Онлайн чтение книги Мятеж на окраине Галактики
5

– Стой. Привал… Стой, да остановись же…

Тяжелая рука отца упала на плечо мальчика. И до Уимона наконец дошло, что можно перестать двигать тяжеленные, будто налитые свинцом ноги и остановиться. Он облегченно выпрямился, постоял, дожидаясь, пока пройдет боль в затекшей пояснице, затем стянул с плеч лямки мешка и осторожно опустил его на землю. Отец наблюдал за его действиями, набычившись и раздраженно закусив губу. Мешок Уимона был почти на треть легче мешков других мальчиков, которых Редд-родитель определил в ученики охотников. Однако остальные волокли свой немаленький груз, весело переговариваясь и одолевая охотников настырными вопросами, а сын лучшего охотника куклоса еле добирался до очередного привала. Впрочем, Уимон был самым маленьким среди своих сверстников. На вид ему вряд ли можно было дать больше семи лет. Но Торрей напрочь отметал все попытки Оберегательницы Аумы осторожно обратить на это его внимание.

– Контролер выдал ему полный допуск, – рычал он, вот так же упрямо набычившись. – Никто в куклосе не имеет полного допуска. Значит, парень абсолютно здоров. Просто он ленится.

Его уверенность в непогрешимости Контролера и вообще любого Высшего и раньше была непоколебимой, а сейчас превратилась в манию. Но Аума сдавалась не сразу:

– Но ты же знаешь, что большая часть тех, кто был отравлен ядом Барьера, или умерли, или, в лучшем случае, стали Иждивенцами. А ведь мальчик получил очень большую дозу.

– Контролер выдал ему полный допуск!

На этой фразе очередной разговор Аумы и Торрея о будущем Уимона всегда и заканчивался. После чего Желтоголовый Торрей еще тяжелее нагружал мешок сына и безжалостно гнал его в леса с партией учеников. Всем своим видом показывая, что уж на этот-то раз он совершенно не намерен позволять сыну лентяйничать. Но стоило ему на первом же привале увидеть покрасневшее и покрытое разводами пота лицо сына, как вся его решимость улетучивалась.

Уимон опустился на траву и вытянул гудящие ноги. Несмотря на свой юный возраст, он научился хорошо понимать людей. Особенно взрослых. Сверстники зачастую и сами не очень-то знали, чего им хочется. Со взрослыми было легче. Но было и непонятное. Уимон относил это к своему пока еще недостаточному знанию некоторых особенностей взрослой жизни. Вот, например, почему Нумр так бесится, когда Сган делает Лии очередного ребенка? И зачем он так часто занимается с Лией тем же самым, если никаких детей у Лии от него не будет? Их единственный ребенок прожил только восемь недель. А когда осенью Лия понесла в Енд высушенную ручку своего малыша, чтобы сделать анализ тканей, то выяснилось, что Контролер запретил Нумру участвовать в линии размножения. Так что весь этот труд, после которого с Лии и Нумра ручьями тек пот, казался мальчику абсолютно бессмысленным. Но Нумр и Лия отчего-то занимались этим считай каждый день.

– Уимон, смотри, двулистник. – Тарвес подскочил к нему и с размаху шмякнулся на свой сухопарый зад, даже не поморщившись от гулкого удара.

За последний год он изрядно вытянулся и раздался в плечах. Когда они стояли рядом, Тарвес возвышался над приятелем почти на две головы. Уимон частенько ловил на себе его покровительственные взгляды. Но мальчик относился к этому философски. В конце концов Тарвес оставался единственным из всех детей куклоса, кто не шептался и не хихикал у него за спиной. Никто не рисковал слишком уж задевать лучшего приятеля самого сильного мальчика куклоса.

– Уимон, да ты что, заснул?

Мальчик улыбнулся приятелю:

– Нет. Но ведь чтобы загадать желания, надо два двулистника.

– Так пошли искать!

Уимон покачал головой:

– Я лучше посижу.

– Ну как знаешь. – И, не дожидаясь ответа, Тарвес рванул в заросли, откуда доносились звонкие голоса детей, собирающих хворост для костра. Уимон огляделся. Двое охотников с помощью юных помощников собирали навес, а отец выкладывал из мешка продукты и пучки сушеной травы. Хотя это был всего лишь обеденный привал, взрослые не упускали возможности лишний раз потренировать кандидатов в охотники в искусстве устройства длительной стоянки. Поэтому стоянку устраивали по всем правилам, как для ночлега или для охотничьего стойбища.

