Онлайн чтение книги Пестрая компания Mixed Company
Ходячий раненый

Интересно, что случилось с гардинами?

Он лежал в постели, напряженно прислушиваясь, к дикому, постоянно выводящему его из себя, гвалту под окном, которое выходило на одну из каирских улиц. Его нервная система уже не могла выдерживать безумные вопли мальчишек-газетчиков, цокот копыт, чем-то похожий на нескончаемую металлическую капель, рыдающие завывания уличных торговцев. Лучи солнца, яркого и обжигающего, как раскаленная до бела монета, врывались в комнату через раскрытое окно. Растрепанные гардины валялись на полу, часть шнуров от них тянулись к верхней части оконной рамы, и Питеру казалось, что они похожи на разорванную паутину.

— Что случилось с занавесями? — спросил он хрипло. Горло у него пересохло, а голова с правой стороны словно раскалывалась.

Мак брился у умывальника, щетина под лезвием бритвы потрескивала, и в этом негромком звуке было нечто спартанское.

— Вчера вечером, — ответил Мак, не поворачивая головы, — в состоянии возбуждения…

— Какого ещё возбуждения?

— …ты сорвал гардины.

— С какой стати?

Мак неторопливо и очень аккуратно выбрил кожу вокруг своих коротких солдатских усиков щеткой и сказал:

— Точно не знаю. То ли ты хотел меня выкинуть из окна, то ли выпрыгнуть сам. Впрочем, возможно, тебе просто не понравились гардины.

— Боже мой!

Мак сполоснул лицо и добавил:

— Ну и надрался же ты вчера, Питер.

— Что я ещё натворил?

— Два лейтенанта и майор. Внизу в салоне. Десять минут оскорблений.

— Майор! Господи! — Питер закрыл глаза.

— Думаю, что лейтенанта ты ударил, — голос Мака из-за полотенца звучал приглушенно. — Во всяком случае, что-то ты ударил, можешь не сомневаться. Ты порезал руку.

Питер открыл глаза и посмотрел на руку. На тыльной стороне правой кисти зияла широкая, отвратительная рана, уже начинающая припухать по краям. Только взглянув на рану, он почувствовал, как болит рука.

— Я помазал её йодом, — сказал Мак. — Ты не умрешь.

— Спасибо, — Питер бессильно уронил руку и облизал сухие губы. — Что я говорил майору?

— Называл его «человеком из джунглей», «имперским пожирателем падали», «гезирским кровососом» и «штабным палачом».

— Достаточно, — прохрипел Питер, правая сторона его черепа болела невыносимо.

— Ты был к нему несправедлив, — спокойно сказал Мак. — Майор — парень вполне приличный. Три года воевал в пустыне. Доставлен из Сицилии с дизентерией. Дважды ранен. К штабу приписан всего четыре дня назад.

— Боже мой, — прошептал Питер. — Боже мой…

В комнате установилась тишина. Мак натянул рубашку и расчесал волосы.

— Ты его имени случайно не знаешь? — наконец спросил Питер.

— Майор Роберт Льюис. Было бы неплохо, если бы ты его нашел и пожелал доброго утра.

— А как насчет лейтенантов?

Мак достал записную книжку, сверился с записями и сказал:

— Макинтайр и Кларк. Ждут тебя с нетерпением.

— Очень скоро наступит день, — пробормотал Питер, — когда я вообще перестану пить.

— Небольшое количество виски, — мягко произнес Мак, — благотворно действует на душу. Чем я могу сейчас тебе помочь?

— Ничего не надо. Спасибо.

Мак направился к дверям.

— Мак…

— Слушаю вас, капитан… — звание Мак произнес очень серьезным тоном, в котором, однако, можно было уловить легкую насмешку.

— Мак, это случилось со мной первый раз в жизни.

— Знаю, — ответил Мак и вышел из комнаты.

Питер встал, доковылял до умывальника и посмотрел на себя в зеркало. Он увидел знакомое удлиненное лицо, зазубренный, со следами от шва шрам на лбу и странное темное пятно в глазу. Совсем недавно целых три недели он этим глазом ничего не видел. Отражение в зеркале слегка вибрировало, так, как оно вибрировало два последних месяца.

Питер тщательно побрился и вышел, чтобы принять душ. Вернулся он освеженным и чувствовал себя значительно лучше. Одевшись, он снял погоны с тремя звездочками со старой форменной рубашки и прикрепил к свежей, автоматически проверив, не осталось ли на них следов губной помады. Три с половиной года тому назад, когда он служил в Аррасе, на погонах сохранились такие следы, и он проходил весь день, не зная об этом и не переставая удивляться, почему с губ сержантов не сходит улыбка.

Покончив с туалетом, он вышел, чтобы принести извинения майору.

Он сидел за письменным столом и нещадно потел. В Египте стояла такая жара, что Питеру казалось, будто он пребывает внутри воздушного шара, в который непрерывно подавался горячий воздух, и давление в котором постоянно нарастало. Пропитанный жаром воздух был наполнен стрекотом пишущих машинок, а перед глазами роились подлинные хозяева Египта — хитрые и злобные мухи.

Приковылял сержант Браун (толстые стекла его очков затуманились от пота), положил перед Питером на стол толстенную пачку каких-то документов и столь же нелепой походкой удалился. Форменная рубашка сержанта Брауна пропиталась потом, а спинка стула, на которую опирался сержант, выжимала влагу из ткани, и по обнаженным ногам пехотинца текли струйки пота, теряясь в толстых шерстяных гетрах.

Питер уставился на стопку бумажных листков. Это были аккуратно расчерченные таблицы и графики с весьма сложной системой пояснений. Их следовало тщательно проверить, внести исправления и затем подписать.

На улице под окном заревел осел. Ревело животное чудовищно громко, и в реве этом слышалась боль. Создавалось впечатление, что два куска дерева с огромной силой трутся друг о друга, и поэтому ослиный крик напоминал Питеру стенания какой-то огромной деревянной машины. От этого звука в помещении стало ещё жарче.

