Онлайн чтение книги Маленький, большой, или Парламент фейри Little, Big
I

Однажды июньским днем 19… года молодой человек неспешным шагом шел из огромного Города на север по направлению к небольшому местечку под названием Эджвуд, слышать о котором он слышал, а бывать там – не бывал. Юношу звали Смоки Барнабл, в Эджвуде ему предстояло жениться; то, что он шел пешком, а не ехал, было одним из условий его прибытия в Эджвуд.

Откуда-то Куда-то Еще

Хотя молодой человек покинул свою комнату в Городе ранним утром, уже близился полдень, когда он, перейдя через громадный мост по пешеходной дорожке, обычно пустой, оказался на северном берегу реки, среди городков с индейскими названиями, границ между собой не имевших. Он пробирался по ним чуть ли не до вечера: транспортный поток был таким плотным, что двигаться по прямой не удавалось; чаще всего приходилось лавировать, выбирая маршрут. Минуя округ за округом, Смоки заглядывал в узкие переулки, бегло осматривал витрины магазинов. Прохожих было немного, даже из числа местных жителей, разве что подростки на велосипедах. Молодой человек не переставал дивиться, как можно жить на таком унылом отшибе, а дети между тем веселились вовсю.

Чередование жилых кварталов с торговыми авеню постепенно теряло упорядоченность; дома редели, будто деревья на окраине большого леса; подобием полян стали появляться пустыри, заросшие сорняками; там и сям из-под земли тянулись чахлые, запыленные побеги; попадались замусоренные лужайки – словом, вся местность вполне годилась для устройства промышленной зоны. Эта мысль упорно вертелась в голове у Смоки; окружавший его пейзаж больше всего походил не то на пустыню, не то на заброшенное озимое поле – чем не площадка для возведения фабрик?

Смоки подошел к скамейке на остановке автобуса, который курсировал Откуда-то Куда-то Еще. Присев на краешек, он сбросил с плеч дорожную сумку, достал из нее сэндвич, изготовленный им собственноручно (это тоже было одним из условий), а также разноцветную, будто конфетти, карту с указанием бензозаправок. Смоки не был уверен, что не нарушит условий, воспользовавшись картой, но поскольку путь до Эджвуда ему описали довольно бестолково, он, отбросив сомнения, развернул ее.

Так. Голубая линия, очевидно, обозначала знакомую ему избитую щебеночную дорогу, вдоль которой стояли пустующие кирпичные заводики. Смоки расположил карту параллельно скамейке, на которой сидел: разбираться в картах он был не мастак, но определил, что конечная цель его путешествия находится по левую руку от него, причем на довольно приличном расстоянии. Название Эджвуд на карте отсутствовало, но само местечко ютилось где-то здесь , среди пяти небольших городков, отмеченных самыми мелкими точками. Ага. Жирная двойная красная линия обозначала пролегавшую поблизости магистраль со многими боковыми въездами и выездами; пешком здесь не пройдешь. Еще ближе находилась четкая голубая линия (нарисовав в уме систему сосудистого кровообращения, Смоки представил, как весь транспорт вливается в город с юга по голубым линиям, а из города течет по красным), от которой ответвлялись отростки к городкам и населенным пунктам. Гораздо более тонкая склеротическая голубая линия, возле которой он сидел, являлась притоком – по всей видимости, торговым путем: Тул-таун, Фуд-сити, Ферничер-уорлд, Карпет-виллидж. Так-так… Но на карте имелась еще почти что неразличимая узенькая черная линия: вот она вполне годилась. Сначала Смоки показалось, что она никуда не ведет, будто картограф забыл дочертить ее до конца, однако неровная линия, выпутавшись из узловатых переплетений, уверенно и наглядно устремлялась на простор севера и едва ли не задевала собой городок, который, как Смоки было известно, почти соседствовал с Эджвудом.

Вот, значит, она самая и есть. Похожа скорее на пешеходную тропу.

Измерив на карте большим и указательным пальцами расстояние, которое было пройдено, и то, которое ему еще предстояло пройти (гораздо большее), Смоки закинул за спину дорожную сумку, надвинул шляпу на глаза для защиты от солнца и зашагал дальше.

Лонг-дринк «Уотер»

В пути она не очень занимала его мысли, хотя, конечно же, за неполные два года, что Смоки любил ее, она не выходила у него из головы; воображение часто уносило его в ту комнату, где они встретились впервые, и порой сердце его трепетало по-прежнему; но сейчас Смоки испытывал скорее благодарную признательность, опять мысленно заглядывая туда, в ту комнату, где Джордж Маус издали приветствовал его стаканом и трубкой; с ним были его долговязые кузины: младшая пугливо пряталась за спиной у старшей.

Происходило это в городском доме Маусов – последнем обитаемом доме в квартале. Окна с частым переплетом в библиотеке на третьем этаже были залатаны картоном, по темному ковру протоптаны светлые дорожки от двери к окнам и бару. Да, именно там они и встретились.

Она была высоченной.

Ее рост достигал шести футов: Смоки был на несколько дюймов ниже; ее сестренка, которой только-только исполнилось четырнадцать, была с ним вровень. Короткие вечерние платья девушек переливались блестками – красное у нее и белое у сестры; блестели и их длинные-длинные чулки. Отличались сестры не только высоким ростом, но и застенчивостью, особенно младшая, которая робко улыбнулась, но не пожала протянутой руки Смоки, а еще дальше спряталась за спину сестры.

Изящные великанши. Старшая бросила быстрый взгляд на Джорджа, когда Смоки галантно представился, и вежливо улыбнулась в ответ. Ее вьющиеся волосы отливали золотом. Джордж сказал, что ее зовут Дейли Элис.

Смоки, вскинув глаза, взял ее за руку. «А мне лонг-дринк „Уотер“», – сказал он, и она залилась смехом. Ее сестра тоже засмеялась, а Джордж Маус, согнувшись пополам от хохота, хлопал себя по коленке. Смоки, не понимая, почему их так развеселила эта избитая шутка, стоял с блаженно-ангельской улыбкой, переводя взгляд с Джорджа на Элис, руку которой все еще держал в своей.

Это был самый счастливый момент в его жизни.

Безличность

До знакомства с Дейли Элис Дринкуотер в библиотеке городского дома Мауса жизнь Смоки складывалась не очень-то счастливо; но вышло так, что его образ жизни наилучшим образом расположил его к ухаживанию, которое он как раз затеял. Смоки был единственным ребенком, рожденным во втором браке отца, когда тот приближался уже к шестидесяти. Стоило матери уяснить, что изрядное состояние Барнабла испарилось благодаря неумелому хозяйствованию супруга и что ей не имело ни малейшего смысла выходить за него замуж и уж тем более рожать ребенка, как она в приступе горького разочарования покинула дом. Смоки тяжело это переживал: из всех родственников мать казалась ему наименее безличной; в сущности, из числа тех, с кем его связывали кровные узы, она была единственной, чей образ мгновенно вспоминался ему и в старости, хотя расстались они, когда он был еще совсем мальчиком. Сам Смоки в основном унаследовал безличность Барнаблов: от матери ему досталась лишь частичка определенности. Знавшим его эта частичка представлялась неоспоримой: проблеск наличного присутствия посреди смутно мерцающей пустоты.

