Онлайн чтение книги Морской сундучок
Морской сундучок. Стихи и рассказы

Качка

Паучок

Как-то в конце лета взяли мы в таёжном порту на теплоход лес для Японии, спустились вечером по реке вдоль желтеющих шумных берегов и побежали по морю.

А утром стали мыть судно. Грязь долой, щепу долой! Кто внизу палубу из шлангов окатывает – брызги радугой во все стороны, кто возле шлюпок. А мне с дружком досталось мыть мостик и палубу возле рулевой рубки.

Щёткой драили, шваброй мыли.

Вымыли, вычистили – всё бело! Солнце светит, словно и ему приятно на такую чистоту смотреть. И море, и небо чистые. Только где-то далеко-далеко у горизонта тучки похаживают.

Капитан вышел из рубки, сощурился, прошёл из угла в угол, окинул взглядом палубу, стены, ничего не сказал, лишь кивнул. Значит, хорошо. А потом вдруг поднял голову и весь потянулся вверх.

– А это что? – спрашивает.

Я тоже посмотрел вверх и оторопел. В углу, под навесом, золотится паутинка, а на ней лесной паучок качается. И откуда только взялся! И мылом ведь мыли, и щёткой драили.

Капитан махнул пальцем:

– Убрать паука!

Сбегал я за тряпкой, возвратился, а паучка-то нету. Ни паучка, ни паутинки. Может, ветром сдуло, а может быть, каплями сбило. Солнце вон припряталось, мы к тучам подобрались, дождь накрапывает.

Тут выглянул капитан, посмотрел вверх – нет паутины – и кивнул: порядок!

Следующим утром поднялся я к рубке. Опять паутинка горит, тоненькая-тоненькая. Опять паучок на ней качается. Ни волн, ни ветра не боится.

А рядом опять стоит капитан и его разглядывает. Я снова бросился за тряпкой. Капитан махнул рукой, говорит:

– Отставить! Сейчас, кажется, дождь пойдёт.

И в самом деле – стало вдруг прохладно, мрачно. Паучок стал сматывать паутину и только в щёлочку под крышу спрятался, из туч полетело по всему морю: пах! пах!

– Не трогать паука! – рассмеялся капитан. – Он нам погоду будет предсказывать.

Не трогать так не трогать. Да и веселей с ним: свой, таёжный!

Так он и прижился. Как только начнёт паутинку сматывать, все шумят:

– Задраить иллюминаторы: паук сматывается!

А если будет тихо и ясно, то развесит свою сеть и бегает по ней из стороны в сторону, словно драит, чистоту наводит, чтоб не ругали. Пароход-то у нас чистый.

И команде это понравилось. Один ему муравьиное яичко из коры выковырнет. Другой мошку выловит.

Пришли в Японию – исчез паучок. И все про него забыли. Да и где тут помнить! Шумят над головой громадные краны, поднимают брёвна, бегают по трапам в жёлтых касках японские грузчики, кричит на причале паровоз, лязгают вагоны…

Но вот повернули мы обратно – и сразу его вспомнили. Кто-то пожалел:

– Наверное, подцепили нашего морячка бревном, унесли.

Капитан вслух подумал:

– А может, спрятался? Боялся, чтоб в Японии не оставили? Так зачем нам его оставлять!

Паучишка словно этого только и ждал. Хоть забился далеко, а всё, наверное, слышал. Выбрался тут же наверх, подвесил свою пряжу в знакомом углу и давай бегать из стороны в сторону.

Мы работаем, порядок наводим, и он у себя чистит, как матрос, старается. А как же? Домой идём.

Звездопад

Часы

Перед долгим плаванием в Америку и в Индию товарищ на прощание подарил мне часы.

– Вот тебе, – говорит, – носи. Ни на работу, ни на обед не опаздывай!

Надел я их и побежал вверх по трапу.

Целую неделю наш пароход гудел в сыром тумане, чтобы с кем-нибудь не столкнуться. Я стоял на вахте и то и дело поглядывал на часы. Правильно идут, да только что-то очень медленно. Не спешат стрелки, тянется время… Туман!

Но потом подул ветерок, небо проветрилось, заголубело, по волнам запорхали солнечные искорки – и часы словно бы заработали быстрей!

Вышли мы все на корму – палубу от ржавчины чистить. Стучим кирками, дерём скребками до блеска. Ходят руки туда-сюда, как пружины. Ветер мокрую спину холодит, рвёт вверх рубаху, как крылья. Хоть и нелегко нам, а весело.

И время торопится. Посмотрел на часы – час пролетел. Глянул снова – второй куда-то делся!

Заработался я, разошёлся и не заметил, как задел рукой угол трюма. Решил снова взглянуть на часы, смотрю – что такое?! Уже час работаю, а время то же самое, что и раньше.

Я прислушался: молчат часы. И стрелки не шелохнутся.

Подошёл наш боцман и спрашивает:

– Что, зашиб? Вот беда! Подарок ведь!

А потом прищурил глаз, смекнул что-то и кивнул вниз, на машину:

– Ты к Федотычу сбегай, попроси. Он мастер!

Кончили мы работу. Я помылся и побежал в машинное отделение. Открыл дверь, а оттуда пахну́ло горячим маслом и как загрохочет: ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту! Словно где-то внизу паровоз бегает. Я осмотрелся: стою на лестничной площадке, как на крыше десятиэтажного дома, а где-то внизу, как раскрашенные игрушки, громоздятся разные механизмы, трубы, цистерны, рычаги. И среди них ходят вверх-вниз сверкающие поршни. От них-то и идёт паровозное ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту.

Спустился я по металлической лестнице к Федотычу, а он сам мне навстречу из боковой дверки выходит. Громадный, согнулся, еле в дверях помещается. Весь в капельках пота. Вытирает могучие руки ветошью и кивает:

– Что?

– Часы! – кричу. А сам поглядываю то на поршни, то на великанские руки Федотыча. Думаю: ими как раз только с поршнями управляться. А как возьмёт своими ручищами мои часики, нажмёт – в пятак превратит!

А Федотыч раскрыл ладони, кивает мне: клади.

Послушал он часы. Отковырнул ногтем крышечку, посмотрел на колёсико внутри. Быстрое, как штурвальчик. И тоненькое, прикоснись – сломаешь. Федотыч подул на него и кивнул:

– Оставляй. Часа через два зайдёшь.

Два я не вытерпел. Ходил по палубе, смотрел на летучих рыб. А сам всё тревожно думал: «Да, ничего себе руки!»

Часа через полтора спустился я снова в машину. Вижу, Федотыч как раз крышечку часов пальцем нажал, повернул и прихлопнул: щёлк! Потом взял осторожно часы двумя пальцами, аккуратненько положил их на ладонь, преподнёс мне и улыбнулся:

– Только, пожалуйста, не бей их больше ни о какие углы. Часы вежливость любят.

Я поблагодарил его, приложил часы к уху: идут! Выбежал на палубу. Подошёл боцман, спрашивает:

– Ну как?

Я дал боцману послушать, и он подмигнул мне:

– Тикают!

Ночью лёг я спать, а часы положил рядом. Стало тихо-тихо. Только вода за бортом плещет, и за стеной машина стучит: ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту. А с другой стороны, под ухом, часы тикают: тик-так, тик-так, тик-так, тик-так. Не отстают, с машиной в лад работают.

Черепашьи острова

Облачко

Однажды под вечер, уже на закате, наш теплоход подходил к кубинскому порту Сьенфуэ́гос. После дождя от тёплой палубы поднимался розовый пар. Вода впереди вспыхивала малиновыми пятнами, а навстречу нам плыли от английского танкера одна за другой и покачивали горлышками пустые коричневые бутылки.

Я стоял у штурвала, поглядывал на мачты в порту, на горы в лёгких фонтанчиках пальм и весело думал, как сейчас пришвартуемся, как сдам вахту, умоюсь – и марш на причал, смотреть город, нюхать кубинские табаки! «Буэнос, амигос! – Привет, друзья!» Но тут в рубку вошёл мой напарник, встал за штурвал, сказал: «Вахту принял!» А мне велел: «Беги спускай флаги. Время!» – и кивнул за окно.

Там, на верхушке мачты, тяжело колыхались два флага: наш и кубинский. Добро́. Я спустился на палубу, сбежал по трапу и почти ткнулся в борт соседнего танкера: мы поравнялись с «англичанином». Там, сидя на трюме, английские матросы пили пиво и прямо через голову бросали в воду пустые бутылки.