Отец затянул горловину мешка и бросил на сына раздраженный взгляд. Уимон был единственным, кто не принимал участия в обустройстве стоянки. Мальчик вздохнул и поднялся на ноги. Что ж, таково правило: в охотничьей экспедиции все должны подставлять плечи под груз и делать свою долю работы. К тому же сейчас он мог сделать то немногое, что в общем-то и примиряло других людей с его присутствием в экспедиции. Сваренную им похлебку одобрила даже Туна-кухарка. А что уж говорить об охотниках, не привыкших к особым разносолам.

Вечерний переход был коротким. Однако при приближении к месту, выбранному старшими для ночного привала, возникла тревога. Первым неладное, как всегда, заметил Торрей. Его желтая голова, до того спокойно маячившая впереди, внезапно исчезла, а затем донеслось приглушенное сопение барсука, означавшее сигнал опасности. Охотники отреагировали с привычной сноровкой. Мгновенно утихомирив детей, они перекинули со спины арбалеты, молниеносно взвели их, заложив, однако, в лоток не широколезвийную охотничью стрелу, оставлявшую в теле зверя страшные, глубокие раны, а другую – с тонким игольчатым наконечником, которая используется для охоты только на одного зверя, имя которому – человек. Мальчишки, повинуясь охотникам, тут же рассыпались по кустам и замерли там, ожидая развития событий и кося по сторонам испуганными, но любопытными глазами.

Но ничего серьезного в этот раз не произошло. Через некоторое время появился Торрей. Он двигался быстро, но не прячась. Это означало, что непосредственной опасности нет. Поэтому все с облегчением покинули свои укрытия и собрались вокруг Желтоголового. Младшие не рискнули подойти вплотную, и потому расслышать разговор взрослых им было довольно трудно. Но маленькие желтые цилиндрики, которые показал старшим Торрей, увидели все. Эти цилиндрики назывались «гильзы» и означали, что где-то поблизости затаились «дикие».

Взрослые думали весь вечер. «Дикие» – это серьезно. Но цилиндрики были покрыты зеленоватым налетом окислов, значит, «дикие» ушли отсюда давно. А эта охотничья экспедиция была очень важной. Они забрались так далеко от куклоса именно потому, что в этих местах водилось много непуганого зверья. Река текла здесь среди обрывистых берегов, и троп к водопоям было мало. Даже одна выкопанная на тропе к водопою ловушка могла обеспечить куклос мясом на два зимних месяца. Упустить эту возможность означало обречь родичей на голодную зиму. А потому решили рискнуть и поохотиться.

На следующее утро большая часть детей отправилась копать яму-ловушку, трое, во главе с одним из старших, пошли рубить дрова для копчения, заготавливать колья и валить бревна для плотов, на которых они должны были сплавлять заготовленное мясо. А Уимон с отцом двинулись вверх по склону, чтобы разбросать соль. Лесные звери любят соль. После соли хочется пить. Значит, в яме-ловушке скоро будет много свежего мяса.

Первые мили Уимон прошел легко. Но потом склон круто пошел вверх, и ноги начали медленно, но неотвратимо наливаться знакомой свинцовой тяжестью, а заплечный мешок – все сильнее оттягивать плечи. Однако Уимон упрямо карабкался вверх, стиснув зубы и смаргивая пот с ресниц.

Первую остановку они сделали мили через четыре. Отец, который за все это время ни разу не повернул голову, чтобы посмотреть на сына, молча остановился и, дождавшись, пока мальчик добредет до него, протянул руку. Уимон с облегчением стянул с плеч мешок. Отец так же молча развязал его, достал несколько кусков желтоватой соли и, спрыснув их «пахучкой», буркнул сыну:

– Жди здесь.

Поднырнув под склоняющиеся над землей ветви деревьев, отец исчез. Уимон огляделся и заметил впереди поваленное дерево. Подхватил мешок и двинулся к нему. Пристроив мешок в развилке между сучьев, он осторожно опустился на замшелый ствол и вытянул гудящие ноги.

