Онлайн чтение книги Мельхиор Melhior
VI

Увы! Путешествие по морю часто похоже на причудливый сон. Там все перепутывается, все забывается; там становится возможной близость, запретная на обитаемой земле.

Не надо думать, что необычность этой жизни сводится к варварским названиям досок и веревок, к диким нравам и раскатистой ругани матросов. Морская литература изменяет своему назначению и не использует своих богатств, когда ограничивается сухими статистическими подробностями; она недостаточно говорит нам о влиянии этих условий на человеческое сердце, когда оно оказывается выхваченным из своей среды и его общение с другими, так сказать, временно нарушается.

Такое резкое смещение привычного уклада жизни может выбить его из колеи и толкнуть на путь несбыточных надежд. Гостеприимные волны баюкают блаженную мечту, но она испаряется при первом же соприкосновении с сушей!

Мельхиор не раз поддавался таким обманчивым мыслям. Его дикая и первобытная философия искала ответа на вопрос, не является ли человек наименее удачно созданным из всех животных, потому что он способен заглядывать в будущее: быть может, он лучше отвечал бы намерениям творца, если бы просто наслаждался настоящим, не омрачая его сожалением о вчерашнем дне и боязнью перед завтрашним.

Для Мельхиора это были очень высокие и дерзновенные мысли, но они появляются чаще, чем мы думаем, в простых и бесхитростных умах.

Каждую ночь переживал он бредовые часы, когда клялся забыть искусственные условности, чья власть над нами именуется совестью; он в исступлении ломал руки и, среди рева волн и завывания ветра в снастях, вопрошал небо, почему он лишен права надеяться на что-то в будущем, как остальные люди.

В чем же крылась причина мучительных бессонных, ночей этого человека? Почему он не догадывался, что счастье у него под рукой? Почему он не принимал его с восторгом, вместо того чтобы в ужасе бежать от него?

Дело в том, что в его душе была ужасная тайна; дело в том, что его любовь не могла принести Женни ничего, кроме стыда и бесчестья; дело в том, что Мельхиор был женат.

Ему едва исполнилось двадцать лет, когда он возвращался на родину с крупной суммой денег, которая досталась ему при разделе добычи, взятой у алжирского пирата. По пути он остановился в Сицилии и прокутил часть своего богатства с некой Терезиной. Остальное он предназначал матери.

Терезина была девица ловкая, интриганка и умела довольно искусно разыгрывать оскорбленную добродетель.

Когда Мельхиор захотел распрощаться с нею, она так удачно пустила в ход все свои драматические способности (в тот день она была в ударе), что доверчивый и наивный юноша всерьез поверил, будто он лишил ее невинности. Он женился на ней.

Брат Терезины, алчный и изворотливый судебный исполнитель, проследил за тем, чтобы не была упущена ни одна из формальностей, делающих брак нерасторжимым. Нечего и говорить, что контракт закреплял за супругой Мельхиора остаток денег, полученных им после ограбления пиратского судна.

На другой день после брачной церемонии он наткнулся на неопровержимое доказательство неверности жены. Он уехал с пустыми руками и свободным сердцем, но тем, не менее остался бесповоротно связанным с этой вскоре забытой им женщиной, о которой ему поневоле пришлось вспомнить из-за Женни. В этом и была причина его безропотного повиновения, его грубой холодности. Он думал, что сможет вполне безопасно и не совершая преступления пойти на мысленный компромисс со странной фантазией своего дяди. Он без всяких угрызений совести опустился до этого притворства, чтобы облегчить жизнь матери; и до сих пор еще он считал, что поступился только собственным счастьем, поставил на карту только собственное будущее.

Однако бывали дни, когда ему казалось, что рука Женни дрожит и пылает в его руке, когда в ее кротком взоре он читал невысказанные признания. Но он тут же краснел от стыда, что слишком возомнил о себе, ругал себя за самонадеянность и еще глубже погружался в неслыханные страдания, раздиравшие его душу.

Как только к нему возвращалось чувство долга, душа его наполнялась болью; с горьким рыданием сетовал он на бога за то, что отпущенная ему доля земной жизни так бесповоротно исковеркана. Если же ему удавалось заглушить голос совести, он в ужасе пробуждался на краю пропасти и молил небо защитить его от самого себя.

Возможно, что полгода назад он и решился бы обмануть женщину, которая отдалась бы его грубой любви; ведь если до тех пор он был честным, то скорее благодаря инстинкту, а быть может, и случаю.

Правда, в нем всегда жила какая-то врожденная честность, залог душевного величия, долгое время остававшегося в зародыше; но теперь сияющий и чистый образ Женни осветил его духовный мрак, подобно откровению свыше.