Я загляделся, поскользнулся на мокрой палубе, но тут же выровнялся. Добежал до мачты и потянул специальный тросик – фал. Флаги легко пошли вниз, но один из них, неловкий от влаги, помедлил и обернулся вокруг фала. Я ругнулся, качнул фал в сторону – флаги ни с места. Я потянул сильнее – узел взялся ещё крепче. Вот чёрт!..

Сзади засмеялись. Англичане. Конечно, надо мной. Матрос – и не может управиться с флагом!

Я оглянулся. Из рубки недовольно смотрел капитан.

Надо лезть на мачту. Я посмотрел вверх. Небо вдруг углубилось, лестница вытянулась, мачта выросла и са́мой верхушкой вычерчивала в вышине лёгкий кружок.

На танкере сзади заговорили. «Наблюдают, что стану делать», – подумал я и встал на ступеньку.

Раньше мне не приходилось забираться на мачту: поднимались другие. Но тут я решил: «Ничего, смогу. Главное, держаться покрепче!» И быстро полез вверх. Левой – правой, левой – правой…

Англичане притихли. Легко заплескалась вода, закричали чайки. Всё вдруг задышало высотой. И я весело засвистел. Ничего страшного. Раз-два – и на мачте! Зато как видно! И палуба, блестящая будто от лака, и солнце – по грудь в воде, и дальше горы… Но тут ноги скользнули по мокрой ступеньке, и я крепче ухватился рукой. Осторожней! Подошвы-то скользят. Видно, пробежал я внизу по мазуту. Может, спуститься, вытереть ботинки? Я задержался, но явно услышал, как внизу кто-то захихикал.

И я полез дальше. Ничего, обычное дело. Главное, найти в небе одну точку и держать курс на неё, вверх. Вон плывёт над головой розовое облачко. Левой – правой, левой – правой. Вот так!

Но вдруг мачта резко мотнулась вправо, ноги мои, всё тело рванулись вниз, и руки дёрнуло тяжестью. Лицо осы́пал мгновенный пот. Я поймал подошвами ступени. Но меня тут же повело в другую сторону. Ноги наполнились напряжением и дрожью. И всё во мне заколотилось от секундного страха. Слезть, спуститься!

Но тут меня словно обдало жаром. А капитан? А флаг? А англичане? Небось захихикают: коленки дрожат?

И какая-то новая сила выпрямила, спружинила тело. Ну нет! Будь что будет! Главное, смотреть вверх. Руки ещё дрожали, но ноги уже справились, сами оттолкнулись от металла и быстро перебирали ступеньку за ступенькой.

Мачта раскачивалась из стороны в сторону, будто хотела швырнуть меня то к горизонту, прямо на солнце, то к горам, за кварталы Сьенфуэгоса. Перед глазами взлетали и падали чайки. Но я только лез – чем выше, тем веселей и отчаянней. Ступеньки сами толкали меня вверх, к небу, туда, где плыло моё розовое облачко. Вот оно – рукой подать, висит, посвечивает мне, словно нарочно остановилось. Ещё, ещё!..

Ну! Я как-то быстро подтянулся, рывком влетел на площадку и вдруг увидел вокруг себя весь океан, целый мир… Вольно и радостно горели алые волны, вспыхивали угольками окна в белых домиках на берегу, уходили вдаль по горным хребтам пальмы.

Я отстегнул от фала кубинский флаг, снял наш и, сунув за пазуху, стал спускаться.

Спрыгнул на палубу, вытащил из-под рубахи, развернул наш флаг, чтобы все видели: вот он, в руках! И оглянулся: ну, что скажете?

Но вокруг было необыкновенно тихо. И мачты почти не качались. Капитан спокойно прохаживался по рубке. Английские матросы всё так же бросали бутылки через голову. Будто никому не было до меня никакого дела. И вообще никто не смотрел в мою сторону. Будто я сам, за всех сразу, глядел на себя и думал: смогу или не смогу. А вдруг струшу?!

Смог! И уже было подумал: «Сам», но поднял глаза вверх и улыбнулся. Далеко-далеко в небе уходило куда-то ввысь маленькое розовое облачко…

Я ещё раз встряхнул флаги. Сложил их и побежал в рубку. Сейчас определю их на место, пришвартуемся, умоюсь – и айда на берег, в пальмы. Смотреть на город, нюхать кубинские табаки. Буэнос, амигос!

Мастер Хуанито

Вечерами, когда спадала отчаянная кубинская жара, мы отправлялись на пустырь играть в футбол. Впереди с мячом грузно шагал артельщик Степан, капитан команды. На пиджаке у него был значок флотского чемпиона по футболу.

Вокруг собирались болельщики, наши и кубинцы. Мы носились что было сил, и из-под ног у нас разбегались маленькие крабишки. Они пучили из потрескавшейся земли глаза, будто тоже наблюдали за матчем.

И вот однажды Степан так ударил по мячу, что тот перелетел через склады, отскочил от земли и упал в воду.

Мяч у нас был единственный, поэтому все мы бросились к причалу.

Спускать шлюпку было долго. Прыгать в воду нельзя: бухту то и дело прорезали два острых акульих плавника. А течение уже выводило мяч прямо в океан.

Вдруг раздался крик:

– Уна момент! Моментико!

Из толпы вырвалась маленькая смуглая фигурка, юркнула в портовые ворота и бросилась к утлой лодчонке, стоявшей на берегу бухты. Хуанито!

Хуанито, коричневый, как кофейный боб, появлялся у нашего парохода с рассветом. Увидев кого-нибудь из нас, он звонко кричал: «Руссо, эгей, руссо!» – и смеялся, радуясь, что знает, кто мы. Встретив нас на улице Касильды, он протягивал руку и, озорно смеясь, требовал: «Сувенир!»

В полдень Хуанито приходил на пирс. Он снимал рубашку, ложился животом на горячие доски, перебрасывался словом-другим с рыбаками, смотрел на море, на волнующиеся в глубине водоросли. Повалявшись так, он шёл к своей лодке.

Лодку он сбил своими руками из старой фанеры. Это было давно. Теперь уже можно было бы утопить её или сжечь, потому что рыбаки брали его на лов в самую лучшую лодку, но Хуанито каждый день забирался в свою лодчонку и вычерпывал жестяной банкой набравшуюся за ночь воду.

Едва мы начинали играть в футбол, Хуанито занимал своё место на пригорке. Он бегал подавать ушедший мяч. И если отдавал его Степану, кричал: «Счипай, можно мне играть?»

Запыхавшийся Степан удивлялся: как человеку могла прийти подобная мысль! «Тоже мне, мастер спорта нашёлся! Подрасти!»

…И вот теперь мяч уплывал в океан. Степан растерянно бегал по причалу. Хуанито выводил в залив свою лодчонку. Вёсел в ней не было, и маленький кубинец грёб руками, так что мелькали смуглые локотки. Вот он выбрался из-за рыбацких лодок. Вот прошёл мимо парохода. И тут прямо перед ним вынырнул громадный острый плавник. Хуанито выдернул из воды руки и привстал. Акула ушла вглубь. Тогда он стал грести снова, выхватывая руки ещё быстрее.

Акула вынырнула справа и пошла вдоль борта. Хуанито вытащил правую руку и грёб левой.

Кто-то крикнул:

– Брось, поворачивай!

Но Хуанито не понимал по-русски и вообще не обращал внимания на крики.

Акула обошла лодку, сделала полукруг и, перевернувшись, юркнула под левый борт. Мальчик положил левую руку на колено и заработал правой.

Наконец лодка поравнялась с мячом. И когда акулий плавник, на секунду взлетев вверх, снова ушёл под воду, Хуанито быстро перегнулся через борт, подхватил мяч и поднял его над собой.

Лодчонка осела. Видно, вода заполняла её. Но Хуанито грёб уже к нам, всё так же попеременно выхватывая руки из воды. Подойдя к причалу, он бросил Степану мяч и, выпрыгнув из лодки, протянул вперёд влажную ладонь:

– Сувенир!

Кто-то сбегал на пароход, быстро вернулся и прикрепил к рубашке мальчика значок. На нём маленький бронзовый футболист бил ногой по бронзовому мячу. Хуанито посмотрел на значок. Потом повернулся к развеселившемуся Степану, показал пальцем себе на грудь и вдруг, подмигнув ему, спросил:

– Мастер я? А? Мастер?

Все засмеялись. А Хуанито прыгнул в лодку и поплыл к бухточке.

…Солнце начало прятаться за океан. Вода почернела. Наступила душная ночь. Мы укладывались спать на палубе. В море стучали моторы. Это рыбаки уходили на ночной лов.

На причале раздавался быстрый лёгкий стук: из воды выбирались и стучали клешнями мохнатые морские крабы.

А на берегу горела лампа. Там Хуанито конопатил свою лодчонку. Он, конечно, мог уйти в море со взрослыми на самой лучшей лодке. Но он ценил старых друзей. Они не подводили его.

Негритята

Караколе

Уже неделю мы стояли в порту Каси́льда, и каждое утро, выходя на палубу, я слышал тоненький голосок:

– Сеньо-ор, карако́ле! Караколе!

Это кричала Тереза. Маленькая дочь рыбака. Дом их стоит на сваях. Прямо в море. Он пахнет рыбой. И под ним шелестят волны, плавают маленькие сардины и колышется морская трава. По берегу, как муравьи, бегают крабики.

Прямо к дому привязана лодка. Тереза забирается в неё. Поднимает морскую раковину. Показывает и кричит:

– Караколе, караколе!

Раковины красивые, розовые внутри. И Тереза дарит их нам. Они есть уже в каждой каюте, а Тереза всё привозит новые. Ей очень хочется, чтобы русские моряки знали, какие красивые раковины есть в её море!

С Терезой мы подружились. Моряки дарят ей кусочки розового мыла, флакончики с одеколоном. Она нюхает их с удовольствием, покачивает головой: «Парфюме!» Я угощаю её яблоками, гречневой кашей, вожу по теплоходу, и она даёт мне руку. Чужому человеку руку не дают.

– Я привезу тебе самую красивую, самую большую раковину! Му́чо, гранд! – говорит Тереза.

Сегодня Терезы нет. Мы уходим в море, а Терезы всё нет! Удивительно!

Вчера она узнала, что мы уплываем, и сказала:

– Попроси капитана, пусть он подождёт, пока я привезу тебе самую большую караколе. Она ещё в море, на дне, но я её достану.

А капитан ждать не может. Теплоход уже загружен сахаром. Мы готовимся к отплытию. Капитан приказывает убрать трап. А Терезы всё нет.

И вдруг из-за борта доносится тоненький крик:

– Караколе! Караколе! Караколе! сеньор, караколе!

Я вижу, как к нам приближается моторная лодка и Тереза, мокрая, в стареньком платьице, поднимает над собой громадную раковину. С неё ещё капает вода. Свисают водоросли. Но такой раковины никто из нас не видел.

Я беру её из рук Терезы. Трап поднимается. Теплоход медленно уходит. И девочка долго машет нам рукой.

Теперь мы снова в окевне. у меня в каюте на столе лежит раковина. Она очень большая. Я слышу внутри её гул. И мне кажется, что это шумит море у берегов Кубы. А на берегу стоят пограничники с автоматами, а недалеко от них – домик на сваях. Под ним плавают серебристые сардины, колышутся водоросли. И девочка в лодке долго машет мне вслед рукой.

Дымки

Один длинный, два коротких

По са́мой серединке земли, вдоль экватора, мы шли к жаркой Индии. Проплывали мимо зелёных островов, мимо встречных кораблей. Кричали над нами птицы, посвистывал в снастях ветер. Торопились.

Я даже радиограмму домой написал и всё заглядывал в рубку к моему приятелю, радисту. Сейчас отстучит на аппарате мне домой: «Идём в Индию – к джунглям, обезьянам, слонам». Одет он был уже совсем по-индийски: в безрукавке и в шортах. Всё вокруг накалилось – жара! Сидя в кресле, он иногда поворачивался и говорил: «Вот-вот пройдём за мыс, повернём мимо маяка направо – и будет тебе Индия».

Я выходил из рубки, поглядывал направо: где там маяк? А маяка всё не было. Кругом был океан, внизу была палуба, а по палубе вдоль борта, как всегда после вахты, быстрым шагом ходил высокий пожилой механик. Сто метров в одну сторону, сто в другую, сто – в одну, сто – в другую. Укреплял сердце. Так вот, был механик, был океан, была палуба, а маяка всё не было. Тут уже и капитан – тоже в коротеньких шортах, в белой рубашке – выбежал на крыло рубки, посмотрел налево, направо, быстро спросил:

– Ещё не видно? А должен быть!

Не было маяка. Только виднелся берег и шло над нами крутое тёмное облако.

Капитан беспокойно прошёлся, почесал реденький пушок на голове и сказал:

– Должен быть маячок, должен. Тут главное – не зевать. А то налетим на скалы, будет тебе и Индия, и Америка!..

Я всматривался в берег. Он уже начинал скрываться в сероватой мгле. И туча, которая всё прицеливалась грохнуть в нас громом, а может, и молнией, укрылась вдруг среди белёсого тумана. Скоро всё потерялось в быстро летящей туманной тьме.

Капитан забеспокоился, велел включить локатор. Надел очки, раскрыл морскую книгу – лоцию, что-то поискал и ткнул в страницу пальцем:

– Вот смотрите: маяк стоит на возвышенности. Проблёскивает. Сигналы: один длинный, два коротких.

Все выбрались на палубу. И радист, и повар Вася в толстых очках, и даже захромавший от радикулита боцман. Никаких перемен. Кричала где-то во тьме запоздалая чайка, и всё ещё ходил по палубе механик.

– Уснули они там, что ли?! – вспылил капитан.

И вдруг механик остановился и сказал:

– А я вижу. Вижу! Только на воде. Вон в волнах – один длинный, два коротких. Вон, вон!

Мы прильнули к борту, вгляделись в темноту и неожиданно совсем недалеко от парохода тоже заметили огни фонаря: один длинный, два коротких. Капитан схватил бинокль, крикнул рулевому: «Два градуса лево!» – и протянул:

– Это у них что-то случилось… Кого-то выслали вперёд.

Фонарик светил всё ближе. Мы прошли совсем рядом с ним, в десятке метров! И тут разглядели лодку, а в ней человечка, мальчонку, с фонарём в руках.

– Пацан сигналы даёт! – ахнул капитан.

Посреди ночи, в мокрой туманной толчее, в море стоял мальчуган и давал кораблям сигналы, чтобы не налетели на камни…

– Ну китайчонок, ну китайчонок! – закачал головой Вася.

– Интересно, как это ты разглядел? – спросил боцман.

– А у Васи очки толстые, – сказал капитан.

– А по мне, хоть турчонок, хоть негритёнок, главное, чтоб человек! Вон – кроха, а человек. Торчит тут и светит, чтоб мы брюхо не пропороли! – сказал боцман.

За бортом снова мигнуло. Один длинный, два коротких.

– Посылочку бы ему сварганить, – вслух подумал Вася.

– Фантазёр!.. – усмехнулся боцман.

– А что? Целлофановый пакет пряников, конфет. Завязал – и порядок!

– Да не успеть. И не заметит ночью! – сказал я.

– Акула вмиг схарчит! Их тут навалом! – сказал радист.

– Акула – это точно, – согласился Вася и вздохнул: – А стоило бы…

Капитан что-то весело замурлыкал, пробежал в рубку, и из-за двери тут же послышалось:

– Приготовиться к повороту!

Скоро мы повернули. Туман за мысом рассеялся – и как-то сразу всю ночь, весь океан осыпало яркими звёздами. На берегу закачались силуэты пальм. Справа была Индия! Индия!

А я всё стоял и оглядывался. Там сзади ходила во тьме чёрная грозовая туча, клубился на волнах липкий солёный туман, и посреди него, в лодчонке, мальчуган – хоть негритёнок, хоть турчонок – всё подавал и подавал корабельному народу сигналы – один длинный, два коротких; один длинный, два коротких…

Светлячок

Весёлый случай

По пути к Владивостоку мы забежали в маленький индийский порт за грузом чая. Подошли к причалу – и словно окунулись в чайный раствор.

Всё вокруг чайного цвета: руки, лица людей, стволы пальм, кокосовые орехи! Даже птицы на воде как разваренные чайные хлопья. Жара. Тропики!

По лицу течёт пот, солнце с нас шкуру снимает. А для чая самый раз. Он сырости не терпит – все запахи впитывает.

Наш боцман выбежал на палубу, поднял руку, щёлкнул пальцами:

– А ну, братва, проверить трюмы, вымести всё с палубы, чтоб нигде ни обмотки, ни селёдки! А то будут в Москве чай с селёдочным духом прихлёбывать.

Есть всё вымести!

Бросилась команда по трапам – кто со шваброй, кто с метлой.

А я на этот раз взял веник и пошёл между трюмами выметать щепу от досок.