Отца не было долго. Уимон успел вздремнуть. Вдруг послышался треск сучьев. Мальчик вскинулся и, сонно потерев глаза кулаками, быстро накинул на плечи лямки мешка. А затем торопливо выбрался на середину тропы, забыв, что отец всегда передвигался по лесу бесшумно. Треск приближался. Мальчик насторожился, различив какие-то непонятные звуки – топот, странное чавканье. Мальчик замер. Из-за поворота показался здоровенный черно-бурый секач-одиночка. По-видимому, для него эта встреча также оказалась полной неожиданностью. Секач остановился и, поведя из стороны в сторону крупным буро-розовым пятаком, шумно втянул в себя воздух. Мальчик и кабан неподвижно стояли друг против друга, а потом Уимон осторожно, стараясь не делать резких движений, начал медленно отходить назад и вбок. Мальчик действовал инстинктивно. Никто и никогда не объяснял ему, как следует вести себя при встрече с диким кабаном.

Уимон успел добраться почти до самого дерева, на котором он так славно прикорнул. Но когда ему осталось сделать всего несколько шажков спиной вперед, под ногу попалась ветка. Ветка хрустнула, нога подвернулась, мальчик громко ойкнул и рухнул на тропу. Кабан взревел, вздыбил шерсть на загривке и бросился вперед. Уимон расширившимися от ужаса глазами завороженно смотрел, как громадный зверь, выставив огромные желтовато-серые клыки, огромными прыжками приближается к нему. Когда на мальчишку уже пахнуло мокрой шерстью и жаркой кабаньей яростью, откуда-то слева выметнулась знакомая гибкая фигура с растрепанными светлыми волосами и повисла на загривке у кабана, заставив массивное тело слегка изменить направление. И вместо того чтобы поддеть на клыки беззащитное маленькое тельце, секач со всего маха вломился в густой орешник. Несколько минут мальчик неподвижно лежал на земле, повернув голову в сторону зарослей и оцепенело вслушиваясь в доносившийся шум, треск и остервенелый кабаний рев. Но потом перевернулся на живот, приподнялся на дрожащих руках и, подтянув к себе упавший заплечный мешок, развязал шнурок и вытащил массивный топорик-клевец. Отец взял его, чтобы откалывать куски соли от большого камня, который он нес в своем мешке. Вцепившись в удлиненную рукоять, Уимон бросился вперед по пролому, оставленному в зарослях массивным кабаньим телом.

Отца он догнал всего в трех десятках шагов от тропы. Схватка довела противников до полного изнеможения. Секач пропахал в орешнике здоровенную борозду, волоча за собой повисшего на нем охотника. Но в конце концов Торрей сумел завалить секача на бок. И теперь, ухватившись за клыки, из последних сил прижимал к земле морду и передние ноги хрипло дышащего зверя. Но даже в таком виде секач представлял собою страшное зрелище. Мальчик остановился, прижмурил глаза, позволив приступу животного страха на секунду овладеть своим сердцем, но затем снова широко распахнул глаза и, перехватив поудобнее короткую рукоять клевца, двинулся вперед. Торрей не видел сына. Похоже, он вообще ничего вокруг не видел, отдавая все силы этой неравной схватке.

Когда на Уимона повеяло запахом первобытной животной ярости и жаром напряженных мышц, он испуганно замер, но потом сознание того, что, если он ничего не сделает, отца ждет неминуемая и страшная смерть, заставило его сделать шаг, потом еще шаг и наконец он со всего размаха воткнул узкий и чуть изогнутый клюв клевца в налитый кровью глаз секача. Кабан взревел, мотнул головой, отшвырнув повисшего на его клыках охотника, как обломанную ветку, и резко развернулся. Но острый наконечник топорика, пробив глаз животного, вошел в мозг. Секач смог сделать всего лишь один скачок, ударив своим пятаком в живот мальчика и сбив его с ног. А затем передние ноги зверя подогнулись, морда уткнулась в землю, и задние копыта, сделав несколько судорожных движений, замерли навсегда.

Ребенок и взрослый долго лежали по разным сторонам мертвого зверя, не в силах пошевелиться. Охотник сразу и не понял, что все уже закончилось. А Уимону показалось, что последний удар высосал из него все оставшиеся силы, не оставив ни капельки даже для того, чтобы держать открытыми веки, не говоря уж о том, чтобы выползти из-под кабаньей морды, придавившей ему ноги. Но вот Торрей наконец открыл глаза и приподнял голову. Он недоуменно пялился на мертвую тушу, но затем разглядел торчащий из глаза топорик-клевец. Глаза его изумленно расширились, и он, неуклюже, но торопливо поднявшись на четвереньки и помогая локтями дрожащим ногам удержать тело, пополз к кабану.