До нее он знал одни лишь ощущения; она дарила ему мысли; она находила названия для всех свойств его натуры, вкладывала смысл во все названия, бывшие для него до тех пор только словами; она была книгой, по которой он изучал жизнь, зеркалом, в котором он познавал свою душу.

* * *

Однажды вечером Женни показалась ему еще более опасной, чем всегда. В тот день она разговаривала с отцом наедине и призналась ему, что Мельхиор, пожалуй, не так уж недостоин ее. Набоба это порадовало.

Женни думала, что держит счастье в своих руках; она благословляла свою судьбу, которая открывалась перед ней безоблачная и неоглядная. Единственное, что могло вызывать в ней сомнение — любовь Мельхиора, — было ей теперь обеспечено. Он, вероятно, еще не смел надеяться и поэтому медлил, но достаточно было одного слова, чтобы его осчастливить.

Нетерпение, которое Женни приписывала Мельхиору, забавляло ее, как ребенка; она играла его мучениями, она была так уверена, что скоро их прекратит. Она с гордостью берегла свое признание как бесценное сокровище и манила его блеском несчастного, которому не суждено было им насладиться.

Мельхиор, растерянный и трепещущий под огнем ее взглядов, старался понять их немой язык и пугался, когда ему казалось, что он его постиг. Во время ужина, который продолжался дольше обычного, его не покидало сильное нервное возбуждение. Пили пунш и кофе с коньяком. Женни пила чай.

Мельхиор был словно прикован к дивану рядом с ней; лампа, висевшая на потолке, слабо освещала кают-компанию. В этом неверном свете Женни казалась бестелесным и пленительным существом. Мельхиор воображал, что он видит сон, один из тех лихорадочных снов, которые терзали его по ночам, когда Женни являлась ему, ускользающая и обманчивая, как его надежды. Он бешеным движением схватил ее руку и под покровом сумрака, сгущавшегося вокруг них, поднес ее к губам, но не поцеловал, а впился в нее зубами. То была ласка жестокая и устрашающая, как его любовь.

Женни чуть не вскрикнула от боли и взглянула на него с упреком; по ее щеке скатилась слеза. Но при тусклом освещении Мельхиору почудилось, будто он прочел в ее влажных глазах прощение и такую страстную нежность, что он чуть не упал к ее ногам.

Тогда, сделав над собой усилие, он сказал, что пойдет распорядиться насчет света, бросился по трапу к люку, выбежал на палубу, перемахнул через коечные сетки и в изнеможении упал на руслени.

Эти скамейки, прикрепленные с наружной стороны к корпусу корабля, представляют собой очень удобные сиденья, чтобы мечтать или дремать на подветренной стороне тихой летней ночью, когда свежий и чистый воздух расширяет легкие, а пена мягко целует вам ноги.

День выдался пасмурный; небо еще было усеяно длинными узкими, клочковатыми облаками, когда луна начала подниматься из океана. Ее диск был огненно-красен, как раскаленное железо; один край был еще погружен в черноватые волны, а другой врезался в синюю полосу, окаймлявшую горизонт.

Можно было подумать, что угасающее светило в последний раз восходит над миром, готовым погрузиться и хаос. Для души, исполненной любви, а следовательно, и суеверия, в этой тусклой и кровавой луне было нечто зловещее.

Мельхиор стал думать о боге. Он больше не спрашивал себя, существует ли бог; он слишком нуждался в нем, чтобы сомневаться; он заклинал бога охранять его и спасти Женни.

Легкий шум заставил его поднять голову; обернувшись, он увидел над собой какую-то прозрачную тень, как будто порхавшую на поручнях корабля. Это Женни неосторожно и шаловливо преследовала своего беглеца. Ее белое платье хлопало и раздувалось на ветру, а широкие складки панталон обрисовывали тонкие и округлые ноги.

— Уходите отсюда, Женни, — повелительно крикнул Мельхиор. — Вы упадете в море, вы с ума сошли!

— Если вы считаете меня такой неуклюжей, — возразила она, — подайте мне руку.

— Не подам, — раздраженно отвечал он, — женщины сюда не ходят; это запрещено.

— Вы лжете, Мельхиор!

— Порыв ветра может сбросить вас в море.

— А если я упаду, разве вы меня не спасете?

И, послушно поддаваясь мягким колебаниям волн, качавших корабль, Женни, то ли из кокетства, то ли желая позабавиться испугом Мельхиора, не двигалась с места, как молодая чайка, примостившаяся на тросах.

— Возможно, что мне не удастся вас спасти, Женни; но тогда я погибну с вами!

