Онлайн чтение книги Михей Кларк Micah Clarke, his statement as made to his three grandchildren
Глава XVII. СБОР НА БАЗАРНОЙ ПЛОЩАДИ

Красивый город, в котором мы очутились, был уже и теперь настоящим центром восстания, несмотря на то, что Монмауз не успел еще до него дойти. Это был очень богатый город, торговавший шерстью; семь тысяч жителей находили себе заработок на шерстяных мануфактурах Таунтона. Город занимал поэтому одно из первых мест в Англии, уступая из провинциальных центров только Бристолю, Норвичу, Бату, Эксетеру, Уорку, Ворчестеру и Ноттингаму.

Таунтон был знаменит не только своим богатством и храбростью горожан, но и своими окрестностями. Вся местность вокруг города была тщательно возделана, и земледельцы славились своей храбростью. С незапамятных времен Таунтон считался как бы твердыней свободы. В политическом отношении жители его считали себя республиканцами, а в религиозном — пуританами. Не одно поселение во всем королевстве не держалось так упорно на стороне парламента. Королевские войска под командой Горинга дважды осаждали Таунтон, но горожане, ободряемые храбрым Робертом Блэком, защищались так отчаянно, что роялисты оба раза были принуждены со стыдом отступить. Особенно тяжела была вторая осада. Гарнизон был доведен до крайности и питался лошадиным и собачьим мясом, но о сдаче никто и не помышлял, однако. Таунтонцы и их герой вождь решили умереть все до последнего, но не сдаваться. Это был тот самый Роберт Блэк, под начальством которого Соломон Спрент сражался с голландцами. Король не забыл об упорном сопротивлении Таунтона. После реставрации Тайный совет издал указ, которым повелевалось снести укрепления, превращавшие этот город в крепость.

В то время, когда мне и моим спутникам пришлось жить в Таунтоне, от старой крепости остались только одни воспоминания. Виднелись только развалины да несколько безобразных холмов — вот и все, что осталось от старинных крепостных стен, которые с таким мужеством были защищаемы поколением горожан.

В городе были и другие следы пережитой бурной эпохи. Многие дома в предместьях были продырявлены, и стены их растрескались и покривились. Это была работа тех бомб и гранат, которыми обстреливали Таунтон кавалеры.

Город вообще имел внушительный, угрюмо-величественный вид. Это был город-ветеран, повоевавший как следует в прошлом и который был и теперь не прочь послушать треск мушкетов и грохот пушек.

Тайный совет Карла мог разрушить крепость, которую не могли взять королевские солдаты, но никакой королевский указ не мог упразднить решительный характер и упорные убеждения горожан. Многие из них, родившиеся и росшие во время гражданской распри, уже с самого своего детства были настроены рассказами о подвигах своих близких. Всем был памятен штурм, во время которого их отцы избивали без жалости солдат Лунсфорда. Этих солдат за их жестокость называли "пожирателями детей".

Таким образом в население Таунтона внедрился и укрепился неукротимый воинский дух. Дух этот постоянно подогревался избранными проповедниками-пуританами, во главе которых стоял известный Иосиф Аллейн.

Лучшее средоточие для восстания, чем Таунтон, было трудно и придумать. Ни один город в Англии не был предан до такой степени идее религиозной свободы, за которую теперь был поднят меч.

Многие граждане отсутствовали. Они отправились в армию Монмауза, но для охраны города осталось большое количество людей. К ним на помощь приходили партии крестьян, вроде, той, к которой присоединились мы. Крестьяне собирались в Таунтоне из всех ближайших местностей и жили здесь, проводя время в слушании любимых проповедников и военных упражнениях. И день и ночь в городе шло военное учение. Везде, решительно везде — во дворах, на улицах и площадях можно было видеть марширующих крестьян.

Когда на другой день после завтрака мы выехали на улицу, весь город был уже занят этим военным делом. Повсюду раздавались слова команды и слышалось бряцанье оружия. В то время, когда мы въехали на площадь, на нее входили и наши вчерашние товарищи. Увидав нас, крестьяне сняли шляпы и прокричали «ура». Нас они не хотели пускать, и нам волей-неволей пришлось выполнить их желание и стать во главе отряда.