Питер перечитал письмо из Италии, которое он получил утром: «…я взял на себя смелость ответить на письмо, направленное вами полковнику Сэнду, так как на прошлой неделе полковник был тяжело ранен. Боюсь, что мы не можем положительно решить вопрос о направлении вас в этот полк, поскольку в нашей части не предусмотрены должности для офицеров, имеющих ограничения по медицинским показаниям».

Осел издал ещё один вопль, и вопль этот был полон такой тоски, словно жаркое египетское утро сулило гибель всему животному миру.

Питер снова посмотрел на лежащие перед ним бумаги. Над документами кружились мухи, а пишущие машинки стрекотали все громче, и в раскаленном помещении этот обычный звук казался совершенно невыносимым. Он взял из стопки верхний листок и попытался разобрать, что на нем изображено. Цифры и буквы плавали и прыгали перед глазами, а двойка, семерка и восьмерка в одной из колонок стали почти неразличимыми, так как на них с его лба упала увесистая капля пота. Пальцы Питера поблескивали от выступившей на них влаги, и бумага казалась ему скользкой. Из коридора с мраморным полом доносился стук подковок военных ботинок. Среди мирных канцелярских шкафов, столов и изнывающих от жары клерков этот звук казался нарочито милитаристским и поэтому совершенно неуместным. От пятнадцатой утренней сигареты горло Питера пересохло и горело огнем.

Питер рывком поднялся со стула, схватил пилотку и выскочил из комнаты. В коридоре он встретил миссис Буро — высокую молодую даму, с довольно пышными формами. Миссис Буро носила яркие платья из набивной ткани и каким-то образом постоянно ухитрялась добывать себе шелковые чулки. Она собиралась домой в Англию, чтобы расторгнуть брак со служившим где-то в Индии мужем-лейтенантом. После этого она предполагала тут же вступить в брак с майором американских ВВС, которого недавно перевели из Каира в Лондон. Миссис Буро была дамой весьма миловидной, она обладала тихим, неуверенным голосом, а её обширный бюст под ярким нарядом почему-то всегда была особенно заметен.

Миссис Буро улыбнулась Питеру — улыбнулась мягко, несколько неуверенно и очень вежливо. Две розы украшали её темные волосы.

— Доброе утро, — произнесла она, остановившись. В унылом коридоре её голос прозвучал сухо, холодно, но в тот же время и призывно. При каждой встрече миссис Буро пыталась остановить Питера и поговорить с ним.

— Доброе утро, — холодно ответил Питер, глядя себе под ноги. Он почему-то не мог смотреть на эту женщину прямо.

Этим утром шелковых чулок на ней не оказалось, и ёё красивые, крепкие ноги, с кожей кремового оттенка были обнажены. Перед его мысленным взором вдруг предстала миссис Буро, выходящая из поезда на лондонском вокзале Ватерлоо. Он с ненавистью видел, как миссис Буро в толкучке перрона, истекая слезами любви и благодарности, попадает в железные объятия американского майора в то время, как её бывший и уже ненужный супруг гниет где-то в далекой Индии…

— Я направляюсь к «Гроппи», — с изумлением услышал он свой голос. Хочу выпить чаю. Не желаете ли составить мне компанию?

— Мне очень жаль, но я не смогу, — ответила миссис Буро, и в её тоне можно было уловить искреннее сожаление. — Очень много работы. Как-нибудь в другой раз. С огромным удовольствием…

Питер неловко кивнул и двинулся дальше. Он ненавидел миссис Буро.

Раскаленная, грязная улица кишела нищими оборванцами, детишками с изъязвленными мухами глазами и горластыми торговцами. По ней, раздвигая толпу, то и дело с ревом проезжали военные грузовики. Питер надел пилотку, чувствуя, как протестует против прикосновения сукна его горячий и влажный лоб. Какой-то новозеландец, успевший к одиннадцати часам утра набраться до бесчувствия, печально брел с непокрытой головой под палящим солнцем Каира, в семи тысячах милях от своего зеленого острова, с такой упорядоченной жизнью.

В зале «Гроппи» было чуть прохладнее, чем на воздухе, и совсем не было яркого света. Официанты с красными фесками на головах и в белых, длинных галабиях,[11]Галабия — свободное одеяние, обычно из домотканной материи, распространенное в арабских странах Средиземноморья. бесшумно передвигались в радующем глаз сумраке. Два американских сержанта, со знаками стрелков-радистов на форменных рубашках, с торжественным видом ели мороженное, запивая его содовой. Питер заказал чай и прочитал утреннюю газету. Из неё он узнал о том, что уровень рождаемости в Англии повысился, и, что согласно предсказанию какого-то американского журнала, принцесса Елизавета выйдет замуж за американца. «Иджипшн мейл» перепечатала статью целиком и от себя в редакционном комментарии добавила, что одобряет подобное углубление союза между США и Великобританией. В английском Парламенте кто-то сказал, что через шесть лет все солдаты вернутся домой. Русские форсировали Днепр и пошли дальше. Новости из России Питер всегда приберегал напоследок. Каждый новый шаг русских приближал его к дому, к суровой, по-настоящему мужской шотландской погоде и к Энни…

Питер попытался вспомнить, как выглядит жена и какие ощущение вызывает прикосновение к её коже. Он, полуприкрыв глаза, смотрел в потолок, полностью отключившись от заведения, в котором подавали чай и мороженное, от Египта, летней жары, двух сержантов, официантов в фесках и от армии. Он отключился от всего, кроме супруги. Однако несмотря на все старания, вспомнить, как выглядит Энни, Питер не мог. Он помнил, какое на ней было платье в день свадьбы, помнил маленькую гостиницу, в которой они останавливались после Дюнкерка, помнил, что играл оркестр на концерте в его последний лондонский вечер, помнил он и то, как её любил. Но лица жены, так же как и звук её голоса Питер вспомнить не мог… Она категорически отказывалась фотографироваться. Каприз это или женский предрассудок, Питер так до конца и не понял…

Расплатившись, он вышел на улицу и отправился назад в офис. Оказавшись перед облезлым, с вычурными балконами и укрытым мешками с песком зданием и вспомнив о крошечном кабинете, бесконечных бумагах, поте, стуке кованых армейских ботинок, он понял, что не сможет переступить через порог. Питер повернулся и медленно пошел по улице. Часы на руке показывали, что до открытия баров оставался ещё час. Он шагал по теневой стороне улицы, по-солдатски расправив плечи, шагал неторопливо и уверенно с видом человека, выполняющего ответственное задание. Ужасно грязная женщина со столь же грязным ребенком (такими чумазыми могли быть только египтяне) с завыванием тащилась следом за ним. Питер не ускорял шагов, хотя чувствовал, что его и без того до предела натянутые нервы могут не выдержать этого воя.

