Онлайн чтение книги Мальчик во мгле
Глава вторая

Возможно, эта мягкая белая пыль и заглушила приближавшиеся шаги: Мальчик даже не заподозрил, что к нему подбирается нечто. И только когда кислое дыхание коснулось лица его, он вздрогнул, отпрыгнул в сторону и оказался лицом к лицу с пришлецом.

Такой образины Мальчик еще никогда не видел. Слишком большая. Слишком длинная. Слишком волосатая. В общем, слишком массивная, чтобы казаться благопристойной: нечто противопропорциональное присутствовало в ней, – такое, чего лучше никому не показывать.

Обладателя ее, стоявшего прямо (до того даже, что казалось, будто он несколько отклоняется назад, словно отпрядывает), облекал темный, нелепо просторный костюм из какой-то плотной ткани. Крахмальные, некогда белые манжеты были настолько длинны и свободны, что полностью покрывали кисти рук.

Шляпы на голове существа не имелось, однако копна пыльных, мелко вьющихся волос покрывала весь череп, спадая сзади на шею.

Выступающие костистые виски, казалось, проталкивались сквозь похожую на парик шевелюру. Глаза – страшно светлые, стеклянистые, с зеницами до того уж маленькими, что почти и невидимыми.

Если Мальчику и не удалось воспринять все это с первого взгляда, он по крайности уяснил, что перед ним стоит некто, вблизи его дома никогда не встречавшийся. В определенном смысле – существо из другого отряда. Да, но что же делало этого господина столь отличным от всех прочих? Волосы кудрявы и пыльны. Довольно противно, но ничего монструозного в этом нет. Голова длинна и огромна. Но почему же это, само по себе, должно быть отталкивающим или непереносимым? Глаза бледны и почти лишены зрачков, ну и что с того? Зрачки-то все же имеются, а особой необходимости расширяться у них явным образом нет.

Мальчик на мельчайшую долю секунды опустил глаза – одна из ног существа поднялась и с отталкивающей неспешностью почесала супротивное бедро.

Мальчика слегка передернуло, но почему? Ничего дурного господин этот не сделал.

И однако же все переменилось. Все стало неправильным, и Мальчик, чье сердце билось часто и гулко, уставился на пришлеца с опаской. И тогда длинная, косматая голова приопустилась и помоталась из стороны в сторону.

– Что тебе нужно? – спросил Мальчик. – Кто ты?

Господин перестал мотать башкой и, оскалив в улыбке зубы, вперился в Мальчика взглядом.

– Кто ты? – повторил Мальчик. – Как тебя звать?

Существо в черном распрямилось и замерло как вкопанное; что-то напыщенное проступило в нем. Впрочем, поперек лица его расползлась, точно зияющая рана, улыбка.

– Я Козел, – сказал он (слова эти с трудом протиснулись сквозь его блестящие зубы). – Я пришел сказать тебе добро пожаловать, дитя. Да… да… сказать тебе добро пожаловать…

Затем человек, отрекомендовавшийся Козлом, как-то бочком подступил к Мальчику – мерзким, крадущимся шажком, – одна из ног, завершив шажок, начала подергивать на копыто похожим сапогом, который почти жеманными движениями раскидывал в стороны белую пыль, показывая трещину, шедшую по середине ранта. Мальчик невольно отступил еще на, шаг, но не смог при этом оторвать взгляд от непристойного окончания ноги. Треснувшая нога – вещь не из тех, какие человек, пребывающий в здравом уме, станет выставлять постороннему напоказ. Козел же не предпринимал ничего – только двигал ею туда и сюда да время от времени отводил взгляд от тонкого песка, сыпавшегося из трещины на землю.

– Дитя, – сказал Козел (продолжая скрести пыль), – не отшатывайся от меня. Хочешь, я тебя понесу?

– Нет! – вскрикнул Мальчик так быстро и громко, что улыбка Козла угасла и тут же снова включилась, как свет.

– Очень хорошо, – сказал Козел, – тогда тебе придется идти самому.

– Куда? – спросил Мальчик. – Я предпочел бы отправиться домой.

– Вот именно туда ты и отправишься, дитя, – сказал Козел, а следом, как бы напав с опозданием на новую мысль, повторил: – Именно туда ты и отправишься.

– В Замок? – спросил Мальчик. – В мою спальню? Где я смогу отдохнуть?