— Раз вы дрожите за себя, я избавлю вас от беспокойства.

С этими словами она прыгнула вниз, как белая левретка, и оказалась рядом с Мельхиором; он протянул руки, и от толчка девушка упала в его объятия.

Мельхиор чувствовал, как трепещет на его груди прекрасное тело, он вдыхал запах индийского муслина, пропитанного чистым девичьим ароматом, а лицо его ласкали развевавшиеся от ветра белокурые волосы Женни. Силы стали покидать его.

Облако застлало ему глаза, и кровь застучала в висках. Он прижал Женни к сердцу; но радость эта была мимолетна, как молния. Она сменилась мертвящим холодом. Он печально опустил девушку наземь и стоял угрюмый и немой, чувствуя, что у него нет больше сил страдать.

Но Женни, несмотря на свою неискушенность, в эту минуту, казалось, поняла всю опрометчивость своего поступка. Она смутилась, почувствовала неловкость и пожалела, что спустилась на руслени; но она пришла туда загладить свою жестокость, и сознание, что она делает доброе дело, придало ей мужества.

— Мельхиор, — начала она, — давеча вы не были уверены, что сумеете меня спасти, если я упаду в море. Мне кажется, это в вашем характере. Вы не доверяете судьбе; у вас есть мужество в несчастье, но нет веры в будущее.

— Каждому свое, — гордо возразил Мельхиор. — Вы довольны своей участью, еще бы! И я на свою не жалуюсь; мужчине это не пристало.

— Кто вас так изменил за последнее время? — спросила она мягко и вкрадчиво; ибо ей хотелось заставить его хоть немного добиваться ее благосклонности. — Вы прежде говорили, что несчастье властно только над слабыми сердцами. Что вы сделали со своим сердцем, Мельхиор?

— А откуда вы взяли, что оно у меня есть, Женни? Кто вам его показывал, кто им хвалился? Уж только не я. А если вы станете его искать и не найдете, кого в этом винить?

— Вы озлоблены, дорогой мой Мельхиор; у вас какое-то горе? Почему бы вам не поделиться со мной? Может быть, я сумела бы его смягчить?

— Хотите помочь мне, Женни?

Женни сжала руку Мельхиора и обещала сделать все, что в ее силах.

— Тогда оставьте меня, — сказал он, отстраняя ее, — больше я у вас ничего не прошу; по правде сказать, вы очень жестоки со мной, сами того не зная.

«Сами того не зная», — мысленно повторила Женни. Она почувствовала в этих словах заслуженный упрек.

— Я больше не буду жестокой, — горячо воскликнула он. — Послушайте, Мельхиор, вы считаете меня кокеткой? О, как вы ошибаетесь! Это вы были жестоким, и очень долго! Но все это позабыто. Мои горести кончились, пусть исчезнут и ваши!

И она улыбнулась ему сквозь слезы.

Но, видя, что Мельхиор стоит молча и неподвижно, она еще раз постаралась побороть в себе стыдливую женскую гордость, которую он не умел щадить.

— Да, дорогой брат, — сказала она, положив свои маленькие ручки на широкие ладони Мельхиора, — доверьтесь мне… Боже мой, ну как мне вам это сказать? Как заставить вас поверить? Вы не хотите понять. Виною в том ваша скромность, и я еще больше уважаю вас за это. Ну что ж! Я нарушу девичью сдержанность, открою вам свое сердце. К чему мне дольше таиться от вас? Разве вы не достойны им обладать?

Мельхиор не отвечал. Он крепко сжимал руки Женни. Он дрожал и смотрел на нее блуждающим взглядом. И полутьме глаза его сверкали, как у пантеры, и в них была магнетическая сила. Но вдруг он так резко оттолкнул Женни, что чуть не уронил ее. Испугавшись, он подхватил ее и снова прижал к груди. Скамья была слишком коротка для двоих; он притянул Женни к себе на колени и стал терзать ее нежную шею стремительными и неистовыми поцелуями.

Женни испугалась; она хотела бежать, потом расплакалась и, рыдая, бросилась ему на шею.

— Говори, Женни, говори, — просил Мельхиор глухим голосом. — Когда я тебя слушаю, мне становится легче. Скажи, что ты меня любишь, скажи, чтобы хоть один день в моей жизни прошел не зря.

— Да, я любила тебя, — прошептала девушка, — и все еще тебя люблю, нехороший. Ну, зачем ты в этом сомневаешься? Я любила тебя, еще когда ты презирал эту любовь, скрытую в моем сердце. Я еще сильнее люблю тебя теперь, когда мне открылась твоя мужественная душа; и еще люблю тебя за то, что ты так мало ценишь себя, за то, что ты честно сопротивлялся, чтобы не нарушить слово, данное моему отцу, за твое презрение к богатству, за твою любовь к матери и еще за многие, многие качества, о которых ты не знаешь; за все это я люблю тебя, Мельхиор!

