Онлайн чтение книги Наследство
I

Скука – моя болезнь, читатель! Я скучаю везде: дома, в гостях, за столом, лишь только утолю свой голод, на балу, лишь только войду в залу. Ничто не занимает мой ум, мое сердце, ничто не развлекает меня, и длиннее всего тянутся для меня мои дни.

А ведь я принадлежу к тем, кого зовут счастливцами. В двадцать четыре года я узнал лишь одно горе: потерю родителей. Сожаление о них – единственное чувство, которое еще меня трогает. К тому же я богат, меня все балуют, лелеют, ласкают, ищут со мной знакомства, я не знаю заботы ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем дне. Все мне дается легко, все предо мною открыто. Прибавьте ко всему, что мой крестный отец (он же мой дядюшка) без памяти любит меня и назначил наследником всего своего огромного состояния.

Но, окруженный столькими благами, я во весь рот зеваю от скуки. Мне даже пришло в голову, что я зеваю слишком часто, и я пожаловался моему врачу. Он сказал, что это чисто нервное и прописал мне валерьяну утром и вечером. По правде говоря, я не предполагал, что дело настолько серьезно, а так как я больше всего боюсь умереть, всеми моими помыслами овладел странный недуг, который меня изнуряет и который быть может пытаются от меня скрыть. Изучив все симптомы моей болезни посредством постоянного наблюдения за моим пульсом и всеми моими внутренними и внешними ощущениями и вникнув в особый характер моих мигреней, сопровождающихся значительным учащением зевоты, я пришел к убеждению… к убеждению, но я его храню про себя, потому что боюсь сообщить его моему врачу. Если он разделит его со мной, я наверное умру от одного страха смерти.

Мое убеждение заключается в том, что у меня в сердце завелся полип. Да, полип! Признаться, я не знаю как это могло случиться, да и не стараюсь узнать, чтобы не сделать еще более страшных открытий, но что у меня в сердце полип, я не сомневаюсь. Вот чем объясняется все, что со мной происходит: в полипе причина моей зевоты, в полипе основание моей скуки. Я изменил свой режим, ограничил свой стол, отказался от вина, от белого мяса, кофий я тоже изгнал: он усиливает сердцебиение. Чай из листьев мальвы по утрам – вот вернейшее средство против полипов в сердце. Опять же ничего острого, ничего крепкого и тяжелого: все это действует на пищеварение, отражается на нервной системе, затрудняет кровообращение. Все это может помочь полипу раздуваться, расширяться, разрастаться… В общем он представляется мне в виде большого гриба.

По целым часам я только и думаю, что о моем грибе. Когда со мной разговаривают, он мешает мне слушать. Когда я на балу протанцую галоп, я укоряю себя в излишестве: ведь резкие движения вредны при полипе. Я рано еду домой, меняю белье, приказываю по дать мне бульон без соли. И всему этому виною мой гриб; кажется, я только им и живу. Моя болезнь очень занимает меня, но я не нахожу, чтобы она избавила меня от другой моей болезни – от скуки.

Итак, я зеваю. Иногда я раскрываю книгу. Но книги… так мало занятны. Умные книги так серьезны, так глубокомысленны: нужно затратить столько усилий, чтобы их понимать, ими наслаждаться, им удивляться… Новинки? Но я их столько прочел, что кажется в них нет для меня ничего нового. Еще не раскрыв книгу, я уже знаю все наперед: по заглавию я догадываюсь о содержании, по виньетке предвижу развязку. К тому же мой гриб не выносит слишком сильных ощущений.

Заняться науками? Пробовал я и это. Начать не трудно, но продолжать… я тотчас же спрашиваю себя, а с какой целью? Моя цель – проживать мои доходы, ездить верхом, жениться, получить наследство. Не затратив никакого труда, чтобы чему-нибудь научиться, я все это получу, даже больше, чем мне нужно. Я имею звание полковника национальной гвардии, меня прочат в члены городского совета, я отказался от должности мэра; почетные назначения так и сыплются на меня. Потом мой гриб не вынес бы большого умственного напряжения.

