Онлайн чтение книги Лунная Ведьма, Король-Паук Moon Witch, Spider King
Пять

– Чтение? Да ты, верно, считаешь себя уроженкой Джубы! Очнись. В Фасиси чтения нет. Да и к чему оно тебе? – зубоскалит Кеме.

Гляньте на девочку. Посмотрите, как вытягивается ее лицо, когда этот, в ее представлении, мужчина из мужчин говорит, чтобы она не утруждала себя этим занятием, поскольку сам он не усматривает в нем никакой пользы ни для себя, ни в конечном итоге для нее, так как ни к чему хорошему это занятие не приведет. Соголон даже не знает, зачем его об этом спросила. Последнее время он ее разочаровывает, разом ничем и всем, в том числе и насмешкой над ее желанием разгадывать смысл закорючек, которые писцы ставят на пергаментах. Она хочет, чтобы ее кто-нибудь этому обучил, потому что у нее самой не получается. Соголон уже толком не помнит, откуда у нее вообще взялось желание читать. В Конгоре есть Большая архивная палата – гигантское яйцо из гипса и соломы, высотой в десять и еще три человеческих роста, где содержатся записи о каждом короле и королевстве Севера. Люди из Джубы рассказывают про Дворец Мудрости, куда люди со всех концов света – а некоторые вообще из самого далека вроде земель за бурным морем – прибывают и чтением мостят свой путь к познанию наук о естестве, составлению звездных карт, искусству врачевания, хирургии и математики. Дворец Мудрости заботится только об уме и не беспокоится о теле, его несущем. Но ни то, ни другое не соответствует Фасиси, столице империи. Здесь знание предназначено для тех, кто хочет процветать, ну а если вы уже благородного происхождения, то куда в девяти мирах вообще стремиться с подобной целью?

Кто-то говорил ей, что сила в мужчине лишь оттого, что его одолевает обуза; кто-то с голосом, звучащим совсем как у Кеме, что удручает еще больше. В итоге перед глазами предстает мужчина, идущий по жизни с такой бездумной легкостью, что чешет в паху тогда, когда ему вздумается, без оглядки на то, где он и кто стоит рядом, – или заходит в место, пахнущее хуже дохлятины, и ждет, что женщина там безотказно даст ему свою ку. Братья, и те привычно смотрели на нее как на обузу, хотя именно она таскала для них всё, от мешков с зерном до больших листьев с кучами коровьего, свиного и козьего дерьма. Что ж, если человек хочет думать, что им движет бремя, то пусть так и думает. В пыльных комнатах дома Соголон попадаются свитки и бесхозные пергаменты, гравюры и книги в кожаных переплетах, и ее разбирает желание знать, что же в них кроется. Отчего-то ей становится нестерпимой мысль о том, что, открывая книгу, чувствуешь свою беспомощность перед неразрешимой загадкой. Свиток, разворачиваясь, так и остается нераскрытым; то же и пергамент, рассматривая который ничего нельзя для себя почерпнуть. При этом своему желанию она вынуждена наступать на горло: на ней бремя, которое не имеет ничего общего с тем, от которого подгибаются колени.

В несколько ином свете предстают и приглашения Кеме прогуляться на задний двор, где он может ей «кое-что показать» и ей это «понравится». Соголон хватает ума понимать, что она еще не совсем вошла в возраст, а также, что нельзя доверять мужчинам, когда те предлагают тебе прогуляться в потемках – уроки, усвоенные еще у мисс Азоры. Когда же Соголон интересуется, почему Кеме все еще здесь, при доме, он в ответ спрашивает: ей что, не терпится, чтобы он ушел? А сам тут же смеется и говорит, что ему было поручено доставить чету Комвоно к королевскому двору, а это, по высочайшему мнению, пока еще не состоялось. Последнее время он еще и зазывает ее пойти поучиться стрельбе из лука, на что Соголон, впрочем, тоже соглашаться не торопится.

