В конце декабря 1941 года пришла из редакции на фронт телеграмма. Просили написать, как встретят Новый год в одном из наступающих подразделений. Сделать это казалось не очень трудным. Хотя первое зимнее наступление Советской Армии было в те дни в самом разгаре, линия фронта после взятия Калинина ещё не успела отодвинуться далеко.
В ясную, хрусткую, остро сверкавшую звёздами и снегом ночь мы по знакомым лесным дорогам, до глянца укатанным колёсами наступающих батарей, часа за полтора добрались до передовой, которая никак особенно тогда не обозначалась, а скорее угадывалась по близкому зареву пожаров, по автоматной трескотне да по непрерывному мерцанию синеватых немецких ракет.
Всё двигалось. Смёрзшийся до твёрдости фарфора снег скрипел под ногами пехоты. Звеня цепями, ревели на подъёмах грузовики. Тарахтели тракторы, тащившие огромные пушки, измученные заиндевевшие лошади, храпя и фыркая, тянули орудия. Звенели хриплые крики повозочных: «Марш, марш, марш!» От мороза трещали стволы деревьев и стонали оборванные, скрученные штопором провода.
В сутолоке бурно развивавшегося наступления найти какой-нибудь низовой штаб, всё время менявший своё место, оказалось невозможным. Узкие лесные дороги были совершенно забиты обозами наступавших полков. Местами образовались многовёрстные пробки. Завязнув в хвосте одной такой пробки, мы пешком добрались до придорожной деревни, — собственно, даже не деревни, а огромного догоравшего пепелища, у пожарищ которого грелись иззябшие шофёры, обозники и пехотинцы, — зашли в единственную уцелевшую просторную избу, где, по всему видать, когда-то помещались колхозные ясли, тут и решили встретить Новый год.
Изба эта, как сказочный терем-теремок, была набита военным людом. На полу от тесноты нельзя было ни лежать, ни даже сидеть. Зашедшие погреться и перекурить в тепле стояли стеной, прижимаясь друг к другу. Забиты были и сени. Оттуда несся густой, богатырский многоголосый храп. Печь и полати заселили сибиряки-лыжники, здоровые, как наподбор, ребята. За сизыми слоями тяжёлого махорочного дыма они, в своих белых маскировочных халатах, походили на привидения. Лыжи стояли перед избой, и часовой, карауливший их, сказал, что батальон этой ночью идёт в атаку преследования.
Близость боя не волновала, а скорее возбуждала этих бывалых, обстрелянных солдат. Они расположились на огромной печи по-калмыцки, так, что посреди оказалось свободное пространство. Тут они хозяйственно разложили снедь.
Печь была такой просторной, что на неё втянули появившегося в дверях раненого пехотинца с перебитой рукой, привязанной бинтом к куску драни, а потом, переведя на полати ещё кого-то из своих, подняли на печь и женщину с грудным младенцем, который, как детёныш кенгуру, торчал у неё на животе, в разрезе расстёгнутого полушубка, пёстрого от заплат. Снизу мы видели, как под шутки и смех они заботливо усаживали её у стенки. Растроганными и грустными глазами смотрели при этом солдаты на разрумянившееся личико спавшего малыша.
— Милости прошу к нашему шалашу, товарищ командир, извиняюсь, не вижу под шубой вашего звания, — гостеприимно прохрипело с печи одно из весёлых белых привидений, обращаясь, повидимому, ко мне. — Мы сегодня богатые, Новый год встречаем, как говорится, чем бог послал.
По тем трудным временам сибиряки оказались действительно богатыми. На двух чистых полотенцах лежали перед ними три алюминиевые фляги, горка крупно нарезанного пожелтевшего свиного сала, искрившиеся жиром куски колбасы, замёрзшей настолько, что её приходилось не резать, а рубить, и бурые, правда, совершенно высохшие и заплесневевшие, но вкусно пахнущие ржаной кислотцой коржики, выпеченные на сметане, по всем правилам мирного времени.
— Из посылок. На праздник землячки подкинули, — пояснил один из лыжников, невысокий старшина с русыми, подкрученными вверх усиками, тоненькими, как мышиные хвостики. — Кушайте, не стесняйтесь, от самого чистого сердца присланы, от самой, как говорится, глубины души. Вот оно и письмо тут. Может, интересуетесь? Прочтите-ка, вкуснее пища покажется.