Семья была большая. От первой жены у отца родилось пятеро сыновей и дочерей. Все они жили в каких-то безличных пригородах в штатах, названия которых начинались с буквы «I»: друзья Смоки по Городу вечно их путали, порой и сам Смоки не мог толком в них разобраться. Знакомые полагали, что у его отца денег чертова уйма, и, понятия не имея, как он ими распорядится, всегда охотно приглашали его к себе. После ухода жены отец решил продать дом, в котором Смоки родился, и предпочел кочевать с места на место в сопровождении маленького сына, череды безличных собак и семи изготовленных по специальному заказу сундуков, в которых содержалась его библиотека. Барнабл был образованным человеком, хотя его познания носили столь отвлеченный и закостеневший характер, что собеседника он себе не находил и потому ничем не нарушал свойственную ему от природы безличность. Его старшие сыновья и дочери относились к сундукам с книгами как к большому неудобству: как если бы чужие носки мешались в стирке с их собственными.

(Позднее Смоки завел привычку сортировать своих сводных братьев и сестер, связывая их с определенными городами и штатами, пока сидел в уборной. Может, потому, что в их уборных он острее всего ощущал свою безличность – вплоть до невидимости; во всяком случае, время проходило за перетасовыванием братьев, сестер и их отпрысков, словно это была колода карт; Смоки прилаживал лица к входным дверям и к газонам, пока с годами в конце концов не наловчился раскладывать всю колоду. Это доставляло ему то же безрадостное удовлетворение, что и от решения кроссвордов, вместе со сходной неуверенностью: а что, если правильно вписанные им слова не совпадают с задуманными составителем? Номер газеты, в котором спустя неделю публиковались ответы, так ни разу и не принесли.)

Уход жены не лишил Барнабла бодрости: личность его еще более стерлась; старшим детям казалось, что отец как бы съежился, а потом, все более умаляясь, окончательно улетучился из их жизни. Только Смоки он сумел передать дар, позволявший осязать его личность, – свои знания. Из-за частых переездов Смоки не имел возможности регулярно посещать школу, а к тому времени, когда они обосновались в одном из штатов, название которого начиналось с буквы «I», выяснилось, что́ содеял над сыном отец: Смоки оказался слишком взрослым для того, чтобы можно было принудить его ходить в школу. К шестнадцати годам Смоки изучил классическую и средневековую латынь, древнегреческий, основы старомодной математики; немного умел играть на скрипке. Другие книги, помимо томов отцовских классиков, переплетенных в кожу, он почти и не раскрывал; мог более или менее правильно продекламировать сотню-другую строк из Вергилия, а также писал наклонным каллиграфическим почерком.

Отец Смоки в тот год умер ссохшимся старичком, словно всю свою невеликую телесную плотность передал сыну. Смоки продолжал скитания еще несколько лет. За отсутствием диплома поиски работы давались ему нелегко. Наконец ему удалось обучиться машинописи в какой-то захудалой школе бизнеса (должно быть, в Саут-Бенде, как он потом вычислил) и сделаться клерком. Он долго жил в трех разных пригородах, которые именовались одинаково, и в каждом родственники называли его по-разному – то его собственным именем, то именем отца, то просто Смоки; он выбрал себе последнее: оно как нельзя точнее передавало его склонность исчезать неуловимо, подобно дыму. Смоки даже не подозревал о бережливости отца и, неожиданно получив в двадцать один год запоздалый скромный капитал, сел в автобус, идущий в сторону Города, и, как только за окошком промелькнул последний дом пригорода, забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и самих родственников – впоследствии он с трудом восстанавливал в памяти их лица по ассоциации с видом газонов; очутившись же в Городе, он благодарно и без следа растворился в нем, подобно дождевой капле, канувшей в море.

Имя и номер

Смоки занимал комнату в доме, который когда-то принадлежал приходскому священнику старинной церкви. Эта церковь, чтимая, но заброшенная и полуразрушенная, стояла и теперь позади дома. Из окна открывался вид на кладбище, обитатели которого, носившие голландские имена, мирно ворочались с боку на бок в своих вековых постелях. По утрам Смоки, поднятый на ноги не звоном будильника, а внезапным шумом уличного движения (он так и не научился спать под гул городского транспорта, тогда как долгий грохот поездов, шедших на Средний Запад, совершенно его не тревожил), отправлялся на службу.

Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки взмывали к потолку и возвращались эхом, странным образом переменившись. Если кто-нибудь кашлял, то казалось, будто кашляет сам потолок, стеснительно прикрыв рот. Весь день Смоки водил лупой по бесчисленным столбцам, разбирая мелкий шрифт и тщательно изучая каждое имя, сопутствующий адрес и номер телефона, а затем отмечал красным карандашом имена, адреса и телефоны, не совпадавшие с распечатанными данными на карточках, которые ежедневно вырастали перед ним стопка за стопкой.