— Они заявили, что не хотят никакого начальника, кроме вас, — сказал священник Саксону.

— А лучших подчиненных мне и не нужно, — ответил Саксон и, повернув лошадь к отряду, громко отчетливо скомандовал: — Выстраивайтесь в два ряда. Так-так! А теперь направо кругом становитесь направо ратуши. Левый фланг, выравнивайся и заходи вперед! Очень хорошо! Сам Андрее Ферарро остался бы доволен. Эй, приятель! Зачем ты носишь пику на плече, словно бы это лопата? Пика лопата совсем особенная, ею ты будешь работать в винограднике Господа. А вы, сэр, зачем несете свой мушкет под мышкой, вместо того чтобы держать его на плече? Словно щеголь с тросточкой идет! Ну, скажите, пожалуйста, был ли какой-нибудь солдат в более несчастном положении, чем я теперь? Извольте вырабатывать воинов из этой разношерстной толпы! Ни мой добрый приятель Флеминг, ни Петринус в своем сочинении «Демилитаризация» не дают наставлений относительно того, как обучать человека, вооруженного косой или серпом.

— Коса на плечо! Коса вперед! Коса назад! Руби! — шепнул Рувим сэру Гервасию, и оба начали хохотать, не обращая внимания на то, что Саксон хмурился.

— Мы разделим, — сказал Саксон, — наш отряд на три роты по восьмидесяти человек в каждой. Или нет, впрочем. Сколько у вас людей, вооруженных мушкетами? Пятьдесят пять? Пускай же они выступят вперед и и образуют первую линию, или роту. Сэр Гервасий Джером, вы командовали милицией в вашем графстве и знаете, конечно, как обращаться с мушкетом. Раз я начальник этого полка, то я делаю вас капитаном этой роты. Она будет занимать в боях передовую линию, Я знаю, что вы не прочь будете находиться впереди.

— Черт возьми! — с решимостью воскликнул сэр Гервасий. — Я первым же делом распоряжусь, чтобы напудрили себе головы.

— Распоряжайтесь как хотите вашими солдатами, — ответил Саксон. Итак, первая рота пусть делает шесть шагов вперед. А теперь вперед пусть выйдут все люди, вооруженные пиками. Сколько их? Восемьдесят семь? Что же, отличная рота. Локарби, я вам вручаю начальствование над этими людьми. Опыт германских войн доказал, что самая лучшая кавалерия не может сделать ничего с пиконосцами. Кавалерия разбивается о пики, как волны об утес. Итак, вы будете капитаном этой роты, становитесь в ее главе.

— Ей-Богу, — прошептал Рувим, — если солдаты моей роты дерутся не лучше, чем их капитан ездит верхом, то дело выйдет совсем скверное. Надеюсь, что на поле битвы будут держаться тверже, чем я в седле.

— Третью роту, в которую войдут все, вооруженные косами, я поручаю вашему попечению, капитан Михей Кларк, — произнес Саксон. — Добрый мистер Иисус Петтигрью будет нашим полковым священником. Голос его будет для нас небесной манной в пустыне и источником живой воды в безводной степи. Младших офицеров выбирайте себе сами, вашим капитанам я даю власть производить в офицеры всех тех, кто храбро дерется и не жалеет себя. А теперь я должен вам сказать еще два слова, и говорю я громко, чтобы все слышали. Никто потом пусть не жалуется, что не знал правил, которые должен исполнять. А правила эти вот каковы: вечером, после того как протрубил вечерний рожок и каски и латы сняты, все мы равны. Я ваш товарищ, а вы мои товарищи. Будем вместе и молиться, и проповеди говорить, и шутить; ни начальников, ни подчиненных не будет: все мы братья. Но слушайте, друзья: дружба дружбой, а служба службой. До тех пор пока вы находитесь в строю, будь это на поле битвы, в походе или на параде, ваше поведение должно быть безукоризненно. Приказаниям моим вы должны подчиняться беспрекословно. Неаккуратности и непослушания я не потерплю. Расправляться с ослушниками я буду сурово. Не остановлюсь даже перед смертным приговором.

