Палата имела пять метров в длину, три с половиной в ширину и почти четыре в высоту. Окраска была всюду почти одинаковая: потолок – грязно-белый, а оштукатуренные стены – неопределенного желто-серого цвета. Серо-белые мраморные плитки пола. Светло-серый переплет окна, такие же двери. На окне висели толстые шторы из бледно-желтого дамаста ^[3], а под ними тонкие белые хлопчатобумажные гардины. Кровать белая, пододеяльник и наволочки тоже. Тумбочка серая, стул светло-коричневый. Старая краска на мебели облупилась, а на неровных стенах пошла трещинами. Побелка на потолке отстала, местами проступили коричневые разводы – от сырости. Все было старым, но очень опрятным. На тумбочке стояла мельхиоровая ваза, а в ней семь чайных роз. Очки с футляром на пуговке, прозрачная пластмассовая коробочка с двумя маленькими белыми таблетками, небольшой белый транзистор, недоеденное яблоко и стакан, до половины наполненный светло-желтой жидкостью. На нижней полочке лежала стопка газет, четыре письма, записная книжка с линованной бумагой, блестящая шариковая ручка со штифтами четырех цветов и несколько мелких монет, точнее говоря, восемь достоинством в десять эре, две по двадцать пять и шесть в одну крону. В тумбочке было два выдвижных ящика. В верхнем лежало три уже использованных носовых платка, мыло в синей пластмассовой мыльнице, зубная паста, щетка, маленькая бутылочка с лосьоном для бритья, пакетик с таблетками от кашля и кожаный несессер со щипчиками, ножницами и пилкой для ногтей. В нижнем обнаружили бумажник, электробритву, марочный блок, две трубки, кисет с табаком и использованную открытку с изображением стокгольмской ратуши. Через прямую спинку стула было перекинуто несколько носильных вещей, как-то: серый халат из бумажной ткани, брюки того же цвета и качества и длинная, до колен, белая рубашка. Носки и кальсоны лежали на сиденье, а перед кроватью стояла пара шлепанцев. На крючке у дверей висел халат бежевого цвета.

Только один цвет в этой комнате выпадал из общей цветовой гаммы – неправдоподобно, немыслимо красный цвет.

Убитый лежал на боку, между окном и кроватью. Горло у него было перерезано с такой силой, что голова запрокинулась почти под прямым углом, левая щека была прижата к полу. Язык вывалился в зияющий разрез, а расколотая вставная челюсть торчала из рассеченных губ.

Вероятно, когда он падал навзничь, из перерезанной шейной артерии ударила мощная струя крови. Отсюда и пурпурно-красная полоса наискось через кровать, отсюда и капли крови на вазе и на тумбочке.

Рана же в подреберье объясняла, почему рубашка пропитана кровью и откуда натекла лужа, окружавшая тело. Поверхностный осмотр свидетельствовал о том, что убийца одним ударом рассек печень, желчные протоки, желудок, селезенку и солнечное сплетение, а кроме того, брюшную артерию.

Практически вся кровь вытекла из тела за какие-нибудь несколько секунд. Кожа была иссиня-белой и казалась почти прозрачной там, где она вообще была видна, то есть на лбу, частично на голенях и на ступнях.

Рана в подреберье имела двадцать пять сантиметров в длину. Края ее широко разошлись; поврежденные органы вывалились в разрез.

Практически убитый был просто-напросто разрезан пополам. Даже для людей, которые по долгу службы должны посещать места ужасных и кровавых преступлений, зрелище было из ряда вон.

С тех пор как Мартин Бек переступил порог комнаты, на лице его не дрогнул ни один мускул. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что для него все это обычное дело. Сперва сходить с дочерью в ресторан поесть, выпить, приехать домой, повозиться с моделью клипера, лечь в постель с книгой. А потом вдруг пуститься в путь, чтобы осмотреть искромсанное тело комиссара полиции. Хуже всего, что Мартин и сам так думал. Он никогда не терял контроля над собой и своего напускного хладнокровия.

Сейчас было без десяти три часа ночи, а Мартин Бек сидел на корточках возле кровати и спокойно, оценивающим взглядом изучал труп.

– Да, это Нюман, – сказал он.

– Похоже, что так.

Рённ разбирал вещи на тумбочке. Внезапно он зевнул и в полном сознании своей вины прикрыл рот ладонью.

Мартин Бек бросил на него быстрый взгляд и спросил:

– А хронометраж у тебя хоть какой-нибудь есть?

– Есть, – ответил Рённ.

Он достал блокнот, где у него было что-то записано убористым почерком, надел очки и стал монотонно читать.

– «Сестра открыла двери в два часа десять минут. Она не видела и не слышала ничего подозрительного, а просто шла с обычным обходом, поглядеть, как себя чувствуют больные. Нюман был уже мертв. Она набрала номер полиции в два часа одиннадцать минут. Радиопатруль получил сигнал тревоги в два часа двенадцать минут. Они находились на Оденплан и ехали оттуда не то три, не то четыре минуты. В два часа семнадцать минут они доложили уголовной полиции о случившемся. Я пришел в двадцать две минуты. Позвонил тебе в двадцать девять. Ты прибыл без шестнадцати три».

Рённ взглянул на свои часы.

– Сейчас без восьми три. Когда я пришел, Нюман был мертв от силы полчаса.

– Это сказал врач?

– Нет, это я говорю. Вроде как мое заключение. По температуре тела… Свертыванию крови…

Он умолк, словно решив, что с его стороны было дерзостью делать собственные заключения.

Мартин Бек задумчиво тер переносицу большим и указательным пальцами правой руки.

– Очень быстро все произошло, – наконец проговорил он.

Рённ не отозвался. Вероятно, думал о чем-то другом. Немного спустя он заметил:

– Так ты понимаешь, почему я тебя вызвал? Не потому, что…

Он замолчал. Он явно затруднялся высказать свою мысль.

– Не почему?

– Не потому, что Нюман был полицейским комиссаром, а… вот поэтому.

Он сделал неопределенный жест в сторону трупа и сказал:

– Его попросту зарезали, как скотину.

Немного помолчав, он добавил:

– Я думаю, тот, кто его убил, был абсолютно невменяем.

Мартин Бек кивнул.

– Да, – сказал он. – Похоже на то.