это понять или нет? СДЕЛАЙТЕ МОЕЙ ДОЧЕРИ УКОЛ !» А если операция окажется неудачной, видимо, им не хочется, чтобы в приемной разыгрался скандал.

И мы отправляемся домой. Джеффри останавливается у китайского ресторана, чтобы прихватить еды, я остаюсь в машине и звоню Тренту. Он уже где-то празднует Новый год, я не могу передать всю тяжесть случившегося, злюсь и отключаюсь. Один в машине, почти не задумываясь, я звоню маме. Пока в трубке звучат гудки, я думаю о том, что каждый разговор с ней кажется незавершенным. О том, как мы ходим вокруг да около, но никогда не переходим к сути. Получится ли завершенным этот разговор? Почему я до сих пор нуждаюсь в матери? Едва услышав ее голос, я заливаюсь слезами и ненавижу себя за это, потому что если даже от нее я не дождусь того, что мне нужно, зачем тогда вообще звонить, когда мне нужна поддержка.

– Ну конечно, ты расстроен, она ведь твоя малышка.

М-да? Меня удивляет не сочувствие, а вот это ее «конечно». В моем детстве у нас было четыре собаки. Не одновременно, а одна за другой, за более чем восемнадцать лет. И ни одна из них не была для моей матери малышкой: ей вполне хватало и двух человеческих детей. Это «конечно» – все, что мне требуется, меня сразу перестает мучать стыд. Конечно , я расстроен. Конечно , я растерян. Конечно , я сам не свой. Ведь она моя малышка. Даже моя мама это понимает.

Когда мы заканчиваем разговор, я звоню Мередит. Было непросто в разговоре с мамой не проболтаться, не объяснить, что отчасти мой стресс объясняется свадьбой, но я не выдал Мередит.

Мередит – воплощенное сочувствие.

– Мы поменяем вам рейс, будем ждать наготове, и вы вернетесь сразу после церемонии – только скажи, и мы сделаем все, что понадобится. И конечно, возместим вам все расходы, – я слушаю голос Мередит, и мне становится легче. – Но если возможность все-таки есть, пожалуйста, приезжайте.

Я вяло ковыряюсь в «курятине генерала Цзо» и паровых пельменях, но аппетит не возбуждает ничто, кроме водки. Мы собирались на вечеринку, которую устраивают наши соседи по дуплексу, живущие наверху; но теперь я отправляю Джеффри к ним, передать наши извинения. Глухой шум вечеринки не смолкает, временами отчетливо слышится смех, напоминая, что за пределами нашей тревоги жизнь продолжается, что часы отсчитывают секунды, отмечая конец старого года и начало нового.

А у нас в доме время остановилось. Кажется, работает телевизор, включен канал НВО. Но даже на нем сюжет разворачивается еле-еле.

Пока не звонит телефон.

Я даже не замечаю, как хватаю трубку, и спохватываюсь, лишь когда у меня в ухе слышится голос врача.

– Лили перенесла операцию нормально, – от облегчения меня чуть не вывернуло насухую. – Миелограмма показала спинальную компрессию в области десятого-двенадцатого грудного позвонков. Мы сделали операцию сразу же и провели гемиламинэктомию в этой области.

Я киваю, будто мне понятно, что именно все это означает. Киваю собеседнице, которая не видит меня, пытаюсь слушать и мысленно повторяю, что все прошло успешно. Потом силюсь повторить слово «гемиламинэктомия», и оно получается у меня, как у ребенка, впервые выговаривающего «алюминий»: «алю-ними-мини-ний».

– Если коротко, мы сделали разрез, чтобы открыть доступ к позвоночнику, обнажили его и извлекли межпозвоночную грыжу.

Извлекли – и что с ней было дальше ?

– Лили перенесла операцию без осложнений и благополучно вышла из наркоза.

Благополучно . Как будто наркозы, миелограммы, обнажение позвоночника, и «алю-ними-мини-ниевые» операции – обычное житейское дело.

– А она может… операция пошла успешно?