Стены отведенной ей комнаты безмолвно давят; уходя головой в подушки, она чувствует себя куском железа. После ухода Аеси в гостиной и коридоре остается его запах; или, может, это просто воспоминание. Приходят мысли и о свойствах памяти. Вот, скажем, два дня назад хозяйка переживала насчет Сестры Короля, но прошел всего день, и она сказала, что такой души на свете нет. Впрочем, сказать, что ее теперь нет, может подразумевать, что раньше она была. Плохо, если хозяйке мнится, что она путает, хуже, если она решит, что Соголон всё выдумывает с каким-то тайным умыслом. Между тем она знает, что принцесса не выдумана, и подозревать госпожу в потере памяти причин нет, особенно когда остаток дня память у хозяйки превосходная – вон как она давеча распекала ее за подслушивание. Но спутанность хозяйки наводит на мысль, что сны и память в ней сплавляются воедино, и остается лишь гадать, куда это может завести. Такие раздумья отягчают, но затем Соголон погружается в легкий сон с зыбким видением, в котором есть вспышка тех самых волос, рыжих как голова птицы-ткача. В сновидении он поворачивается к ней лицом и собирается заговорить, но тут Соголон просыпается.

Через три дня после визита Аеси приходит извещение, что дом Комвоно завтра ожидают при дворе. Сразу с уходом глашатая хозяйка разражается жестокой бранью, сетуя и крича на Соголон, что всё пропало и никуда не годится; что все ее ткани еще с прошлого раза, как она была при дворе, и что это будет чудовищной потерей лица.

– Ты слышишь меня, скверная девчонка, какой это ужас? – кричит она. – Чтобы я явилась ко двору в таких вот вышедших из моды обносках! Да лучше б я оделась как рабыня! – кричит она Соголон, хотя бедняжка никаким боком не причастна к ее дилеммам насчет нарядов.

– А ну на базар! На самый что ни на есть! – командует госпожа Комвоно и кидает в девочку золотую монету. Соголон в смятении, потому что ума не приложит, что потребно хозяйке, что может приглянуться двору, и не противоречит ли одно другому. К Соголон госпожа приставляет Кеме, который негодующе шипит, слыша такое унизительное для себя поручение: выбирать женское тряпье.

Базар тканей и даров расположен в Баганде – районе у оконечности длинной насыпной дороги, соединяющей четыре других района города, вниз по склону. Перед полуднем они выезжают через западные ворота, оба на лошадях, хотя Соголон верховая езда всё еще нервирует. Выбравшись на дорогу, они отправляются в путь. Изрядная его часть проходит вдоль вершины горы, где с обеих сторон ничего, кроме крутых откосов, а взгляд встречает лишь дымчатые вершины гор, синеющие вдали. Один перекресток переходит в другой, после чего следует поворот глубоко вниз, к исходящему паром озеру, которое они объезжают. Еще один протяженный изгиб, и вслед за тем выезд на прямую дорогу в район, где трудятся кузнецы и гончары, усердствуют зазывалы и торговцы, шумят базары и лавки, рядятся покупатели и канючат попрошайки. В Углико тоже торгуют, но там к заходу солнца всё должно неукоснительно закрываться и освобождать улицы; зазевавшимся светит ночь в подземельях, которые уходят столь глубоко, что некоторые наружу уже не возвращаются. В Баганде почти каждой лавкой и кузней заправляет владелец или семья, у которых там же и жилье – или непосредственно сверху, или сзади. Места, подобного Баганде, Соголон прежде никогда не видела. Должно быть, именно отсюда берутся шелка госпожи, потому как здесь изобилуют ткани таких цветов, выделок, узоров и оттенков, названий которым Соголон даже и не знает. Чего на них только нет – и плавающие рыбы, и вздыбленные львы, и танцующие под неслышный барабан танцоры, совсем как живые. А еще здесь навалом еды, шкварчащей, булькающей, сырой и всякой-всякой. В одном ларьке мужчина продает живых желтых кошек из-за Песчаного моря: «Кому на погляд, кому на жаркое! Подходи выбирай, первое или второе!» Тут и там торговки кричат, что у них товар-де только что с корабля из страны, где люди, не сходя с места, крутятся десять лун, из страны, где рыбы ходят, а лошади плавают. Соголон, замешкавшись, чуть не врезается в прилавок с живыми змеями и испуганно вскрикивает. Кеме со смехом ее оттаскивает. Лошади идут легким шагом. С седла видно людей, которые к лавочникам не принадлежат, – женщины, делающие семейные закупки; купцы на пути к рядам, где торгуют золотом, каменьями, шкурами, специями и солью. Мальчики-помощники идут впереди с пожитками ковыляющих сзади стариков. Деловито проходят ремесленники со своими инструментами; колыхают груженые повозки, запряженные ослами, мулами и волами. Быки фыркают на удары хлыстов. Глашатаи нараспев вещают, что Король занят своими думами, а наследный принц – делами трона.