Солнце водит по спине лучами, как паяльной лампой. Зной! А работать надо: чайные ящики на причале рядком выстроились, ждут…

Вдруг с пакгауза[1]Пакга́уз – склад. сорвалась какая-то чёрная тень и мелькнула надо мной. Я оглянулся.

Ворона! Тяжёлая, толстая! Уселась на мачту, посмотрела на меня, на палубу и как каркнет: «Кар-р! Кар-р!»

С чего бы это она? Может, ей моя работа не нравится? Я посмотрел вокруг. Ничего подобного! Всё как надо!

За первой вороной – вторая. С костью в клюве. И тоже: «Кар-р! Кар-р!»

Выронила кость – и чуть мне не по голове!

«Ах вы, – думаю, – чёрные! Ругаетесь да ещё кости на голову швыряете?!»

Схватил я кусок щепы, размахнулся, но тут ко мне подбежал старик индиец, замахал руками:

– Нельзя! Они священные, почитаемые!

А вороны взлетели, покружились над причалом и сели верхом на какого-то бродячего козла. Едут, правят, как наездницы, и, видно, приказывают.

– Ну то-то! – засмеялся я. – На козле – пожалуйста! А я вам не козёл.

Только я взялся за веник, а вороны тут как тут! Уселись на прежнее место и командуют: «Кар-р! Кар-р!»

– Ну, начальницы! Погодите! – рассердился я.

Но тут зашумели на палубе лебёдки, закачались на тросах ящики с чаем, и вороны исчезли, делись куда-то.

Загрузили мы трюмы доверху, поставили на них несколько автомобилей и только вышли в море, как навстречу нам бросился шторм, заулюлюкал, засвистел ветер. Ни солнца, ни пальм. Одни гигантские волны. Шарах слева! Будто бревном в борт! Шарах справа! Будто ядром в палубу!

Побежали мы крепить машины тросами, цепями. Взмокли и вымокли. Тут-то я и вспомнил голубушек. «Вот бы, – думаю, – вас сюда. Вы здесь бы покаркали!»

Но вымокли мы и высохли. Утихло море, засинел край неба, а скоро всплыл, выкатился навстречу и следующий порт. Зелёный, банановый.

Сняли мы машины, стали открывать трюмы, а оттуда вдруг вывалились две кикиморы. Обшарпанные, лохматые! Как подвальные кошки!

– Это что ещё такое? – изумился боцман.

Я пригляделся и ахнул: ну и весёлый случай! Это же мои начальницы! И как только туда забрались!

– Что ж, – говорю, – не каркаете?

А они только клювы раскрывают, сипят и с ног валятся. Укачались!

– Ах вы, – говорю, – «почитаемые»! Подождите!

Сбегал я быстро к повару, принёс им хлеба, накрошил мяса, плеснул в чашку воды. Поглядели они сверху, клюнули раз-другой, прополоскали горло. Потом встряхнулись, замахали крыльями – и скорей к берегу! Летят, качаются с боку на бок, будто о воздух спотыкаются. А я смеюсь, говорю:

– Что, попробовали? То-то! Будете знать, как на матросскую работу каркать. Будете помнить, какая она, морская работа!

Братцы

Фрегат боцмана Годунова

Почти всей командой мы шли по знойной набережной Бомбе́я. В порту, за пальмами, качались мачты кораблей. А над нами тоже, как мачта, покачивал русой льняной головой Годунов – самый высокий боцман на всём торговом флоте. На него оглядывались рикши[2]Ри́кша – человек, перевозящий в повозке, которую тянет за оглобли, людей или груз.. Продавцы кокосов и заклинатели змей провожали его глазами, а он шёл стремительным шагом и посматривал на местные лавочки. Боцман искал себе новые часы и хороший подарок сыну.

Подарки боцман искал не в первый раз. Он уже покупал их раньше. Но все они один за другим исчезали. Купил в японском городке бумажного змея – и там же запустил на радость мальчишкам выше старого вулкана.

Пришли на Кубу – и всю леску, купленную в Иокога́ме, размотал ребятам на удочки. Зато какая рыба ловилась с причала! Мальчишки азартно кричали: «Боцман, боцман! Гранд пескадо!» И боцман соглашался: «Рыба что надо!»

А в Кальку́тте привёл на судно двух ребятишек, брата и сестру, отмыл, накормил и на прощание нарядил в новые белые рубашки.

– Ты же сыну купил! – говорил наш повар Вася.

– У меня сын молодчина, – отвечал боцман, – он и сам бы поделился. – И Годунов поворачивался к стоявшей на полке среди книг фотокарточке сына: – Правда?

Теперь боцман шагал, упираясь головой в бомбейское небо, и отмахивался от шумных продавцов мангустов, черепах, засушенных кобр и заводных мартышек.

– Боцман, смотри – крокодил! – кричал кто-то из наших, подбрасывая в руках коричневого лакированного крокодила.

Годунов отстранялся ладонью: хорош! Но не надо.

– Боцман, джинсы! В самый раз на Петьку! – звал запыхавшийся Вася и прикладывал мальчишечьи джинсы к своему солидному животу.

Но боцман разводил руками:

– Тоже мне, удивил!

Вдруг боцман наткнулся на потрескавшуюся дверку одной лавочки. Постоял секунду-другую, протиснулся в неё, и, последовав за ним, мы очутились словно на прохладном дне океана: в тускловатом голубом подвальчике на полках розовели раковины, стояли громадные морские звёзды, топорщили иглы морские ежи… Но главное, над ними, развернув паруса, покачивался под вентилятором великолепный трёхмачтовый фрегат. Сквозь прорези в бортах смотрели точёные пушечки, по бокам от бушприта темнели лакированные якорьки.

Боцман, протянув руку, спросил:

– Сколько?

Смуглый хозяин-малаец назвал цену, и Вася охнул:

– Ого, вся зарплата! А на часы?

Однако боцман взял в руки корабль. Любуясь, подержал его, подул в паруса. И, выложив деньги, с парусником на плече шагнул на улицу.

Он шагал по набережной, как Гулливер. Встречные мальчишки с восторгом кричали что-то, может быть: «Попутного ветра!» А Вася, стараясь не отстать от боцмана, говорил:

– Ну уж этот-то подарочек при попутном ветре доплывёт до Владивостока! Правда, если боцман его где-нибудь не оставит…

– Дудки! – смеялся боцман. – Этот парусник только Петькин.

Но ветер выпал нам совсем не попутный. Вышли мы в океан, налетел шторм, волны сошлись зелёными глыбами, подняли наш теплоход к небу и швырнули ко дну. Тяжёлый груз накренился, брёвна на палубе заёрзали, двинулись к борту, кто-то охнул: «Ну всё!» Но боцман, удерживая брёвна ломом, изо всех сил крикнул:

– Крепи тросы!

Мы работали по колено в бурлящей воде, стягивали узлы, набивали крепче тросы, а мимо нас, то где-то высоко вверху, то в глубокой зелёной бездне, проносились другие застигнутые бурей суда. Всё ревело, ухало, громыхало…

Наконец мы вышли из шторма на чистую воду, и боцман, отираясь рукавом, сказал:

– Ну, кажется, порядок!

Но в каюте боцмана всё было вверх дном. Подушка – в раковине умывальника, туфли и костюм, будто собирались бежать, – у порога… А фрегат, прекрасный фрегат, лежал на полу, развалившись пополам, и бамбуковые шпангоуты торчали сквозь его обшивку.

– Вот тебе и доплыли, – огорчился Вася. – Тут без мастера не обойтись.

Боцман помолчал и согласился:

– Без мастера не обойтись, это точно!

А через несколько дней, разыскав у плотника куски бамбука и клей, Годунов устроился с фрегатом на палубе, под окнами камбуза. Всё свободное время, пока шли мы через Индийский океан, боцман резал бамбук на планки, наждачил их, клеил. И мы радовались: фрегат не только оживал – он становился больше, выше, стройней…

В окошко камбуза, посмотреть на работу друга, выглядывал Вася, и тогда по палубе расплывался дух поджаристых сухарей. Сухари он сушил, точно зная, что охотники похрустеть ими найдутся не только на палубе, но и в любом порту.

Однажды, когда Вася появился в окне, боцман сказал:

– Смотришь? А лучше бы сухариками угостил. За работу!

Он встал во весь рост, поднял над собой фрегат, и Вася вскрикнул:

– Гляди-ка, живёт! Честное слово, живёт! Этот точно доберётся до Петьки.

