Онлайн чтение книги На долгую память
3

Тихон Григорьевич Жуков — единственный одноклассник Захара Николаевича, с которым он по-прежнему поддерживает связь. Танечка Селькова живет вроде бы во Львове. Боря Курочкин, комсорг, — в Бурятии, другие соученики поразъехались, а кого-то уже и в живых нету. А вот Жуков с Грачихиным не утратили дружбы до сих пор. Когда в институтах учились (один — в Челябинске, другой — в Свердловске), переписывались, встречались во время каникул. Скучали, словно братья, друг по другу. Ну и потом, после окончания институтов, часто встречались.

За окном шумел дождь, сильно лупил по лопухам с полуметровыми листьями, привольно росшим под окнами дома Жукова. Я уже дважды просыпался, вроде бы уже выспался, а Захар Николаевич и Жуков еще не ложились, тихо беседовали в соседней комнате. Я старался снова уснуть, старался не прислушиваться к разговору, а выходило наоборот: улавливал каждое слово.

— Жить тут можно, — рассуждал Жуков, — а убывает население. Тот в Магнитогорск подается, тот — в Челябинск, тот — после армии на стройку махнет… Вот и нет у Верхнеуральска перспективы. Промышленность бы какую нам. Да… Ты не обзавелся машиной? А я купил «Москвича». Дочек вот теперь катаю, как на каникулы приезжают. Где учатся? В Челябинске. Старшая в педагогическом, младшая — в институте культуры. Артистка, ты знаешь, она у меня. На баяне режет — куда там. Поет опять же неплохо… Цветной вот телевизор купил, не работает, правда, обычный смотрим по-прежнему, но все равно жить, Захар, можно…

Потом они вспоминали одноклассников: кто где, кто кем…

Сон ко мне не шел.

А друзья за стенкой снова начали сетовать на будущее Верхнеуральска.

«Дался он им, — подумал я. — На их жизнь города хватит, не вымрет, чего без конца об одном и том же?»

Упрекнул — и застыдился. Сам ведь не меньше переживаю, приезжая в свою Хорошаевку и видя, как она становится все малолюднее. Родина ведь, елки-моталки! Как тут не сожалеть?! Это надо быть или каменным, или сердца не иметь. И хоть сознаешь «объективность происходящих демографических процессов», как вычитал я в одной статье, а все равно равнодушным остаться трудно.

Дождь хлестал всю ночь, все утро. Только часам к десяти небо стало светлеть.

Жуков еще в дождь ушел на службу, сказав, что встретимся вечером. Захару Николаевичу он рассказал, как добраться до нового здания лесхоза, пожелал нам счастливого отдыха и захлопнул за собой калитку.

А лесхоз нам нужен был вот зачем. Недалеко от города находится гора Извоз — гордость Верхнеуральска и его достопримечательность. Гора покрыта лесом, а в лес сейчас, в летнюю пору, по распоряжению местных властей вход и въезд для населения временно прекращен — пожары часто случаются.

Ну, Жуков и посоветовал нам:

— Сходите в лесхоз, возьмите пропуск. Тебе, Захар, не откажут, сам лесом занимаешься… А показать Извоз гостю нужно, это правда.

— Обуваем сапоги, — распорядился Захар Николаевич, — на улице грязь, на горе — трава по колено, вымокнем в кедах.

— Может, зонтики на всякий случай дать? — спросила одна из дочерей Жукова.

— Не сахарные — не растаем…

Вышли на улицу, на берег Урала (дом Жуковых — на самом берегу). Урал тут неширокий, метров двадцать. Эти небольшие метры разделяют два огромных континента — Европу и Азию. Забавно. Вон та коза, на противоположном, левом берегу, щиплет европейскую травку, а стадо гусей, только что вылезшее из воды рядом с нами, — азиатскую. Мы — в Азии, коза — в Европе. Эй, коза-дереза, что там у вас в Европе? Как погода? У нас уже выглянуло солнышко. Ну, не само еще солнышко, а только несколько лучиков его. Однако верим, что скоро появится и солнце…

— Ты что шепчешь? — прервал меня Захар Николаевич.

— Да коза вот… — растерянно отвечал я.

— Что коза?

— В Европе пасется…

— Ну и что? — невозмутимо сказал Захар Николаевич. — Пойдем, хватит стоять, а то директор лесхоза вдруг куда укатит.

