Онлайн чтение книги Молодо-зелено
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В нынешние времена как-то уж очень стремительно движется жизнь. Города растут, как грибы. Что ни год, объявляются новые страны. Люди умирают редко, а родятся часто, и на земле заметно прибыло людей. Суеты тоже прибыло.

И в этой суете знакомые люди реже встречают друг друга.

Ну, с Черемныхом Коля Бабушкин встречался каждый день. Ведь они теперь вместе работали. То Николаю позарез нужен Черемных, то Черемныху без Коли Бабушкина не обойтись.

А вот с Ириной Ильиной ему так и не случалось встретиться после того вечера, когда был концерт. Хотя и жили они в одной гостинице и даже на одном этаже.

Коля Бабушкин уходил на работу к восьми, а Ирина к девяти. Николай возвращался домой в пять, а она — кто знает, когда она возвращалась?

Узнать, в какой комнате она живет, и постучать Николай почему-то не решался. А ей, вероятно, и в голову не приходило постучать к нему. Впрочем, в комнате № 4, где жил Николай, кроме него, жили еще одиннадцать: геологи, приехавшие в трест за руководящими указаниями, транзитные летчики, дожидающиеся погоды, всякие снабженцы и толкачи — народ горластый. Тут играли в домино и карты, кричали в телефон, смеялись, спорили. Поди за этим шумом услышь стук в дверь. Может, она и стучала…

В нынешние суетные времена одному человеку бывает трудно встретить другого человека, если они загодя не сговорятся о встрече.

А Николай с Ириной не сговаривались.

Правда, однажды вечером, когда Коля Бабушкин шел по темной улице, он вдруг увидел впереди — шагов за сто — знакомую белую шубку. Он опрометью кинулся вдогон. Но белая шубка поплыла в сторону, бесплотно прошла сквозь железные прутья ограды и рассеялась. Она оказалась облачком белого дыма, порхнувшим из-под отъезжающего автобуса.

Николай остановился, пораженный.

Не тем, что шубка оказалась облачком. А тем, что ощутил, как замерло, сжалось сердце. Как оно застучало потом — медленно, гулко…

С чего бы?

Но сердце снова ёкнуло, когда неделю спустя Черемных отозвал его в уголок цеха и там сказал:

— Ты сегодня зайди ко мне после работы. Посидим.

Усмехнувшись, добавил:

— Тебя хочет видеть… одна дама.

— За здоровье именинника! Живите до ста. Ирина протянула бокал к Черемныху, и они чокнулись: дзинь.

Есть у людей такая привычка. Пригласить в гости, а зачем и почему— об этом молчок. Приходите, мол, запросто. Посидим скуки ради… А когда ты запросто приходишь и садишься за стол, кто-то поднимает бокал и говорит: «За здоровье именинника!» Оказывается, что хозяин дома сегодня именинник, у него, оказывается, день рождения. Он по скромности об этом умолчал, чтобы ты о подарке не заботился, чтобы тебя не вводить в расход… И вот ты за столом узнаешь про день рождения, уши у тебя пламенеют от стыда и смущения, и ты чувствуешь себя свинья свиньей. А хозяин улыбается как ни в чем не бывало, тешится своей скромностью и тем, что тебя провел на мякине…

Довольно скверная привычка.

— Поздравляю… — бормотнул Николай. И осведомился: — Сколько стукнуло?

— До ста далеко, — увернулся Черемных. Скрываешь, значит? Скрываешь. Ты меня про года спроси — отвечу. Ты ее спроси — она тоже ответит. А вот ты скрываешь. Ну и зря. Дело ведь не в том, сколько тебе до ста осталось. Дело в том, как ты выглядишь в свой день рождения. А выглядишь ты, прямо скажем, неплохо. Даже завидки берут, как ты выглядишь. Такие, как ты, наверное, женщинам сильно нравятся…

Черные кудри его были сегодня особенно черны и кудрявы, хотя седины не убавилось. Крепкие зубы сияли в улыбке свежо и молодо. По-юношески широко очерчивал смуглую шею распахнутый ворот рубашки.

Он как-то весь помолодел в эти последние дни. То ли потому, что на заводе зашевелилось дело с керамзитовыми блоками — его заветное дело. А может, и не только потому.

— Спасибо, — т ответил Черемных на поздравления. И налил бокалы. — За ваше здоровье, друзья.

Они снова чокнулись втроем. Их всего-то и было трое за этим именинным столом: Черемных, Ирина, Николай. И больше никого не было. Три бокала с певучим хрустальным звоном (… дзинь, дзинь…) соединялись над именинным столом.

