Онлайн чтение книги Невероятный уменьшающийся человек
Глава 10

Все было как в горячечном бреду: он снова оказался в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре на обследовании. Скрипучим, глухим, дрожащим от неуверенности голосом доктор Силвер говорит ему:

— Нет, у вас не акромикрия, как мы предполагали раньше. Да, тело уменьшено, но железы гипофиза не затронуты, нет и побочных признаков: волосы не выпадают, цианоза конечностей не наблюдается, как и синюшной окраски кожи других частей тела и угнетения половой функции.

Для того чтобы установить содержание креатина и креатинина в его организме, были проведены анализы мочи — очень важные, поскольку они могли бы дать точную картину того, как работают яички, надпочечники и как распределяется азот.

— Мистер Кэри, анализы показали, что у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген — один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.

Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.

Ему был прописан АКТХ — возможно, чтобы приостановить разрушение тканей. АКТХ не подействовал.

Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять в ходе лечения Скотта. Врачи бормотали, что такая терапия могла бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.

Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и часто дают побочные эффекты.

— Не важно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, — уговаривал врачей Скотт.

Лекарство назначили.

И вновь ничего.

Наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. В результате был найден новый элемент, новый токсин, в его организме.

И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ? Нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например инсектицидов.

Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.

Могло ли это быть причиной заболевания?

— Нет, не могло, — сказали ему.

Это могло быть только началом. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное — то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.

И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Так продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, стену брызг, окативших его, и неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.

Да, именно так. Поиски причины наконец завершились. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.

И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. Это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выводились из организма как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция, сделав их тем самым мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он, нейтрализуя действие гормональных препаратов, свел на нет все попытки исправить положение.

И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.

И что же, исследования закончились? Ни в коем случае! Потому что существовал единственный способ победить токсин: антитоксин. Скотта отправили домой. А тем временем в Центре шли усиленные поиски необходимого препарата, который мог бы спасти его.

Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? О днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка, пребывая словно в подвешенном состоянии, не в силах о чем-либо думать. Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.

Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Путь, который он проходил тогда, был мучительным: ему хотелось бежать и желание это было столь сильным, что Скотта трясло. Каждый раз, когда Скотт входил на почту, руки его немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И если там были письма, пальцы начинали дрожать так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. Буквально выдрав письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Но из Центра ответ все не приходил. От внезапно пронзавшего все его существо чувства, что жизнь медленно, но верно уходит, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги становились как ватные.

А когда они переехали к озеру, мучения только усилились, потому что теперь Скотту приходилось ждать, когда Лу сходит на почту. И он ждал, стоя у окна, а как только видел, что жена идет по улице к дому, руки его начинали трястись. И по тому, как медленно она шла, он всегда догадывался, что писем нет, и все же не хотел верить в их отсутствие, пока Лу сама не сообщала ему об этом.

Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно — вот страшная правда. Если бы только он мог не думать, не сознавать... О Господи, блаженное безмыслие! О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества стекали с кончиков пальцев. Почему бы не...

Затаив дыхание, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли, Скотт резко приподнялся.

Музыка...

— Музыка? — едва слышно пробормотал он. — Откуда в погребе музыка?

К тому же он знал, что она звучит не в погребе, а наверху: Луиза слушает по радио Первую симфонию Брамса. Скотт уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась, как будто он стоял в фойе концертного зала и слушал оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.

Скотт вспомнил, что незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только если убавлял громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.

Внезапный крик или смех Бет воспринимался его слухом как выстрел, и Скотт с перекошенным лицом поспешно затыкал уши.

Брамс. Лежать в подвале пылинкой, ничтожеством и слушать Брамса. Даже в его жизни, такой невероятной, этот момент казался самым причудливым.

Музыка смолкла, и Скотт взглянул вверх, прислушиваясь к приглушенному голосу женщины — своей жены. Ему казалось, что сердце в груди вот-вот остановится. На какой-то миг он вновь ощутил себя частью старого мира, и губы его произнесли имя: «Лу».