— Ах, перестаньте, перестаньте, Женни, — взмолился он, закрыв лицо руками, — не хвалите меня; я сгораю от стыда. Ведь вы ничего не знаете, Женни, я не был достоин вас; вы не можете, вы не должны меня любить. Вовсе не эти добродетели заставляли меня молчать. Я… я не любил вас; я был скотиной, ничтожеством; я не хотел вас понять; я думал, что мое мужское сердце выше этих слабостей. Я пренебрегал вами, Женни; помните это и не прощайте меня… Нет, Женни, меня не надо прощать.

Несчастный обходил истинную, роковую причину своего упорства, а Женни все еще тешила себя надеждой его сломить.

— Я знаю все, — говорила она, — вы были большим ребенком; вы ничего не знали о таких вещах, которые мне открыло образование. О, я давно мечтала о вас. Я была гораздо моложе, чем теперь, а уже ждала вас от будущего, мне было так одиноко, так грустно! Если б вы знал среди каких невзгод и страданий я росла и в каком ужасном одиночестве я оказалась, когда все мои братья умерли один за другим. Как меня угнетало отчаяние отца, как его слезы отзывались в моем сердце! И тогда я почувствовала, что мне нужна поддержка, нужен брат, который помогал бы мне его утешать; но никто из тех, кто ко мне приближался, не отвечал моим ожиданиям. Эти люди с узкой душой видели во мне только наследницу набоба. Никто из них не потрудился понять Женни. И тогда, мой друг, я каждый вечер молила моего ангела-хранителя привести тебя ко мне. Я призывала благородное сердце, чистое, как твое, сердце, в котором не царили другие женщины и которое принесло бы мне в приданое такие же сокровища любви, какие я хранила для него. О, когда я услыхала в первый раз твое имя, я вся вздрогнула, словно оно мне что-то напомнило. Видишь ли, Мельхиор, я разделяю некоторые суеверия страны, в которой я родилась. Я верю, что мы живем больше одного раза на этой земле, и, может быть, в другом облике мы уже знали, уже любили друг друга…

— Да услышит тебя бог, Женни! — пылко вскричал Мельхиор. — И пусть он даст мне еще одну жизнь, чтобы я мог обладать тобою.

Грот-мачта-шкот заскрипел от резкого и сухого порыва ветра.

Капитан выскочил на палубу с рупором в руке.

— К снастям, к снастям! Пассажиры — в кормовую каюту! Мельхиор, следите за штормовой бизанью!

Мельхиор поднял Женни на руки, отнес ее на верхнюю палубу и занял свой пост: привычка к пассивному повиновению была настолько сильна, что она еще заглушала голос страсти.

Ночь была тревожная, море бурливое и неспокойное.

Однако под утро ветер стих; небо уже очистилось от облаков, когда солнце, ясное и палящее, поднялось из-за утеса Святой Елены. Утренний ветерок доносил слабый аромат герани.

Только двое, Мельхиор и Женни, почти равнодушно проплывали мимо этого острова, еще окруженного ореолом царственного величия.

Голубизна неба была так ослепительна, что от нее уставали глаза. Лишь небольшая дымка затуманивала прозрачный горизонт.

Мельхиор утверждал, что погода предвещает шквал; старые матросы не соглашались с ним; пассажиры забеспокоились. Мельхиор с жестокой радостью настаивал ни своем зловещем предсказании. Никогда больше не увидеть земли, мечтал он, умереть, держа Женни в объятиях, — вот отныне единственное возможное для него счастье! И он призывал яростный гнев стихий.

Вскоре утренняя свежесть перешла в нестихающий ветер; воздух стал колючим, и волны забурлили, покрываясь пеной. Стаи дельфинов, урча, проплывали под носом корабля, а буревестники в траурном оперении то и дело опускались на кильватерную струю.

Мало-помалу волны почернели; ветер с запада усилился, и эта часть неба как-то сразу покрылась легкими беловатыми тучками. Они быстро росли, сгущались и принимали блеклые, мрачные, мертвенные оттенки. Сперва они мчались по небу, не растворяясь; потом таяли, развеянные ветром. Но под конец образовалась туча, более стойкая и густая, чем другие. Она незаметно дотянулась до корабля и нависла над ним, хотя основание ее не сдвинулось с места.