Протащившись примерно половину квартала, женщина отстала. И он решительно зашагал, останавливаясь время от времени, чтобы посмотреть витрины. Французская парфюмерия, женская одежда, манго, книги, снимки… машинально фиксировал его мозг. Питер зашел к фотографу и там сфотографировался, демонстративно отказавшись улыбаться. Он смотрел в объектив так сурово, что насмерть напугал фотографа. Я пошлю снимок Энн. Три года. Сколько времени женщина может помнить мужчину? Его мрачная физиономия будет таращиться на неё утром, днем и вечером, призывая: «Помни меня! Помни своего мужа…».

Выйдя на улицу, Питер возобновил свой марш по теневой стороне улицы. Пройдет ещё пятнадцать минут, и все бары откроются. Он криво улыбнулся, вспомнив, как позировал перед фотоаппаратом. Ведь этот снимок — не что иное, как его законсервированная шотландская страсть, которую он пытается демонстрировать, по пуритански уныло пялясь на жену через два океана и с расстояния в три года. Энни скорее всего захихикает, увидев эту нелепо угрюмую и обвиняющую её в чем-то физиономию.

— Офицер, хотеть леди? Хотеть леди?

Питер посмотрел вниз. Его тянул за рубашку, улыбаясь с видом заговорщика, чудовищно грязный и босоногий мальчонка не старше десяти лет, в похожем на мешок одеянии.

— Французский леди, — зловещим шепотом произнес мальчонка. — Очень хороший французский леди.

Питер, не веря своим глазам, молча смотрел на мальчишку, но через несколько секунд громко расхохотался. Юный сутенер смутился на мгновение, но потом тоже разразился смехом.

— Благодарю вас, сэр, французской леди мне не надо, — сказал Питер.

Мальчишка пожал плечами, ухмыльнулся и заявил:

— Тогда, офицер, сигарету!

Питер не только достал для него сигарету, но и зажег её, после чего мальчишка убежал, чтобы предложить «французскую леди» какому-то польскому капралу.

В баре стоял прекрасный пивной дух, там было темно и прохладно, а бармен одновременно наливал восемь кружек, оставляя в каждой из них пенную шапку.

— Два лейтенанта оказались чересчур обидчивыми, — говорил Питер, — но зато майор вел себя отлично.

— Я так и думал, — ответил Мак. — Вчера вечером мне удалось с ним потолковать.

— Я с ним позавтракал, — продолжал Питер, дав знак рукой официанту принести ещё два пива, — и он сказал, что, наверное, вел себя так же, если бы ему пришлось проторчать в этом городе пять месяцев.

Мак с явным удовольствием допил свое пиво.

— Темпы рождаемости в Англии возрастают, — сказал Питер. — Я вычитал это в «Мейл». Три миллиона английских мужчин воюют за пределами страны, а рождаемость стремительно растет… — он слышал свой громкий, раздраженный, лишенный всякого юмора голос, как бы со стороны, — Скажи мне, ради всего святого, как они только осмеливаются публиковать подобные вещи?! — Питер видел широкую ухмылку Мака, но удержаться уже не мог. — Кто их отцы, спрашивается? И где эти отцы? Проклятая газетенка!

— Ничего себе, — сказал Мак, — похоже, у тебя сегодня трудный день.

До Питера вдруг дошло, что Мак, всегда такой терпимый и спокойный, несет на своих плечах основной груз нервических выходок друга.

— Прости меня, Мак, — негромко произнес он.

— Ты о чем? — удивленно посмотрев на Питера, спросил Мак.

— «Стена плача», каирский филиал. Страдания. — Питер с отвращением потряс головой. — Я страдаю на твоем плече семь дней в неделю.

— Заткнись. Мне и не то приходилось терпеть.

— Как только я начинаю действовать тебе на нервы, говори сразу. Не стесняйся.

— Обязательно. А пока допивай свое пиво, — Мак был явно смущен.

— Я, наверное, слегка свихнулся, — Питер посмотрел на свои руки, которые последние несколько месяцев постоянно дрожали. Вот и сейчас сигарета между его пальцев дергалась в каком-то спазматическом ритме. — И все этот город. Там в полку…Проклятие!..

Истина заключалась в том, что в пустыне, под обстрелом, с одной пинтой воды в день и немецкими пикирующими бомбардировщиками в небе он чувствовал себя более счастливым. В пустыне не было женщин, и ничто не напоминало о мирной, цивилизованной жизни. Там были лишь стерильно чистый песок, грохот танков, тысячи веселых людей, сблизившихся перед лицом смерти, но самое главное — в той жизни был огромный смысл. Смысл этот заключался в том, что вначале они остановили напор Африканского корпуса, а затем и отогнали его. Каир во время двухдневных отпусков представлялся тогда прекрасным городом. Горячая ванна, неограниченное количество виски, благоухающие чистые простыни и отдых от пушек. Однако теперь, в бесконечном потоке бумаг, в обстановке мелкого штабного политиканства, при виде людей, которые три года отчаянно держались за легкую работу, и голоногих девиц на улицах… Теперь, когда война шла на ином континенте в тысяче миль от него…

Остатки его полка были расформированы. Большинство его друзей осталось лежать в могилах по пути в Тунис, часть оказалась в госпиталях, а остальных разбросали по разным частям. Из тех, с кем он четыре года назад начинал в Аррасе, остался лишь Мак. Четыре года тому назад Мак был сержантом и спокойно обучал неумелых солдат заряжать орудия и стрелять из них. Затем он выводил их на зеленые майские поля Франции, чтобы вылавливать немецких парашютистов. Сам же Питер на брюхе прополз через линию вражеских войск под Дюнкерком и одним из первых прибыл в Триполи… Его джип взлетел на воздух под Маретом, и сидевший рядом с ним водитель погиб… И вот теперь он и Мак — всего лишь мелкие конторские клерки, утонувшие в ненужных бумажках и окруженные гражданскими чиновниками.