Директор лесхоза Константин Ильич Котов — рост два метра, в плечах — метр, от его голоса занавески на окнах шевелятся. Без напряжения говорит, а получается львиный рык. На сцену, в оперу бы его — оглушил бы!

Но — все по порядку.

До лесхоза мы добирались минут двадцать. Находится он почти на окраине Верхнеуральска, весь двор его обнесен побеленным штакетником. Здание конторы новое, двухэтажное, гараж — новый, дом для приезжих — новый. Мой Захар Николаевич от зависти даже рот раскрыл: у них лесная испытательная станция, подчиненная самому Ленинграду, хуже.

Зашли в контору — чисто, уютно, на стенах социалистические обязательства, доска Почета, фотографии лесных красот. Поднялись на второй этаж — и в приемную. Секретарша говорит, что директора нет: он в красном уголке проводит совещание.

Но не успел Захар Николаевич изучить какой-то любопытный график, как мимо нас проследовал в приемную здоровенный детина — пол прогибался под ним. «О!» — переглянулись мы с Захаром Николаевичем. И — следом в приемную и в кабинет директора.

— Здравствуйте! Разрешите? — А сами уже возле директорского стола.

Он глядит на нас и ничего не понимает. Комиссия какая? Но не похоже по одежде. В спортивных куртках, в поношенных сапогах.

Захар Николаевич тем временем вытащил служебное удостоверение, протянул директору. Тот взял красные корочки, развернул, пробежал глазами.

— Очень приятно, — грохотнул он. — Будем знакомы: Котов, Константин Ильич. — И директор своей здоровенной лапищей по очереди пожал нам руки. — Прошу присаживаться. Какими судьбами к нам? Чем интересуетесь?

— Судьбами простыми, — заговорил Захар Николаевич, пряча удостоверение. — Родные места товарищу показываю. В частности, на Извоз хотелось бы.

— Что же мешает? — добродушно недоумевал Котов. — Машина нужна?

— Пропуск бы нам.

— Это будет.

Он нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Зинаида Егоровна, где у нас Семен?

— На заправке.

— Как явится, пусть ко мне зайдет.

Мы с Захаром Николаевичем переглянулись: неужели Котов еще и подвезти нас берется? И начали было привставать, чтобы не мешать занятому, видать, по горло Константину Ильичу.

— Не торопитесь, — сказал он. — Шофер сюда явится.

Он уже не казался мне таким грозным и неприступным, Котов Константин Ильич. На его крупном правильном лице появилась улыбка.

— На Извоз, значит… Стоит, стоит…

— Лес-то там прижился? — поинтересовался Захар Николаевич.

— Еще бы! Еще бы! — воскликнул Котов. Видимо, Захар Николаевич затронул очень близкую и дорогую для директора лесхоза тему. — Вы говорите, что в войну здесь жили? Так, наверное, помните Извоз? Лысая гора! Ни деревца, ни кустика! Когда мы решили ее залесить, кое-кто из руководства мне лично говорил: «Пустая это затея, Константин Ильич! Ничего на Извозе рость не будет: земля на горе — камень». Я же однажды там, среди камней, остатки пня обнаружил. Нашел стариков: «Был лес на Извозе?» — «Да вроде, отцы наши говаривали, был. Вырубили, однако ж, в Белорецк, когда строился, весь свезли». Да… Прибавилось у меня сил. На свой страх и риск приказал сажать сосенки. И что бы вы думали? Прижились!

— Я лет десять назад там был, видел, — сказал Захар Николаевич.

— Ну, десять лет! Сейчас там — самый настоящий лес! Красивый! Ягод полно! Я бы и соседнюю гору залесил, да… — Котов развел руками, — земля не наша, не лесхозовская. А колхозу до лесоразведения — никакой нужды. Пытался вести переговоры, а председатель одно твердит: «Вы посеете, а нам ухаживать… У меня и так рабочих рук нету. Погодим маленько». Вот какой равнодушный да расчетливый… — Котов сцепил пальцы рук, уронил на них подбородок, локтями опершись о стол. — Да, а почему бы вам Карагайский лес не посмотреть? Лесоустройство там у нас образцовое. — Это уж Котов только к Захару Николаевичу обращался, тот ведь знал толк в этом лесоустройстве и мог по достоинству оценить достижения хозяйства. А Захар Николаевич от неожиданного предложения начал заикаться:

— Д-д-далеко ведь…

— А по асфальту теперь. Почти до самой Карагайки.

Я подмигнул Захару Николаевичу: соглашайтесь, мол!