«Ну что там такое?

– Принесли газету.

– А, хорошо! Дай-ка сюда! Она хоть немного развлечет меня».

Взяв в руки газету, я прежде всего ищу новости. Разумеется, городские новости. Испанские новости меня мало трогают, а о бельгийских и говорить не приходится – они мне до смерти надоели! Ну-ка, поглядим! Но что это? Никто не покончил с собою, ни одного несчастного случая… ни убийства, ни пожара. Экая дурацкая газета! Только обирает подписчиков.

Ах, как я жалею о чудесных днях холеры! Вот когда интересно было читать газету! Она держала меня в напряжении, меня занимали самые мелкие события, связанные с этой чудовищной болезнью. Мне все мерещилось, как холера, раскрыв свою пасть, то приближается ко мне, то отступает, а затем уж прямо стучится в мою дверь… Все это не было весело, но по крайней мере я забывал о скуке, постоянно колеблясь между надеждой уцелеть и отчаянным страхом погибнуть. Я уже не говорю о фланелевом набрюшнике, который так щекотал меня, что я постоянно чесался.

Право не знаю, что может вернее щекотки прогнать скуку и вывести человека из состояния душевной и физической спячки. Я уверен, что…

«Ну что там еще?

– Г-н Ретор…

– Скажи, что меня нет дома.

– Но… он уже здесь…

– Господин Ретор, я слишком занят, я не могу вас принять!

– Только на две минутки!

– У меня нет ни одной…

– Я хотел вам показать хронологическую таблицу всеобщей истории народов.

– (Черт бы побрал его вместе с этой хронологической таблицей всеобщей истории народов!) Ну, и чего же вы хотите?

– Я бы, сударь, хотел обратить ваше внимание на го, что нету другой подобной таблицы, которая была бы хоть наполовину так совершенна как эта! Вот взгляните: перед вами четыре разные хронологические таблицы с летосчислением от Рождества Христова и от сотворения мира. Здесь вы найдете полный перечень имен царей древнего Египта и Вавилона…

– (Я бы хотел, негодяй, чтобы тебе привесили на спину хвост из твоих вавилонских царей и пяти твоих таблиц! Много и одной, а он хочет всучить мне все четыре, да еще одну в придачу!!!) Господин Ретор, все это прекрасно, но я не занимаюсь больше историей!

– Вот перед вами император Кан-тьен-си-лонг…

– Бесполезно, господин Ретор, я не сомневаюсь, что ваша таблица превосходна!

– Вы позволите, сударь, оставить вам два экземпляра?

– Я не знаю, что я буду с ними делать… У меня есть таблица Хоккарта[1] Хоккарт –  Хоккарт (1795 – 1867) – французский ученый, автор сочинений на педагогические и исторические темы..

– Таблица Хоккарта? Да она кишит ошибками. Я прошу у вас, сударь, лишь полчаса внимания, чтобы сравнить…

– (Бессовестный! Сделать мне такое предложение!) Довольно, господин Ретор, мне надоели ваши таблицы, они мне не нужны».

Наступает долгое молчание; г-н Ретор медленно сворачивает свои таблицы, и я смотрю на него с нетерпением, ожидая, скоро ли я смогу с ним сердечно распроститься.

«Сударь, вы не будете иметь другого случая…,

– И не нужно!

– … Приобрести энциклопедию…

– Увольте!

– Тридцать томов ин-фолио…

– Тем более.

– С иллюстрациями…

– Незачем!

– И с оглавлением…

– Не нужно!

– И с указателем Мушона[2]Женевский ученый-энциклопедист Пьер Мушон (1733 – 1797) составил и издал в 1780 г. двухтомный «Аналитический и систематический указатель статей, содержащихся в энциклопедии». Этими двумя томами было завершено грандиозное предприятие французских просветителей, доведенное до конца под руководством Дидро.…

– Нет и нет!

– Ну тогда, сударь, имею честь… Но я был бы вам очень обязан, если бы вы взяли хоть одну из этих таблиц.

– Как! вы еще не кончили!!!

– Я отец семейства…

– Это несносно!

– У меня семеро детей…

– Тут я ничего не могу поделать!

– Пять франков вместо десяти…

– (Семеро детей! у него их будет пятнадцать и ради каждого придется покупать хронологическую таблицу всеобщей истории народов.) Вот вам пять франков и оставьте меня в покое!»

Я захлопываю за ним дверь и снова сажусь в кресло, Мне не только скучно, у меня еще вдобавок разлилась желчь и сделалось отвратительное настроение. Полип хочет меня доконать, он вгонит меня в гроб! Я бросаю уничтожающий взгляд на раскрытую хронологическую таблицу всеобщей истории народов, оставленную Ретором на столе, и нет на ней ни одного имени – вплоть до Кантьен-силонга и Нектанебуса[3]Нектанебус (IV в. до н. э.) – египетский фараон из династии Ссбеннитов. – которое не казалось бы мне именем моего личного врага, этого назойливого негодяя, нахала с семью детьми, вступившего в заговор со всеми отцами семейств против моего здоровья и моего кошелька. Меня душит злоба, я выхожу из себя… В огонь таблицу!

Но странное дело, как иногда вспышка гнева уживается с благоразумием, а горячность – с дальновидностью! Швырнув таблицу в огонь, я тотчас ее оттуда вытаскиваю. С одной стороны, у меня было ощущение что я чуть было не сжег пять франков, которые она мне стоила, а с другой стороны, я подумал, что она сможет пригодиться моим детям. Вот это особенно дальновидно: ведь я не женат и вряд ли когда-нибудь женюсь.

И все-таки мне иногда кажется, что, женившись, я бы не так сильно скучал. Во всяком случае, мы бы скучали вдвоем: это наверное веселее. Впрочем разве отцам семейств ведома скука? Ничуть не бывало. Они деятельны, бодры, жизнерадостны; вокруг них всегда шум, суета, рядом жена, которая их обожает…

Жена, которая бы меня обожала, ну год или два – еще куда ни шло! А что»если она будет меня обожать лет этак тридцать или сорок? Вот отчего кровь стынет в жилах. Меня будут обожать сорок лет! Ах как это должно быть долго, нескончаемо долго! А кроме того пойдут дети: они кричат, плачут, дерутся, скачут верхом на палочке, переворачивают столы и стулья, у них течет из носа, они не умеют вытираться!… И в награду за все это я обязан воспитывать их ум и сердце с помощью хронологической таблицы всеобщей истории народов. Ах, надо хорошенько подумать прежде, чем жениться, не говоря уж о полипе в сердце.

Однако у меня на примете есть молодая особа, которая подходит мне во всех отношениях. Хорошенькое личико, недурное состояние, да и характерами мы сходимся. Но у нее пять теток, отец, мать, двое дядей – в общем человек одиннадцать – двенадцать… близких родственников. С тех пор как зашла речь о нашем браке, они все ухаживают за мною и так щедро расточают мне улыбки и ласки, что умереть можно со скуки. В ответ я зеваю, а они удваивают свои любезности. И я положительно ощущаю как остывает моя любовь, и, конечно, я останусь навек холостяком.

Однако поскольку чувствительные души испытывают властную потребность в любовной привязанности, сердце мое устремилось в другую сторону. Я совершенно отчетливо сознаю, что влюблен в другую молодую особу. Раньше я ее просто не замечал: ведь нельзя же пылать страстью сразу к двум. Но у нее такой тонкий про филь, такие дивные глазки, она так умна, естественна и мила, что невозможно ее не любить, и у нее нет близких родственников. И с каждым днем меня все больше пленяют ее прелести и состояние, которое плывет мне прямо в руки.

Вот только одно: кроме меня, никто за ней не ухаживает. И в конце концов мне начинает казаться, что единственным вздыхателем может быть только простак. Как ни прекрасен цветок, но если все пренебрегают им, почему именно я должен его сорвать? Особенно я, ведь я горжусь своим утонченным вкусом!…

Недавно я приехал на бал; она танцевала с красивым офицером. Грациозная, улыбающаяся, оживленная, она, казалось, даже не заметила моего появления. Тут огонь в моей груди разгорается, сердце пылает, я был на шаг от уз Гименея. Я поспешил пригласить ее на первый русский танец[4]Речь, по всей вероятности, идет о русской кадрили, которую в начале XIX века танцевали на великосветских балах не только в России. Это подтверждает и следующая ниже фраза о том, что герою пришлось «разделить с тремя кавалерами один тур русского танца». Следовательно, он был четвертым, как и положено в кадрили..

«С удовольствием, сударь!

– На второй контрданс?

– С удовольствием.

– На третий вальс?

– С удовольствием.

– На пятый галоп?

– С удовольствием».

Все – с удовольствием: никто со мной не соперничает. Моя страсть идет на убыль с такой быстротой, что я весь вечер только и делаю, что поедаю пирожки.

С этого дня я обратил благосклонный взор еще на одну девицу, которая раньше мне не нравилась единственно потому, что все, как сговорившись, прочили ее за меня, и особенно мой крестный отец. Это мадемуазель С***, кузина г-жи де Люз; это значит, что она принадлежит к самому изысканному обществу и к лучшим семействам нашего города. Она высока и стройна, кавалеры добиваются ее расположения, привлеченные столько же ее красотой, сколько и умом. К тому же она гораздо богаче первых двух. Я уверен, что уже был бы женат на ней, если бы не вмешался мой крестный отец.

В прошлый понедельник я приехал на бал с опозданием. Ее окружала толпа поклонников. Пришлось удовольствоваться согласием на шестой контрданс да с милостивым разрешением разделить с тремя кавалерами один тур русского танца. Эти преграды, возбудив во мне самые горячие чувства, самую истинную страсть, так окрылили меня, что я твердо решил объясниться с ней завтра же, и даже явно одобрительный взгляд крестного не мог охладить мой пыл.

Хотя она говорила со мной только о бальных пустяках, я нашел, что она восхитительно умна, особенно потому, что мои остроты вызывали у нее лишь снисходительную улыбку. А ведь я бываю очень остроумен, когда захочу. «Наверное, – сказал я себе, – она так же остроумна, как и я. О, это бесценно! Как интересны будут наши беседы! Будет ли она говорить, или молчать, всегда найдется повод для размышлений, для догадок, для наслаждения ее очаровательным обществом». Так думал я, кружа ее в вихре русского танца с неведомым мне до сих пор упоением. Мне казалось, что я держу в своих объятиях божественное воплощение красоты, ума и чувства, и благоухание ее атласного корсажа, на котором мягко лежала моя рука, еще больше усиливало мой восторг.

Я решился, решился окончательно, к тому же мне надоели мои вечные колебания, – как вдруг при разъезде с бала я столкнулся с поджидавшим меня крестным отцом.

«А, вот и ты наконец! Все в порядке, она без ума от тебя!

– В самом деле?

– Одно лишь слово и ты получишь согласие. Ее родные находят тебя очаровательным. Все хотят, чтобы ты женился на ней.

– Вы уверены в этом?» – спрашиваю его упавшим голосом.

Он наклоняется ко мне: «Уже толкуют о квартире, которая пришлась бы по вкусу невесте. Да! уверяю тебя, ты в рубашке родился! Предоставь мне действовать…»

По мере того, как мой крестный отец продолжал говорить, постепенно испарялось мое упоение, испарялось божественное воплощение красоты, ума и чувства и вместе с ними – атласный корсаж. «Я подумаю», – холодно ответил я. И больше об этом не думал.

И вот я снова почти в той же нерешительности, как и раньше.

«Ну, что там опять?

– Вы будете обедать, сударь?

– Что за вопрос! Буду ли я обедать?

– Дома будете обедать?

– Погоди! Да, дома.

– Я подам на стол.

– Нет, не надо. Я передумал: пообедаю в гостях».