Увидев неподвижно лежащего сына, придавленного кабаньей мордой, охотник скрипнул зубами и, навалившись своим весом на левую сторону животного, выдернул сына из-под мертвого секача. Веки мальчика дрогнули и приоткрылись. Торрей выдохнул:

– …Жив! – и обессиленно привалился к боку кабана.

До стоянки они добрались только к полуночи. У отца был сильно разодран бок, правая рука располосована кабаньими клыками и, похоже, сломано два или три ребра. А Уимон отделался несколькими царапинами, но был так измучен, что отцу пришлось большую часть дороги просто нести его, останавливаясь через каждые полсотни шагов. И потому путь, который утром они прошли за два часа, занял более двенадцати.

На следующее утро Уимон проснулся сам. Несколько мгновений он, жмурясь, поводил глазами по сторонам, недоумевая, почему, несмотря на то, что солнце уже довольно высоко, его никто не растолкал. Но тут в костре треснул уголек и Уимон дернул головой, отчего все тело пронзила такая острая боль, что мальчик, не удержавшись, застонал.

– Уимон! Что с тобой? Тебе больно? Где болит? – над ним склонилась лохматая голова Тарвеса. Прикрыв глаза, Уимон молча переждал вспышку боли, а потом ответил:

– Нет, уж прошло.

Одновременно с болью он вспомнил вчерашний день.

Тарвес серьезно глядел на него:

– Взрослые сказали, что тебе надо лежать. Есть будешь? У меня тут для тебя горячая похлебка и жареная печень. Итрон принес.

Не дожидаясь ответа, Тарвес исчез. Пока Уимон собирался с силами, чтобы сказать, что у него нет никакого желания что-нибудь в себя вталкивать, Тарвес уже вернулся, приволок деревянную миску-колоду со вкусно пахнущим варевом и оструганную ветку с нанизанными на нее кусочками жирной печенки.

– Твой отец и остальные с рассвета отправились к убитому тобой кабану. А пару часов назад вернулся Итрон и принес для тебя печенки и мясо для похлебки. – Мальчик замолчал, а потом произнес уже другим тоном: – Уимон, а как тебе удалось его убить? Итрон говорит, что кабан очень большой. Им пришлось даже делать две волокуши, потому что на одной не утянешь…

– Я не помню, Тарвес. Я просто… ну как бы знал, что надо делать.

Этот день пролетел быстро. К вечеру, когда вернулись охотники, притащив две здоровенные волокуши, нагруженные кабаньим мясом, Уимон сумел встать и встретил их у коптильни. Отец не тащил волокуши. Он шел впереди, опираясь на плечо одного из подростков и прихрамывая. Увидев сына, он ускорил шаги:

– Как ты?

Мальчик пожал плечами, сдержавшись, чтобы не сморщиться от приступа глухой боли, вызванной этим простым движением:

– Нормально.

Они помолчали. Потом Торрей спросил:

– Как тебе это удалось?

Уимон поднял голову и посмотрел отцу в глаза.

– Не знаю. – Он сделал паузу и попытался пояснить. – Мне показалось, что у него слишком толстые кости, и я решил ударить в глаз.

Торрей искривил губы в странной улыбке:

– Ты попал ему в глаз с первого раза. А удар был такой силы, что топор пробил мозг и воткнулся в кость с другой стороны черепа. Причем так, что нам даже не удалось сразу вытащить клевец. Пришлось поддеть копьем.

Они помолчали. За последний день с ними произошло так много неожиданного, что сила, с которой девятилетний мальчик, обычно несущий в заплечном мешке только половину груза и быстрее всех выматывающийся на переходе, вонзил клевец в голову секача, уже не казалась чем-то особо невероятным. Как и то, что он попал в глаз зверя с первого же раза.

Между тем вокруг нарастала суета. Мясо сгрузили и разделили. Часть детей была отряжена на засолку той доли, что была предназначена для вяления. Остальное стали готовить к копчению. Взрослые уже раскочегаривали коптильню. Она должна была работать всю ночь. Но вся эта суета не задевала этих двоих. То, что они совершили, как бы отделило их от остальных, возвысило. Отец поднял левую руку и провел по взъерошенной голове сына.

– Ладно, похоже, все самое страшное позади. – И, помолчав, добавил: – Ты был молодцом.

В эту минуту с той стороны, где они выкопали ловушку, раздался гулкий звук. Все замерли, а Торрей, вскочив на ноги, произнес побелевшими губами:

– «Дикие»…