– О нет, не туда, – ответил Козел. – С замком оно ничего общего не имеет.

– Где я смогу отдохнуть, – повторил Мальчик, – и что-нибудь съесть? Я очень голоден, – и тут раздражение охватило его, и он крикнул облаченному в черное, долгоголовому Козлу: – Голоден! Голоден! – и притопнул ногой.

– Ради тебя устроят банкет, – сообщил Козел. – Состоится в Железной Комнате. Ты же первый.

– Первый кто? – спросил Мальчик.

– Первый гость. Мы так долго ожидали тебя. Хочешь погладить меня по бороде?

– Нет, – ответил Титус. – Отойди от меня.

– Как это жестоко, говорить мне такое, – сказал Козел, – и в особенности потому, что я еще самый добрый из всех. Вот подожди, увидишь прочих. Ты – в точности то, что им требуется.

Тут Козел расхохотался, и большие, обвислые, белые манжеты запорхали туда и сюда, потому что он заколотил себя лапищами по бокам.

– Я тебе вот что скажу, – произнес Козел. – Ты ругаешься, так и я буду ругаться. Тебе это понравится? – Козел наклонился, вглядываясь в Мальчика пустыми глазами.

– Я не понимаю, о чем ты, – прошептал Мальчик, – но найди мне еду, или я никогда для тебя ничего делать не стану, и возненавижу тебя даже сильней, чем сейчас, – и убью тебя, да, убью, потому что я голоден. Дай мне хлеба! Дай хлеба!

– Хлеб недостаточно хорош для тебя, – ответил Козел. – Тебе нужны камыши и фиги.

Он склонился к мальчику, и от его засаленного черного одеяния пахнуло аммиаком.

– А что еще тебе нужно…

Этой фразы Козел не закончил, поскольку ноги мальчика подкосились и он без чувств повалился на землю.

Длинные волосатые челюсти Козла отвисли, как у механической игрушки; упав на колени, он на дурной манер затряс головой, так что сухая пыль, покрывавшая его локоны, поднялась и поплыла по воздуху в безрадостном солнечном свете. Какое-то время Козел вглядывался в лежащего, потом встал и бочком отошел от него шагов на двадцать-тридцать, все время оглядываясь из желанья увериться, что он не ошибся. Но нет. Мальчик лежал там, где Козел оставил его, лежал без движения. Затем Козел остановился и обозрел кривой горизонт, по которому длинной вереницей тянулись, цепляясь друг за друга, холмы и деревья. И, вглядываясь, приметил далеко от себя что-то маленькое, величиною не больше букашки, однако бегущее. Временами казалось, что бежит оно на всех четырех, но потом существо это почти распрямлялось, ничуть не сбавляя ходу, – и увиденное подействовало на Козла мгновенно.

Проблеск тусклого света, в котором смешались страх и желание мести, на миг полыхнул в пустых глазах Козла, и он принялся рыть землю ногами, поднимая вверх струи гравийной пыли. Затем рысцой вернулся к Мальчику и, подняв его с легкостью, показавшей, какая страшная сила крылась под провонявшей аммиаком привольной одеждой, забросил его, как мешок, на плечо и нескладной, косой какой-то побежкой понесся к горизонту.

Он бежал и бежал по белой пыли и на бегу бормотал:

– Прежде всего, наш верховный белоглавый властитель, Агнец, и никто, кроме Агнца, как он есть сердце любви и жизни, и это правда, потому что он нам так говорит . Значит, прежде всего я воззову к нему из мглы. Попрошусь на прием. И буду вознагражден, это возможно, мягкой слабостью его голоса. Это правда, потому что он сам мне так говорил. И это великая тайна, Гиена узнать не должен… Гиена узнать не должен… потому что я сам его нашел. Так что Гиене не следует видеть меня или создание… голодное создание… создание, которого мы ждали так долго… Мое приношение Агнцу… Агнцу, хозяину… белоглавому властителю… истинному Агнцу.

Козел бежал, все бочком, бочком, продолжая изливать мысли, путано пузырившиеся с краешку его бедного, бестолкового мозга. Казалось, бежать он способен бесконечно. Он не пыхтел, не глотал ртом воздух. Только единожды остановился он – да и то чтобы поскрести голову, глубоко запрятанную в подросте его пыльных, завшивленных локонов, почесать лоб и темя, зудевшие так, словно их жгло огнем. Для этого ему пришлось сложить Мальчика на землю, и примерно в тот же миг можно было б заметить, что несколько стеблей травы вдруг встали над пылью. Лесистые холмы уже заметно приблизились, и пока Козел скреб голову, пока это занятие вздымало облака пыли, повисавшие в воздухе, снова показался некто, наблюдавший за ним издали.