Поначалу имена не значили для него ничего и обладали не большим смыслом, нежели совершенно безличные телефонные номера. Единственной отличительной чертой того или иного имени служило занимаемое им случайное, но вместе с тем неизбежное место, продиктованное алфавитом. Бывало, компьютер допускал идиотские ошибки – вот за их выявление Смоки и получал жалованье. (Смоки удивлялся не столько редким сбоям компьютера, сколько его непроходимой тупости: например, тот не в состоянии был определить, когда аббревиатура «St.» обозначает «улицу», а когда «святого», поэтому иногда адрес выглядел так: гриль-бар «Седьмой святой» или Церковь Всех Улиц.) Неделя текла за неделей, и Смоки, чтобы хоть чем-то заполнить вечера, бесцельно прогуливался по Городу (не зная о том, что большинство жителей с наступлением темноты обычно сидят дома), знакомясь с окрестными улицами и переулками, с особенностями различных районов, с барами и открытыми верандами. Постепенно имена, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, начали обретать реальность; люди, которые попадались ему в автобусах, поездах и кондитерских, перекрикивались через улицу из тесно поставленных многоквартирных домов, глазели на дорожные происшествия, спорили с официантами и продавщицами, а также сами официанты и продавщицы – все они стали проступать перед ним на тонких страницах регистрационной книги; да и сама Книга представлялась ему теперь величественной эпической сагой о городской жизни с ее встречами и расставаниями, преисполненной трагедии и фарса, изменчивой и насыщенной драматическими перипетиями. Он узнавал о вдовах с древними голландскими фамилиями, которые жили, как он знал, на главных улицах в домах с высокими окнами и управляли супругами – вернее, недвижимостью супругов, а их сыновья – обычно Стилы или Эрики, худ. – дек-ры интер-ов, селились в кварталах богемы; о многочисленном семействе с невообразимыми именами на греческий лад, занимавшем несколько строений в зловонном квартале, мимо которого Смоки однажды проходил: семейство непрерывно росло, хотя всякий раз при просмотре алфавитного списка кто-то из него выбывал (цыгане, решил наконец про себя Смоки); о мужьях, чьи жены и несовершеннолетние дочки по частным телефонам ворковали со своими любовниками, пока сами мужья без конца названивали финансовым фирмам, носившим их имена; подозрение у Смоки вызывали субъекты, которые сокращали до инициала первое, а не второе имя: как правило, ими оказывались или сборщики налогов, или адвокаты, открывавшие конторы по месту жительства; иногда это могли быть полицейские чиновники, которые попутно занимались продажей подержанной мебели; Смоки установил, что почти каждый житель по фамилии Синглтон и все до единого Синглтери обитали в северной негритянской части города, где мужчины носили имена бывших президентов, а женщин называли по драгоценным камням – Перл, Руби, Берилл – с горделивой приставкой «миссис», и Смоки представлял, как они – дородные, темнокожие, сияющие – возятся в тесных каморках с кучей чисто вымытых детишек. Начиная с самодовольного специалиста по ремонту замков, украсившего название своей крохотной мастерской множеством заглавных «А», и кончая ученым – Архимедом Яяззандотти (старым холостяком, читающим в запущенной квартирке греческие газеты), Смоки знал теперь всех до единого. Под его скользящей лупой набранные мелким шрифтом имя и номер казались всплывшими на поверхность и выброшенными волнами на берег обломками кораблекрушения, способными поведать целую историю. Смоки вслушивался в нее, сличал карточку со списком и, убедившись в отсутствии разночтений, переворачивал ее, даже если увеличительное стекло помогало всплыть новой истории. Сидевший с ним рядом клерк тяжко вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко рассмеялся. Все сидевшие в комнате подняли головы.

Смеялся молодой человек, которого приняли на работу совсем недавно:

– Я только что обнаружил в регистрационном списке «Клуб охотников и рыболовов с Шумного моста». – Он едва сумел выговорить фразу до конца из-за душившего его смеха; Смоки поразился, что даже полное безмолвие соседей-корректоров ничуть его не обескуражило. – Ты что, не врубаешься? – обратился молодой человек к Смоки. – Шум на этом мосту уж точно поднимут изрядный.

Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся: его смех взлетел под потолок и обменялся там рукопожатием со смехом соседа.

Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие брюки с широкими подтяжками; по окончании рабочего дня он завернулся в необъятный шерстяной плащ с воротником, зацепившим его длинные черные волосы, и Джорджу пришлось рывком их высвободить, как это делают девушки. Шляпа у него была как у Свенгали, да и глаза тоже: темные, веселые и притягательные. Не прошло и недели, как Джорджа, к великому облегчению всех сидевших в комнате обладателей бифокальных очков, выставили за дверь, но к тому времени он и Смоки – единственный в целом свете, кто мог произнести это совершенно серьезно, – уже стали «закадычными друзьями».

Городской Маус

Подружившись с Джорджем, Смоки начал приобщаться к умеренному распутству: немного пьянства, немного наркотиков; под влиянием Джорджа он стал цветасто одеваться и выражаться цветистее; Джордж представил его и девочкам. Довольно скоро безличность Смоки скрылась под внешними покровами, как Человек-невидимка под своими бинтами; прохожие перестали толкать его на улице, а пассажиры автобуса – плюхаться ему на колени без извинения: все это Смоки объяснял тем, что его присутствие в мире сделалось смутно ощутимым для многих.

У Маусов, во всяком случае, он присутствовал часто: семейство занимало единственный обитаемый дом в опустевшем квартале, который возвел первый из городских представителей Маусов, и квартал все еще им по большей части принадлежал. Смоки был благодарен Джорджу не столько за шляпу нового фасона и за новый жаргон, который он у него перенял, сколько за знакомство с этими людьми – крайне своеобразными и бурно выражавшими свои симпатии. Смоки мог часами незаметно просиживать где-нибудь в уголке, находясь в то же время в самом средоточии семейной жизни – с ее спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, попытками самоубийства и шумными примирениями; невзначай его замечали дядюшка Рэй, или Франц, или Ма и с изумлением восклицали: «Гляньте-ка, а Смоки, оказывается, здесь!» – и тогда он расплывался в улыбке.

– У тебя нет родственников за городом? – как-то спросил Смоки у Джорджа, когда они пережидали метель в излюбленном Джорджем кафе-баре, расположенном в старинном городском отеле.

Выяснилось, что родственники за городом действительно есть.

С первого взгляда

– Они очень религиозны, – подмигнув, сообщил Джордж, когда уводил Смоки от смешливых девушек, чтобы представить его их родителям – доктору и миссис Дринкуотер.

– Я не практикующий доктор, – пояснил мистер Дринкуотер – морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивой оживленностью походивший на маленького зверька.

Его супруга была выше ростом; наброшенная на ее плечи шелковая шаль с густой бахромой заколыхалась, когда она пожала Смоки руку и попросила называть ее Софи; в свою очередь, ростом Софи уступала дочерям.

– Все Дейлы были высокими, – заметила она, устремив рассеянный взгляд к потолку, словно все они находились где-то там, над ней. Она дала поэтому свою фамилию двум рослым дочерям – Элис Дейл и Софи Дейл Дринкуотер; но была единственной, кто называл их так. В детстве, правда, среди ровесников старшая звалась Дейли Элис, и это имя прочно к ней прилипло, зато младшая осталась просто Софи, и тут уж ничего нельзя было поделать. Однако всякий при одном взгляде на сестер мог с уверенностью сказать, что они из породы Дейлов, и редко кто не оборачивался им вслед.

Какую бы религию сестры ни исповедовали, это не мешало им затягиваться дымом из трубки поочередно с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на тесном диване, а Франц пристраивался на полу возле их ног; не отказывались они и от глоточка ромового пунша, предложенного им Ма; прикрыв рты ладошками, они покатывались со смеху больше не над шуточками глупыша Франца, а над тем, что шептали друг дружке на ухо; скрестив ноги, они не смущались и тем, как плотно облегают их бедра усыпанные блестками платья.