– Я ведь скоро вступаю в легион буйволов, – сообщает Кеме, заметно волнуясь.

– Что-то я про такой не слышала.

– Да ты вообще знаешь, что такое легион?

– Я знаю, что смогу хотя бы спокойно ездить верхом.

– Беда с тобой в том, что никто никогда с тобой нормально не шутил.

– Я всё время только шутки и вижу, – парирует она.

– С тобой любой разговор моментально превращается в борьбу.

– Ты хотел мне рассказать про твой легион.

– Язви его боги. – Кеме хмурится, а затем улыбается. Соголон по-прежнему непроницаемо на него смотрит. – Он первым идет к полю сражения и возглавляет путь войны. Его воины искусны во всех видах боя и не подчиняются никому, кроме Короля.

– У тебя уже есть такие навыки. Легион буйволов, значит? Ты, наверное, и сам не прочь превратиться в буйвола.

– Из уст любого, кроме тебя, это звучало бы как похвала.

– А от меня как звучит?

– Даже и не знаю, царица Соголон.

– Ну вот, хоть что-то в тебе есть, что я смогла исправить, – примирительно ворчит хозяйка. Она придирчиво осматривает каждый привезенный Соголон отрез, но тем не менее поглаживает их с одобрением, ласково. – Эти три подойдут, – говорит она, указывая на стопку слева, – а эти еще посмотрим, – кивает она на стопку, что справа. – В смысле, на тебе, девочка. Не пускать же тебя в присутствие Короля в одежонке болотной крысы. Скажи служанке, чтобы подыскала мне швею. Нынче же вечером, поняла?

Внутри весь дом поеживается от криков хозяйки на швею, так что Соголон выходит во двор. Она уже сбилась со счета, какая нынче ночь – кажется, вторая либо третья без луны. Соголон скучно. «Мужчины в это время ночи, должно быть, читают», – думается ей. А она вот читать не умеет, и нет вокруг никого, кто мог бы научить. Хозяйку больше заботит обучить ее сидеть, есть, стоять и держать себя; удивительно даже, что она не пыталась научить ее правильно гадить. Мысли приходят колкие и жестокие. Даже не особо волнует, что завтра она будет при королевском дворе в присутствии какой-то из высочайших особ; честь, которой удостаиваются немногие, и уж точно никто из подобных ей. Соголон приходит в голову оглянуться на свою жизнь до этого момента, вернуться как можно дальше назад, насколько охватывает память, а затем перескочить в настоящее, просто чтобы поразиться всему, что с ней произошло. Но ее не интересует возвращаться так далеко или возвращаться вообще. Даже в начало сегодняшнего дня и то не тянет.