Вскоре она заволокла все небо, и таившаяся в ней буря прорвалась с грохотом, похожим на хлопанье бича.

Под ударами ее гибельных крыльев судно касалось волн концами длинных рей. Пришлось спускать марсели и крепить паруса.

Огромные черные птицы с зловещими криками кидались на палубу, окружая команду. Порою косой луч солнца пробивался сквозь разрыв в огромной туче; но его бледный и холодный свет еще усиливал леденящий ужас этой картины.

Среди помрачневшего и удрученного экипажа один Мельхиор снова обрел свою жизнерадостную беспечность, свою энергичную живость. Он один приближался к исполнению заветного желания, единственного, которое еще могло сбыться.

Женни была подавлена. В пятнадцать лет не так-то легко безропотно отказаться от зарождающейся любви, от восходящего счастья.

Наступила ночь, но ветры не стихали; море бушевало все сильнее.

Среди мрака волны светились тысячью фосфорических искр, и судно качалось на огненном море. Ударяясь в него, громады валов рассыпались снопами огней.

Мельхиор покинул свой пост в момент самой сильной опасности. Товарищи подумали, что его смыла одна из волн, которые ежеминутно бешено перекатывались по палубе.

Он прошел в салон, где укрылись пассажиры. Они не могли устоять на ногах и валялись как попало на полу, прислонившись к круговому дивану, прикрепленному к. стенам. Одних терзала морская болезнь, другие оцепенели от страха. Они уже исчерпали весь запас жалоб и воплей и хранили горестное и мрачное молчание.

Набоб так изнемог от усталости, что перестал ощущать страх и впал в какое-то бессмысленное отупение. Он погружался в забытье в промежутках между страшными толчками, когда боковая качка яростно подбрасывала корабль и каждый удар казался последним. Женни стояла перед отцом на коленях, бледная, окутанная длинными распущенными волосами, и призывала богоматерь. Никогда Мельхиор не видел ее такой прекрасной.

Он положил свою холодную руку на плечо девушки; она вздрогнула и с силой ухватилась за него.

— Вы пришли умереть вместе с нами? — прошептала она.

Мельхиор ничего не ответил и привлек ее к себе.

Женни машинально позволила ему увести себя в одну из кают, двери которых выходили в салон. То была каюта Мельхиора. Он затворил дверь.

— Зачем вы привели меня сюда? — спросила Женни, словно пробуждаясь от сна. — Мое место возле отца. Идем к нему, Мельхиор, пусть он нас благословит, и умрем все вместе.

— После, Женни, — отвечал Мельхиор спокойным тоном. — Пройдет еще час, пока это прекрасное судно разобьется. Один час! Слышите, Женни, это все, что нам осталось.

— Но мне нельзя быть здесь, — встревожилась Женни: теперь ее беспокоило совсем другое. — Что обо мне подумают?

— В эту минуту никому нет дела до вас, Женни, даже вашему отцу. Один я помню, что мне предстоит потерять две жизни. Слушайте, Женни, если бы мы были оба свободны и стояли сейчас перед священником, вы отдали бы мне вашу руку?

— И руку и сердце, все, все, — отвечала она.

— Так вот, священника здесь нет, но мы стоим перед господом богом. Пусть он будет мне свидетелем, что я люблю вас всеми силами человеческой души. Разве это не торжественная и священная клятва?

— Мне ее достаточно, чтобы умереть счастливой, — сказала Женни, обвив руками шею моряка.

— А тогда, — воскликнул он в порыве страсти, походившем на ярость, — будь же моею на земле; кто знает, заслужил ли я небо, как ты? Ты же не захочешь расстаться со мной навеки, не став мне женой, правда, Женин? Если провидение отказывается подарить мне хотя бы один день настоящей жизни, ты ведь не согласишься стать его сообщницей? Иди ко мне! В эту великую минуту ты выше бога, карающего меня; ты вырываешь у него жертву, ты уничтожаешь действие его гнева. Приди ко мне и не бойся смерти, я тоже не буду сожалеть о жизни.

Он стоял перед ней на коленях, орошая ее грудь жгучими слезами.

— О Мельхиор, — в смятении молила Женни, — послушайте, как трещит корабль; не будем гневить небо в такую минуту.

— Небо — это ты! — сказал Мельхиор. — Разве есть иной бог, кроме тебя, моя Женни? Не отталкивай меня, если не хочешь, чтобы смерть была для меня проклятием… О, поспешим! Ты слышишь, какая волна обрушилась над нашими головами? А вот еще одна, словно пушечный залп. О небесное блаженство! Женни, моя Женни, тебе остается одно мгновение, чтобы доказать мне твою любовь. Ты не откажешь мне!..