Смоки неотрывно смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и учил его держаться настоящим мужчиной Города и не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и Смоки не мог отвести глаз от сестер. Только после почти до неприличия затянувшейся паузы, во время которой он от неуверенности чувствовал себя словно бы парализованным, Смоки наконец решился: заставил себя ступить на ковер и подойти к девушкам. Джордж вечно твердил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, Смоки опустился рядом на пол с застывшей на лице улыбкой, в позе, которая со стороны внушала боязнь, что он вот-вот рассыплется на части (именно так он себя и ощущал и, встретившись глазами с Дейли Элис, более всего был поражен тем, что она его вообще видит). У Смоки была привычка крутить бокал, зажатый между большим и указательным пальцами, чтобы кусочек льда, болтаясь, быстрее охлаждал напиток. Он поступил так и сейчас, и кубик льда звякал о стенки бокала, будто призывный колокольчик.

– Вы часто бываете здесь? – нарушил Смоки молчание.

– Нет, – спокойно ответила Дейли Элис. – В Городе не бываю. А здесь иногда, когда у папы есть дела, или… ну и всякое такое.

– Он ведь доктор.

– Не совсем. Во всяком случае, он больше не практикует. Теперь он писатель. – Она улыбалась, а Софи опять хихикала у нее за спиной. Дейли Элис продолжила разговор с таким видом, словно ее целью было проверить, сколь долго она сможет сохранять невозмутимость. – Он пишет рассказы о животных, для детей.

– Вот как?

– По одному в день.

Смоки заглянул в ее ясные смеющиеся глаза цвета темного бутылочного стекла и как-то необычайно странно себя почувствовал.

– Они, должно быть, не очень длинные, – проговорил он, с трудом сделав глоток.

Смоки не мог понять, что́ с ним происходит. Конечно же, он влюбился – и влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся – и всегда тоже с первого взгляда, однако ни разу не испытывал того, что испытывал сейчас: внутри его словно росло что-то – и росло неумолимо.

– Он пишет под именем Сондерс, – продолжала Дейли Элис.

Смоки притворился, будто напрягает память в попытках вспомнить это имя, но на самом деле силился доискаться до причины, почему у него сделалось на душе так чудно́. Это занятное ощущение перетекло к нему в руки, лежавшие на сдвинутых коленях; он пристально в них всмотрелся: они казались тяжелыми, как чугун. Смоки переплел непослушные пальцы и произнес:

– Замечательно!

Девушки расхохотались, и Смоки расхохотался вместе с ними. В приливе нового чувства его так и подмывало смеяться. Дымок от травки тут был ни при чем – тогда бы Смоки, как обычно, сделался невесомым и прозрачным. Случилось обратное. Чем дольше Смоки смотрел на Элис, тем сильнее становилось испытываемое им чувство; чем дольше Элис смотрела на Смоки, тем острее он ощущал… что именно? В ходе беседы они просто взглянули друг на друга – и в душе Смоки как будто гром грянул. Его вдруг осенило понимание того, что́ произошло: не только он сам влюбился в Элис, причем с первого взгляда, но и Элис – тоже с первого взгляда – влюбилась в него, и два этих обстоятельства избавили его от безличности. Не загнали недуг внутрь, как это старался сделать Джордж Маус, но устранили его напрочь. Вот в чем была суть нового чувства. Как будто Элис размешала Смоки с кукурузным крахмалом, и он начал загустевать.

Юный Санта-Клаус

Смоки спустился по узкой черной лестнице в единственный сортир в доме, который еще действовал, и остановился в этом облицованном камнем заведении перед широким зеркалом в оправе, покрытым черными крапинками.

Так-так. Ну кто бы мог подумать? Из зеркала на него смотрело лицо в общем-то знакомое, но казалось, будто Смоки видит его впервые. Круглое открытое лицо, чем-то напоминавшее лицо юного Санта Клауса, каким мы могли бы видеть его на ранних фотографиях: в меру серьезное, с темными усами, со вздернутым носом и морщинками, которые лучиками разбегались у глаз, хотя ему еще не исполнилось и двадцати трех. Во взгляде, да и во всем облике, выдававшем веселый нрав, было что-то отсутствующее, неопределившееся; Смоки казалось, что в его внешности чего-то недостает и он никогда не сможет восполнить этот пробел. Довольно. По сути, свершилось чудо. Смоки с улыбкой кивнул своему новому знакомому и, уходя, еще раз оглянулся на него через плечо.

Когда он поднимался вверх по лестнице, на одном из поворотов ему неожиданно встретилась Дейли Элис, которая спускалась вниз. По лицу Смоки не бродила теперь бессмысленная ухмылка, да и Элис больше не хихикала. Заметив друг друга, они замедлили шаг; протиснувшись мимо, Элис, однако, не двинулась дальше, а повернула голову назад. Смоки стоял ступенькой выше, и головы их оказались в позиции, обязательной для киношных поцелуев. Сердце Смоки отчаянно забухало от страха и ликования, вся кровь бросилась в голову и застучала в ней от неистовой уверенности в неизбежном. Он поцеловал ее. Губы девушки шевельнулись в ответ, словно и она прониклась сознанием неминуемости происходившего; длинные руки обняли его за плечи, и, зарывшись лицом в ее волосы, Смоки почувствовал себя так, будто в скромный кладезь его мудрости добавилось сокровище, не имеющее цены.

Сверху послышался шум, и они отпрянули друг от друга. Это была Софи, которая стояла, широко раскрыв глаза и кусая губы.

– Мне нужно пи-пи, – скороговоркой произнесла она и, пританцовывая, побежала по ступенькам вниз.

– Ты скоро уезжаешь? – сказал Смоки.

– Да, сегодня вечером.

– Когда вернешься?

– Не знаю.

Смоки снова обнял девушку: это второе объятие было спокойным и уверенным.

– Я испугалась, – сказала Элис.

– Я знаю, – торжествующе ответил Смоки.

Господи, до чего же она высоченная. Как бы он обнимал ее, если бы не лестница?!

Островок в море

Как и следовало ожидать от человека, выросшего безличным, Смоки всегда считал, что женщины выбирают или отвергают мужчин согласно критериям, ему неведомым: по прихоти, как монархи; или руководствуясь вкусом, как критики. Поэтому он не сомневался, что если женщина остановится на нем или на любом другом мужчине, то выбор этот будет предрешенным, неотвратимым и мгновенным. И он, словно придворный, пребывал в ожидании того момента, когда его заметят. «Оказывается, – думал он, стоя тем поздним вечером на крыльце дома Маусов, – женщина – Элис, во всяком случае – воодушевлена теми же пылкими чувствами и сомнениями, что и я; как и меня, ее обуревает желание, побеждая стеснительность, и сердце ее перед объятием билось так же бешено, как и мое. Я знаю, что это было именно так».