Саксон на минуту умолк и, оглянув суровым взором свой полк, продолжал:

— Если есть между вами кто-нибудь, кто боится суровой дисциплины, пусть уходит и ищет себе более мягкого командира. А я вам говорю заранее, что у меня поблажек никаких не будет. Вельдширский пехотный полк Саксона должен быть на высоте своего призвания.

Полковник умолк. Все крестьяне также молчали. Выражение их лиц было различное. Одни остались спокойными и невозмутимыми, другие восхищались, третьи, наконец, были напуганы суровым лицом своего командира и его злыми глазами. Никто, однако, не тронулся с места, а Саксон продолжал:

— Сейчас соберутся сюда другие полки. И им будет делать смотр мэр этого прекрасного города Таунтона, господин Таймвель. Этот человек был великой поддержкой для всех верующих в течение всех этих тяжелых годов. Итак, капитаны, к вашим ротам! Мушкетеры вперед, и пусть между каждой ротой будет три шага расстояния. Но, синьоры, подвиньтесь вперед! Младшие офицеры пусть станут на флангах и позади! Так! Хотя хороший немецкий офицер и сумел бы еще поработать палкой, ну да для первого раза и то хорошо.

Таким образом быстро и успешно шло превращение толпы крестьян в организованную военную единицу. Тем временем на площадь стали прибывать и размещаться другие отряды. Направо от нас поместилась огромная толпа крестьян из Фрома и Родстока, с севера Сомерсетского графства. Порядка никакого в толпе не было. Это был сброд, вооруженный цепами, молотками и тому подобным оружием. Единство в этой толпе поддерживалось только тем, что у всех на шапках торчали зеленые ветки. Налево от нас стояла менее численная, но более организованная толпа крестьян. Среди них развевалось знамя, по которому было видно, что эти люди прибыли из Дорсета. Люди стояли в рядах, соблюдая дисциплину, и все до единого были вооружены мушкетами. Добрые граждане Таунтона с женами и дочерьми собирались у окон или же выходили на балконы, чтобы полюбоваться зрелищем.

Бюргеры имели важный вид — бороды у них были четырехугольные, а одежда из хорошего темного сукна. Жены их были одеты в бархат и тафту. Из-за спин этих степенных особ обоего пола выглядывали хорошенькие, робкие личики в белых чепчиках по пуританской моде. Недаром же Таунтон славился не только храбрыми мужчинами, но и хорошенькими женщинами. Крыши домов и заборы были унизаны простонародьем — мы видели важных рабочих с седыми бородами, суровых старух, деревенских девушек, головы которых были покрыты платками, и целые рои ребят, которые кричали «ура» королю Монмаузу.

— Ей-Богу! — произнес сэр Гервасий, подъезжая ко мне и останавливая коня. — Чего эти все добрые люди с четырехугольными пальцами так торопятся на небо? У них и на земле много ангелов. Черт возьми, какие хорошенькие девчонки, хотя на них совсем нет бриллиантов, но их невинной прелести позавидовала бы не одна увядшая красавица столицы.

— Ради Бога, только не улыбайтесь и не раскланивайтесь с ними, произнес я, — в Лондоне, может быть, это так и следует делать, но здесь могут обидеться. Девушки Сомерсета просты и наивны, а родственники их сердиты и горячи.

Едва я успел произнести эти слова, как двери ратуши отворились и на площадь процессией двинулись отцы города. Впереди шли два трубача в цветных куртках и трубили в трубы. Затем шли олдермены и члены городского совета. Это были важные и почтенные старики. Одеты они были в длинные одежды из черного шелка, отделанные дорогими мехами. Позади шел невысокого роста толстый краснолиций человек. Он нес в руках жезл. Это был городской клерк.

Позади всех шел высокий величественный Стефен Таймвель, мэр Таунтона.