И острым лучом потайного фонарика он осветил изрядно потёртый и совершенно промасленный, должно быть, долго ходивший по рукам, читанный, перечитанный листок бумаги.
«Родные наши бойцы! От чистого сердца поздравляем вас с Новым годом. Мы желаем вам в новом году всемирно-исторических побед над проклятым фашизмом, а также шлём вам наш скромный подарок. Кушайте и пейте себе на доброе здоровье и вспоминайте о неизвестных вам девушках… Мы тоже сейчас делаем, что можем, для победы, а что — секрет, но это неважно, потому что вы видите это у себя на фронте… А за всем этим примите наш низкий поклон. Неизвестные вам, но сердечно вас любящие стахановки артели „8 марта“, город Киров».
Старшина прочёл всё это с чувством, и текст был, по-видимому, ему уже настолько знаком, что он почти не смотрел при этом на бумагу. Потом он сложил письмо, сунул его в бумажник, убрал в карман и взглянул на часы.
— Последние минутки этого года, провалиться бы ему совсем, отстукивают. Ну, готовы?
Он осмотрел новогодний «стол».
Содержимое посылки отделение лыжников решило съесть сообща в эту новогоднюю ночь перед атакой, а обнаруженные в посылке неделимые вещи — вышитый кисет и тёплые варежки-шубёнки, — разыграли по справедливому солдатскому способу: кому-кому. И достались они: кисет — юноше, который и затяжки табаку не пробовал, а варежки — бойцу, который только что получил с зимним обмундированием отличные меховые рукавицы..
Но оба они ни за что не хотели расстаться с этими ненужными им вещами, и это служило поводом для шуток в последние минуты года. Старшина, приподняв рукава телогрейки, следил за медленным ходом минутной стрелки. Хата тряслась от близкой канонады, но все слышали тиканье его часов.
— Есть! Старый отчалил, даёшь новый, — просипел он наконец.
С фляг были свинчены пробки, и пошли фляги по кругу, и каждый пригубливал, по уговору, два «средних глотка».
Первую здравицу, как водится по обычаю советских людей, выпили за товарища Сталина и пожелали ему доброго здоровья в новом году и долгой жизни. Потом выпили за победу, потом за удачу предстоящего боя, за тех, что прислал посылку, и вообще за женщин, в эту минуту думающих о фронтовиках.
После каждой здравицы фляжки двигались по кругу. Угостили раненого и женщину, оказавшуюся единственной жительницей этой деревни. Она вернулась несколько часов назад из-за Калинина в родные места и увидела на месте дома догоравшие головешки.
Становилось шумней. Вороты ватников и шуб распахнулись, на лбах выступил пот, глаза бойцов засверкали, на языке появилось то, что носили глубоко в душе в трудные дни этого наступательного похода, с чем ходили в атаки, о чём думали, засыпая в снегу у костров, но о чём обычно не говорили, что береглось только для себя.
— Ребята, слушай, ребята, вот охота мне сказать… Да слушайте вы, дьяволы, кончай шум… Как попал я неделю назад первый раз на нашу землю, что была под фашистом, хошь — верь, хошь — нет, сон потерял, — хрипел старшина, оказавшийся командиром отделения. — И нет мне покоя, ребята. Ну, нет. Глаза закрою и вижу: горит кругом. Слышу, пожарища на морозе трещат. Ну, прямо въявь слышу. У шапки уши спущу, надвину, спать же надо, силы беречь… Где тут… Ихнюю вон сестру, бабу, то-есть, извиняюсь, женщину, женщину нашу вижу, ребятишек малых мёртвыми в снегу… Нет, постой, постой, слушайте, дай кончу… И всё думаю: как это может быть, к чему это? По какой-такой причине Гитлер лютует так на нашей земле? Почему избы жжёт? Нешто избы ему наши воевать мешают? Нешто от женщин, от старых и малых он нынче поражение терпит? Так чего же он, собака, их мертвит? Ну? Вот о чём я думаю, ребята…
Из дымной, прокуренной мглы зашумели, загомонили голоса:
— Расходился старшина… Эк вопрос: фашист — на то он и фашист.