В это время в кабинет вошел парень лет двадцати пяти, одетый в фуфайку. На голове его лихо сидела клетчатая кепка.

Котов бросил на вошедшего взгляд.

— О, явился! Вот что: покажи товарищам Извоз, потом в Карагайский лес. Ясно?

— Ясно, Константин Ильич! — весело поднес руку к виску шофер — видно было, что он уважал директора.

Во дворе лесхоза росли молодые тополя, они даже при слабом дуновении ветра дружно шелестели сочной молодой листвой. Дышалось легко, от зеленой-зеленой травы было зелено в глазах.

Старенький пазик уже пофыркивал заведенным мотором. Веселые от такого поворота событий (просили малость — получили автобус), мы впрыгнули в открытую дверцу машины. Семен тут же закрыл ее и отпустил ручной тормоз.

Выехали на центральную улицу Верхнеуральска, свернули налево и через три минуты очутились за городом. По шаткому деревянному мостику через Урал Семен проскочил, не сбавляя скорости.

«Мы снова очутились в Европе, на одном континенте с козой», — отметил я про себя. А Захар Николаевич другое отметил:

— Видите вон те озерца? Справа которые? Мы в войну там рыб ловили. Ой было рыбы! Чуть ли не штанами по ведру налавливали. А сейчас как, Семен?

Водитель медленно повернул голову.

— Никак. Заросло…

Впереди возвышался Извоз — высоченная гора, сплошь покрытая темно-зелеными соснами. Как на нее взобраться на автобусе, я представления не имел. Немыслимо!

Но тут Семен свернул с тракта на узкую лесную дорогу — под запрещающий знак, и я понял, что мы будем подниматься по спирали.

Захар Николаевич тем временем принялся меня просвещать:

— В наших краях сводный уральский отряд под командованием Блюхера и братьев Кашириных дрался с колчаковцами. Рабочие в основном были в отряде, беднота: русские, украинцы, башкиры, татары, латыши… До десяти тысяч. Представляешь силу? И вот на этой горе шел бой… Там памятник сейчас поставили. Увидишь… Жуков рассказывал, что его отец в этом бою участвовал, ранен был. Но из отряда не ушел, до самого нашего Кунгура по лесам да горам дотопал…

Вершина Извоза — ровная, заросшая густой травой поляна. В траве яростно стрекотали кузнечики, то и дело на глаза попадались ярко-красные бусинки земляники. Порхали бабочки, все пестрые, одна красивей другой. Около самого солнца звенел жаворонок.

И вокруг — необъятная ширь. Во все стороны света все видать на многие километры. Вон справа — Верхнеуральск, деревянный и каменный, с древней церковью и новыми цехами районной «Сельхозтехники».

А слева — горы. Целая цепь гор. Но они пониже Извоза, светло-синими волнами застыли у горизонта. Виднеется деревенька с недлинным рядком белых изб.

Захар Николаевич с разных точек фотографировал памятник. Он установлен в центре поляны. Красноармеец с шашкой и партизан с винтовкой — остановленное на века мгновение того далекого сражения. Медленно читал я надпись: «Здесь, у горы Извоз, в 1918 году объединенный отряд красных партизан под командованием Н. Д. Каширина наголову разбил соединения белогвардейских войск. В боях с белогвардейцами погибли красные партизаны: Балкунов Е. Н., Буторин Е. Н., Коротков О. С.…» Всего семнадцать человек…

В Карагайский лес стоило ехать не только ради того, чтобы посмотреть лесоустройство (я лично в нем ничего не понимаю). Стоило хотя бы ради встречи с тамошним участковым уполномоченным лейтенантом милиции Гридневым.

Шел Гриднев по обочине с двумя молодыми женщинами в сторону Карагайки, оживленно о чем-то говорил с ними, время от времени оборачиваясь: не идет ли попутная машина.

И вот нагнал его наш пазик.

Гриднев поднял руку, Семен затормозил. При этом шофер успел бросить фразу: «Карагайский Анискин! Сейчас начнет!»

Гриднев пропустил вперед женщин, потом легко впрыгнул на ступеньку и закрыл за собой дверцу.

— Привет, молодежь! Ух, парит! Опять, поди, к дождю. Ага. Садитесь, бабы, аи вам ног не жалко? — выпалил участковый на одном дыхании.

Он сел рядом с Захаром Николаевичем.