— Шесть лет… — сказал он. — Какой-то вонючий член Палаты общин заявил, что нас отпустят домой через шесть лет. Как ты думаешь, что подумает чья-то жена, когда прочитает о том, что её муж вернется только через шесть лет?

— Всегда помни слова Монти,[12]Монтгомери (Аламейнский) Бернард Лоу (1887–1976) — британский фельдмаршал. Командовал армией в Сев. Африке(1942), Италии(1943) и группой армий в Нормандии, Бельгии и Германии. — ухмыльнулся Мак. — Наш любимый вождь сказал, что война не может продолжаться семь лет, потому что в армии кончатся запасы писчей бумаги.

— Если бы я мог побывать в Англии, — сказал Питер, — и провести с женой две ночи, всё было бы в порядке. Всего лишь две ночи.

Мак вздохнул. Он был деловым, энергичным невысоким человеком, с заметной сединой в волосах, и вздох совсем не гармонировал с его обликом.

— Питер, могу ли я говорить откровенно? — спросил он.

Питер в ответ утвердительно кивнул.

— Тебе следует завести себе женщину.

После этого они долго сидели молча. Питер с мрачным видом поигрывал своим стаканом. Во Франции, несмотря на то, что недавно женился, он был веселым юным офицером. Красивый и обходительный, он бездумно развлекался с миловидными дамами как в городках, где стояла их часть, так и в Париже. В столице он провел целый месяц в обществе очаровательной и всегда модно одетой супруги какого-то французского капитана, служившего в Алжире.

Но когда он вернулся Англию с жалкими остатками своего вырвавшегося из окружения полка, когда молча обнял жену, легкомысленное поведение и мелкие измены стали казаться ему — на фоне гибели, крови и страданий — не только безнравственными, но и кощунственными. Уезжая из Англии в Африку, он чувствовал, что должен оставить в прошлом лучшую часть своей жизни, оставить спокойно и с достоинством.

— Наверное, — ответил Питер после довольно долгого молчания, наверное…

— Мужчина должен быть прагматиком, — сказал Мак. — Три года, Боже мой…

При виде красноречивой гримасы на лице прагматика, Питер не смог сдержать улыбки.

— Ты взорвешься, — продолжал Мак, — разлетишься на куски.

— Виски! — нервно и громко смеясь, заявил Питер. — Виски обеспечивает некоторую компенсацию.

— Виски отправит тебя домой в виде слабоумной развалины. Выпивкой делу не поможешь.

— Возможно. Возможно… — Питер пожал плечами и продолжил: — Но здешних женщин я просто ненавижу. Для них, похоже, наступила самая лучшая пора жизни. Уродливые, ничтожные существа, на которых в мирное время никто бы и не взглянул, пользуются вниманием только потому, что на одну бабу приходится сто мужиков… Все они здесь сучки. Снобизм и безмерная самоуверенность. Чтобы бегать за одной из этих шлюх, мужчина должен забыть о чувстве собственного достоинства и о всякой порядочности. — Он сыпал словами все быстрее и быстрее, словно хотел одним махом выплеснуть все те горькие наблюдения, которые успел накопить за последние годы. — Даже самые безобразные, самые отвратительные унижают нас и требуют почтения к себе. Женщины стали одной из самых страшных жертв этой войны. Они утратили человечность, забыли нормальные ценности, не знают, что такое дружба. Они жадно рвутся к мужчинам, наживаясь на войне так, как наживаются на ней ростовщики и производители вооружений. Разница лишь в том, что прибыль женщин выражается не в наличных деньгах, а в лейтенантах и генералах. После войны, — закончил он, — нам придется создавать реабилитационные центры для женщин, которым пришлось находиться в районах размещения войск, и госпитали для морально искалеченных мужчин, чтобы научить их снова вести нормальный образ жизни…

Мак безудержно хохотал, уткнувшись носом в свое пиво.

— Хватит, — промычал он, — Достаточно, мой дорогой Джон Нокс![13]Джон Нокс (?? — 1572) — Основатель шотландской пресвитерианской церкви и проповедник кальвинизма в Шотландии. Я всего лишь хотел сказать, что этим вечером у меня свидание, а к моей девице из Иерусалима приехала подружка. Я решил, что простой ужин с женщиной мог бы благоприятно отразиться на твоем здоровье. Ты хочешь составить нам компанию?

Питер залился краской, уставив взгляд в столешницу с круглыми следами, оставленными пивной посудой.

— Я теперь даже не знаю, как надо разговаривать с женщиной, — сказал он.

— Так ты пойдешь с нами или нет?

Питер открыл рот. Потом снова закрыл. Помолчал немного. И наконец выдавил:

— Хорошо, хорошо… Пойду.

* * *

— Иерусалим очень не плох…

Беседа шла на танцевальной площадке ресторана «Оберж де Пирамид» под звездным небом на фоне трех величественных, бросивших вызов времени гробниц. Место упокоения фараонов находилось за границей света и вдали от веселой музыки.

Питер не очень уверенно передвигался по площадке, а Джойс непрерывно болтала.

— …город довольно чистенький, а «Царь Давид» премилый отель, хотя люди, который там обитают, просто ужасные.

Говорила Джойс прерывисто и несколько манерно, однако достаточно громко для того, чтобы её слова могли расслышать окружающие.