Сейчас ее больше интересует Кеме – как он выводит под уздцы лошадь, проскальзывает в ворота и исчезает в темноте. Даже толком об этом не задумываясь, она проделывает то же самое и отправляется следом. Они на той же дороге, что ведет в Баганду. Ночь пугает до тех пор, пока до нее не доходит, что тьма не так уж и темна, что дорога ярка от пыли, а деревья словно тени на фоне неба, которое не черное, а темно-темно-синее. Ну а там, где темноту не осилить глазам, видят уши, и Соголон следует за Кеме на изрядном расстоянии, но ни разу не теряет его след. Даже хорошо, что в темноте взору не видны крутые откосы по обе стороны дороги.

На первом перекрестке она поворачивает налево и выезжает за поворот, ведущий с горы вниз. В середине поворота направо ответвляется тропинка, где в воздухе всё еще зависает пыль, поднятая лошадью Кеме. Соголон приближается к концу ответвления, где видит его лошадь, привязанную к дереву, но самого Кеме там нет. На краю дороги Соголон углубляется в деревья и кустарник. Кеме не отзывается, хотя она уже дважды его окликнула. Над кромкой обрыва она внезапно спотыкается. Хорошо, что одежда цепляется за какой-то куст или деревце, потому что дальше, кроме воздуха, ничего нет – во всяком случае, она чувствует это своими ногами. И там видно что-то еще. Соголон несколько раз смаргивает, вглядываясь, но это не меняет того, что она видит – потому что смотрит она на Кеме, хотя это едва ли делает картину менее сказочной.

Кеме над облаками ступает по воздуху. Впрочем, нет, он идет по плиткам – одни такие мелкие, что едва умещают ступню, другие размером с дверь, но и те и другие не крепятся ни к чему, кроме ночного неба. Плитка, кирпичи, камни, куски пола – всё это образует тропу, выстеленную по открытому воздуху. Не успев осознать, что делает, Соголон уже стоит на первом плавучем камне. Под ногой он слегка опускается, и она хлопает себя по рту, чтобы пресечь крик. Второй блок тоже немного проседает. Двинуться дальше она не может. Под ней зыбятся горы и долины, а воздух вокруг пустой и ничего не обещающий. Неужто это Кеме, ступающий словно по обычной пешеходной тропе, загнал ее сюда? При попытке скакнуть на следующую плитку Соголон чуть не падает и коротко взвизгивает, но не так громко, чтобы донеслось до слуха Кеме. Плитки, доски, кирпичи теперь кажутся такими же прочными, как и земля. Облака плывут под ней, и темнота внизу вселяет в ее грудь немой ужас. Кеме же ступает как человек, который гуляет здесь так часто, что по сторонам и не оглядывается. А вот Соголон впервые окидывает взором пределы тропы и смотрит за пределы ветра, пасмурным призраком колышущегося в ночном небе.

Тропа длиннее, чем кажется, дольше, чем два раза перевернутые часы. Что за бог со столь рассеянным нравом мостил этот путь, словно собирая воедино всё, что можно найти? Самое, язви его, время для таких раздумий, когда тебя при малейшей оплошности может сдуть с этих плиток. Конец тропы еще более загадочен, чем начало. Голову Соголон распирает от увиденного, но ей всё равно не верится, несмотря даже на твердость поступи Кеме, шагающего всё так же целеустремленно. Облака сбиваются в кучи и расплываются по ходу движения, и что-то витает в воздухе; что-то, похожее на отдаленный шепот. Кеме пропадает из виду.

Растирая себе шею, она пересиливает панику. Облака расступаются, и сначала снизу видится дым – семь его струй, тянущихся вверх, – а под ним крыши, кое-где заостренные, кое-где плоские. Видение и вера не сходятся вместе, и это роковым образом сказывается на равновесии Соголон. Дома, лачуги, таверны, мосты, святилища – всё это тесно жмется друг к другу, как в любом районе Фасиси, и всё парит в воздухе. Двери смыкаются с дорожками, которые смыкаются с дверями, которые смыкаются с дорожками, а вдоль них всюду движение.

Опрометчивый шаг обходится ей дорого. Теперь внизу только небо. Она падает – и перестает падать. Запястье ей обхватывает чья-то крепкая рука и тянет вверх. Кеме.