– Вот подсохнет, – сказал боцман, прилаживая корабль на подсушку возле спасательного бота, – и доберётся.

Годунов посмотрел вдаль, будто представил, как они с Петькой пойдут берегом залива и поведут за собой фрегат по синей зеркальной воде.

Теперь что ни день мы драили палубу. Боцман обдавал её из брандспойта сверкающей водяной радугой. А сверху на радугу, на игры дельфинов, на полёт летучих рыб смотрел красавец фрегат, набираясь запахов океанского ветра.

Шли мы к Сингапу́ру, но по дороге должны были забежать на один тропический остров, пополнить запас воды. Танки – металлические баки для воды – были подготовлены, и, отдыхая, мы смотрели, как появляются из-за горизонта крохотные верхушки пальм.

– Маленькие. Наш боцман повыше! – шутил Вася.

Но остров приближался, пальмы становились всё выше, а боцман – словно бы ниже. Вода за бортом помутнела. Из тёмных джунглей к нам по реке поплыли кокосовые орехи, черепахи, вынырнула и скрылась чья-то бугристая и сильная спина.

И только мы стали на якорь, к одному борту подошла баржа с водой, а к другому от берега, из маленькой свайной деревушки, полетела лёгкая лодчонка, в ней единственным веслом гребли по очереди три мальчугана.

Следом, догоняя лодку, подпрыгивал на воде красивый катер. На его носу, по-хозяйски выставив ногу, стоял чиновник в шортах, с портфелем под мышкой, и махал рукой.

– Ко мне, – улыбнулся Вася.

– За сухариками? – спросил боцман.

– Точно. И детвора и мужик. Хороший мужик, весёлый! Я ему в прошлый раз полный портфель сухарей насыпал. Им сухари что нам бананы. Деликатес!

– У тебя все хорошие! – засмеялся боцман и вдруг резко оборвал смех.

Обгоняя лодку, катер зачем-то повернул так, что лодка подпрыгнула, опрокинулась, выбросив ребят в воду. А катер лихо подрулил к нашему трапу.

Мальчишки барахтались в воде, хватались за борт лодчонки, а улыбающийся чиновник бежал уже к нам по ступенькам трапа, на ходу распахивал огромный портфель.

Чиновник бежал вверх, боцман мимо него – вниз. Став на колени, Годунов одного за другим втащил мальчишек на трап. Прижимаясь друг к другу, они испуганно смотрели наверх, но боцман подтолкнул их: смелее, вперёд, вперёд! С ветхих маек, с чёрных волос тоненьких островитян сбегала вода, и на ступеньках от их пяток оставались мокрые следы.

Возле чиновника мальчики отпрянули в сторону, а боцман процедил:

– Хороший мужик! Весёлый! За сухарь утопит!

Вася, стоявший уже с кулем сухарей, заморгал:

– Так он нечаянно…

– Нечаянно! – усмехнулся боцман. – То-то портфель распахнул! – И, вдруг повернувшись, спросил: – А пряников у тебя не найдётся?

Через минуту Вася выбежал с тарелкой пряников.

– А конфет не было? – посмотрел на него боцман.

Но Вася и сам, достав из кармана куртки горсть карамели, уже протягивал конфеты ребятам. И мы, команда, несли кто что мог и совали ребятам свои подарки. А мальчики всё ещё зябко ёжились, боязливо посматривали туда, где стоял чиновник с распахнутым портфелем.

Боцман, повернув к нему, в один шаг одолел всё расстояние. Укоризненно покачав головой, насмешливо заглянул в глаза и сунул в портфель прихваченный на ходу у Васи куль с сухарями: держи, а то прозеваешь!

Чиновник замигал, делая вид, что ничего не понял. А мальчики повеселели, залопотали. И вдруг разом огромными от удивления глазами уставились в одну точку. Там, за камбузом, у спасательного бота, солнце наливало золотом паруса удивительного фрегата…

Уже мы сворачивали шланги, перекачав с баржи воду, уже затягивали брезентом трюм, а ребятишки всё любовались фрегатом, забыв о всех бедах и неприятностях. И боцман окидывал их с высоты своего роста грустной улыбкой…

– Ты смотри, как понравился! – сказал Вася. – Верно, такого никогда не видали.

– А что они там вообще хорошего видят? – кивнул боцман на хижины деревеньки.

Прозвучало привычное: «Боцман, на бак!» Годунов ответил: «Иду!»

Лица мальчиков сразу погрустнели. Будто уже исчезло всё хорошее – и фрегат, и добрая палуба, и приветливые моряки… Оставался для них только чиновник.

Он смотрел то на фрегат, то на боцмана, то на ребятишек и ухмылялся, будто радовался чему-то нехорошему.

И тут, окинув чиновника с ног до головы весёлым взглядом, Годунов потрепал ребят по чёрным волосам, улыбнулся, подмигнул и шагнул к фрегату.

– Боцман, ты что, что ты? – прошептал Вася. – А Петька?

Но боцман, вскинув голову, повёл плечом, словно говоря: «А что Петька? Петька у меня молодчина».

Он взял корабль в руки, покачал на ладонях, осмотрел днище, поправил паруса – и протянул ребятам невиданный подарок…

Через час мы уходили. Боцман стоял у борта и смотрел, как между нами и берегом скользила лодчонка, над которой всё поднимались и поднимались три тоненькие руки. Следом за лодкой, весело расправив паруса, шёл к тропическому острову по вольной океанской воде фрегат – фрегат боцмана Годунова.

В пути

Крокодилыч

После долгой болтанки в Индийском океане подошли мы к небольшому тропическому острову набрать воды. Поднялись между пальмами по рыжей реке, приладились ржавым бортом к причалу, и капитан быстро сбежал по трапу. Вернулся через полчаса, скомандовал:

– Шланги вооружить, к приёму воды приготовиться! – И вдруг нахмурился, говорит: – И вахтенного немедленно к трапу! Следите за ступеньками! Во все глаза! Чтоб никто не взобрался!

Мы удивились, а капитан объяснил:

– Тут, куда ни ткнись, – крокодилы! Не порт, а какая-то Крокодиловка!

Мы загудели. Всем хотелось скорей на берег, походить по твёрдой земле, отдохнуть от качки. А тут такое сообщение! Крокодиловка!

Стали собираться, наглаживаться, а наш повар Вася высунулся из камбуза:

– Подождите, мужики! И я с вами! Вот только лучок к обеду пожарю!

Загремели сковородки, поплыл над островом запах жареного лука, и появился в дверях Вася – румяный, в чистой рубашке.

Спустились на причал, а сверху, с борта, наша фельдшерица Полина Егоровна свесила головку в буклях, кричит тоненьким голоском:

– Пожалуйста, купите мне на берегу какой-нибудь тропический сувенир. Позабавней, повеселей!

Для Полины Егоровны как не купить! Она наша главная спасительница. Чуть болячка или царапина, тут же бежит с пузырьком и ватой: «Одну минуту! Я вас зелёнкой помажу».

Как-то пароходу борт о скалы пропороли, а боцман говорит: «Ничего! Полину Егоровну позовём, она борт зелёнкой помажет».

…Вышли мы на улицу и попали в цветник. Вокруг орхидеи, фрамбояны, лилии. Машут крыльями цветные тропические бабочки! Голова кружится от ароматов.

А вдоль улицы – каналы, и куда ни посмотри – крокодилы! Ворочаются, урчат, бегают. Тупоносые и длинноносые. Длиннохвостые и короткохвостые. Пасти приоткрыли, следят за берегом.

– Это зачем же их держат?

– На продажу, – сказал боцман. – Товар что надо!

Обошли мы этот товар подальше. Оказались на базаре – перед целыми горами кокосов, бананов, апельсинов. А рядом – рыбины, раковины, черепахи! И опять кругом – крокодилы. И сушёные, и живые. Сувениры!

У одного мальчика в корыте целый десяток крокодильчиков. Зелёненькие, лакированные. Игрушки! Вася взял одну за хвост, а «игрушка» как взбрыкнёт, как цапнет его лапками за рубашку, как клацнет зубами – у Васи чуть очки не слетели!

Засмеялись мы, пошагали дальше. Вдруг Вася улыбнулся, говорит:

– Я вас сейчас догоню!

И скоро догнал нас с чем-то длинненьким, упругим, завёрнутым в банановый лист.

Вернулись мы на корабль.

А Полина Егоровна тут как тут:

– Мне сувенир купили?