Внешность этого человека была внушительна и обращала на себя внимание. Это был характерный пуританин. Все отличительные свойства этого типа ярко и резко сказывались в его фигуре. Он был высокого роста и худ, глаза его были опущены вниз и полузакрыты. Лицо свидетельствовало о долгих постах и ночных бдениях. Спина была уже сутулая, и голова опускалась на грудь. Эти черты говорили о том, что этот человек уже стар, но о противном свидетельствовали его светлые, серо-стальные глаза и доброе выражение лица. Дух, питаемый религиозным энтузиазмом, был бодр и решительно господствовал над немощной плотью. Остроконечная седая борода доходила до половины груди, длинные белоснежные волосы развевались из-под маленькой бархатной шапочки. Шапочка сидела на голове очень туго, так что уши неестественно топорщились. Это опять-таки была общая черта пуританского обихода. Поэтому роялисты и называли вигов «остроухими» и "ушастыми".

Одет был Стефен Таймвель намеренно просто. Платье на нем было темного цвета и состояло из темного плаща, темных бархатных панталон и черных шелковых чулок. На башмаках вместо серебряных пряжек, бывших тогда в моде, красовались банты из темного бархата. В качестве мэра Стефен Таймвель должен был надеть на себя тяжелую золотую цепь.

Особенно потешно вел себя шедший перед мэром маленький человек, городской клерк. Он шел важно, одной рукой уперся в бок, а другую с жезлом вытянул вперед. По временам он важно кланялся направо и налево, принимая приветствия народа исключительно на свой счет. К поясу этот маленький толстяк прицепил громаднейшую саблю, которая тащилась по земле, звякая о камни мостовой. Иногда сабля запутывалась между его ногами, тогда он останавливался, высвобождал ноги и двигался снова вперед мерно и торжественно. Но сабля продолжала лезть к нему в ноги. Тогда он повернул ее вверх и подвязал рукоять. Теперь вид у него стал совсем потешный.

Мэр обошел все полки и осматривал людей с величайшим вниманием. Видно было, что, несмотря на зрелые года, он не забыл военного дела. Окончив осмотр, мэр оглянулся кругом с явным намерением говорить.

Клерк немедленно же стал около мэра и, махая руками, начал орать благим матом:

— Тише, тише, добрые люди! Тише, тише! Досточтимый мэстер Стефен Таймвель хочет говорить.

Клерк так суетился, что сабля его развязалась и снова запуталась в его ногах. Толстяк упал на землю и тщетно боролся с оружием, продолжая, однако, кричать.

— Сами вы замолчите, мэстер Тезридж! — сурово сказал мэр. — И вам, и нам было бы спокойнее, если бы вы умели управляться с вашим языком и саблей. Я хочу поговорить с этими добрыми людьми, а вы мешаете мне своим криком.

Клерк сократился и исчез в толпе олдерменов. Мэр медленно поднялся на возвышение, на котором стоял базарный крест. Стоя на этом помосте, он начал говорить громким, высоким голосом, сила которого росла по мере того, как старик одушевлялся. Говорил он прекрасно, и слова, им произносимые, явственно различались в самых отдаленных углах площади.

— Друзья по вере! — заговорил он. — Благодарю Господа за то, что он дал мне дожить до старости и увидеть собственными глазами это прекрасное собрание верующих.

Мы, жители Таунтона, всегда хранили священное пламя Ковенанта. По временам, правда, этот святой огонь угашался прислужниками современности и лаодикийцами, но в сердцах народа он продолжал ярко гореть. Вокруг нас царило нечто худшее, нежели тьма египетская. Нас угнетало папство, прелатизм, арменианизм, эрастиализм и симония. Все эти ереси свирепствовали, возмущая покой верующих. Но что я вижу ныне? Вижу ли я верующих, скрывающихся в потаенных местах и дрожащих перед нечестивыми притеснителями? Вижу ли я преклоняющееся перед временными владыками поколение, которое лжет устами своими, сокрывая истину глубоко в сердце? Нет, я вижу перед собою благочестивых и любящих Бога людей. Сколько их здесь? Не только жителей города я вижу, но и людей из ближних местностей. Сюда же пришли верующие из Дорсета, вельдшира и даже, как мне только что сказали, из далекого Гэмпшира. Все они готовы трудиться, посвятив себя Божьему делу. И вот, глядя на всех этих верующих людей, думая о том, что все золото, находящееся в сундуках моих сограждан, готово поддерживать их в их борьбе, зная, наконец, что и все прочие верующие Мессии сочувствуют нам и соединяются с нами в молитвах, я проникаюсь несокрушимой верой. Внутренний голос говорит мне, что нам удастся разрушить храм Дагона и воздвигнуть в нашем отечестве храм истинной веры, и храм сей не смогут разрушить ни паписты, ни прелатисты, ни идолопоклонники и никакие иные служители врага рода человеческого.

Эта речь мэра была встречена глухим, неудержимым рокотом одобрения собранных под знамена восстания крестьян. Люди стучали о камни пиками, саблями и мушкетами. Саксон сердито оглянулся и махнул рукой. Шум в наших рядах немедленно же прекратился, но наши менее дисциплинированные соседи справа и слева долго еще продолжали шуметь и махать шляпами.

Граждане Таунтона, стоявшие напротив, пребывали в мрачном молчании, но их неподвижные суровые лица свидетельствовали о том, что речь мэра затронула их самое больное место. Во взорах их горел огонь религиозного фанатизма.

Мэр вытащил из-за пазухи свиток и продолжал:

— В моих руках находится в настоящую минуту прокламация, которую прислал наш царственный вождь. По своей великой доброте и самоотвержению он в первой своей прокламации, изданной в Лайме, объявил, что предоставляет выборы короля английскому парламенту, но враги его воспользовались этим самоотвержением герцога в недобросовестных и низких целях и стали говорить, что герцог Монмауз не уверен в себе настолько, что не осмеливается воспользоваться титулом, который принадлежит ему по праву. Герцог решил, что всем этим козням надо положить конец. Знайте же, что отныне Иаков герцог Монмауз есть законный король Англии. Иаков же Стюарт, папист и братоубийца, объявляется злым узурпатором, голова которого оценена в пять тысяч гиней. Собрание, заседающее в Вестминстере и называющее себя английским парламентом, объявляется собранием незаконным, и все его постановления лишенными силы закона. Благослови Господь короля Монмауза и протестантскую религию!

При этих словах зазвучали трубы, а народ начал кричать «ура», но мэр снова поднял вверх. свои худые руки, призывая к спокойствию.

— Сегодня утром, — произнес он, — ко мне прибыл посланец от короля. Король посылает приветствие своим верным протестантским подданным. В настоящее время король находится в Аксминстере, где отдыхает после победы. Скоро он снова двинется в поход, и у нас будет не позже как через два дня. С сожалением вы, конечно, узнаете о том, что во время боя был убит наш олдермен Райдер. Он умер как муж и христианин, завещав все свое земное богатство, вместе с суконной фабрикой и домашней недвижимостью, на ведение войны. Кроме Райдера погибло еще десять уроженцев Таунтона. Убиты, между прочим, двое храбрых юношей, братья Оливер и Эфраим Голлс. Бедная мать этих героев…

— Не жалейте меня, добрый мэстер Таймвель, — раздался из толпы женский голос, — у меня еще есть три храбрых сынка, которые готовы погибнуть за святую веру.

— Вы — почтенная женщина, госпожа Голлс, — ответил мэр, — ваши дети стоят теперь перед престолом Божиим. Далее в списках убитых значатся Джес Трефель, Иосиф Миллар и Амипадав Гольт…

Старый мушкетер, стоявший в первом ряду таунтоновской пехоты, надвинул при этом имени шляпу на самые глаза и воскликнул громко и степенно:

— Бог дал, Бог и взял. Да будет благословенно имя Господне!

— Я знаю, что вы потеряли своего единственного сына, мэстер Гольт, обратился к мушкетеру мэр, — но Бог тоже ведь пожертвовал Своего Единственного Сына для того, чтобы мы могли пить из источника вечной жизни. Далее в списке убитых значатся Пат Реган, Иаков Флетчер, Сальвешон Смит и Роберт Джонстон.

Старый пуританин затем медленно сложил бумаги и, спрятав их за пазуху, скрестил руки и стоял несколько мгновений молча, молясь про себя. Затем он спустился вниз и пошел прочь с важным лицом и опущенными к земле глазами.

Крестьяне, собравшиеся в город, были менее религиозны и более любопытны, чем граждане Таунтона. Они окружили наш полк. Им хотелось посмотреть на людей, которые поколотили драгун. — Поглядите-ка на барина с соколиным лицом! — крикнул один из них, указывая на Саксона. — Это он вчера убил филистимлянского офицера и помог святым одержать победу.