– «Не буду с тобой разгуливать по задним дворам» – чьи слова? Не твои ли? Да еще сказаны так самоуверенно. Зачем же ты увязываешься за мной?

– Ты это собирался мне показать?

– Я вижу, ты всё не уймешься со своей чушью.

– Что за место такое?

– Ты всё хмурилась, будто чуяла у меня на языке что-то гнилостное. Я и подумал: «Неужто она решила, что у меня на уме обойтись с ней дурно?» Ты действительно так считала?

– Вовсе нет.

– Ты лучше лги при свете дня.

– Здесь живут дети богов?

– Нет. – Кеме возобновляет свою ходьбу. – А вот дети Го вполне.

Соголон не просит объяснений, полагая, что лучше ему сейчас не досаждать: всё же она действительно перед ним слегка виновата. В ту ночь он действительно не давал ей причин усомниться в своих благих намерениях. Как будто мужчинам нужны причины. Но он не как они, он на них не похож, хотя тоже мужчина.

– Я что-то не понимаю.

– Откуда тебе. Смотри снова не оступись.

Она идет по пятам, ступая след в след, прыжок в прыжок, на цыпочках там, где он на цыпочках. Вскоре они оказываются в центре города – ибо чем это еще могло быть, как не городом? Ничто в Фасиси и близко не похоже на эти крыши и стены, и в Миту и Конгоре тоже. Стены из белой глины, но темные ночью, сплошь в узорах, царапках и картинках сцен войны, охоты, плавания, совокуплений, танцев, и всё это в ночи светится медно-красным, как железо в кузне. Рисунки тянутся мимо окон первого и второго этажей к небу; из той же глины и плоские крыши. Дома здесь всех форм, какие только заблагорассудятся; одни растут вширь, другие ввысь, некоторые напоминают устремленные в небо иглы, есть и изогнутые, а иные округлые, похожие на яйцо или женскую грудь.

– И всё-таки, что ты имеешь в виду?

Кеме останавливается у какого-то входа, откуда доносятся веселый шум и смех. Таверна.

– Го. Дети Го. Ты про Го слышала?

– Нет такого названия.

– Значит, не слышала.

– Почему, слышала. Я просто в том смысле, что оно нигде не на слуху. Ну разве что матери рассказывают в сказках малышам.

– И матерей таких тоже не встретишь.

– Ты будешь мне рассказывать или нет?

Кеме смеется и качает головой.

– Здешние люди произошли от народа Го, пришли сюда десять колен назад. А покидая Го, они забрали с собой всё, даже глину, даже дерево и камень для постройки своих домов. Но всё из Го, будь то дерево, камень, металл или грязь, ведет себя так же, как Го, и легенда эта правдива. Хотя даже не легенда. Всё, что из Го и от Го, всплывает, едва садится солнце, а с восходом опускается.

– Ты хочешь сказать, что весь город всплывает в воздух после того, как садится солнце?

– Это именно то, что я сейчас сказал.

– Не верю.

– Но вот он город, парящий в воздухе, веришь ты тому или нет.

Он поворачивается и входит в таверну.

– Кеме! – встречают его восторженные голоса.

Соголон собирается войти следом, но не может оторваться от того, что находится перед ней. Казалось бы, всё выглядит как обычно, но это если не смотреть вниз, а на краю деревянной или каменной дорожки есть зазор, отделяющий одну от другой. Что, если кто-то туда невзначай провалится? Или, может, люди из Го освоили еще и летание? Вот они снуют в своих повседневных делах и при этом ничем не отличаются от любых других в Фасиси. А ведь это таверна. Что может случиться с пьяным, который плохо держится на ногах?

Мимо проходят трое, увлеченные спором о том, как между девушками можно заметить и распознать богатую. Соголон провожает их взглядом, пока те не скрываются слева за стеной, испещренной светящимися красными узорами. Ее подмывает к ним прикоснуться, узнать, жжется или нет. Район вокруг большой, дома теснятся один над другим, во многих из них зазывно горит свет – значит, люди там спокойно занимаются своими делами. Соголон входит внутрь.