– А как же! – сверкнул очками Вася. – Забавный, дальше некуда! Вон в углу…

Полина Егоровна развернула банановый лист, поднесла к лицу, а оттуда кто-то зелёный, с длинненьким носишком – клац зубами! Вывернулся – и по палубе бегом, бегом… Прямо навстречу нашей буфетчице. А она как подпрыгнула, тарелки, вилки выронила.

– Крокодил! Крокодил! – и бегом за угол. Налетела на капитана, кричит: – Крокодил!

Капитан к вахтенному:

– Откуда крокодил?

Вахтенный пожал плечами:

– Какие крокодилы? Никаких крокодилов.

Повернул капитан в коридор, а мимо – крокодильчик – бегом-бегом! – и в столовую.

Влетел капитан в столовую, кричит:

– Ноги вверх! По палубе зубы бегают!

Все поджали ноги. Сидят остерегаются – где зубы? А крокодильчик забился в угол, где швабра, на мокрую тряпку сунулся носом – жарко! Маленьким глазом на всех посматривает…

Подошла к нему наша дневальная Дина. Присела, взяла под брюшко, подняла и заулыбалась:

– Ой, какой Крокодилыч! Какой хорошенький! Да зелёненький!

– Это его, наверное, Полина Егоровна зелёнкой помазала! – предположил боцман.

– Кто?! Я? – ужаснулась Полина Егоровна. – Да я к нему никогда и пальцем не прикоснусь! – И вдруг, присмотревшись, воскликнула: – У него же на хвосте настоящая царапина! Одну минуту, я сейчас зелёнку возьму!

Все засмеялись. А Вася взял Крокодилыча под лапки:

– По-моему, хороший сувенир. И очень весёлый!

Отнёс его в каюту, уложил в раковину, на мокрое полотенце. И весь вечер напевал песни под гитару.

Полина Егоровна заглянула с ватой и зелёнкой, наклонилась к крокодильчику и говорит:

– Вася, вы ему, наверное, очень грустные песни поёте. Он хоть и крокодил, а плачет! У него на глазах слёзы!

Вася рассмеялся:

– Ничего! Я и весёлые пою. Он хоть и крокодил, а спляшет! Мы с ним ещё повеселимся, поплаваем, посмотрим на Африку, на Америку.

Крокодилыч на корабле освоился быстро. Только подкрасили палубу, а он выбрался из каюты – и лапками по свежей краске. Потом по всей столовой зелёные печати наставил. Скандал!

Следующей ночью вызвали боцмана – якорь поднимать. Сунул он спросонок ногу в сапог – и как выдернет с воплем! А из сапога – Крокодилыч! И за угол – топ-топ-топ! Боцман, конечно, рассердился, кричит Васе:

– Распустил своего динозавра!

Вася Крокодилыча поймал, посадил в таз с водой, вынес на палубу.

А тут и пароход тронулся с места, пошёл. От берега – по реке, к океану. Прощай, остров! Прощай, Крокодиловка!

Качнулся пароход – таз качнулся. Крокодилыч вывалился, бегом к борту – и бултых в воду! Мы побежали, смотрим: где он? Куда он? А боцман на реку показывает:

– Вон, вон! Погрёб зелёный! Видно даже, где Полина Егоровна зелёнкой намазала.

А Вася вздохнул, покачал головой:

– Ни в Америку, ни в Африку не захотел… Удивительное дело!

А что ж тут удивительного? Америка – она, конечно, Америка, Африка – Африка. Но, видно, и крокодилу – хоть он и крокодил – всё-таки родная речка дороже.

В далёком дальнем далеке

Рукав

Как-то во время погрузки леса зацепился я в трюме стёганкой о проволоку и продырявил рукав. Хотел было зашить, да не получилось. То работа – надо отмывать после погрузки палубу. То вахта – беги на самый нос, кутайся среди тумана в стёганку-старушку, следи за морем. Вперёдсмотрящий!

А пришли в Японию, снял я её, повесил поближе к трубе просушить и забыл: и без неё хорошо! Теплынь! Японцы стоят на причале в маечках, рыбу ловят. Воробьи над нами летают, белый пух уже в клювах несут, гнёзда строят.

Весна! Пора выводить птенцов!

Пошли мы дальше, к Корее, – там ещё теплей! И опять ласточки у нас над трубой мелькают, белые пушинки куда-то носят. Всюду работа!

А причалили мы к пальмам Индонезии – совсем в жарищу попали. Тут уже не только фуфайки – рубахи и майки сбросили.

Палуба накалилась, индонезийцы в одних шортах бегают. Здесь, поди, и птицам тепла в гнезде не надо.

Но нет! Смотрю, и тут летят, опять что-то белое несут от нас к ближнему дому, от нас к дому. И всё от нашей трубы!

Интересно, что они там откопали?

Побежал я наверх посмотреть и ахнул: так это же они мою стёганку на гнёзда потрошат! Вату из половины рукава выдрали.

Снял я «старушку», зашил, повесил в рундук[4]Рунду́к – место для хранения вещей на корабле. – пусть висит – и побежал на вахту.

Долго мы ещё плавали. Очень долго.

Стали возвращаться, подошли к Индонезии – в гнёздах уже птенцы кричат. Доплыли до Кореи – там уже не кричат, петь учатся. А вышли к сопкам Японии – стоит ор, шумят воробьи.

Надел я свою стёганку, вышел на палубу – иней счищать. А ветер мне в рукав так и потянулся струйкой, как в форточку.

– Что, замёрз? – смеются друзья. – Рукав холодный?

Я поёжился, но тоже улыбнулся.

– Ничего подобного! – говорю. – Тёплый. Вон скольких певцов обогрел и вырастил. В Корее поют, в Индонезии поют, в Японии поют! Все песни из моего рукава!

А воробьи вокруг прыгают на палубе, шумят на причале, будто подтверждают: «Чив-чив! Хороший рукав! Чив-чив! Тёплый рукав! Ещё бы нам один такой: зима на носу!»

Встреча

Родной человек

Как-то летней порой шли мы на теплоходе по африканским морям. Жара стояла! Воздух словно бы горел. Даже рыбы от жары попрятались в морскую глубину. Лишь акульи плавники по-хозяйски резали воду. Да иногда высоко-высоко в небе серебристой искрой мелькал самолёт.

Мы протирали на раскалённой палубе тросы и старались выискать хоть малое пятнышко тени.

Только наш плотник Володя спокойно разгуливал по палубе в шортах и резиновых босоножках.

– У нас в степи и погорячей бывало, – говорил он и похлопывал себя по крепкому загорелому животу.

Скоро с правого борта подул ветер. Над горизонтом задымилась знойная мгла, и откуда-то из пустыни понеслись над морем жгучие песчинки. Потом по мачте, по тросам зашелестели горячие струи песка.

Тут уж и Володя поёжился:

– Жалятся!

Команда бросилась по каютам – задраивать иллюминаторы. Я тоже было собрался бежать, но Володя показал на рыжую тучу:

– Смотри-ка!

Из неё, то поднимаясь, то опускаясь, пробивалось к нам маленькое чёрное облачко. Порывами ветра его сносило в сторону, но оно поворачивало к нам снова.

Я ещё не успел разобрать, что это, а Володя сказал:

– Ласточки.

Через минуту-другую облачко оказалось над палубой, и, ударившись о мачту, к нашим ногам упала маленькая иссохшая ласточка. За ней, с раскрытыми клювами, посыпались на палубу другие, а те, что покрепче, уселись наверху, вцепились лапками в тросы.

– Вот беда! Вот попали! – проговорил Володя, прикрывая лицо ладонями.

Весь день нас обжигало летящим песком. Песок в рубахах, песок на зубах, песок в компоте. По палубе двигались маленькие жёлтые барханы. Все, кто был свободен от вахты, вы́сыпали на палубу собирать ласточек. Собрали, стали поить. Кто из блюдца, кто из губ.

А Володя встал у трюма и вверх смотрит: те-то, верхние, так и сидят – лапки разжать боятся. Без питья и еды сохнут, падают.

– Снять бы их, покуда живые. Да как? – сказал я.

Наш грузовой штурман махнул рукой, вздохнул: «мёртвое дело!» – и ушёл в рубку.

– Ничего не мёртвое! – возразил Володя. – Ну-ка, где там спасательные штаны? Хоть здесь пригодятся.

Подцепили мы к тросу спасательные, похожие на люльку штаны, уселся в них плотник с кошёлкой в руках, и трос потянул его вверх. Потом штаны поехали потихонечку вниз. Володя одной рукой держит кошёлку, другой ласточек в неё снимает. Полкошёлки набрал!