— Вот так-то лучше, не так ли? — сказала она, после того как Питер ухитрился сделать почти полный поворот.

— Да, пожалуй, — согласился Питер, истекая потом от нещадной нильской жары и пытаясь двигаться в такт музыки. Болтовня Джойс ему мешала и сбивала с ритма, но девица никак не желала замолчать.

Она работала в консульской службе, и к половине десятого вечера Питер успел узнать обо всем, что случилось в консульстве за полтора года, которые прошли с того момента, когда Джойс прибыла в Иерусалим из Англии. За весь вечер Питер так и не произнес ничего внятного. Он заикался а, начав фразу, её не заканчивал. Боевой капитан страдал так, как страдает мальчишка-фермер, попавший из своей глухомани в высшее общество. Тем не менее, девушка оставалась для него красивой и желанной. На ней было светлое вечернее облачение («Мы одеваемся только в Иерусалиме»), и её белые, гладкие, обнаженные плечи в ярком свете танцевальной площадки выглядели весьма призывно, если не вызывающе.

— Ведь это Король Фарук, не так ли? — впервые за весь вечер чуть понизив голос, спросила Джойс.

— Да, — ответил Питер, покосившись в ту сторону, в какую смотрела она.

— Ну разве он ни душка? Какая оригинальная борода!

— Жирный, самодовольный мальчишка, — сказал Питер, глядя на Фарука, и это была его первая связная фраза за весь вечер. — А броду, насколько мне известно, он отрастил потому, что ужасно страдает от угрей.

— Ведите меня по краю площадки, — прошептала Джойс. — Я хочу, чтобы люди меня видели.

Питер повиновался и вел её в танце вдоль края площадки до тех пор, пока не кончилась музыка. По пути к столику Джойс успела послать радостную улыбку семи или восьми офицерам, сидевшими в разных концах заведения.

— Просто удивительно, — на весь зал и очень весело заявила она, сколько мужчин я знаю в Каире!

Они сели за столик, и воцарилось ужасающее молчание. Куда к дьяволу подевался Мак со своей девицей, думал Питер, а Джойс тем временем одарила улыбкой вначале один столик, а затем и другой.

— Вы замужем? — непонятно почему спросил Питер, услыхав как бы со стороны свой голос — скрипучий и угрюмый.

В первый раз за весь вечер Джойс обратила на него все свое внимание.

— Почему, — сказала она, глядя холодно и вопросительно, — вы задали такой странный вопрос?

— Просто потому, что в моей конторе работает молодая женщина, ответил Питер, не совсем понимая, что говорит. — Она замужем за лейтенантом, служащим в Индии. Сочетается браком с американским майором, направленным в Лондон… — лицо Джойс приобретало все более и более натянутое выражение. — Просто не знаю, что мне о ней думать, — неуклюже закончил Питер.

— Нет, — ледяным тоном произнесла Джойс, — я не замужем.

— А я женат, — в отчаянии сказал Питер.

— Неужели? — бросила Джойс и автоматически послала улыбку полковнику, расположившемуся через три столика от них.

— Моя жена… — продолжал Питер, совершенно не понимая, почему он все это говорит; алкоголь, который он поглощал с шести вечера, сделал его язык совершенно неуправляемым. — У моей жены восхитительный характер, хотя я не могу вспомнить, как она выглядит. Её зовут Энни и она работает в Манчестере на Министерство Авиации. После Дюнкерка мы пять месяцев стояли на побережье рядом с Дувром, и по уикендам я ухитрялся сбегать из части. Мы останавливались в одной комнате и просто смотрели друг на друга. А после Франции…Мне казалось, что жена исцелила меня от ужасной болезни. Она очистила меня от грязи, помогла выбросить из памяти смерть и избавиться от вида умирающих рядом друзей. Жена очень красива, но как точно она выглядит я сейчас не могу вспомнить. Энни очень спокойная и простая, и говорит негромко, хотя и голос я тоже не могу вспомнить. Сегодня я послал ей свою фотографию. Думаю, что мужчина не может рассчитывать на то, что женщина будет помнить его шесть долгих лет. Кто-то должен поставить вопрос в Парламенте… Что вы на это скажете?

Джойс смотрела на него, скривив рот.

— Да, — ответила она.

— Если бы я мог встретиться с ней хотя бы на два дня. Провести две ночи… — в этот момент он осознал, что его слушает всего лишь дама из Иерусалима. — Перед тем, как прибыть сюда, я служил ещё на одном побережье. Там все время шли дожди. Отвратительная осень, колючая проволока, знаки, указывающие высоту прилива, и мины на всех пляжах. Я позвонил ей по междугороднему телефону. Она сказала, что у неё выдалась свободная неделя, и спросила, не может ли она приехать ко мне. Я ответил отказом. Там было так ужасно. Жалкие лачуги под дождем, в которых мы ждали появления немцев. Я знал, что нашу часть перебрасывают в Африку, и не хотел, чтобы у Энни остались ужасные воспоминания о наших последних днях вместе. То место показалось бы ей настолько отвратительным, что по-иному быть не могло. Я запретил ей приезжать, но она сказала: «Жди меня там. Сегодня вечером я буду у тебя». — Совершенно неожиданно, заглушая гремевшую в долине Нила танцевальную музыку, в его ушах прозвучал голос Энни. Весело и уверенно она приказала ему сидеть на месте и ждать её появления на берегу Английского Канала. Несмотря на отвратительную связь, он услышал в голосе жены и любовную тоску. — Она приехала, и мы провели вместе целую неделю. Дождь и колючая проволока вовсе не оказались нам помехой. Так хорошо нам никогда раньше не было. Война началась недавно, у нас был уголь для камина, горячий ром и прекрасные завтраки в постели, за задернутыми гардинами. Уезжая, она не проронила ни единой слезинки, а когда я отбывал в Африку, сердце мое пело. — На фоне темного неба пустыни чернели глыбы древних пирамид, и Питер уже давно обращался к ним, а вовсе не к сидевшей напротив него глупой девчонке с заголенными плечами. — Вот уже два месяца от неё нет никаких вестей, — он пожал плечами и добавил: — После войны я займусь политикой. Буду баллотироваться в парламент. Ведь должен же там быть хотя бы один человек, который знает о войне не понаслышке и считает, что одной войны более чем достаточно, а шесть лет вдали от дома — это уж чересчур…

— О, Джойс, как славно! — рядом с их столом, склонившись в галантном полупоклоне, стоял полковник. — Потанцуем.