Смоки долго стоял на ступеньках, осмысляя приобретенное им сокровище и вдыхая ветер, который, как нередко бывает в Городе, переменил направление и дул теперь со стороны океана. Он приносил с собой запах прилива, побережья, ракушек; был одновременно кислым, соленым и горьковато-сладким. Смоки осознал, что огромный Город, в конце концов, – всего лишь крохотный островок среди морского простора.

Островок в море. Но те, кто жил в Городе из года в год, об этом – главном – как-то забывали. Поразительно, но это была правда. Смоки спустился с крыльца и пошел по улице, налитый металлом, словно статуя, и шаги его гулко звенели по мостовой.

Переписка

Джордж назвал ее адрес: «Эджвуд – и все»; телефона у них не было, и Смоки не оставалось ничего другого, как засесть за письма, чтобы выражать любовь при помощи почты с усердием, ныне исчезнувшим почти повсеместно. Пухлый конверт отправлялся в Эджвуд, и Смоки начинал дожидаться ответа, а когда ожидание становилось невыносимым, он писал новое письмо, и потому их письма пересекались где-то на полпути, как и подобает настоящим любовным посланиям. Элис сохранила его письма, перевязав их ленточкой цвета лаванды; спустя много лет ее внуки обнаружили эту связку и прочитали историю невероятной страсти своих предков.

«Я нашел парк, – выводил Смоки черными чернилами своим причудливо остроконечным почерком. – На колонне у самого входа мемориальная дощечка с надписью „Маус Дринкуотер Стоун 1900“. Это вы все? Там есть маленькая беседка „Времена года“ и статуи, а дорожки такие извилистые, что напрямик к центру не доберешься. Бродишь-бродишь – и оказываешься у выхода. Лето кончается (но в городе это заметно разве что в парках), ветки ощетинились и пропылились, да и парк-то крохотный, однако все здесь напоминает мне тебя», – словно не напоминало все остальное. «Я нашла стопку старых газет, – говорилось в письме Элис, которое пересеклось в дороге с письмом Смоки (два водителя, встретившись туманным утром у шлагбаума, помахали друг другу из высоких голубых кабин грузовиков). – Разглядывала комиксы о мальчике, который видит сны. Все комиксы изображают его Страну Грез. Эта страна прекрасна: дворцы и процессии вечно уменьшаются и пропадают или, наоборот, вдруг становятся огромными, а если вглядеться пристальней, превращаются во что-то другое; то есть, знаешь, все происходит как в настоящих снах, только там все всегда очень красиво. Двоюродная бабушка Клауд говорит, что сберегла комиксы ради человека, который их нарисовал: его звали Стоун; когда-то он был Городским архитектором – вместе с прадедушкой Джорджа и моим! Они были приверженцами „Beaux arts“.[3]Изящные искусства (фр.) . Страна Грез – и есть самое что ни на есть Изящное Искусство. Стоун был пьянчугой (именно так и сказала Клауд). Мальчик, когда грезит, выглядит сонным и удивленным одновременно. Он напоминает мне тебя».

После довольно робкого начала их письма постепенно становились настолько личными, что когда Смоки и Дейли Элис наконец снова встретились в баре старинного отеля, за освинцованными окнами которого падал снег, оба недоумевали, не случилась ли какая-то ошибка: может быть, Как-то все их письма посылались совсем по другому адресу и их получал некий не попадающий в фокус, расплывчатый незнакомец. Это ощущение очень скоро исчезло, но сначала каждый из них дожидался очереди, чтобы рассказывать подробно: иначе они уже не умели. Снег перешел в метель, кофе остыл; а они все говорили, подхватывая фразы друг друга, в восторге, словно сами такое выдумали.

– Ты не скучала там все это время – и всегда в одиночестве? – спросил Смоки, когда они немного попривыкли к подобному диалогу.

– Скучала? – Элис, казалось, была удивлена. Нет, такая мысль ей и в голову не приходила. – Что ты! К тому же мы вовсе не одиноки.

– Ну… я не то имел в виду… А что они за люди?

– Какие люди?

– Люди, с которыми ты не чувствуешь себя одинокой.

– Ах, эти? Ну, прежде в наших местах было много фермеров. Сначала эмигранты из Шотландии: Макдональд, Макгрегор, Браун. Но теперь там не так много фермерских хозяйств. Правда, некоторые остались. Кое-кто с нами породнился. Знаешь, как это бывает?

Смоки толком не знал. Наступившую паузу они прервали оба одновременно – и опять замолчали.

– Дом большой? – спросил Смоки.

– Огромный, – улыбнулась Элис. Ее карие глаза, казалось, таяли в свете ламп. – Тебе он понравится. Наш дом всем нравится, даже Джорджу, хотя он и говорит, что нет.

– Но почему?

– Еще ни разу не было, чтобы он у нас не заблудился.

Смоки улыбнулся при мысли о том, что Джордж – проводник, наизусть изучивший все ходы и выходы в злачных кварталах ночного Города, не мог сориентироваться в самом обыкновенном доме. Он попытался вспомнить, шутил ли в письмах о Маусах: мышах городских и мышах деревенских.

– Можно тебе что-то сказать? – спросила Элис.

– Конечно! – Сердце у Смоки беспричинно забилось.

– Я знала тебя еще до того, как мы встретились.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что я тебя узнала. – Элис опустила пушистые медно-золотые ресницы, потом бросила быстрый взгляд на Смоки и украдкой окинула взором полусонный бар, словно проверяя, не подслушивает ли ее кто-нибудь. – Мне о тебе рассказывали.

– Наверное, Джордж?

– Нет-нет. Это было давным-давно. В детстве.

– Обо мне?

– Ну, не именно о тебе. Вернее, о тебе, но я этого не знала, пока тебя не встретила. – Подхватив локти руками, она оперлась о стол, покрытый скатертью в крупную клетку, и подалась вперед: – Мне было девять или десять лет. Помню, шли затяжные дожди. Как-то утром я отправилась прогулять Спарка в Парке.

– Кого?

– Спарком звали нашу собаку. Ну а Парк – ты знаешь, это участок вокруг дома. Дул ветер, и дождь, казалось, никогда не кончится. Мы промокли до нитки. Я посмотрела на запад и увидела там радугу. И вспомнила, как мама говорила: «Утром на западе радуга небесная – значит погода будет расчудесная».

Смоки ясно представил себе девочку в желтом непромокаемом плаще и высоких сапожках с широкими раструбами; ее волосы – еще красивее и кудрявее, чем сейчас; он подивился про себя, как только она определила, в какой стороне запад: ему самому приходилось порой ломать над этим голову.