Спустился – и к себе в плотницкую. Как в лазарет. Принёс, водой опрыскал – раз, другой, третий. Поить начал, а там и кормить разварной крупой. По крупинке в клюв. И мы приладились. Даже капитан пришёл. Подержал птаху в руках, покормил и улыбнулся:

– Молодец, плотник!

Ожили птицы, крылья расправили.

А тут ветер стих. Поголубело небо. Берег показался. Зазеленели вдали пальмы, сады. Вынес Володя корзину на палубу, ласточки из неё по одной – на трюм, на поручни, а там вдруг стайкой – и к берегу…

Распрощались мы с ласточками, прошёл день-другой, смотрим – сели к нам на палубу четыре птицы. Серенькие, в серебристую крапинку. Как сели, так и приросли к поручням. Жара!

– Вот тебе раз! – удивился Володя. – Скворцы!

Наклонились мы над ними, а они не шелохнутся. Только головы набок чуть поворачивают.

– Откуда же вы, из каких сковоречен вылетели? Может, из-под Запорожья, а? – спросил Володя, взял одного скворца в руки и вдруг говорит: – Ой, ребята, сердчишко-то как колотится!

Отнесли мы птиц в тень, а Володя пошёл к капитану:

– Товарищ капитан, снова птицы. Скворцы. А земля не скоро…

– Ну и что?

– Может, скворечники им сделать?

– А крепить куда?

– К мачтам!

– Ну да! Тоже сказал! – ухмыльнулся грузовой штурман. – Посмотрят, скажут: «Что это ещё за деревня плывёт!»

– А мы аккуратно, – объяснил Володя. – Сзади закрепим и мачтовой краской выкрасим. А подойдём к порту – снимем…

– Ну, если сзади – ладно, – согласился капитан и улыбнулся: – Родной деревней немного подышим.

И поплыли скворцы с нами. Из шумных морей – в тихие, из жарких краёв – в прохладные. Внизу – летучие рыбы, вверху – наши птахи. Полетают над океаном, посмотрят на нашу работу, спустятся к камбузу и треплют длинными носами мясо, нарезанное узкими полосками.

А плотник справляется:

– Что, хороши черви? Не хуже настоящих! То-то!

А они поклюют, порхнут к скворечникам, к одному и другому, и поют, и смотрят, скоро ли родная земля.

Хорошо! Даже грузовой штурман сказал:

– Ничего себе «каютки» облюбовали!

Но вот миновали мы чужие воды. Ни акул вокруг, ни летучих рыб. А впереди – земля. Родная. Наша.

И лишь вошли в порт, два скворца из нижнего скворечника пурх! – и вылетели. А двое улетать не хотят. Нужно скворечники снимать, а они – никуда. Заглянул плотник в птичью «каюту», а там яички…

– Ну и что делать будем? – спрашивает капитан.

Володя снял скворечник с яичками и, едва пришвартовались, пошёл с ним к первому дворику с тополем. Ласково, по-доброму, поклонился хозяйке:

– Бабуля, может, возьмёте жильцов к себе?

Бабуля посмотрела и говорит:

– Хороших жильцов отчего ж не взять? Только на дерево я сама не полезу…

– А это мы мигом! – сказал Володя.

Забрался он на дерево, прикрепил скворечник к тополю. Спустился, посмотрел, как нырнули скворцы в родной домишко, и помахал им: «Живите!»

Отправились мы снова в моря́. Идём, плывём, а птицы над нами нет-нет и пролетают. Иной раз кружат, кричат. Что кричат, не понять. Может быть: «Смотрите, вон палуба. Наша, родная». А может, видят Володю и говорят про него: «Смотрите, а вон человек. Наш. Родной».

Разговор

Онкель Федя

Всю последнюю неделю осени мы стояли в маленьком японском порту. Погода была ясная. Солнце с утра обливало светом снежную гору, бывшую когда-то вулканом, и весь тихий рыбацкий городок у её подножия. Залётный ветер подёргивал холодеющую воду, покачивал на волне рыбачьи судёнышки, так что на них позванивали колокольцы. В домах он скользил по окнам, веселил на крышах магазинов заскучавшие иероглифы и наполнял всё вокруг глубинным запахом океана.

Работалось под таким ветром бодро. Я стоял на причале, подновлял чернью потёртый в долгом рейсе борт нашего парохода. Каток быстро ходил по железу. Краска ложилась легко, блестела, и в глубине борта, как в настоящем зеркале, отражался весь цветной мир: и снежная гора, и бегущие по причалу японские грузчики в жёлтых касках, и я сам…

Иногда на корму стоявшего рядом немецкого танкера выходил глотнуть свежего воздуха грузный повар в белой куртке и белом колпаке. Сделав несколько приседаний и взмахов распаренными руками, он перегибался через борт, осматривал мою работу и, одобрительно покачав седой головой, показывал огромный большой палец: «Гут! Хорошо!»

Дежуривший у нашего трапа мой приятель Федя пожимал плечами и всем своим видом словно бы говорил: «За что хвалить? Обыкновенно…» Говорил он это, в общем, шутя, потому что мог шутить в самых нешуточных ситуациях. Бывало, бежит во время шторма по палубе, увидит летящую навстречу волну и грозит ей: «Эй, голубушка, поосторожней!» А подбросит палуба, он ей тоже выговор делает: «А потише нельзя? Я, может быть, плавать не умею! Швырнёшь за борт – утону, отвечать сама будешь!»

Федю действительно никто из нас плавающим не видел, ни на кубинском пляже, ни в горячей индийской воде. То ли надоела вода человеку, то ли в самом деле не плавает. А ведь все моря-океаны обошёл. Бывает же такое!

Так вот Федя шутливо кивал немцу и объяснял знаками: «Ничего особенного!»

Особенного, конечно, ничего не было. Работа как работа. Но вокруг было так свежо, так ветрено пахло океанской глубиной, что я да и Федя соглашались с немцем: «Гут! Хорошо!»

Нравилась погода, наверное, и японским ребятишкам. Они собирались в порту в своих тёмных школьных костюмчиках, раскладывали прямо на причале альбомы, краски, рисовали море, острова, корабли и наш бывалый лесовоз. Получалось у них всё ярко, празднично.

Мы подходили к ребятишкам, заглядывали в альбомы. И тут же возле детей появлялся седой повар с танкера. Он покачивал головой, поводил бровями: «Гут! Гут!», а сам присматривался к нам и всякий раз приглашал к себе: «Заходите! Посидим поговорим!» По глазам было видно, что очень ему хотелось с нами поговорить и вроде бы чем-то поделиться.

Но не было у нас времени! Погрузка подходила к концу, мы вот-вот отправлялись домой, к своему берегу, к родному первому снежку…

Перед самым нашим выходом из порта ветер неожиданно посвежел, расходился. В причал стали надсадно стучаться волны, осыпать набережную брызгами. Я подхватил свой малярный инструмент: красить по мокрому не годится. Засобирались и японские ребятишки. Лишь один, посмелей, задержался – рисовать бурлящие волны. Мы сперва остерегали его, покрикивали, но потом успокоились: видно, привык, сам понимает.

И вдруг заскрежетали тросы, корабли потянуло вверх: с налёту, будто саданули из пушки, в берег ударила громадная волна. Накрывая растекающейся пеной весь причал, весь порт, она ткнулась в склады, крутанулась, покатилась назад – и маленький япончик, потянувшийся за плывущим альбомом, скатился с потоком в море.

Я кинулся по трапу. С криками, наперебой, бросив работу, высыпали на берег японские грузчики. По корме немецкого танкера, сбрасывая куртку и готовясь к прыжку, бежал повар: «Беда! Аврал!»

И тут с нашей кормы, мелькнув, пролетело что-то чёрное, ушло в волны, и я едва успел заметить: это же Федя! Его чёрный свитерок!

Он вошёл в воду мгновенно. Мы закричали, заторопились: он же не умеет плавать! Он же, говорил, не плавает!

Но тут из студёной глубины появилась одна голова, за ней – вторая. В воду разом полетели спасательные круги, оранжевые спасательные жилеты. А через несколько минут грузчики уже хлопотали вокруг мальчишки, шлёпали мокрого, сцепившего зубы Федю по плечам и спине, кричали: «Спасибо! Аригато! Тоно аригато!» Портовые рабочие протягивали ему фляги, термосы: «Кампай, кампай!» – «Грейся!» А он всё встряхивал головой и, дрожа от холода, никак не мог стянуть с себя одежду…

Ветер как налетел, так и пропал. Волнение улеглось. Быстро наступил осенний вечер, закачал над морем звёзды, засветил огни на кораблях. Неоновым светом заиграли в городке рекламы.