Джойс вопросительно взглянула на Питера. Питер поднялся и, не совсем твердо держась на ногах, произнес неопределенно:

— Безмерно счастлив…

Джойс, не глядя на Питера, вышла из-за стола. Полковник повел её в танце, а Джойс посылала улыбки одиноким офицерам, дюжинами сидевшим вокруг танцевальной площадки.

Питер лениво следил за тем, как среди бравых хаки и сверкающих нашивок мелькает её пышное белое платье. «Господи, неужели я схожу с ума?», подумал Питер вспомнив свою застольную речь. На танцевальный круг вышел капитан и принял Джойс из рук полковника. На смену капитану явился какой-то американский майор.

— Мир, — пробормотал Питер себе под нос, — просто кишит американскими майорами.

Негромко рассмеявшись, он встал из-за стола и вышел из ночного клуба. Музыка стала почти не слышной, а в тени ночи возвышались гигантские пирамиды, сооруженные когда-то, чтобы увековечить память ныне уже забытых мертвецов.

Он сел в такси и попросил доставить его в Каир.

Когда машина доехала до острова Гезира, Питер постучал по плечу водителя и распорядился:

— В «Спортивный клуб».

Древнее такси, скрипя всем, чем только можно скрипеть, совершило поворот.

— Мне надо выпить, — совершенно серьезно сказал самому себе Питер. Выпить мне просто необходимо.

Он подумал о старине Маке, оставшемся в обществе двух девиц наедине с грандиозным счетом. Последнее обстоятельство очень его мучило. Питер знал, что обязательно расплатится с Маком, хотя после этого ему до конца месяца, видимо, придется ограничивать себя в выпивке. Но у него не было сил оставаться с этой треклятой дурой. Однако, если быть честным до конца, то у него не было сил оставаться и с любой другой девицей. Энни, так и не сфотографировавшаяся в Манчестере… Писать, однако, она могла бы и почаще, чем один раз в два месяца…

Бар в «Спортивном клубе» был открыт. Там расслаблялись парни из Южной Африки и американские летчики. Один из пилотов распевал с мягким акцентом жителя южных штатов: «О, Сюзанна, не плачь ты обо мне…»

— Скотч, — сказал Питер, впервые за весь вечер перестав чувствовать себя одиноким.

— «…прискачу я в Алабаму с банджо на лихом коне». - приятным голосом пел американский пилот. Судя по его виду, он находился на вершине счастья.

— Джин с лаймом, — сделал заказ один из южноафриканцев, которого товарищи называли Ли. Это был верзила в чине капитана. Из высоко закатанных рукавов его форменной рубашки торчали мощные, голые до плеч ручищи. — Всем джин с лаймом! — распорядился он. — А ты что пьешь, кэптен?

— Я уже заказал, — улыбнулся Питер.

— Он нам сказал, что заказал… — пропел американский пилот. — Неужели вам не понятно? Английский капитан сказал, что уже заказал. А мы ему споем: «Кэптен, закажи еще, и еще, и еще…».

Бармен, улыбаясь от уха до уха, поставил перед Питером две порции шотландского виски, а гигант Ли слил их в одну посудину. После этого все подняли стаканы.

— За Южную Африку, — сказал один из американцев.

Они выпили.

— За сержантов, — сказал любивший петь американец, и улыбнулся усатому лейтенанту из Южной Африки.

— Потише, пожалуйста, — сказал лейтенант, тревожно оглядевшись по сторонам. — Я могу оказаться в тюрьме на пять лет.

— Не правда ли, что этот джентльмен выглядит, как настоящий джентльмен? — спросил Ли у Питера, обняв усатого лейтенанта за плечи.

— Ну конечно, — сказал Питер.

— Всё, — сказал лейтенант, — я уже за решеткой.

— А между тем, он вовсе и не джентльмен. Он — сержант. Проклятый сержант в моей треклятой роте!

— Десять лет, — произнес усатый лейтенант.

— Мы находимся в самоволке, — продолжал Ли. — Мы, это сержант Монк, произведенный мною на один вечер в лейтенанты, настоящий лейтенант Фредерикс… — он указал на невысокого рыжеволосого офицера, сидевшего чуть дальше за стойкой бара, — …и я собственной персоной. Мы — фермеры, люди независимые. И когда начальство, будь оно проклято, сказало «Никаких отпусков!», мы сказали начальству «Прощай». Три недели в песках в шестидесяти километрах от жилья… А этому жалкому пехотному сержанту я сказал: вот тебе лейтенантские нашивки, срывай свои лычки. Мы хотим показать тебе самые знаменитые места города, чтобы ты по возвращении мог потрясти бедняг солдат враками о красивой жизни в Каире.

— Весь день и вечер мне приходилось разговаривать с людьми не меньше, чем в чине бригадира, — заметил Монк. — Боялся, что у меня не выдержат нервы.

— Все продумано, — сказал Ли. — Если появляется патруль и начинается проверка документов, я хватаю Монка за одну руку, Фредди — за другую, и я докладываю: «Мы производим арест, сэр. Этот человек выдает себя за офицера».

— Десять лет тюрьмы, — вздохнул Монк и добавил: — Давайте ещё по одной, я плачу.

Питер рассмеялся.

— За всех сержантов, где бы те ни находились, — сказал он и поднял стакан.

Они выпили.

— Справа от меня располагаются Военно-воздушные силы Соединенных Штатов Америки, — заметил Ли.

Американцы, приветствуя Питера, подняли стаканы, а тот, который до этого пел «О, Сюзанна», затянул «Чаттанугу Чу-Чу». ВВС США были представлены парой лейтенантов и одним майором в возрасте двадцати четырех лет.

— Американская воздушная армада отправляется домой. Время их командировки истекло и они летят домой через Англию. Лишь у пехоты командировки никогда не кончаются. Бедная, вонючая пехтура, будь она проклята, постоянно находится в деле…

— Неквалифицированный труд, — спокойно заметил один из пилотов. — Мы же товар штучный. Механизм чувствительный и легко ранимый. Мы утомились от войны. Наш боевой дух столь же низок, как мораль египетской шлюхи. Мы бомбили слишком много целей и видели чересчур много взрывов зенитных снарядов. Нас все время обходили наградами. Теперь мы отправляемся домой учить молодых стрелять.

— Лично я лечу домой, чтобы заняться играми с женой, — мрачно заявил двадцатичетырехлетний майор.

— Пехота не испытывает такого напряжения, — заметил любитель пения. У пехотинца нет иных дел, кроме как шагать под обстрелом и быть убитым. И их нервы не находятся на пределе, как у воздушных асов. Капитан, продолжил он, обращаясь к Питеру, — у вас такой вид, будто вы тоже немного устал от войны.

— Я очень от неё устал, — ответил Питер.

— Он выглядит достаточно чувствительным и ранимым для того, чтобы быть у меня штурманом, — сказал майор. — У капитана такой вид, какой в критическую ночь имел Гамлет.

— Я воевал в танковых частях, — пояснил Питер.

— Вполне возможно, — глубокомысленно произнес майор, — что находясь в танке, от войны тоже можно устать.

— Да, такое вполне возможно, — улыбнулся Питер.

— …завтрак в Каролине… — пропел любитель музыки.

— Когда вы вылетаете домой? — поинтересовался Питер.

— Завтра в шесть утра, — ответил майор. — Или в шесть ноль — ноль, как говорят в армии.

— Пять-шесть славных дней в Лондоне среди отважных английских союзников и наших милых английских кузин, — сказал второй пилот, — а затем «Шторк Клуб», футбольный матч Гарвард — Йель и полногрудые, американские девицы — все как одна похотливые, и обожающие ребят с орденскими ленточкам блондинки…

— Лондон… — протянул Питер. — Если бы вы знали, как мне хочется полететь с вами.

— Ну так давай и полетим! — возопил майор. — В нашем распоряжении прекрасный, пустой бомбардировщик с названием «Либерейтор». Мы охотно тебя прихватим и тем самым ещё сильнее укрепим братские узы с нашими британскими товарищами по оружию. Не забудь лишь появиться на аэродроме в «шесть ноль-ноль», как говорят в армии.

— Вы видели сегодняшний номер «Мейл»? — спросил поющий пилот. Какой-то идиот предлагает выдать принцессу Елизавету замуж за американца.

— Блестящая идея, — восхитился майор. — Мы подыщем для неё какого-нибудь выдающегося гражданина нашей республики. Это называется послевоенное планирование на всех фронтах. Лично я на роль Принца-Эскорта предлагаю Макси Розенблюма.

Все с самым серьезным видом принялись обсуждать, предложенную майором кандидатуру.

— Ты сделал не самый худший выбор, — сказал один из пилотов.

— Вливание здоровой американской крови в жилы стареющей династии, ораторствовал майор. — Мы укрепим Империю его руками…

— Вы действительно сможете меня взять с собой? — спросил Питер.

— Будем только рады, — ответил майор.

Музыкально одаренный пилот затянул: «Одна, совсем одна» и все, кроме Питера, подхватили песню.

Питер невидящим взглядом смотрел на бокалы и бутылки на полках за стойкой бара. Через три дня он мог бы быть дома. Каких-то три дня, и он смог бы войти в комнату Энни, заранее не предупредив её о приезде. Он вошел бы тихо, с немного робкой улыбкой, а она, не подозревая, что это он, подняла бы на него спокойный взгляд. Может быть, это все же возможно? Если не считать двухнедельного пребывания в госпитале, то он не был в отпуске со времени прибытия в Африку. Надо немедленно отправиться на квартиру полковника Фостера и все ему объяснить. Полковник Фостер всегда относился к нему с большим сочувствием. Если бы полковник издал письменный приказ о его освобождении от обязанностей на двадцать одни сутки, то он, Питер, смог бы потом изыскать способ вернуться назад. Каким-нибудь образом… Он возьмет всю ответственность на себя. Питер не сомневался, что полковник Фостер добрая душа — пойдет ему навстречу.

Питер резко поднялся и, обращаясь к американскому майору, сказал:

— Не исключено, что в шесть ноль-ноль, мы встретимся.

— Здорово! — с жаром ответил майор. — Это будет тот ещё полет. Мы до предела загрузились шотландским виски.

«Одна, совсем одна у телефона…» чуть с издевкой ревели в ночи мужские голоса. Питер сел в такси и назвал водителю адрес полковника Фостера.

Питера била дрожь. Он закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Да, это вполне возможно. От Англии его отделяли всего три дня. Всего две недели дома, и пустыня, пушки, умирающие, графики, одиночество, жара, так же как и владеющее им безумное напряжение исчезнут. Оставшиеся дни войны он проведет спокойно, зная, что не сломается и не лишится рассудка. Да, это действительно возможно. Мужья должны возвращаться домой к женам. Взять, например, этого американского майора. Как весело и в то же время буднично он об этом говорил. Англия через три дня, после трех лет…

…Полковник Фостер почти наверняка скажет «да». Когда такси подкатило к темному зданию, в котором жил полковник, Питер в этом уже не сомневался. Расплатившись с водителем, Питер поднял глаза и взглянул на дом. В окне полковника был свет, и это было единственное освещенное окно во всем доме. Питер ощутил, как участилось его дыхание. Это был хороший знак, доброе предзнаменование. Полковник бодрствовал. Его друг, способный пятью движениями пера подарить ему Англию, не спал этой тихой ночью, в то время, когда весь город погрузился в глубокий сон. Да, это, конечно, будет нарушением правил, и полковник Фостер немного рискует, но его звание и положение позволяют ему пойти на этот риск…

* * *

Питер нажал на кнопку звонка рядом с запертой дверью. Откуда-то из глубины сонного здания из камня и кирпича до слуха Питера долетел слабый и почему-то печальный звук.