– Настоящая радуга, и такая яркая, что казалось, будто упирается в землю прямо передо мной; трава сверкала и переливалась всеми оттенками. Небо сразу сделалось огромным – знаешь, каким становится после затяжных дождей, когда наконец разведрится: мне чудилось, до всего можно дотронуться рукой; радуга была совсем рядом, и больше всего на свете мне хотелось подбежать, вступить в нее, взглянуть вверх – и тоже переливаться всеми цветами.

Смоки рассмеялся:

– Это не так-то просто.

Элис тоже засмеялась, наклонив голову и прикрыв рот тыльной стороной ладони: жест показался Смоки знакомым до боли в сердце.

– Конечно, – сказала она. – Казалось, на это целая вечность уйдет.

– То есть ты и вправду…

– Всякий раз, когда ты вроде бы у цели, она опять оказывается далеко от тебя и совсем в другой стороне; а подойдешь к ней снова – выясняется, что она там, где ты только что был; я бежала-бежала, пока окончательно не выдохлась, а радуга ничуть не стала ближе. Но знаешь, что нужно сделать?

– Пойти в другую сторону, – сказал Смоки, сам удивляясь своим словам, но Как-то уверенный, что попал в точку.

– Ага. Правда, сказать легче, чем сделать, но…

– Сомневаюсь. – Он перестал смеяться.

– Но если ты сделаешь все правильно…

– Постой!.. – перебил Смоки.

– Нет, послушай!..

– Радуги не упираются в землю, – настаивал Смоки. – Такого не бывает.

– Не упираются здесь , – заявила Элис. – Вот послушай. Я шла за Спарком. Дала ему полную волю: ему-то было все равно – не то что мне. Сделала шажок-другой, повернулась и – угадай что.

– Не знаю. Ты оказалась внутри радуги?

– Нет. Не совсем так. Если ты снаружи, то видишь цвета внутри, а когда попадаешь внутрь…

– Тогда видишь цвета снаружи.

– Да. Весь мир становится цветным, словно леденец, – нет, как если бы он был сделан из радуги. Нежный и легкий мир красок вокруг тебя, насколько хватает глаз. Хочется бежать, окунуться в него, рассмотреть как следует. Но не осмеливаешься и шевельнуться: малейшее движение может оказаться неверным – и тебе остается только смотреть и смотреть. И ты думаешь: наконец-то я здесь. – Элис умолкла в задумчивости, потом тихо повторила: – Наконец-то.

– А при чем?.. – Смоки закашлялся, потом докончил вопрос: – При чем тут я? Ты говорила, что тебе кто-то рассказал…

– Спарк, – ответила Элис. – Или кто-то вроде него…

Она взглянула на Смоки пристальней, и он постарался придать лицу выражение благодушной заинтересованности.

– Но ведь Спарк – собака.

– Собака.

Смоки показалось, что у Элис пропало желание продолжать разговор. Она взяла ложечку и принялась изучать свое крошечное перевернутое отражение в ее вогнутой части, а потом медленно положила ее на стол.

– Или кто-то вроде него… – повторила она. – А впрочем, это не важно.

– Нет, погоди!

– Это продолжалось всего минуту. И когда мы стояли там, мне показалось… – Сдержанно, не глядя на Смоки. – Мне показалось, будто Спарк сказал… – Она подняла взгляд. – Что, трудно поверить?

– В общем-то, да. Еще как трудно.

– Я такого не ожидала. Во всяком случае, от тебя.

– Почему от меня?

– Потому что, – сказала Элис и уложила щеку на ладонь. Ее лицо сделалось печальным, даже разочарованным, отчего Смоки растерял все слова. – Потому что Спарк говорил именно о тебе.

Понарошку

Возможно, этот нелегкий вопрос или, скорее, щекотливое предложение, которое весь день не выходило из головы Смоки, вырвалось у него только потому, что ему нечего было сказать в тот самый – вернее, в следующий – момент.

– Да, – ответила Элис, не отнимая ладони от щеки, с какой-то новой улыбкой, озарившей ее лицо, как озаряет запад утренняя радуга.

И когда ложный рассвет городских фонарей показал, что наружный подоконник их окна завалило ровным глубоким слоем похрустывавшего снега, Смоки и Элис продолжали беседу, натянув похрустывавший от крахмала пододеяльник до самых подбородков (отопление в отеле отказало ввиду внезапного похолодания). До сих пор они еще не смыкали глаз.

– О чем ты? – спросил он.

Она засмеялась и переплела ноги с его ногами. Смоки испытывал странное, непривычное головокружение, какое испытывал разве что тогда, когда не был еще и подростком. Это удивляло его, но ничего нельзя было поделать: он чувствовал себя настолько переполненным от самой макушки до кончиков пальцев, что они прямо-таки звенели – и, не исключено, даже светились, если взглянуть со стороны. Теперь все было возможно.

– Это ведь все понарошку? – спросил он, а Элис с улыбкой перевернулась и прильнула к нему так, что их тела образовали двойное «S».

Понарошку. В детстве, если ему вместе с другими мальчишками случалось находить в земле какие-нибудь предметы – горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку или даже камень с проверченным посредине невесть когда отверстием, – они убеждали себя, что нашли древнюю реликвию. Она существовала еще при жизни Джорджа Вашингтона. Даже раньше. Вещь была освящена веками и обладала огромной ценностью. Приятели Смоки сообща внушали друг дружке это убеждение, потому что хотели в это верить и в то же время скрывали истину сами от себя, будто молча уславливались: все это понарошку, хотя и не совсем.

– Но ты же видишь? – возразила Элис. – Все это должно было произойти. И я знала об этом наперед.

– Но почему? – задал он вопрос с восторгом и сладкой мукой. – Почему ты так уверена?

– Потому что это Повесть, где все происходит по писаному.

– Но я не знаю, повесть ли это.

– Люди в повестях об этом никогда не знают. Но все-таки они в повести.

Однажды зимней ночью, когда Смоки был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим сводным братом, религиозным, хотя и без особого пыла, он впервые заметил вокруг луны сияющий ореол. Он замер, уставившись на гигантскую ледяную сферу, занимавшую чуть ли не полнеба, и уже не сомневался больше, что это явление может означать только одно – Конец Света. Смоки с содроганием ожидал во дворе пригорода того момента, когда безмолвная ночь вдруг взорвется апокалипсисом, – тем не менее, осознавая в душе, что ничего подобного не стрясется: ничто не предвещало этого в мире, который не припас таких сюрпризов. Той ночью Смоки привиделись Небеса: темный парк с аттракционами, крохотный и безотрадный; железное чертово колесо вращается в вечности, мрачная галерея игровых автоматов предназначена для развлечения праведников. Смоки очнулся с облегчением – и с тех пор перестал доверять словам молитв, хотя продолжал молиться за брата, без всякой задней мысли. Смоки с радостью помолился бы и за Элис, если бы она его об этом попросила, но она не произнесла ни одной молитвы, которую бы он знал; вместо того Элис предложила ему нечто столь диковинное, столь не вмещавшееся в мир, который его до сих пор окружал, что он, изумленный, рассмеялся:

– Не просто повесть, а волшебная сказка.