Гриднев был симпатичен, круглолиц, глаза его поблескивали; форменная фуражка сидела на нем чуть набок; в черных волосах виднелись крапинки седины — был он, должно, ровесником Захара Николаевича, лет эдак пятидесяти.

— Далеко? — спросил Гриднев.

— В Карагайский лес.

— А я в Верхнеуральск за велосипедными камерами приезжал. Ага. Думал — есть. Тюти! Пустой вот еду, не считая баб. Увязались по дороге: возьми да возьми в попутчики! В совхоз за смородиной им приспичило. Ага. Значит, в лес Карагайский. — Он достал из кармана платочек, вытер вспотевший лоб.

Проехали мимо перевернувшегося молоковоза — лежал он на обочине колесами кверху. Гриднев сказал:

— Садят пацанов, понимаешь, за руль, а молоковоз — машина капризная. Особенно — если неполная цистерна. При повороте или торможении молоко плещется, заносит машину в сторону. Ага. Вот и здесь так было…

Ехали дальше. Справа — в синей дымке — горы, горы. Не до неба, не островерхие, а волнообразные и не очень высокие. Поэтому горизонт казался далеким-далеким.

Шелковисто переливался по ветру степной ковыль.

А слева от дороги — поля. Пшеница больше, подсолнечник — наверное, на силос.

Показалась деревня. На окраине ее бродили две тощие свиньи.

— Урляды, — пояснил Гриднев. — Только тут эту собачью породу разводят. Настоящая свинья в закуте должна быть, а в Урлядах свиньи, как дворняги, ходят. Ага. В Карагайке их бы давно доловили и съели, а тут не трогают. Ага. Вон видите крайнюю избу? — указал Гриднев пальцем на небольшую, с покосившимися окнами избенку. — Старуха там одна живет. Ага. Зимой, в феврале, было у меня там дело: пропало пять старухиных гусей. Прибыл я, осмотрел — никаких следов. Стал расспрашивать. Оказалось, старухин сосед видел, как проезжий шофер тех гусей в кузов бросал. И номер приметил. Ага. Я в Магнитогорск — тамошняя машина оказалась. Захожу в автобазу, говорю директору: «На такой-то машине кто ездит?» — «Валерий Петрович Кравцов, — говорит, — наш передовик». — «Так вот, он — вор!» — «Не верю!» Ага, не верит. Зови, говорю, тогда этого Кравцова. Позвали. Холеный такой оказался, с нахальцой. Поздоровался небрежно, а сам ворчит: зачем, мол, от работы отрываете, я как раз масло меняю. Я моргаю директору: оставь-де нас один на один. Он понял и — вроде бы по делам — вышел. Ага. Я тогда этому Кравцову прямо так и брякаю: «Вот что. Или ты при мне сегодня же заплатишь старухе по пятнадцать рублей за гуся, или я возбуждаю уголовное дело». Он — круть-верть, однако пытается улизнуть: «Ни о каких гусях слыхом не слыхал». Я напираю: «Где такого-то числа был?» — «В Челябинск ездил». — «А если путевой лист посмотрим?» — «Может, — продолжает отпираться, — и спутал число…» — «То-то, — говорю. — Принимаешь условия? Старуха просила не сажать, я — за уголовное дело. Тем более что свидетели есть, как ты гусям головы откручивал. Бесстыжий, — рассвирепел я, — нашел кого обижать — одинокую старуху! Да и какое в феврале гусиное мясо? Мослы одни! Давай, — говорю, — заказывай такси и едем в Урляды». Ага. Кравцов этот напористости моей не выдержал. Опустил, вижу, голову, сдрейфил. «Зачем, — спрашиваю, — хоть гусятина тебе понадобилась?» — «На день рождения дочери», — гундосит. Ага. Через полчаса мы уже катили на такси. Деньги этот Кравцов старухе вез и — можете себе представить? — восемь килограммов колбасы. Ага. Ну, при мне расчет он произвел, как я и сказал: по пятнадцать рублей. Это и по суду так. Старуха обрадовалась, стала, дуреха, молиться, чтобы и остальных трех гусей у нее украли. А того не знает, что Гриднев целый день из-за нее потерял…

— Колбаску-то пробовали? — шутливо спросил Захар Николаевич.

— Не, я уехал… Я не остался — нельзя мне. Ага…

Сказал он это таким неуверенным голосом, что нетрудно было догадаться: попробовал Гриднев колбаски, попробовал.

Впереди показался высокий квадратный столб. Сверху вниз — огромные белые буквы: «Совхоз „Карагайский“».

Гриднев кивнул в сторону столба:

— Сколько, думаете, на него ухлопали? Две тыщи! Из Уфы трех архитекторов нанимали. Полмесяца копались, а потом счет директору совхоза: две тыщи. Ага. Через год, по весне, развалилось это сооружение. Ох и посмеялся я тогда над директором! Ага, говорю, не послушался моего совета! Пару каменщиков взял бы, они бы тебе за четвертную такой указатель отгрохали! На века! Директору нечего делать, ага. «Верно, — говорит, — товарищ Гриднев. Отныне чуть что — с тобой буду совет держать».

Слушал я Гриднева и представлял его повседневную жизнь. Как он рано поутру встает, шумно умывается. Как не спеша завтракает — а куда спешить, если происшествия на его участке случаются редко? Как идет — опять же не спеша — по тихой улочке в райотдел. Всех встречных-поперечных он знает, а потому все учтиво с ним здороваются: русские — по-своему, башкиры — по-своему (Карагайка—уже Башкирия). Он, лейтенант милиции Гриднев, прекрасно понимает все языки, все наречия, поскольку живет среди этих хороших людей не один десяток лет, живет не хуже и не лучше их. Вот только вниманием да уважением, может, большим пользуется.

Из райотдела Гриднев направляется на свой участок и непременно заходит в контору совхоза. О том о сем потолковать с начальством, семейного дебошира разыскать (поступила жалоба), приструнить его.

Ну, а если совсем нет служебных дел, то по своим надобностям куда отлучиться — как сегодня, например, за камерами в Верхнеуральск.

А случись беда — Гриднев тут как тут. Ночи не будет спать, жизнью рисковать будет, а найдет, настигнет преступника. Особое чутье на них у Гриднева. Потому, наверное, обходят они участок карагайского Анискина, не хотят с ним дело иметь.

Под вечер Гриднев возвращается домой, думал я дальше. Снимает у порога пропахшие пылью сапоги, вешает в горнице на алюминиевую вешалку форменную фуражку и идет в садочек отдохнуть. У него, наверное, двое-трое детей, все они умницы, любят своего веселого даже в усталости отца…

Лес действительно был образцовым. Ни одного засохшего дерева, ни одного упавшего. Стволы у сосен были такие гладкие, будто их аккуратно почистили негрубой щеткой, навели блеск на них — аж играют солнечные зайчики.

Гриднев и его спутницы давно вышли. Семен медленно вел автобус по неширокой лесной дороге, тоже ухоженной, ровной, домашней, словно предназначенной для прогулок.

Раза три мы останавливались, я выходил из автобуса следом за Захаром Николаевичем. Он присаживался, рассматривал стволы деревьев, отколупывал порой старую кору и снова принимался что-то шарить-отыскивать на стволах (вредителей, как я вскоре догадался). По одобрительным фразам я понял, что таковых в Карагайском лесу не имеется.

— Молодец Котов, следит за лесом, Не лес, а парк, все везде будто подметено.

При въезде в город, напротив кладбища, мы попросили Семена остановить автобус. На верхнеуральском кладбище похоронен отец Захара Николаевича. Захар Николаевич еще по дороге в Карагайку сказал мне: «Надо будет на обратном пути проведать старика. А то в прошлый приезд и не успел — корил потом себя».

Я понимал своего спутника. Я и сам, бывая в родной деревне, хожу проведывать мать. И кладу полевые цветы на один из еле заметных холмиков, поросших мелкой травой-спорышем.

Я ухожу обычно с кладбища просветленным. Будто отдал матери еще одну частицу неоплатного долга. И при этом чуть ли не физически всегда ощущаю, как облагораживается душа. Уверен: тот, кто равнодушен к памяти умерших, не может быть искренним и честным по отношению к живым…

Захар Николаевич скрылся в зарослях высоченной травы и кустарника, отыскивая могилу отца, а я, отстав, не спеша читал надписи на надгробиях. Почти рядом лежали и купец второй гильдии (памятник из тяжелых мраморных плит), и красноармеец, замученный колчаковцами (звезда на скромном сером камне), и восьмидесятилетняя старушка (массивный железный крест).

Безумолчно кричали грачи, поселившиеся на высоченных старых тополях, росших тут же, на кладбище. И от этого однообразного крика было немного жутковато, будто занесло тебя из реальной жизни в потусторонний мир.

Я вздрогнул. Огляделся.

Светило солнце. Пиликали в траве кузнечики.