— А вон тот-то, вон тот-то, поглядите-ка! — кричала старуха. — Личико у него беленькое, а одет словно принц. Это, видно, кто-нибудь из знатных! Ах, голубчик, подай тебе Бог здоровья за то, что ты приехал из Лондона сражаться за правую веру. Видно, это Богу угодный молодой человек, если, в Лондоне живя, уцелел. Лондонские еретики злы. Они доброму лорду Росселю голову отрубили, а почтенного мэстра Бакстера заковали в цепи.

А третий кричал:

— Кум, а кум! Что ты там не говори, а мне по нраву вот тот парень на серой лошади. Вот этот солдат настоящий. Щеки у него, что у красной девицы, а руки и ноги как у Голиафа из Газы. Этот парень, пожалуй, и нашего Джемса уберет, ей-Богу, уберет, как мышонка, одной рукой пришлепнет. А вон и добрый мэстер Тезридж, да и торопится же он! Хороший человек мэстер Тезридж, для доброго дела сил и здоровья не жалеет.

— Дорогу, добрые люди, дорогу! — властно кричал маленький клерк, пробиваясь через толпу. — Не мешайте высшим сановникам города исполнять их обязанности. Да и около воинов не толпитесь. Вы им мешаете развернуть строй, а теперь такое правило, чтобы строй как можно шире развертывать. Все великие полководцы так думали. Господа, кто командует этой когортой, или, вернее сказать, легионом? Ну да, конечно, легионом, ибо при отряде имеется кавалерия.

— Это не легион, а полк, сэр, — сурово ответил Саксон, — это вельдширский пехотный полк Саксона, и честь командования принадлежит мне.

Клерк, увидев свирепое лицо солдата, шарахнулся в сторону и нервно произнес:

— Прошу извинения у вашего высокородия, я много уже слышал о вашем высокородии. Ваше высокородие изволили принимать деятельное участие в германских войнах, не правда ли? Я и сам в юности владел пикой, и мне пришлось прошибить парочку голов. То есть, я хотел сказать, что я пронзил пару-другую сердец. Да, сэр, я тоже носил буйволовый камзол и перевязь через плечо.

— Что вам нужно? — спросил Саксон.

— Я послан нашим досточтимым мэром и имею поручение к вам и вашим капитанам. Несомненно, ваши капитаны, вот эти, стоящие около меня, высокие молодые люди. Ей-Богу, они очень, очень красивы, но мы с вами, полковник, хорошо знаем, что сила в военном деле не так важна, как искусство. Небольшого роста человек, умеющий владеть шпагой, свалит великана. Я готов держать пари, что два старых солдата, вроде нас с вами, полковник, могут без труда одолеть этих трех молодцов.

— Говорите же, наконец, человек! — крикнул Саксон и, наклонившись, схватил болтливого клерка за полу его камзола и стал трясти самым основательным образом. Тряс он его до тех пор, пока тот не посинел.

Мэстер Тезридж стал бледен как мертвец.

— Что вы, полковник, что вы? — воскликнул он наконец. — Разве можно чинить насилие над представителем мэра? И кроме того, я — при шпаге, вы разве не видите? Я могу рассердиться, я ужасно вспыльчив. Помилуй вас Бог меня рассердить. Я делаюсь прямо зверем. Да, что касается моего поручения, я уполномочен заявить вам, что наш досточтимый мэр ждет вас в ратуше. Он желал бы поговорить с вами и с вашими капитанами.

— Сейчас придем, — ответил Саксон и, обернувшись к солдатам, снова начал объяснять им простейшие движения и маневры. Эти уроки были полезны и нам, офицерам, ибо только один сэр Гервасий имел слабое представление о военной службе. У нас же с Рувимом решительно никаких познаний по этой части не было.

Наконец учение кончилось, и солдатам было позволено идти к себе в казармы, то есть в сарай, который был для них отведен городом. Мы отдали наших лошадей конюхам гостиницы "Белого оленя", а сами пошли знакомиться с мэром.