Я стоял на вахте у трапа, удивлялся: «Ну Федя!» – и отвечал то и дело подходившим с благодарностью японцам, что товарищ, который спас мальчика, спит, крепко спит.

Японцы улыбались и понимающе кивали. Но вот совсем кончился этот шумный тревожный день, стало слышно, как опять позванивают колокольцы на рыбацких судах.

И тогда со стороны танкера зазвучали сильные мужские шаги. К нам, к нашему трапу, направлялся повар-немец. Был он в тёмном выходном костюме и со свёртком, от которого вкусно пахло. Он тоже спросил, где наш товарищ. Он очень хотел бы ему сказать, что сам тоже хотел нырнуть за мальчиком, да не успел. Наш товарищ оказался быстрее. И смелее. «Да! да! Смелее! Нельзя ли его позвать?»

Стоявший рядом штурман развёл руками, а я сказал:

– Спит Федя.

Немец задумался. Переспросил:

– Федя?

– Федя! – повторил я.

И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там ещё быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» – «дядя», а затем: «онкель Федя» – «дядя Федя».

Я удивленно посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:

– Говорит: «Опять дядя Федя».

– Почему – опять? – спросил я.

– Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас.

Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как всё это когда-то случилось…

Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шёл бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все-все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале – в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела… А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.

…На улице зацокали копыта, заскрипели колёса, запахло борщом, хлебом, и на площадь вкатилась русская полевая кухня, на которой сидел повар, невысокий пожилой солдат с медалью. И сразу же вокруг него появились дети. Целая площадь детей! С мисками, с кастрюлями, банками. И солдат, дядя Федя, открыв котёл, стал наливать всем борщ.

Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтёр её и, наполнив до самого верха, протянул им с вкусным – ох, каким вкусным! – куском хлеба…

Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чём так хотелось ему рассказать!

А он, заметив наши взгляды, сказал:

– О^́нкель был совсем маленьким, ганц кляйн. – И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. – Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр а́ллен ки́ндерн.

Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:

– Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.

Он улыбнулся и, уже прощаясь, вздохнул:

– Вот хотел угостить и вашего товарища… Но Федя спит. Спит онкель Федя.

И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Он-кель, он-кель…»

Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь. Штурман улыбнулся:

– Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел…

На рассвете мы уходили. Берег ещё спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке – повара встают рано – и негромко кричал нам:

– Передайте привет онкелю Феде!

Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом. Скорее всего, обоим.

За бортом всё больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком всё отчётливее вырисовывался старый вулкан. В одном из домиков у его подножия спал ещё японский мальчик, у которого тоже был теперь свой дядя Федя.

Компас

Гость

После долгого плавания в жарких краях мы отправились в Арктику, к полярникам, вышли в Чукотское море и стали ждать ледокола.

Я приготовил с друзьями буксирный трос и посмотрел за борт: не появится ли где-нибудь белый медведь. Вокруг всё сверкало, вспыхивало, толкались мокрые ледяные глыбы: вон поплыл ледяной кашалот, а вон – весь в сосульках – целый ледяной слон.

На палубу один за другим выбегали машинисты – коричневые, только из Индии, – вдыхали снежную прохладу, окидывали взглядом горизонт и качали головой:

– Ну сила!

Но вот вышел из токарной мастерской мой дружок Гриша, хрустнул плечами, упёрся загорелыми руками в борт, кивнул уже было: «Ну…» – и вдруг вскрикнул:

– Ты смотри!

Я оглянулся. Ничего нового. Лёд и вода. Вода и лёд.

– Да вон, левей! – Гриша показал в ту сторону жёлтым задубевшим пальцем.

Тут и я подался вперёд.

К нам несло резную, как дубовый лист, льдину. За ней выныривала усатая нерпичья голова, а на льдине сверкал от солнца белый, прямо сахарный, нерпёныш – белёк.

Нерпа всё прыгала из воды, но только подгоняла льдину.

Нерпёныш тревожно смотрел на чёрный борт, и глаза у него становились большими и чёрными.

– Возьмём? – быстро спросил Гриша.

– Так он же маленький!

– В гости, на часок! – крикнул азартно Гриша. – Спускай трап!

В гости – можно. Я нажал на кнопку, трап со скрипом поехал вниз.

Гриша быстро застучал каблуками по металлическим ступенькам, и как только льдина ткнулась в борт, подтянул её ногой, изловчился и пятернёй подхватил испуганного нерпёныша.

– Ну, видел? – крикнул Гриша, взбегая, и поднял белька над собой.

Нерпёныш мигнул, дёрнул ластами, хвостом – от меха так и посыпались брызги с инеем, а вокруг запахло морозом и свежей рыбой.

– Держи, – сказал Гриша.

Я протянул руки и улыбнулся: пальцы сразу спрятались в белый пух, а в ладонь что-то толкнулось – тук-тук-тук.

Из пушистой морды глянули на меня два глаза, посветлели и вроде тоже улыбнулись.

– Вот это да! – сказал я. – Сияет, как снег.

– Как полюс, – поправил Гриша, стряхнул иней у себя с чуба и снова подхватил белька.

У трапа уже толкалось полкоманды, и все просили: «Дай подержать! Ну хоть погладить!» Механики оттирали от масла ладони, дневальная протягивала передник. А Гриша чудил:

– Руки получше отмойте! И не курить возле ребёнка!

Все хохотали, но отворачивались и выпускали клубы табачного дыма в сторону.

Но тут сквозь толпу протолкался сухонький седой дядя Вася, наш повар, и глянул снизу на белька цепкими глазами:

– Вот это шапка!

Все примолкли. Ну и сказал!

– А что? Шапка выйдет, – повторил дядя Вася, сверкнул полным ртом металлических зубов и посмотрел на Гришу: – Сам делать будешь? А то продай. У меня знакомый скорняк есть – такую шкурку сделает!

Он вытянул губы и дунул бельку в бок. Мех распушился, как одуванчик, засиял серебряными иглами, а белёк быстро задёргал хвостом.

– Да ты что? – сказал Гриша и поднял белька ещё выше, к свету. – Ты что, в себе ли?

– Ну уж, – сориентировался повар, – и пошутить нельзя.

Ничего себе шуточки!

– Ты бы его лучше угостил чем-нибудь вкусным, – сказал Гриша. – Гость ведь!

– Это мигом! – обрадовался повар, в минуту вынес из камбуза банку сгущёнки, ударил в крышку раз-другой ножом и подцепил пальцем густую нить молока.

Но белёк только испуганно дёрнулся и пополз по палубе.

– Колбасы бы принёс! – закричали кругом.

– Мигом! – согласился дядя Вася.

Но нерпёныш и от колбасы отвернулся.

– Не, – сказал дядя Вася. – Не его еда. Ничего не возьмёт. Зверь.

А я подумал: «Посмотрим!» Побежал к доктору, выпросил флакон рыбьего жира и вернулся на палубу:

– Ну-ка пустите.

– Ха, станет он тебе эту дрянь пить! – съязвил дядя Вася.

Но я плеснул из флакона немного жира в ладонь, поднёс бельку. Он выпрямился на ластах, посмотрел на руку влажными глазами, повёл ноздрями и – раз! – ткнулся носом.

Я даже засмеялся: усы-то у него щекотные и язык шершавый. Я плеснул жира ещё и отодвинулся, белёк потянулся за мной. Шлёп-шлёп ластами! Я отвёл руку в сторону – и нерпёныш за ней. Тычется прохладным мехом – ещё просит.

Мы совсем было завозились. Но подошёл ледокол. Из рупора громыхнула команда капитана – даже льды заколыхались. И все бросились по местам.

А Гриша спустился с бельком по трапу:

– Будь здоров! Привет маме! – и бултых его в воду.

Мы двинулись за ледоколом, закачались мимо нас опять ледяные слоны, крокодилы, зашумели команды: «Давай буксир! Принимай буксир!» Работа.

Но я всё-таки выбрал минуту, выглянул за борт – что там? – и ахнул! Дружок-то наш плывёт за нами! Тянутся рядом с бортом две усатые головы: одна белая, другая жёлтая. Нерпа-мать беспокоится, отталкивает сына, а он торопится за пароходом. Нерпа – от борта, а он – к борту. Мать – в сторону, а белёк – вперёд!

Уже и ледяное поле пробили, и на чистую воду вышли, а я всё вижу (или кажется): гребёт вдали наш маленький белёк, работает ластами.