Впрочем, голова Козла была отвернута в сторону, и Гиена, неровной походкой двигавшийся от одного какого-то злого дела к другому, первым увидел товарища и тут же замер на месте, точно обратившись в кусок металла, и звериные уши его резко мотнулись вперед. Глаза навыкате наполнил Козел и что-то еще. Что там лежит в пыли под ногами Козла?

Несколько времени он, при всей остроте его сметливых глаз, ничего разобрать не мог, но затем, когда Козел, тряхнув длинными лохмами, повернулся к Мальчику, поднял его и забросил на спину, Гиена разглядел очертания человеческого лица и сразу же так затрясся от бешеного бурления крови, что далекий Козел принялся озираться по сторонам, словно погода вдруг переменилась или небо сменило окраску.

Почуяв перемену, но не ведая, что в связи с нею надлежит предпринять, поскольку ничего он не увидел и не услышал, Козел вновь припустился бегом, в черном, плескавшемся сзади одеянии вроде плаща и с мальчиком на плече.

Гиена осторожно наблюдал за ним, ибо Козел был уже в нескольких сотнях ярдов от изножья лесистых холмов. В лесной же тени выследить врага, как и найти друга, непросто.

Впрочем, Гиена хоть и отметил тщательно направление, в котором двигался Козел, и без того был совершенно уверен и в маршруте его, и в цели. Ибо Гиена знал, что Козел – прихлебатель и лизоблюд, который никогда не осмелится рискнуть навлечь на себя гнев Агнца. Вот к нему он и направляется. В самое сердце земли, где в глубоком молчании стоят Закрома.

И потому Гиена подождал еще немного, наблюдая и наполняя воздух вокруг костяным треском – он любил мозговые кости и набивал ими карман, точно колчан стрелами. Пасть у него была мощная, и когда Гиена жевал, мышцы между ушами и нижней челюстью так и ходили, – тем более приметные, что Гиена, в отличие от Козла, был в своем роде щеголь и с большим тщанием брился опасной бритвой каждые пять или шесть часов. Жесткая щетина его подбородка отрастала скоро, приходилось с нею бороться. А вот длинные передние конечности – те были другое дело. Густо покрытые перепелесой порослью, они составляли предмет его гордости, и по этой причине Гиену никто еще в куртке не видел. Рубашки он носил с короткими рукавами, дабы длинные пятнистые руки сразу бросались в глаза. И все-таки самое сильное впечатление производила его грива, вздымавшаяся из шедшей между лопатками прорези в рубашке. Ноги, затянутые в штаны, были у Гиены тощими и очень короткими, отчего он круто клонился вперед, изгибая спину. Так, на самом-то деле, круто, что нередко ему приходилось опираться длинными руками о землю.

Чуялось в нем нечто до крайности гадкое. Как и у Козла, пакостность эту трудно было соотнести с какой-либо отдельной чертой, сколь бы отталкивающей она ни казалась. И тем не менее в Гиене сквозила угроза; угроза совсем отличная от неопределенного скотства Козла. Не такой елейный, не такой тупой, не такой грязный, как Козел, но более кровожадный, жестокий, с лютой кровью, текущей по жилам, и, – даже при той легкости, с какой Козел забрасывал Мальчика на плечо, – со звериной силой совсем иного порядка. Эта чистая белая рубашка, широко распахнутая на груди, приоткрывала упрятанные под нею участки тела, черные и твердые, точно камень.

Там в полумраке подрагивал кроваво-красный рубин, висевший, тлея, на толстой золотой цепочке.

Так он стоял, в полдень, на опушке леса, неотрывно глядя на Козла с мальчиком на плечах. И стоя так, со склоненной набок головой, он извлек из кармана штанов большой, размером с дверной шишак, мосол и, просунув эту на вид несокрушимую штуку между клыками, расколол, точно яичную скорлупу.

Затем вытащил пару желтых перчаток (глаза так и не оторвались от Козла), снял с ветки ближайшего дерева прогулочную трость и, резко развернувшись, нырнул в тень лесных древес, стоявших недвижно подобием зловещей завесы.