– Пожалуй, – проговорила Элис задумчиво и, нащупав у себя за спиной ладонь Смоки, притянула ее поближе. – Пожалуй, так, если тебе нравится.

Смоки знал, что ему придется поверить Элис, чтобы оказаться там, где она была; знал, что если он поверит, то пойдет за ней куда угодно, даже если ничего похожего не существует, даже если все это понарошку. Смоки провел рукой по ее длинному телу, и она с легким стоном прижалась к нему. Он искал в себе эту детскую готовность, уже полузабытую. Если Элис когда-нибудь туда отправится, он не захочет отстать, никогда в жизни не захочет быть дальше от нее, чем теперь.

Жизнь коротка или длинна

Майским днем в Эджвуде Дейли Элис сидела в лесной чаще на гладком валуне, выступавшем над поверхностью довольно глубокого пруда. Пруд был образован водопадом, струившимся из расселины между высокими отвесными скалами. Поток, беспрерывно вливаясь в пруд, вел однообразный монолог – без конца повторявшийся, однако увлекательный неизменно. Дейли Элис вслушивалась в журчание струй, хотя и слышала его множество раз. Она походила на девушку, нарисованную на этикетке бутылки с содовой водой, хотя и не была такой хрупкой, да и крылья отсутствовали.

– Дедушка Форель! – позвала Дейли Элис, обращаясь к пруду, потом повторила: – Дедушка Форель!

Дейли Элис подождала еще немного: ничего не произошло; тогда она взяла два камешка и, опустив их в воду (холодную и шелковистую, какой кажется только вода, низвергнутая с гор в каменистый пруд), постучала одним о другой. Удары разнеслись под водой подобно отдаленным пушечным выстрелам и звучали дольше, чем на открытом воздухе. Откуда-то из заросшего бородатыми водорослями прибрежного укрытия выплыла огромная белая форель-альбинос, без единого пятнышка и без единой полоски, с розовыми глазами – торжественно-серьезными и широко распахнутыми. Непрерывная рябь на поверхности пруда, вызванная падением воды, казалось, заставляла форель вздрагивать, а ее огромные глаза не то мигали, не то наливались слезами (Элис уже не впервые задавала себе вопрос: могут ли рыбы плакать?).

Когда Элис решила, что рыба ее внимательно слушает, она начала рассказывать о том, как осенью приехала в Город и встретила этого человека в доме Джорджа Мауса; как она сразу поняла (или, во всяком случае, вмиг решила), что это именно тот, кого она, как было обещано, «отыщет или выдумает», – так, давным-давно, выразился Спарк.

– Пока ты всю зиму спал, – застенчиво рассказывала Элис, с улыбкой водя пальцем по кварцевому мускулу валуна, на котором сидела, и не поднимая глаз (ведь речь шла о ее возлюбленном), – мы… ну, мы встретились снова и дали друг другу обещание… ну, ты понимаешь…

Элис увидела, как рыба резко шевельнула своим призрачным хвостом: тема разговора была мучительной. Вытянувшись на прохладном камне во весь свой немалый рост и стиснув щеки ладонями, Элис с загоревшимися глазами, путано и восторженно, поведала о Смоки. Ее рассказ не вызвал у рыбы особого энтузиазма, но Дейли Элис этого не замечала. Именно Смоки , повторяла Элис, был ей предназначен, он – и никто другой.

– Ты думаешь иначе? Ты не согласен? – спрашивала Элис. – Они будут довольны? – осторожно добавила она.

– Как знать! – мрачно произнес Дедушка Форель. – Кто скажет, что у них на уме?

– Но ты говорил…

– Я только приношу вести от них, дочка. Не ожидай от меня большего.

– Но я не могу ждать вечно, – расстроенно отозвалась Элис. – Я люблю его. Жизнь коротка.

– Жизнь длинна, – глухим, будто в горле у него стоял комок, голосом возразил Дедушка Форель. – Слишком длинна.

Дедушка Форель неспешно шевельнул плавниками и, плеснув хвостом, скользнул обратно, к своему убежищу.

– Передай им, что я все же приходила, – крикнула Элис ему вослед, едва перекрывая шум водопада. – Скажи им, что я свою обязанность выполнила.

Но Дедушка Форель уже исчез.

Элис написала Смоки: «Я выхожу замуж», – и сердце его похолодело, когда он стоял у почтового ящика, читая эти строки. Не сразу до него дошло, что речь идет о нем. «Двоюродная бабушка Клауд прилежно гадала по картам, на каждого из нас. Это нужно приурочить к Иванову дню, и вот что ты должен сделать. Пожалуйста, пожалуйста , – очень тебя прошу – тщательно выполни все указания; иначе я не знаю, что может случиться».

Вот почему Смоки не ехал в Эджвуд, а шел пешком, со свадебным костюмом в старой дорожной сумке и с едой, не купленной, а приготовленной им самим. Вот почему он стал озираться по сторонам в поисках ночлега: Смоки мог его найти или попроситься к кому-нибудь переночевать, но ни в коем случае не платить за ночлег.

Карты в Эджвуде легли удачно

Смоки не заметил, как пустырь, годный для промышленной застройки, внезапно кончился – и потянулась сельская местность. День угасал, когда он повернул к западу; обочины сделались неровными; дорога, местами ремонтированная, с пятнами гудрона, стала походить на старый чиненый ботинок. С обеих сторон навстречу дороге спускались поля и фермы; деревья-охранители, не принадлежавшие ни фермам, ни дороге, бросали на Смоки бесчисленные перепутанные тени. Густые заросли пыльных, неопрятных сорняков – завсегдатаев придорожных канав – дружественно кивали из-под заборов прохожим и машинам. Последние появлялись все реже и реже: прерывистый гул автомобиля, одолевавшего подъем, постепенно нарастал, делаясь все громче; вдруг с оглушительным ревом мощного мотора, чихнувшего напоследок, машина пролетала мимо, заставив придорожные сорняки качнуться; столь же мгновенно рев стихал, вновь превратившись в далекое гудение, пока не смолкал совершенно, и слышались только оркестр насекомых да шаги самого Смоки.

Долгое время путь Смоки лежал вверх по холму, но наконец он добрался до вершины, и перед ним – насколько хватало глаз – раскинулся сельский простор, каким он бывает в середине лета. Дорога вела туда, вниз, мимо лугов и пастбищ, огибала поросшие молодым леском холмы и терялась в долине близ городка, шпиль колокольни которого выглянул над буйной зеленью, а потом показалась снова, извиваясь тонкой серой лентой и пропадая в расщелинах голубоватых гор, где в окружении пухлых облаков садилось солнце.