Я вдруг понимаю, что стою навытяжку, будто врач вошла к нам в гостиную. Как я вставал, я не помню, но теперь я на ногах, не знаю, на что смотреть и куда девать свободную руку. Именно этих вестей я и ждал, но почему-то я холоден, как лед, тепло водки отхлынуло от моих конечностей.

– У животных, страдающих от повреждений такого типа, максимум неврологических улучшений наблюдается в первые три месяца после операции. Некоторые улучшения вы заметите сразу же, но не отчаивайтесь, если выздоровление Лили поначалу будет медленным. Лично мой прогноз – осторожно-оптимистический.

– Осторожно-оптимистический – это…

Сверху доносится взрыв смеха, и я кидаю в потолок убийственный взгляд.

– Осторожно-оптимистический – это значит, что она поправится.

– Полностью?

– Прогноз осторожно-оптимистический.

Хватит повторять одно и то же! ОНА БУДЕТ ХОДИТЬ ?!

– Нам понадобится подержать ее у себя ближайшие семьдесят два часа, чтобы последить за первым этапом выздоровления и выяснить, нет ли признаков осложнений. Завтра мы закрываемся на Новый год, значит, вы можете навестить ее послезавтра, если пожелаете. Но ненадолго. Ей не стоит перевозбуждаться. Или можете приехать еще через день и сразу забрать ее домой.

– Спасибо, доктор.

– Работать с Лили было удовольствием для нас.

Она не понимает, что я пытаюсь выразить.

– Нет, – и я повторяю со значением: – Спасибо вам .

Повесив трубку, я обессиленно падаю на диван и передаю Джеффри все, что только что узнал – и когда можно проведать Лили, и когда можно забрать ее домой.

Он смотрит на меня, явно не зная, что сказать.

– Видимо, теперь мы едем на свадьбу.

Восемь случаев, когда я был трусом

1. Когда мне было пять лет, отец велел мне ходить, как полагается мужчинам, и мне сразу стало так стыдно, что я послушался.

2. Когда в седьмом классе тот всеобщий любимчик с французской фамилией назвал меня педиком, а я, вместо того, чтобы постоять за себя, думал о том, как это звучало бы по-французски («педИк» – с ударением на «и») и мечтал провалиться сквозь пол.

3. Когда мои родители развелись и кто-нибудь спрашивал меня об этом, а я притворялся, что рад.

4. Когда тот парень из старших классов сделал мне минет, а потом я сказал ему: это еще ничего не значит, и хоть он гей, мне моя гетеросексуальность не мешает.

5. Когда я решил выбрать специальностью не литературное творчество, а более масштабную и безликую «коммуникацию» – ради надежности.

6. Когда в конце одних отношений я держался так отчужденно и холодно, что после нескольких месяцев попыток достучаться до меня и выяснить, в чем дело, ему не осталось ничего другого, кроме как расстаться со мной.

7. Когда я не решился поговорить с Джеффри сразу же после того, как увидел ту смску.

8. Каждый раз, когда я не говорю маме, что люблю ее, только потому, что боюсь не услышать от нее тех же слов.

И один случай, когда я был храбрецом

1. Когда я уехал из Лос-Анджелеса на свадьбу моей сестры и оставил Лили выздоравливать в больнице, уверенный, что она поправится.

Ресторан «Тонга» и бар «Ураган»

Я смотрю, как низко висящее в небе утреннее солнце озаряет мерцанием воду, пока мы взлетаем над Тихим океаном; лететь до Сан-Франциско недолго, мы должны прибыть в первый день Нового года, как и планировали. Я спрашиваю у стюардессы имбирного эля, чтобы запить старую таблетку, которая завалялась в аптечке в ванной (надеюсь, что это «валиум», хотя скорее «викодин»), а в остальном все время молчу. Хорошо, что мне досталось место у окна. Обычно я довольствуюсь средним, поскольку Джеффри не желает сидеть нигде, кроме как у прохода, но на этот раз в Сан-Франциско мы летим маленьким самолетом, где по обе стороны от прохода всего по два кресла. Можно хотя бы глазеть вниз и ни с кем не встречаться глазами. Зрительный контакт опасен. Зрительный контакт – это триггер.