Едва углубившись в лес, покрывавший невысокие холмы, Гиена засунул, сохранности ради, трость в косматую гриву и, пав руками на землю, галопом, точно животное, понесся сквозь полумрак. На бегу он начал посмеиваться – поначалу безрадостно, но затем несчастливый этот смешок мало-помалу сменился подобьем звериного рыка. Существует же смех, от которого мутит душу. Особенно когда он становится неуправляемым, когда сопровождается взвизгами и топаньем, от которых в ближнем городе начинают позвякивать колокола. Хохот во всем его невежестве и жестокости. Хохот, в котором скрыто семя Сатаны. Хохот, который попирает святыни, – утробный рев. Орущий, вопящий, горячечный: и все же холодный как лед. В нем нет никакого веселья. Голый шум, голая злоба – вот таким был хохот Гиены.

В крови Гиены вскипала такая грубая сила, такое животное возбуждение, что, пока он бежал по папоротникам и травам, его колотила дрожь. Пульсации эти едва ли не разрушали глубокое безмолвие леса. Ибо безмолвие стояло в лесу, несмотря на чудовищный идиотический хохот, – безмолвие куда более мертвое, чем затянувшаяся неподвижность, – и каждый новый взрыв хохота был как ножевая рана, а каждая пауза – как новое ничто.

Впрочем, понемногу смех этот стихал, и наконец Гиена выскочил на прогалину меж деревьев и без особого удивления обнаружил, что опередил Козла, – он был уверен, и не ошибся, в том, что Козел направляется к копям. Не сомневаясь, что ждать придется недолго, Гиена уселся, выпрямись, на валун и принялся оправлять одежду, время от времени посматривая в просвет между деревьями.

Поскольку никто пока оттуда не появился, Гиена принялся разглядывать свои длинные, мощные, пятнистые руки, и, похоже, увиденное его порадовало – целые группы мышц задвигались на выбритых щеках Гиены, и уголок рта приподнялся не то в усмешке, не то в рыке, – а вскоре средь ветвей послышался топот – и вот, в единый миг, появился Козел.

Мальчик, все еще не пришедший в себя, вяло свисал с покрытого черной тканью плеча. Какое-то время Козел стоял неподвижно – не потому, что увидел Гиену, но потому, что поляна эта или прогалина была чем-то вроде этапа, вехи в его продвижении; вот он и остановился – невольно, чтобы передохнуть. Солнечный свет лежал на его шишковатом лбу. Длинные грязные белые манжеты поколыхивались туда и сюда, словно уничтожая ладони, какими б они там ни были. Длинное одеяние, такое черное в полутьме, отдавало под солнцем зеленью, внушавшей мысль о тлении.

Гиена, сидевший неподвижно на своем валуне, встал теперь на ноги, и в каждом его движении проступала звериная сила. Впрочем, Козел занят был тем, что устраивал Мальчика на плече поудобнее, и потому Гиена так и остался незамеченным, пока схожий с ружейным выстрелом треск не заставил Козла развернуться на каблуках щелястых сапог, уронив одновременно драгоценную ношу.

Он знал этот звук, щелчок хлыста, пистолетный выстрел, ибо звук этот был – заодно с грызеньем и хрустом – такой же частью Гиены, как волосистая поросль на пятнистых руках.

– Дурень из дурней! – воскликнул Гиена. – Олух! Оболтус! Окаянный Козел! Иди сюда, пока я не посадил новую шишку на твой чумазый лоб! И притащи этот узел, – добавил он, указав на то, что кучей лежало на мертвой траве. Ни он, ни уж тем более Козел не знали, что Мальчик наблюдает за ними из-под полуприкрытых век.

Козел чуть отшаркнул в сторону и улыбнулся бессмысленнейшей из ослепительнейших улыбок.

– Гиена, дорогой, – вымолвил он. – Как хорошо ты выглядишь! Не удивлюсь, если ты снова стал самим собой. Да благословят небеса твои длинные руки и пышную гриву.

– Оставь мои руки в покое, Козел! Волоки сюда узел.

– Так я и сделаю, – сказал Козел. – Еще бы, конечно.

И, завернувшись, точно его бил озноб, в черное свое одеяние, он бочком приблизился к беспамятному, по видимости, Мальчику.

– Он что, помер? – спросил Гиена. – Если так, я тебе ноги переломаю. Он должен быть живым, когда мы притащим его туда.