Ожидая, когда мальчишка-консьерж откроет ему дверь, Питер торопливо повторял в уме те, доводы, которые изложит полковнику Фостеру. Три года без отпуска. Нервное напряжение становится все сильнее и сильнее. Служба в боевых частях исключена по медицинским показаниям. Его родной полк расформирован. Работа становится все более отвратительной. Постоянные срывы говорят о том, что он находится в депрессивном состоянии, но доктора поверят в это тогда, когда уже будет поздно. Да, ему известно, что английская армия не может обеспечить его транспортировку, но это готовы сделать американцы на своем «Либерейторе». Обратно же он как-нибудь доберется.

Питер топтался в темноте перед закрытой дверью. До него откуда-то издалека долетал глухой звук колокола — казалось, что звук этот шел из морских глубин. Да, доводы неопровержимы, думал Питер, Фостер не сможет оказать.

Как только мальчишка консьерж открыл дверь, Питер, отодвинул его в сторону и помчался к лестнице; на то, чтобы ждать лифт у него не было терпения.

Когда Питер, задыхаясь, подбежал к дверям полковника, по его лицу текли ручьи пота. Он дважды резко нажал на кнопку звонка. Воздух со всхлипом вырывался из его легких, и Питер изо всех сил пытался успокоиться. С полковником необходимо говорить абсолютно спокойно, уверенно и внятно…

Дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели на фоне освещенной комнаты возник мужской силуэт.

— Полковник, — все ещё тяжело дыша, сказал Питер, — очень рад, что вы не спите. Мне необходимо с вами поговорить. Я понимаю, что не должен вас беспокоить, но…

— Входите, — дверь широко распахнулась, и Питер, не задерживаясь в прихожей, быстро прошел а гостиную.

— Я… — начал он и тут же умолк. Перед ним стоял не полковник Фостер, а какой-то совершенно незнакомый Питеру усач — высокий, плотный, краснолицый, в поношенном банном халате красного цвета. У незнакомца был очень усталый взгляд. В руке он держал книгу. Питер взглянул на корешок и прочитал: «Стихи Роберта Браунинга».

Человек затянул туже пояс халата и, ожидая продолжения, ободряюще улыбнулся Питеру.

— Я…увидел свет, сэр, — пролепетал Питер, — … и решил, что полковник Фостер ещё не спит, и взял на себя смелость… У меня важное дело к…

— Полковник Фостер здесь больше не живет, — сказал незнакомец, и Питер уловил в его по-военному резком голосе нотки усталости. — Он переехал неделю назад.

— О… — протянул Питер, вдруг перестав потеть. Он сглотнул, чтобы успокоиться, и продолжил: — Вам случайно не известно, сэр, где он поселился?

— К сожалению, нет. Может быть, я смогу помочь вам, капитан? Меня зовут полковник Гейнз, — он улыбнулся, и над воротником халата сверкнули два ряда искусственных зубов. Только сейчас Питер увидел, что полковник очень не молод. — Когда вы, стоя на пороге, обратились «полковник», я решил…

— Благодарю вас, сэр. Ничего не надо, сэр… Прошу меня извинить за то, что глубокой ночью…

— Все в порядке, — полковник несколько неуверенно махнул рукой. — Я почти не сплю, а сейчас я читал.

— Что же, сэр… Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

— Хм… — неуверенно произнес полковник, которому, видимо казалось, что он должен хоть чем-нибудь помочь Питеру. — Может быть, выпьете что-нибудь? У меня есть виски, да я и сам намеревался…

— Нет, сэр. Благодарю вас, сэр, но мне, пожалуй, надо идти…

Через прихожую они шли рядом в неловком молчании. Хозяин жилья открыл дверь. Огромный, краснолицый, усталый и насквозь британский Гейнз, с томиком Роберта Браунинга в руках казался Питеру живым воплощением Полковника Блимпа.[14]Полковник Блимп — персонаж, придуманный карикатуристом Дейвидом Лоу и олицетворяющий тупого, упрямого и реакционного солдафона. Питер подумал о том одиночестве, которое ночами должен испытывать этот усталый человек в совершенно чуждой для него стране.

— Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи…

Дверь закрылась и Питер медленно зашагал вниз по темной лестнице.

Он направился, было, к себе в гостиницу, но представив себе крепко спящего и не громко, но упорно похрапывающего Мака на соседней постели, понял, что не сможет там пробыть ни минуты.

Питер неторопливо шел мимо стоящих на каждом углу вооруженных винтовками полицейских. Он шагал в слабом свете мерцающих уличных фонарей, и далекий стук копыт в ночи казался ему каким-то усталым и немного театральным.

Он вышел на «Английский мост» и долго смотрел на темную воду, бегущую на север к Средиземному морю. Чуть ниже по реке, в тени растущих вдоль набережной деревьев, раскинув огромный треугольник парусов, медленно плыла фелюга. На противоположном берегу реки тянулся к небу, слегка поблескивая в лунном свете, изящный, островерхий и преисполненный веры минарет.

Питер чувствовал себя совершенно опустошенным. Его раненый глаз вдруг запульсировал горячей болью, а в горле возник какой-то огромный ком.

Далеко в небе послышался гул самолета. Гул становился все ближе и ближе. Он прокатился через россыпь звезд над его головой и затих вдали.

Мешавший дышать комок вдруг с всхлипом вырвался из горла и превратился в рыдания.

Питер закрыл глаза.

Когда он снова их открыл, горячая пульсация в глазу уже исчезла, и дышать стало легче. Он вновь посмотрел на минарет. Теперь Питер не сомневался в том, что это, устремленное ввысь, прекрасное сооружение на берегу древней реки, действительно полно великой веры.

Завтра, подумал он, завтра, возможно, придет письмо из дома…