На каждом углу трепещут факелы. Под их неверным светом хохочет, шумит, ругается народ; мотаются пьяные головы, требуя еще вина или пива, а кто-то бойкий взывает:

– Ну и сама подходи обнаженная!

– И что же ты думаешь делать со мной обнаженной, задохлик? – смеется разбитная деваха-виночерпий.

– Ты, главное, подходи! – кричит ей в ответ беспечный выпивоха. – Подходи, и я выпью тебя до донца, как это вот пиво!

– Как же ты меня испьешь, когда в тебе из-за выпитого уж днища не видать? – бойко отвечает деваха под всеобщий гогот.

Под взрывы смеха Соголон ищет Кеме и находит его по голосу, громкому, как крик, нисходящий до выдоха. Здесь всё немного странное, как во сне. Слышно звучание ко€ры и уда[21]Ко` ра, уд – струнные щипковые музыкальные инструменты, по строению и звуку близкие к арфе и лютне., но тех, кто играет, не видно. Тусклого освещения вполне достаточно, чтобы всех разглядеть, но на лицах словно мягкий лиловый грим, скрывающий очертания. Все полулежат на расстеленных по полу коврах, припав к валикам и подушкам. Кеме сидит и радушно хлопает лежащего рядом льва, который в ответ неохотно рыкает и приподнимает лапищу, будто собираясь смести приставалу с ног. Кеме смеется лишь громче, остальные ему вторят. Спиной к Соголон в обнимку с длинным посохом сидит старик – худющий, все ребра можно пересчитать. Рядом развалился немолодой семикрыл; без своей мотни на голове он блестит лысиной. Бок о бок с ним сидит кто-то в доспехах, похожих на те, что у Кеме. А рядом дама в длинном платье с золотыми полосками; ткань такая тонкая, что сквозь золото просвечивает тело. Мимо Соголон к ним протискивается какая-то молодая, видная; Соголон принимает ее за служанку, но она смело, как ровня усаживается рядом со стариком.

– Соголон, познакомься с моими друзьями, – говорит Кеме.

Первым оборачивается старик, и Кеме начинает с него:

– Это Алайя. Не удивляйся, если где-нибудь в Малакале или Миту ты встретишь такого же, как он. Скорее всего, это будет его близнец.

– А если таких восемь или больше, то всё равно близнец? – интересуется старик.

– Больше восьми – это уже инцест, а не близнец, – поправляет соседка, и угол опять взрывается хохотом.

– Эту злодейку, что рядом, зовут Бимбола.

– Каждую бабу, видящую мужика насквозь с его дурью, клянут не иначе как злодейкой, – усмехается Бимбола и глазами указывает Соголон местечко, куда можно сесть.

Кеме продолжает:

– Семикрыла ты знаешь, но, наверное, впервые видишь его лицо. А слева от меня Берему, лев с самой гадкой пастью во всем Фасиси. Да, зверюга?

Лев снова издает утробный рык.

– А вот справа… Справа от меня та, кого бы вам лучше не знать.

Из темноты что-то шлепает Кеме по голове, сбоку.

– Женщина, чем ты меня, черт возьми, сейчас угостила?

– Тем, чем угощают Берему, – является в поле зрения та, видная. – Я Ому. А ты кто будешь? – спрашивает она гостью.

– Я Соголон.

Кеме смотрит на старика и спрашивает:

– Ну так что, Алайя, как там наш Король?

– Дворцу служишь ты. А я всего лишь гриот.

– Который знает о власти новости, неизвестные даже ей самой?

Алайя дважды стучит посохом по ковру.

– Король все думает свои думы, – возглашает он, и лев рычит.

– Да. Берему, напомни ему, чтобы не раскидывал дерьмо, – подает голос один из сидящих.