– Мы притащим его туда? Вот так ты сказал? – вопросил Козел. – Клянусь пышностью твоей гривы, Гиена, ты не ставишь меня ни во что. Это же я нашел его. Я, Козел, Козерог… с твоего позволения. Я сам его и доставлю.

Злобная кровь вскипела в венах животного. В один колоссальный скачок жилистый Гиена обрушился на Козла и поверг его наземь. Прилив беспримесной, злобной, неуправляемой силы сотряс его так, точно хотел разбить на куски, и Гиена, удерживая беспомощного Козла прижатым к земле (руки Гиены вцепились в плечи бедняги), свирепо топотал, пробегая ногами вперед и назад, по всему его телу, не разжимая при этом жестоких ладоней.

Мальчик тихо лежал, наблюдая эту скотскую сцену. Душу его рвало, он прилагал все силы к тому, чтобы не позволить себе вскочить и удариться в бегство. Он знал, что от этой парочки ему не удрать. Даже будь он силен и крепок, он ни за что не убежал бы от поскакучего Гиены, чье тело вмещало, казалось, злобность и силу самого Сатаны.

Сейчас же, когда он со словно налившимися свинцом конечностями лежал посреди чуждого мира, даже мысль о бегстве была нелепой.

И все же мгновения эти прошли для него не без пользы. Он понял по обрывкам фраз, что существует Другой. Другая тварь – непонятная, смутная в сознании Мальчика, по, похоже, обладающая некой властью не только над Козлом, но и над буйным Гиеной, а возможно, и над иными.

Козел, при всей его мускулистости, целиком отдался во власть Гиены, ибо с давних времен знал, на какую жестокость способен этот пятнистый зверь, когда встречает сопротивление. В конце концов Гиена отпрыгнул от ободранного Козла и расправил складки своей белой рубашки. Глаза блистали на его длинном тощем лице отвратительным светом.

– Ну что, довольно с твоей грязной туши? А? И почему он тебя только терпит, понять не могу.

– Потому что он слеп, – прошептал Козел. – Уж это-то знать ты должен, Гиена, дорогой ты мой. Ах, боже мой, до чего же ты груб.

– Груб? Это еще что! Да я…

– Нет, нет, дорогуша. Можешь мне не рассказывать. Я знаю, ты сильнее меня. Тут я мало что могу сделать.

– Ты ничего тут сделать не можешь, – сказал Гиена. – Повтори это.

– Что? – спросил Козел, теперь уже севший. – Я не вполне тебя понял, Гиена, любовь моя.

– Если ты еще раз назовешь меня «любовью», я с тебя шкуру спущу, – пообещал Гиена, вытаскивая длинный, узкий клинок. Солнечный луч заплясал на металле.

– Да… да… я его уже видел, – сказал Козел. – Мне все про эту штуку известно. В конце концов, ты же годы и годы стращал меня, не правда ли? – и он так распахнул в дурацкой улыбке рот, что зубы его приобрели вид надгробий. Не было еще на свете рта, настолько лишенного какой-либо радости. Козел отвернулся от Гиены и снова пошел к безмолвно лежавшему Мальчику, однако не дойдя до бесчувственного с виду тела, повернулся и вскрикнул:

– О, но какое же все-таки безобразие! Это ведь я нашел его – нашел одного в белой пыли, я подкрался к нему и взял врасплох. Все это мои достижения, а теперь я должен ими делиться! Ах, Гиена! Гиена! Ты еще больший скот, чем я, ты хочешь, чтобы все и всегда было по-твоему.

– Так оно и будет. Не беспокойся, – ответил Гиена, разгрызая новую кость и выплевывая облачко белого порошка.

– Но послушай, мне нужны почести, – взмолился Козел. – Почести за этот подвиг.

– Ах-ах-ах, – ответил Гиена. – Скажи еще спасибо, что я вообще возьму тебя с собой, дурная твоя башка.

Козел в ответ на эту шутку лишь почесался, однако с такой силой, что пыль полетела из каждого уголка его анатомического устройства и на несколько мгновений он стал совершенно невидимым – маленькой белой колонной. Затем обратил тоскующие, почти лишенные зрачков бледные глаза к своему компаньону и бочком приблизился к Мальчику, – но не успел еще достигнуть его, как Гиена взвился в воздух и через миг уже сидел, распрямясь, близ неподвижного тела.