Как раз в эту минуту на веранде в далеком Эджвуде женщина открыла козырную карту под названием «Путешествие». Путнику с дорожной сумкой за плечами и толстой палкой в руке предстояло одолеть длинную извилистую дорогу. Светило солнце, однако при восходе или на закате – женщина не смогла определить. Рядом с разложенной колодой на блюдце тлела коричневая сигарета. Женщина отодвинула блюдце и положила карту «Путешествие» на отведенное ей место, затем открыла следующую карту. Это был «Хозяин».

Когда Смоки достиг подножия первого из холмов, соединенных дорогой, он вступил в тень: солнце уже село.

Джуниперы

Вообще-то, Смоки, вместо того чтобы проситься в дом к чужим людям, предпочел бы найти место для ночлега сам; на этот случай он захватил с собой два одеяла. Он даже подумывал, не пристроиться ли где-нибудь на сеновале, как обычно делали путешественники в книгах (тех книгах, которые он читал), но попадавшиеся ему сараи считались частной собственностью, а кроме того, использовались по прямому назначению – в качестве коровников или конюшен. По мере того как сумерки сгущались, а очертания полей размывались, Смоки начал ощущать свою заброшенность; завидев у подножия холма одноэтажный домик с верандой, он нерешительно приблизился к забору из штакетника, не зная, как обратиться к хозяевам со столь странной просьбой.

Это был белый домик, уютно спрятавшийся среди вечнозеленых кустарников. Вьющиеся розы взбирались по шпалерам у входа. К зеленой голландской двери вела дорожка, выложенная побеленными камушками; с темневшей лужайки на чужака смотрел, застыв от удивления, молодой олень; гномики сидели на поганках, скрестив ноги, или старались улизнуть с сокровищами под мышкой. На воротах была прибита необструганная доска с выжженной на ней надписью: «Джуниперы». Смоки отодвинул щеколду и отворил калитку – тотчас среди тишины звякнул колокольчик. Через открывшуюся верхнюю половину голландской двери просочился желтый свет лампы. Женский голос спросил: «Друг или недруг?» – и вслед за вопросом раздался смех.

– Друг, – ответил Смоки, шагнув к двери.

Вблизи он явственно ощутил разлитый в воздухе запах джина. На нижнюю половину двери опиралась женщина далеко не первой молодости: определить ее годы точнее Смоки бы не взялся. Ее жидкие волосы с проседью можно было назвать и пепельными; она носила очки-«капельки» и, улыбаясь, выставляла напоказ искусственные зубы; уютно опиравшиеся о дверь руки были покрыты веснушками.

– Я вас не знаю, – заявила женщина.

– Я засомневался, правильной ли дорогой иду к Эджвуду, – объяснил Смоки.

– Трудно сказать… Джефф! Не объяснишь ли молодому человеку, как найти Эджвуд? – Дождавшись ответа изнутри, который Смоки не разобрал, женщина распахнула дверь. – Входите, – прибавила она. – Посмотрим вместе.

Крошечный опрятный домик был забит всяческим барахлом. Престарелая собачонка с косматой пропыленной шерстью обнюхала у Смоки ноги и шумно задышала, будто захлебываясь от смеха. Смоки ударился о бамбуковый телефонный столик, задел плечом полочку с безделушками, споткнулся о расстеленный коврик и сквозь узкий дверной проем почти влетел в гостиную. В комнате пахло розами, лавровишневой водой и прошлогодними угольками в очаге. Джефф отложил газету и спустил с мягкой скамеечки обутые в домашние тапочки ноги.

– Эджвуд? – переспросил он, покручивая в руках трубку.

– Да, Эджвуд. Мне указали именно это направление.

– Вы добираетесь на попутных?

Узкий рот Джеффа, выпустивший клуб дыма, открылся, словно у рыбы. Джефф оглядел Смоки с сомнением.

– Нет, пешком.

Над камином висела обтянутая плотной тканью дощечка с вышитой надписью:

– Я иду в Эджвуд, чтобы там жениться.

«А-а-а», – казалось, мысленно протянули хозяева.

– Хорошо. – Джефф поднялся с места. – Мардж, достань-ка карту.

Карта местности была гораздо подробнее, чем та, которая имелась у Смоки: он сразу нашел четко обозначенное созвездие известных ему городков, но Эджвуда среди них не обнаружилось.

– Это должно быть где-то здесь.

Джефф огрызком карандаша, похмыкивая и приговаривая «так-так-так», соединил точки пяти городов ломаной линией, в результате чего образовалась пятиконечная звезда. Постукивая по карте карандашом, он вскинул песочного цвета брови и воззрился на Смоки. Привычный трюк опытного распознавателя карт, сообразил Смоки. Он различил смутную линию дороги, пересекавшей пятиугольник: она сливалась с дорогой, по которой он шел, и бесповоротно обрывалась здесь, в Медоубруке.

– М-да! – пробормотал Смоки.

– Вряд ли смогу сказать вам больше, – проговорил Джефф, сворачивая карту.

– Вы что, собираетесь идти всю ночь? – спросила Мардж.

– Постельные принадлежности у меня с собой.

Мардж, поджав губы, взглянула на невзрачные одеяла, привязанные к дорожной сумке за спиной Смоки.

– У вас, поди, ни крошки с утра во рту не было.

– Нет-нет, что вы, я захватил сэндвичи, яблоко и…

Стены кухни были оклеены обоями с изображением корзин, доверху наполненных невероятно соблазнительными фруктами: черный виноград соседствовал с красновато-коричневыми яблоками, и среди всего этого изобилия выглядывали пухлые ягодицы персиков. Мардж переставляла с плиты на клеенку одно дымящееся блюдо за другим; когда с ужином было покончено, Джефф разлил по тонким, рубинового цвета бокальчикам банановый ликер. Это решило дело: гостеприимство хозяев одержало верх над вежливыми протестами Смоки; Мардж разложила диван, и гостя препроводили в постель, укутав темным индейским одеялом.

Некоторое время после ухода Джуниперов Смоки лежал без сна, разглядывая комнату. Она освещалась единственно ночником, который был вставлен в розетку и представлял собой крошечную модель увитого розами коттеджа. В полумраке Смоки различил кресло Джеффа – кленовое, знакомой конструкции: подлокотники в виде оранжевых лопаток всегда напоминали ему блестящие твердые леденцы. Кружевные шторы слегка покачивались при дуновении ветерка, напоенного ароматом роз. Он слышал, как вздыхает во сне лохматая собака. На стене обнаружилась еще одна вышивка. Хотя уверенности в этом не было, но, кажется, она гласила:

Смоки заснул.