– Ничего, – успокаивает Ому. – Представь, что мы у тебя в спальне.

– Помолчи, – одергивает ее Кеме.

– Я ничего и не говорю.

– Зато думаешь. Берему, а что скажешь ты?

В ответ снова рык, затем урчание, а затем звук, которого Соголон от льва никак не ждала.

– Людям наверху, в небе, нет дела до Короля, кем бы он ни был, – говорит Алайя.

– В каком смысле?

– В смысле, что ваш принц держит себя так, будто корона у него уже на голове, а Король все глубже погружается в свои неясные думы. Две ночи назад он их почти уже завершил. Впервые за три луны принц явился во дворец, а его никто не вызвал. И тут Кваш Кагар решил, что надо бы поработать еще, даже встал и сделал несколько шагов, пока его не уложили обратно в постель. Видели бы вы лицо принца, когда Короля увозила колесница. Взгляд был такой, что можно плавить им серебро.

– Колесница далеко его не увезла, – вполголоса рассказывает Бимбола. – В Тахе его сняли с девки, как только она под ним затихла. Прямо среди улицы, а ему и наплевать, что его видели. Так после этого сангомины нашли ее дом и спалили дотла. Только на этой неделе те ублюдки-деточки…

– Бимбола, – встревает Кеме.

– Отстань, я говорю как есть, – отмахивается она. – С тех пор, как этот бесогон заполучил себе уши Аеси, и с тех пор, как Аеси провел его на верхи вместе с его выводком, Фасиси живет на острие ножа. Демоны носятся, бесчинствуют, подгребают всё, что хотят. Вы бы видели их на рынке, как они хапают всё, на что положат глаз! На прошлой неделе одна женщина возмутилась, так один из них отжег ей язык. Другой снес голову мужчине только затем, чтобы люди это видели. И боги да будут вам в помощь, если вы просто окажетесь у них на пути, ибо тот из них, кто не наступит, тот пройдет вас насквозь, чтоб лопнуло сердце! Счастье, если вы отделаетесь всего-то оторванным пальцем. Судей не зовите, они просто не придут. Демоны распоясались окончательно, не знают удержу. Всё королевство под ними стонет.

– Это не они распоясались, это кто-то дал им распоясаться, – высказывает предположение Алайя.

– Что же станет с этой землей, когда наш Король…

– Ому, замолчи, – требует Кеме.

Берему ревет.

– Ты тоже замолчи! – говорит ему Кеме.

Лев поднимается, недовольно фыркает и уходит в соседнюю комнату.

Алайя поворачивается к Соголон:

– Это лев говорит: «Перестань быть таким трусом».

– Ему повезло, что это он, иначе я бы полоснул ножом прямо по его морде, – горячится Кеме. – Как он, бесы его забери, осмеливается назвать меня трусом?

– Tu loju, – говорит вполголоса Бимбола.

– Мое лицо не горячее! – отмахивается Кеме и делает глоток пива.

Ому с прищуром смотрит на Соголон и спрашивает:

– Ты, девочка, наверное, метишь стать у Кеме второй женой?

Кеме что-то кричит, но Соголон не слышит. «Вторая жена». Фраза пронзает голову навылет, покидает ее, возвращается и снова вылетает. Разум не знает, что на это ответить. Только и может, что впускать и выпускать это слово.

– Бедняга и с первой-то едва управляется, – усмехается Ому.

– Ому, не корчи из себя злючку.

– Я не корчу. Если бы я затевала выходку, я бы тебя предупредила.

Соголон растерянно смотрит на сидящих справа. Стариканы улыбаются, но ничего не говорят, остерегаясь соседских ушей. Бимбола в это время отлучается к стойке долить кому-то еще пива. Гляньте на него. Конечно же, у него есть жена, может, даже две. Ну а тебе-то какое дело? Между ним и тобой нет ничего, кроме легкого ветерка. Соголон хочется быть большой женщиной, которая уже понимает большие женские вещи. А это… Это заставляет ее ощущать себя просто девчонкой. Нет, не девчонкой – дурочкой. И даже не ощущать: какие могут быть ощущения у бесчувственного полена?