— Это разве ответ? Выпек: фашист — это известно.
— Надо полагать, знает, собака: пока хоть одна наша изба на земле стоит, пока хоть одна наша женщина ребёнка родить сможет, ему над миром не сидеть.
— Потому и лютует, что сила-то не его. Нашла коса на камень, смерть свою он чует, вот отчего.
— Чего там слова рассусоливать, их бить надо. Ты бы нам, старшина, флягу прислал, разок хлебнуть за победу, вот это — да, а тут всё ясно.
Лыжники попробовали угомонить расходившегося отделённого. Невысокий, щуплый, он с силой, которую трудно было в нём предположить, сердито отбросил их:
— Стой, не мешай! В атаку иду, может, убьют сегодня, дайте сердце перед боем опростать… Разве это война? Нет, это не война. Нешто это война — города рвать, избы жечь, таких вот, как она с маленьким, — он указал пальцем на женщину, кормившую грудью младенца, мирно причмокивавшего во сне, — таких вот, как она, на снегу без куска посреди поля оставлять? Разве так воюют?.. Только б нам до их вожаков добраться, горло бы им своими зубами перегрыз.
Этот парень, минуту назад казавшийся таким обыкновенным и незамысловатым, сказал, должно быть, именно то, о чём постоянно думал, но о чём не умел и не любил говорить военный люд, наполнявший придорожную избу.
С пола, из густой жаркой тьмы, из дверных пролётов, где не виднелись, нет, скорее угадывались по тяжёлому дыханию столпившиеся люди, несся многоголосый одобрительный гул:
— Твоя правда, верно!
— Крой, Сибирь, правильно, так оно и есть.
— Вот, ребята, и я тоже думаю: кабы не был я коммунистом, кабы не партбилет в кармане, ей-богу б, я пленных не брал, нет, не брал бы.
— Партбилет! А беспартийные что? Чай, все мы — советские люди. Пленный-то тут при чём? Он оружие сложил. Вон Сибирь верно говорит: до вожаков бы их добраться.
— И доберёмся, а что?
— Итти-то, ох, далеко!
И старшина в ответ на это уверенно прохрипел с печи:
— Дойдём, лишь бы они в какую щель, гады, не запрятались, уж мы весь Берлин перевернём, а сыщем, уж мы…
Внизу послышался шум распахиваемой двери, и вместе с облаками морозного пара, с острой струёй чистейшего, пахнущего снегом воздуха влетел в избу чей-то выкрик:
— Эй, из седьмого лыжного люди есть? Майор скомандовал строиться!
Старшина на полуслове оборвал свою речь. Лыжники стали собираться, подпоясывались, затягивались, завязывали тесёмки балахонов. При свете фонарика они хозяйственно собрали остатки новогоднего пиршества, свернули их в дарёное полотенце и оставили женщине.
— Угощайся, молодуха, нам это ни к чему.
Обладатель кисета протянул его раненому:
— Тебе нужней, ты, я вижу, куришь…
Потом старшина собрал, у всех, у кого были, письма, в том числе и коллективный ответ кировским девушкам, приславшим новогодние подарки. Он передал письма мне и наказал опустить в ящик полевой почты. Отправлялись в глубокий рейд, и мало ли что могло случиться.
Перед выходом старшина скользил лучом фонарика по лицам своих людей, с трудом выдиравшихся из густой, набившей избу толпы. На лицах было будничное, деловито-озабоченное выражение. Солдаты поправляли на груди автоматы, снимали тряпочки, которыми были аккуратно закутаны затворы, надвигали на брови капюшоны.
Проходя мимо, старшина спросил:
— А как думаете, товарищ командир, удастся вот их, этих вот самых гитлеров, когда-нибудь поймать и… — он скрипнул зубами и не договорил.
Я нашёл в темноте его большую жёсткую ладонь и молча пожал её. Он ответил вздохом.
— Эх, кабы удалось! — с этим и скрылся в облаке холодного пара, снова хлестнувшего в дверь со двора, где уже резко скрипели лыжи и слышались крики команды.