– Видишь мою гриву, ты, таракан?

– Конечно, вижу, – ответил Козел. – Ее хорошо бы набриолинить!

– Молчать! – сказал Гиена. – Делай что я тебе говорю!

– И что же, Гиена, мой дорогой?

– Заплети ее!

– О нет! – воскликнул Козел. – Не сейчас…

– Заплети мою гриву!

– И что потом, Гиена?

– Заплетешь ее в шесть кос.

– Для чего, дорогуша?

– Чтобы привязать его ко мне. Я на спине отнесу его к Агнцу. Агнцу это понравится. Так что плети и свяжи его косами. Тогда я смогу бежать, понял, скотоложец кривобокий! Бежать, как умею бежать только я. Я помчу, точно ветер, вот как, точно черный ветер из запустелых земель. Я самый быстрый на свете. Быстрее, чем быстрейший из твоих неприятелей. А сила моя – даже самые могучие львы тайком расползаются, блюя от страха. У кого еще есть такие руки? Агнец и тот любовался ими, давным-давно… в те дни, когда мог видеть меня. О, дурень из дурней! Меня тошнит от твоей хари. Заплетай гриву. Мою черную гриву! Чего дожидаешься?

– Я сам нашел его в пыльной земле, а ты теперь…

Но движение, которое Козел уловил краешком глаза, заставило его замолчать, и он, повернув пыльную голову к Мальчику, увидел, что тот поднимается на ноги. В тот же миг и Гиена перестал грызть мозговую кость, и на несколько мгновений все трое застыли. Листья деревьев трепетали вокруг, не производя ни звука. Птиц не было. Не было, казалось, ничего живого. В самой земле присутствовало нечто бесчувственное. Ни одно насекомое не переползало с травинки на травинку или с камня на камень. Солнце изливало с небес мертвенный, ровный зной.

Мальчик, как ни был он слаб и напуган, тем не менее вслушивался в разговор и связал воедино пару мыслей: именно его юный голос нарушил молчание.

– Именем Незрячего Агнца, – воскликнул он. – Приветствую вас обоих.

Он повернулся к Гиене:

– Пусть пятна никогда не выцветут на твоих величавых руках под поркой зимних дождей или чернотою летнего солнца.

Он умолк. Сердце его неистово билось. Напряженные руки и ноги дрожали. Но он ощущал, что увлек их внимание – так напряженно глазели они на него.

Стало быть, следует продолжать.

– И что за грива! Сколь горды и надменны волосы ее! Сколь черным, обильным потоком проливаются они сквозь твою белую, точно снег, рубашку. Да не узнает она никогда переделок и перемен, эта гневная грива, и пусть лишь свет луны расчесывает ее, когда охотятся совы. О, роскошное создание. И какие грызучие челюсти. Да, и впрямь, ты должен гордиться мощью твоих сухожилий и гранитом зубов.

Мальчик повернулся к Козлу и вздохнул, глубоко и прерывисто.

– Ах, Козел, – сказал он. – Мы уже встречались с тобой. Я хорошо тебя помню. Было ли то в этом мире или в прошлом? Я помню широту твоей улыбки и мирную отрешенность взгляда. Но, послушай, что-то было в твоей походке. Что? Что-то очень самобытное. Ты не пройдешься немного передо мной, господин Козел? Из доброты душевной. Вон до того дерева и обратно? Хорошо? Чтобы я все припомнил?

На миг-другой наступило молчание. Козел с Гиеной, казалось, вросли в землю. Таких велеречивых слов они не слыхали никогда. Никогда не испытывали подобного изумления. Лишенное сил, неподвижное тело, над которым они препирались, стояло теперь меж ними.

Затем воздух наполнился вдруг заунывным, далеко разнесшимся воем, но только на миг, поскольку вой сменился взвизгами пронзительного смеха – безрадостного, уродливого. Все огромное, мускулистое тело сотрясалось и сотрясалось, словно желая вытрясти из себя саму жизнь. Гиена откинул назад голову, горло его напряглось в неистовом вопле. Внезапно все кончилось. Свирепая голова вжалась в огромные, обтянутые белым плечи.

Гиена повернулся не к Мальчику, но к Козлу.

– Делай что тебе сказали, – крикнул он. – Наглый пыльный мешок, болван, грязная тупая башка. Делай что тебе сказали, иначе я тебе голову прогрызу. – И к Мальчику: – Тупой, как конская пятка. Ты посмотри на него.