А еще три бокала — обернутые бумагой, повитые стружкой — стояли в сторонке. Их всего было шесть. Николай догадался, что эти бокалы — подарок Ирины. Ей, значит, было известно про день рождения… И вот она думала-гадала, что бы такое ему подарить. И сообразила, что не мешает помаленьку обзаводиться посудой…

Тонкая ножка бокала едва не хрустнула в пальцах Николая.

— Коленька, а почему ты ничего не ешь? — очень ласково спросила Ирина. — Вот винегрет…

«Коленька… Винегрет…» А, спрашивается, кто стряпал этот винегрет? Кто тут, спрашивается, хозяйничал — на квартире чужого мужчины? И кто ты ему, спрашивается?

Этот последний вопрос был как нож в сердце. Как нож…

Николай, поколебавшись секунду, отогнул подол гимнастерки, щелкнул застежкой и положил на стол перед Черемныхом охотничий нож.

— Это тебе, — сказал Николай. — Подарок. Надо думать, что о таком подарке Черемных и мечтать не смел.

Этот нож завещал внуку. Кольке Николай Николаевич Бабушкин — знаменитый печорский охотник. Три медведя простились с жизнью, отведав, такого ножа. Его тусклый, густой синевы клинок был особой закалки и резал простое железо. Рукоять ножа была не из дерева, не из кости, не из. каких-нибудь цветных плексиглазин, а из тонкого сыромятного ремня, плетенного особым плетением. И ножны были из толстой лосиной кожи, прошитой оленьей жилой. Такого ножа больше нигде не найдешь, хоть весь свет обрыскай. Такого ножа не купишь в хозяйственном магазине, где продаются бокалы со звоном: на дюжины, полдюжины и поштучно…

Черемных с одного взгляда оценил подарок. Он даже дотронуться до него не посмел и недоверчиво посмотрел на Николая: а ты к завт-раму не передумаешь? Он-то сразу понял, Черемных, как нелегко лишиться такого заветного ножа…

— Твой, — подтвердил Коля Бабушкин. Тогда Ирина протянула руку, схватила нож, выдернула лезвие из ножен, взялась за кончик двумя пальцами, размахнулась — нож плашмя брякнулся о дощатую дверь, упал.

— Еще раз! — воскликнула азартно Ирина, отбирая нож у Черемныха. — Я не так бросила…

Нож кувыркнулся в воздухе, стукнулся о дверь рукоятью.

— Еще раз…

— Нет, теперь я попробую. — Черемных, смеясь, легонько сжал ее запястье, завладел ножом.

(А сколько мы выпили, братцы? Сколько там пустых бутылок?)

Черемных с силой метнул. Острие ножа чуть царапнуло дверь, нож упал, звякнув о половицу.

Он с явным огорчением почесал затылок, сказал:

— Гм… Раньше получалось. Когда-то я умел…

Коля Бабушкин поднял нож, отошел к окну, в самый конец комнаты.

Нож просвистел в воздухе, просверкал вертящимся диском, как пропеллер на больших оборотах, вонзился — не дрогнула застывшая рукоять.

— Здорово, — похвалил Черемных.

— Бабушкин, научи меня, ну, пожалуйста!.. — взмолилась Ирина,

Он пожал плечами.

— Этому нельзя научить… Как и плавать. Плавать тоже нельзя научиться. Можно показать человеку, как двигать руками и ногами, но от этого он еще не поплывет… Нужно, чтобы он сам поверил, что сумеет, что не пойдет ко дну.

— А когда поверит? — задумчиво спросила Ирина. — Я не умею плавать…

— Как поверил — так и поплыл… На всю жизнь.

— Товарищ Бабушкин проповедует идеализм? — вздел кудлатые брови Черемных.

— Это не идеализм. Это — чистый материализм, — сказал Николай. И добавил: — Только еще не изученный.

— Проверим, — решительно заявила Ирина. Рука отведена к плечу. Как струна, натянуто

гибкое тело. Сощурен глаз.

— Я верю, я знаю, что этот нож…

Клинок вошел в доску легко, и беззвучно, как в масло. Чуть левее меты, оставшейся после броска Николая.

— Здорово, — изумился Черемных.

— Ура! Я умею, — Ирина восторженно захлопала в ладоши. — Чему нас только в институтах учат?

Она обежала стол, наклонилась, обняла Николая за шею.

— Коленька, милый, спасибо… И так все на свете можно, да? Если поверить?

Николай смущенно крутнул шеей, туго обвитой ее руками, виновато посмотрел на именинника (Черемных беззаботно улыбался) и ответил:

— По-моему, да.

— И всего добиться? — спросила она, совсем близко заглядывая ему в глаза.

Что-то настоящее и серьезное, не от игры, что-то испытующее прозвучало сейчас в ее голосе.

— По-моему, да, — ответил Николай. В дверь постучали.

— Ну, вот, доигрались… — проворчал Черемных и стал совать под стол пустые бутылки. — Соседи.

— Телеграмма, — сказали за дверью. В коридоре темно, не видно человека. Из темноты протянут согнутый книжицей белый серийный бланк, квитанция, карандаш.

Василий Кириллович торопливо развернул телеграмму, застыл.

— Распишитесь…

Он расписался, не глядя.

— Число и время… — напомнили из темноты.

Черемных положил телеграмму рядом со своей тарелкой. Но не сел. Отошел к окну. И оттуда поплыли пряди табачного дыма. Тонкие и сизые, как седина…

Николай обеспокоенно (может, случилось что? может, родственник помер?) посмотрел на глянцевую обложку телеграммы. Но обложка сразу рассеяла его беспокойство. На обложке красовался букетик цветов. Голубые незабудки, синей лентой перевязаны, лента вьется по бумаге, образуя надпись «С днем рождения!».

Значит, все в порядке. Поздравительная телеграмма. Кто-то вспомнил, что у него день рождения, и отбил телеграмму на красивом бланке. Очень даже приятно.

Николай заметил, что Ирина тоже смотрит на телеграмму, лежащую поодаль: пристально — будто силясь прочесть, что там внутри, под обложкой. Губы ее поджаты от любопытства.

От злости. От презрения. Ах, скажите на милость — незабудочки…

— Василий Кириллович, ради чего вы нас покинули? — спрашивает она. Уточняет язвительно: — Или ради кого?

Черемных возвращается к столу. Но это уже другой Черемных. Ничуть не похожий на того, который пять минут назад весело скалил зубы, отнимал у Ирины нож, прятал бутылки под стол.

Однако и не скажешь, чтобы он выглядел сейчас опечаленным. Нет, этого не скажешь. Просто движения его медлительны и рассеянны. Крупные кисти рук подрагивают взволнованно, сами по себе бродят по столу, не находя покоя. А в глазах — отрешенность. Как у слепца, чьи глаза не назовешь незрячими: ведь они живут и видят, только не то, что снаружи, а то, что внутри…

Черемных гасит папиросу, виновато улыбается, откупоривает «Саперави».

— Друзья, давайте выпьем. За прошлое…

Кажется, он совершает ошибку.

Потому что Ирина решительно прикрывает ладонью свой бокал и говорит с нескрываемым вызовом:

— Мы не будем за это пить… У нас нет прошлого.

(А кто это «мы»? У кого «у нас»?)

— Прошлое есть у каждого человека, — пробует ее вразумить Черемных.

— Коля, у тебя есть прошлое? — в упор спрашивает Ирина.

Николай отвечает не сразу.

Ему трудно ответить сразу на этот вопрос. В какой-то мере он согласен с Черемныхом. Прош-лое есть у каждого человека. Пятилетний карапуз говорит: «Когда я был маленьким…»

В школе, для воспитания жизненных навыков, подростка учат писать автобиографию. Он исписывает целую страницу. Где родился, про папу и маму, как он в школу поступил, как его в пионеры приняли, как он стал комсомольцем, как получил третий юношеский разряд по шахматам… Всё большие и важные события.

Но прошли годы. Человек закончил школу. Служил в армии. Снова учился. Работал там-то, а после там-то и еще где-то. Был избран. Был награжден… Он садится писать автобиографию. Получается одна страница.

Воевал. Женился. Народил детей. Было столько радостей в жизни. Было столько в жизни горя. Вот уж тебе и бессрочный паспорт выдали. Вот уж ты и в райсобес узнал дорогу… А все это опять-таки вполне укладывается в одну страницу автобиографии.

Сложная штука — прошлое. То, что сегодня тебе кажется важным, очень важным и самым важным в твоей жизни, завтра, когда оно станет прошлым, может показаться тебе не таким уж значительным.

О любви вообще не пишут в автобиографиях. Дескать, была у меня первая любовь. Полюбил я одну девушку, а она взяла и вышла замуж за приятеля… Пережил как-то. А потом вошла в жизнь другая любовь. Да так, что о первой и вспомнить смешно…

— У него нет прошлого, — торжествующе заявляет Ирина.

И хотя Николай в какой-то мере согласен с Черемныхом (ведь у каждого человека есть прошлое), он не пытается возражать.

— Мы выпьем за будущее, — говорит Ирина и сама наливает в бокалы густое, как сургуч, вино. — За будущее, да?

— Да, — кивает Николай. Ему этот тост нравится. За будущее.

Вопрос, есть ли у них будущее, не возникает.