Долго ещё потом гудела битком набитая придорожная изба. Уходили одни, заходили другие. Вновь вошедшие узнавали, о чём разговор, и все сходились на том, что правильные слова сказал сибиряк, хорошо сказал, справедливое пожелал перед атакой…
Много пришлось с тех пор проехать, пройти, пролететь по пятам врага, по путанице бесконечных фронтовых дорог. Все они, в конечном счёте, сошлись в одном пункте — в Берлине. Но где бы ни лежал боевой путь: по щебню ли и головням сожжённых деревень Калининщины, через великие руины Сталинграда, по Орловской ли, рябой от разрывов, заросшей бурьяном земле, через ограбленную ли, разорённую Украину, на Волге, на Днепре, на Днестре, на Пруте, на Висле, Одере, Эльбе и на самой Шпрее — везде доводилось мне слышать о справедливой мечте советских людей, о которой так выразительно говорил старшина в новогоднюю ночь.
Чем дальше уходил фронт от родной земли, тем чаще, тем настойчивее звучала мысль о справедливом возмездии.
Советская Армия в великом единоборстве сломила хребет фашизму, с боем прошла тысячи вёрст, водрузила победный флаг над остовом рейхстага. И потом мы искали фашистских главарей в закоптелых развалинах разорённого Берлина, в подземельях разбитого Дрездена, в головнях Лейпцига, в руинах Кенигсберга. Искали по всей Германии, искали и нашли.
Сбылось!.. Они сидели на скамье подсудимых в старинном Нюрнберге. Белёсые продолговатые лампы, обрамлявшие потолок, лили яркий, дневной свет на мундиры и мантии судей, восседавших на возвышении под четырьмя флагами держав-победительниц, на причудливые причёски стенографисток, на малахит и чёрный резной дуб стен, на белые котлы шлемов американских солдат-конвоиров, на раскрытые блокноты, вечные перья, карандаши на местах прессы.
В прямоугольном загоне за чёрной стеной защитников сидели те, кого, как личных своих врагов, ненавидели все честные люди на земле. Сидели такие обыкновенные, заурядные с виду, в помятых костюмах, с помятыми, будничными, пошлыми физиономиями. Даже странно было думать, что это они мнили себя владыками мира, залили кровью половину земного шара и мучительно умертвили многие и многие миллионы людей.
Изо дня в день слушая историю своих злодеяний, они дожёвывали не законченные в перерыв завтраки, устало потягивались, переговаривались между собой, читали из-за спин защитников свежие газеты, что-то записывали в тетради, при этом с немецкой аккуратностью стирая резинкой неверно написанное, передавали защитникам бумажки, менялись наушниками. Позорную скамью они обжили, как дом. И все удивлялись: какая мелкая мразь! В показаниях своих они от всего отпирались. Прижатые к стене, загнанные в угол вещественными доказательствами, даже не покраснев, соглашались: «Да, это было, но я запамятовал…» Какое ничтожество!
Становилось скучно слушать бесконечные судебные доказательства. Одной миллионной того, что они совершили, с избытком хватило бы для того, чтобы каждого из них ждала верёвка. Даже судьи с трудом прятали позевоту. Места прессы начинали пустовать.
Но тут произошло событие, которое вихрем ворвалось в однообразную многомесячную скуку судебных заседаний. На дубовую трибуну поднялся главный советский обвинитель, обычный человек в мундире Министерства юстиции. Раскрыв перед собой папку с бумагами, он глуховатым голосом произнёс:
— От имени Союза Советских Социалистических Республик, от имени всего советского народа…
Точно щедрый, раскатистый вешний гром грянул над истомлённой под солнцем засушливой степью, точно порыв бодрого, влажного вихря ворвался в зал и сдунул со всех лиц налёт вежливой скуки. Насторожились судьи, старый француз де Фабр в чёрной мантии налёг грудью на стол, вытянулся вперёд и, приложив к уху ладошку раковиной, весь замер. Он хотел слышать не только перевод, подаваемый в наушники, но и самый русский голос обвинителя. Защитники в монашеских балахонах заёрзали, напряглись, как рота в окопе перед решающей атакой. На местах прессы вдруг стало очень тесно. Карандаши, перья забегали по бумаге. Американский корреспондент, огромный детина, похожий в военной униформе на неправдоподобного раздутого младенца, втиснутого в костюмчик не по росту, прибежав из бара, застыл в дверях с бутербродом во рту и с блокнотом в руках.