– В каком из девяти миров ты сейчас обретаешься? – говорит ей на ухо Ому. Соголон не отвечает. Воздух нестерпимо разрежен, нечем дышать, и вообще ей хочется уйти, скрыться, лучше бегом.

За стеною грохот, рев, крики, рычание, снова грохот, уже как при драке, топот бегущих ног. Бегущего кто-то или что-то преследует, затем резкий удар не то об дверь, не то об пол. Никто не знает, что стряслось, пока не появляется лев, с маленькой белой девочкой в пасти. Вся таверна вскакивает и с криком разбегается, кроме тех, кто рядом с Кеме. Челюсти Берему сомкнуты на шее девчушки с кожей белой, как глина.

– Берему, брось девочку! – кричит ему Кеме.

Лев ее по-прежнему треплет, а та уж и не шевелится.

– Берему! – снова кричит Кеме и хватается за копье. Берему бросает девчушку и издает громовой рык. Разбежались уже все, кроме тех, кто с Кеме.

– Ты убил ее? – спрашивает зверя Ому.

Берему строптиво рыкает и встряхивается.

– Но вид у нее как у мертвой.

Лев смотрит и рычит. Кеме по-прежнему сжимает свое копье. К девчушке подходит Бимбола. На полу лежит детское тельце, белое с головы до ног, включая волосы. Невидящие глаза открыты, отверст и безмолвный рот. От прикосновения ко лбу вся девчушка рассыпается в порошок, словно она и в самом деле была целиком из глины.

– О боги! – невольно восклицает Бимбола.

Кеме опускает копье.

– Сангомин? – спрашивает он Берему.

Лев в ответ фыркает и шипит. Кеме пристально смотрит на Соголон. Его взгляд ей не нравится.

– Гляньте, один глинистый прах, – растерянно произносит Ому.

– Он или она уже превратились в кого-то другого. Ушли, – говорит Алайя.

Соголон подойти побаивается, но все подходят и смотрят. Кроме Алайи.

– Сангомины здесь раньше если и бывали, то я их не замечал, – говорит он.

– Алайя, кого ты сейчас злишь? – говорит Кеме. – Скоро за ним явится еще кто-нибудь.

Сыпучий прах выскальзывает из ладоней Ому. Теперь все взгляды устремлены на Алайю.

– Берему его убил, – молвит тот.

Лев собирается зарычать, но Ому говорит:

– Убил кого – эту пыль, что ли?

– Кстати, ты, дворцовый страж, – обращается к Кеме Бимбола. – Тебе здесь оставаться нельзя.

– Но я ничего не сделал.

– Пусть всё вначале поостынет. Уходи.

– Вот Алайе точно лучше уйти.

– Ты думаешь, меня нужно об этом упрашивать?

– Всё, расходимся, – бросает Кеме, не оглядываясь. Но на выходе приостанавливается: – Соголон!

Ее тоже упрашивать не надо. Она бежит следом.

Выйдя наружу, Кеме шагает быстро и размашисто; Соголон с трудом удается его нагнать.

– Да дайте мне хоть одну спокойную ночь!

– Разве я тебя ее лишаю?

– Ты цапаешься даже тогда, когда к тебе никто не пристает.

– Цапался сегодня ты со своей подругой.

– Да? Я уж позабыл. В общем, дружба наша врозь. Завтра ты идешь во дворец, и голова о вас пускай болит уже у других караульщиков. А у меня обуза с плеч.

– Ах, так я обуза? Ты всех своих обуз обучаешь верховой езде и стрельбе из лука?

– Иди домой, Соголон.

– Дома у меня нет.

– Тогда куда глаза глядят. Или куда позовут. Но не за мной.

– Послушай, я…

– Больше за мной не ходи.