– Вам до какого дерева? – спросил, почесываясь, Козел.

– До ближайшего, господин Козел. Ты как-то так ходишь. Никак не припомню. Ага, вот оно, оно самое! Бочком, точно корабль по волнам с траверза. Бочком и бортом вперед, так что груз начинает соскальзывать с палубы. Ах, господин Козел, до чего же он странен, до чего западает в память – способ твоего передвижения по земле. Да, вы, несомненно, парочка оригиналов, и, как таковых, я приветствую вас во имя Незрячего Агнца.

– Незрячий Агнец, – повторила парочка. – Да здравствует Незрячий Агнец.

– И опять же во имя его, – продолжал Мальчик, – смилосердствуйтесь над моим голодом. То, что ты, Гиена, намеревался соорудить из своей гривы колыбель для меня, есть знак великой оригинальности, – но я бы умер от близости к тебе. Работа твоих мышц – это для меня слишком сильно. Изобильность твоей гривы чрезмерна для меня. Удары твоего сердца разбили б меня вдребезги. У меня нет для этого сил. Соорудите, в хитроумной изобретательности вашей, кресло из веток и отнесите в нем… отнесите меня… туда, где… О, но куда же вы меня понесете?

– Ветки! Ветки! – взревел Гиена, не обращая внимания на вопрос – Чего дожидаешься?

И он с силой пнул Козла, а затем принялся отламывать от ближайших деревьев сучья и связывать их. Треск ломаемых веток громко и страшно разносился по неподвижному воздуху. Мальчик сидел, наблюдая, как две зловещие твари трудятся в древесной тени, и гадая, где и когда сможет он избавиться от их гнусного общества. Ему было ясно, что, если он сейчас убежит, его постигнет голодная смерть. Куда бы ни намеревались они доставить его, там наверняка найдется по крайности хлеб, чтобы есть, и вода, чтобы пить.

Гиена уже бежал к нему от деревьев. Он бросил похожее на седло кресло, над которым трудился, – судя по всему, его снедало желание поскорее добраться до Мальчика. Однако, приблизившись, Гиена затруднился выразить мысль, его осенившую, – челюсти его судорожно подергивались, но ни единое слово не насмеливалось вылезти из неприятного рта. И наконец, с животной поспешностью:

– Ты! – гаркнул он. – Что ты знаешь об Агнце? Секретном Агнце! Агнце, Императоре нашем. Как смеешь ты говорить о нем… Незрячем Агнце, ради которого мы существуем? Мы – все, что осталось от них… от всех тварей земных, от всех насекомых и птиц, от рыб в соленых морях и от хищных зверей. Ибо он изменил их природу, и все они умерли. А мы еще живы. Мы стали такими, какие есть, благодаря могуществу Агнца и ужасному искусству его. Как ты прослышал о нем, ты, порождение белой пыли? Смотри! Ты же еще мальчишка. Как ты прослышал о нем?

– О, я всего только плод его разума, – ответил Мальчик. – Меня тут на самом-то деле и нету. Отдельного, самого по себе. Я здесь, потому что он создал меня. Но я ушел – ушел из его великого мозга, чтобы постранствовать. Он не желает больше владеть мною. Доставьте ж меня куда-нибудь, где я смогу поесть и попить, и отпустите опять.

Тем временем и Козел подобрался к ним поближе.

– Он голоден, – сказал Козел, но едва он вымолвил это, как пустая улыбка замерла на его устах, обратившись в нечто, знаменовавшее ужас, ибо откуда-то издалека донесся звук – звук, поднимавшийся, казалось, из невообразимых глубин. Тонкий и чистый, как перезвон сосулек. Призрачный, далекий и чистый.

На Гиену он подействовал так же мгновенно, как на Козла. Заостренные уши Гиены немедля выставились вперед. Голова поднялась высоко в воздух, а щеки, которые он так старательно брил каждое утро, изменили окраску, обратясь из пятнисто-лиловых в смертельно-бледные.

Мальчик, который расслышал сей зов так же ясно, как двое других, и представить не мог, почему звук, настолько сладкий и переливистый, должен был подействовать именно так на окоченевших по сторонам от него существ.

– Что это было? – спросил он наконец. – Почему вы так испугались?

И после долгого молчания они ответили, оба:

– Это блеял наш Господин.