— От имени Союза Советских Социалистических Республик!
Это было произнесено очень просто, без судейского пафоса, негромко и твёрдо. Но фраза эта потрясла обвиняемых. Они инстинктивно задвигались на своих местах и как-то отпрянули, сдвинулись в далёкий угол, как овцы перед бурей.
Вздрогнув, побледнел и выпрямился, как от удара, Геринг в широченном голубоватом замшевом мундире, болтавшемся на нём, как на вешалке. Невольная гримаса передёрнула его широкий лягушачий рот. Гесс ещё выше вытянул неподвижную змеиную головку. Он, должно быть, хотел изобразить на лице ироническую улыбку, но улыбка не вышла, он только оскалился, и это ещё увеличило его сходство с мёртвой, уже тронутой тленом головой. Кейтель, наоборот, втянул голову в плечи, от чего морщинистая красная солдатская шея покрылась складками, как у черепахи, и дряблые эти складки легли на воротник кителя. Его сосед, уже совершенно облезший за дни процесса Риббентроп, страдальчески поджал побелевшие губы и изнеможённо закрыл глаза, близкий к обмороку. Щёчки-котлетки поползли вниз на бритом актёрском лице Розенберга. Наместник Гитлера «на Востоке», что-то шепча про себя, стал нервно хрустеть суставами пальцев, а палач Польши Ганс Франк, юрист по образованию, должно быть, давно уже мысленно вынесший себе смертный приговор и смирившийся с ним, циничным взглядом обвёл всю эту компанию, не сумевшую спрятать своего животного страха, злорадно захохотал.
— От имени Союза Советских Социалистических Республик!
Казалось, слова эти, произведшие в зале впечатление электрического разряда, произнёс не плотный русоволосый человек в мундире Министерства юстиции, а сказал их, незримо шагнув за ним на трибуну, советский народ.
И показалось мне, что за плечами советского обвинителя на прокурорской трибуне стоят в этом зале озарённые светом искусственных солнц знакомые люди, встречавшиеся мне в разное время и в разных местах огромного фронта: и великолукский колхозник дед Матвей Кузьмин, и маленький гвардии рядовой Михаил Синицкий, бежавший из училища, чтобы продолжать воевать, и молдаванский виноградарь Юрко Таракуль, сумевший когда-то превратить в неприступную крепость обычный дом на уличном перекрёстке, и украинская крестьянка Ульяна Белогруд, пожертвовавшая семьёй, детьми, домом, чтобы спасти знамя танкового полка, и старый разведчик дядя Чередников, и подрывник Николай Харитонов, мастерски рвавший мосты и плотины, пути и дома, неистово тоскуя по мирному труду. И были среди тех, кто незримо стоял за плечами советского прокурора, и мой земляк, бывший калининский рабочий-прядильщик, чехословацкий партизан Константин Горелкин, и тоненькая разведчица с поэтическим прозвищем Берёза, умевшая жертвовать для родины всем самым заветным и дорогим, и сталинградский понтонёр Исидор Фоминых, проводивший в снайперской ячейке короткие часы фронтового отдыха, и казахский учёный Малик Габдуллин, ставший при жизни героем народного эпоса, и прекрасная девушка Мария Шевчук, героиня, любимица пластунской дивизии, и много, много других советских людей, моих сограждан, скромных героев этой войны, своим боевым умением, своим упорством, своим непобедимым единством, своей бесконечной любовью к отчизне сломивших силы фашизма.
И вспомнился мне, ясно вспомнился, как будто мы виделись с ним вчера, старшина-сибиряк, с которым встретились мы когда-то на заре нашего первого наступления. Сбылась его мечта, так страстно высказанная в новогоднюю ночь, за час перед атакой. Незримо стояли в торжественном зале простые, маленькие и великие советские люди и от имени своего народа требовали смерти фашизму.
Всегда сбывались мечты и планы наши. Сбылась и эта. Советский прокурор обвинял фашизм от имени Союза Советских Социалистических Республик.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления