Онлайн чтение книги Нексус Nexus
16

«Почему мы всегда сворачиваем с дороги, чтобы описать убожество и несовершенство нашей жизни и откопать удивительные типы в самых диких и отдаленных уголках нашей страны?» [102][102] Миллер неверно цитирует по памяти «Мертвые души» — одиннадцатая глава начинается иначе.

Так начинает Гоголь одиннадцатую главу своего незаконченного романа.

Я уже основательно продвинулся в написании книги, хотя до сих пор не имел ни малейшего представления, куда она меня приведет, да и не очень печалился по этому поводу, ведь Папочке все написанное нравилось, деньги потихоньку капали, мы вкусно ели и сладко пили, птицы по-прежнему пели, хотя и не так заливисто, праздник Благодарения благополучно прошел и остался позади, никто пока не обнаружил наше убежище — я имею в виду, никто из наших так называемых друзей. Я мог бродить по тем улицам, по которым хотел, что я и делал подолгу — воздух был ядреным и свежим, ветер завывал, а смятенный разум гнал меня навстречу ветру, вызывая в памяти улицы, былые впечатления, дома, запахи (гнилых овощей), брошенный стапель, давно умерших лавочников, салуны, переоборудованные в дешевые магазинчики, кладбища, все так же полные кающихся грешников.

«Дикие и отдаленные» уголки земли были совсем рядом. Брось камень — и он уже там, а не в нашем аристократическом предместье. Нужно было только пересечь невидимую границу, Grenze, и я попадал в страну моего детства, землю нищих и счастливых безумцев, в джунгли, где все брошенные, полуразрушенные, побитые жучком дома достались крысам, не пожелавшим покинуть идущий ко дну корабль.

Скитаясь по городу, я пялился на витрины, заглядывал в переулки, но всюду видел только одну разруху, и тогда я вдруг вспомнил негров, которых мы с Ребом регулярно навещали, — насколько все же они чисты душой! Болезнь неверных не смогла уничтожить их смех, разговорчивость и непосредственность. Хотя у них были все наши болячки и предрассудки, они тем не менее сохраняли цельность.

Владелец эротической коллекции очень ко мне привязался, но с ним приходилось держать ухо востро: не ровен час зазеваешься — тут же утащит в уголок и примется щипать за зад. Тогда мне и в голову не могло прийти, что настанет время, и он приобщит мои книги к своей замечательной коллекции. Он был к тому же прекрасным пианистом. Потрясающе использовал педаль — умение, которое вызывало во мне восхищение, когда я слушал Каунта Бейси и Фэтса Уоллера. Каждый из негров, этих славных ребят, умел играть на каком-нибудь инструменте. А за неимением оных вызывал музыку при помощи ладоней и пальцев, выстукивая мелодию на столешницах, бочках, на всем, что попадалось под руку.

Пока у меня в романе не было ни одного «откопанного типа», пользуясь выражением Гоголя. Я был еще слишком робок. Больше озабочен поисками нужного слова, чем психопатическими отклонениями. Я мог сидеть часами, склонившись над томиком Уолтера Патера [103][103] Патер, Уолтер (1839-1894) — английский романист, критик и эссеист. или даже Генри Джеймса, чтобы найти, похитить и приспособить для своих нужд какую-нибудь красивую фразу. Или напряженно всматриваться в японскую гравюру, вроде «Ветреницы» Утамаро, в надежде, что смутный, призрачный образ — скорее фуга, чем рисунок, — вдруг оживет и расскажет о себе в ярких выразительных словах. Я как одержимый карабкался по лестнице, чтобы сорвать спелый плод в роскошном, экзотическом саду прошлого. Я мог как завороженный часами не сводить глаз с иллюстраций в журнале, подобном «Нэйшнл джиогрэфик». Какие надо найти слова, чтобы передать точное впечатление от какого-нибудь отдаленного уголка Малой Азии, малоизвестного места, где хеттский тиран оставил после себя гигантские статуи, дабы увековечить свое искусанное блохами естество? Я мог подолгу рыться в книгах по древней истории, хоть того же Моммзена, в поисках яркого сравнения, которое помогло бы мне провести аналогию между Уолл-Стрит с ее небоскребами и скученными районами Рима при императорах. А то вдруг меня увлекала проблема канализационных систем городов — Парижа, например, или какой-нибудь другой столицы, и тут меня осеняло, что Гюго или еще кто-то из французских писателей уже разрабатывал эту тему, и тогда я садился изучать биографию этого писателя только для того, чтоб понять, почему у него возник интерес к канализации.

И все это время «дикие и отдаленные уголки нашей страны» были у меня под носом. Нужно было только остановиться и купить пучок редиски — вот уже и «откопал» чудака. Заинтриговала итальянская похоронная контора? Зайди и поинтересуйся, сколько стоит гроб. Все, что находилось за Grenze, возбуждало во мне интерес. Как я выяснил, некоторые из дорогих моему сердцу отщепенцев жили в мерзости. Один из них — Патрик Гарстин, египтолог. (Больше похожий на золотоискателя, чем на археолога.) Жил там и Донато, сицилийский парень, поднявший топор на старика отца. К счастью, он отрубил ему только руку. А какие надежды он подавал, этот будущий отцеубийца! В семнадцать лет мечтал получить место в Ватикане — по его словам, для того, чтобы как можно больше узнать о святом Франциске!

Так, бегая от одного водоема к другому и черпая отовсюду, я создал собственную географию, этнологию, фольклор и артиллерийское дело. В архитектуре я никак не мог отделаться от атавистических неправильностей. Я встречал в своих странствиях по городу жилища, словно перенесенные с берегов Каспия, хижины из сказок Андерсена, лавки с прохладных и запутанных улочек Феса, не говоря уже о колесах телег, двуколках без оглобель, множестве пустых птичьих клеток, ночных горшках, изготовленных из майолики и расписанных анютиными глазками и подсолнухами, корсетах, костылях, руках и зонтичных спицах… множестве старинных безделушек с пометкой «изготовлено в Хэджиа Триада». А каких я встречал карликов! Один — он еще притворялся, что говорит только по-болгарски, на самом деле Он был молдаванин — жил в собачьей конуре, стоявшей в глубине его лачуги. Он и ел из одной миски с собакой. Улыбаясь, он показывал только два зуба, огромных, как собачьи клыки, лаял, принюхивался и рычал, как собака.

Но ничего подобного я не осмеливался вставить в свой роман. Я охранял его чистоту, словно он был будуаром. No Dreck [104][104] Грязь (нем.). . Не могу сказать, что все мои персонажи были так уж безукоризненны и респектабельны. Вовсе нет! Некоторые, которых я вводил для колорита, были откровенными подонками. Главный герой — он же рассказчик, в котором имелись и мои черты, — был чем-то вроде интеллектуала, кувыркавшегося на трапеции. Его назначением было следить, чтобы карусель вращалась. Иногда он позволял себе бесплатно прокатиться.

Папочка был в восторге от моего странного и эксцентричного романа. Он был поражен и открыто изумлялся, как у автора, молодой женщины, могли родиться такие мысли, такие образы. Моне не пришло в голову ответить: «Остались с прошлого воплощения!» Честно говоря, я и сам не нашел бы что ответить. Некоторые, самые идиотские, образы я передрал из альманахов, другие — результат эротических сновидений. Кажется, больше всего Папочку восхищало неоднократное привлечение к участию в действии собаки или кошки. (Он, естественно, не мог знать, что я смертельно боюсь собак и терпеть не могу кошек.) Но я мог заставить собаку говорить. И верилось: да, конечно, так может говорить только собака. Причиной, по которой я поместил в роман эти более низкие создания, была необходимость выказать презрение к тем персонажам, которые совершенно отбились от рук. Специально натасканная собака может поставить в глупое положение даже королеву. Кроме того, если мне хотелось высмеять какое-нибудь ненавистное современное веяние, достаточно было перевоплотиться в дворняжку, задрать заднюю лапку и помочиться на него.

Несмотря на все дурачества, мне все же удалось нанести на текст некий классический глянец. Я с самого начала намеревался отполировать роман так, чтобы каждая страница сверкала, как звездочка. Именно в этом я видел задачу автора. Делай хоть куличики из грязи, если тебе приспичило, но добейся того, чтобы они были само совершенство. Если наделяешь голосом идиота, то перемежай вздор, который он несет, с возвышенными аллюзиями из области палеонтологии, квадратных уравнений, гиперборейства. Всегда уместно процитировать какого-нибудь сумасшедшего цезаря. Или вставить проклятие, слетевшее с губ тщедушного карлика. Или замаскированную колкость в духе Гамсуна вроде: «Идете погулять, фрекен? Первоцветы умирают от жажды». Это, конечно, колкость, потому что здесь явный намек на привычку девушки писать стоя, когда она думает, что ее не видят.

Прогулки, которые я время от времени совершал, чтобы расслабиться, вызвать прилив вдохновения, а иногда просто чтобы проветрить тестикулы, часто имели сокрушительный обратный эффект и вредили работе. Бывало, что, свернув за угол, я замечал, что несколько минут назад закончившаяся беседа (с инженером-транспортником или безработным подручным каменщика) непостижимым образом продолжается, разрастаясь в диалог такой величины и оригинальности, что, вернувшись к столу, я никак не мог продолжить нить прежнего повествования. Каждую мысль рвались комментировать подручный каменщика или еще кто-то, с кем я только что разговаривал: разговор продолжался, словно эти легкомысленные бездельники решили во что бы то ни стало помешать мне в работе.

Иногда подобное свинство происходило и со статуями, обычно обнаженными и лишенными некоторых членов. Я мог с отсутствующим видом разглядывать где-нибудь на заднем дворе статую с отбитым ухом и — вдруг! — она начинала со мной разговаривать… разговаривать на языке проконсулов. В безумном порыве я бросался ласкать выщербленное лицо, после чего она улыбалась мне, словно мое прикосновение возвращало ее к жизни. Надо ли говорить, что то была улыбка благодарности. А иногда происходили еще более странные вещи. Спустя час я мог проходить мимо витрины пустого магазина, и как вы думаете, кто приветствовал меня из его глубин? Все тот же проконсул! В ужасе я приникал к стеклу, напряженно всматриваясь. Да, это он — отломленное ухо, отбитый нос. А губы двигались, что-то шепча! Кровоизлияние в глаз, не иначе, бормотал я, следуя своим путем. Господи, хоть бы во сне не привиделся.

Ничего удивительного, что со временем у меня развился взгляд художника. Часто я возвращался на то место, где уже побывал, чтобы получше рассмотреть «натюрморт», мимо которого проскочил не задерживаясь день или три назад. Этот «натюрморт», как я его величал, мог представлять собой сочетание предметов, на которые никто бы не обернулся взглянуть во второй раз. Приведу пример — несколько карт, лежащие картинкой вверх на тротуаре, а рядом игрушечный пистолет или голова цыпленка. Или в клочья разорванный зонтик, торчащий из грубого рабочего ботинка по соседству с изорванным экземпляром «Золотого осла», пронзенным ржавым перочинным ножиком. Я задумывался, почему меня так тянет к этим случайным композициям, пока наконец не понял, что видел подобные сочетания у какого-то художника. Потом следовала ночь, в течение которой я упорно пытался вспомнить, что именно я видел, у какого художника и когда это было. Когда предпринимаешь такие расследования, то часто с удивлением обнаруживаешь, что в великих произведениях искусства много тривиального, а то и откровенно безумного.


Но больше всего поразило меня в этих поездках, прогулках, вылазках и набегах великое царство жеста. Человеческого жеста. Однако полностью заимствованного у животных и насекомых. Это относится и к «утонченным» личностям, и к лицам попроще, вроде гробовщиков, лакеев, проповедников и мажордомов. То, как некто, застигнутый врасплох, откидывает голову и тихо ржет, оставалось в моей памяти и после того, как я забывал его слова и поступки. Со временем я понял, что существуют писатели, широко эксплуатирующие такие отличительные свойства личности — они не задумываясь вставят в текст ржание лошади, чтобы напомнить читателю о персонаже, упомянутом на шестьдесят страниц раньше. Критики называют их мастерами своего дела. Действительно, они это мастерски проделывают, ничего не скажешь.

Да, спотыкаясь и набивая шишки, я понемногу кое-чему учился. Ну вот хотя бы тому, что автору не спрятаться за третьим лицом, или, напротив, можно вести повествование от первого лица и не раскрывать свою личность. И еще — не предаваться думам над чистым листом бумаги. Се n'est pas moi, le roi, c'est l'autonome. Не я, не я, но Отец мой, говоря другими словами.

Не сразу понимаешь и то, что надо давать возможность словам течь себе потихоньку топкой струйкой, не подгонять события, не насиловать этот процесс. Надо научиться ждать, терпеливо ждать, как хищная птица, даже если тебя закусали мухи и в ушах стоит птичий гомон. Ибо еще до Авраама было… Да, еще до олимпийца Гете, до великого Шекспира, до божественного Данте и бессмертного Мольера — еще до них всех было Слово, и каждый человек владел им. Люди никогда не были обделены словами. Проблемы возникли, когда человек решил, что может распоряжаться словами по своему усмотрению. Замри и жди прихода Бога! Изгони все мысли и созерцай величавое движение небес. Все — течение, движение, свет и тень. Кажется, нет ничего более недвижного, чем зеркало, чем застывшая гладь стекла — и в то же время какое бешенство, какую ярость может излучать эта спокойная с виду поверхность!

«Прошу Вас отрядить Ваших людей, дабы они подрезали, подровняли или удалили все засохшие ветви, побеги, сломанные или неровно растущие сучья, погнившие или больные ветки, а также свисающие до земли или нависающие над строениями сучья здоровых деревьев, прошу удалить все лишнее, а крону благополучных деревьев разредить и подрезать, проследив, чтобы это было проделано на каждой улице, авеню, площади, дворе, лужайке, бульваре и т.д. …и таким образом получить больше света, больше естественного света, а также облегчить доступ воздуха и оздоровить ландшафт во всех прилегающих районах».

Такого рода послание хотел бы я посылать время от времени главному литературному божеству, спасая тем самым себя от смуты и хаоса, а также от чрезмерного восхищения другими писателями, живыми и почившими в бозе, чьи слова, фразы и образы создавали на моем пути непроходимую преграду.

А что все-таки мешало моим собственным оригинальным мыслям вырваться на свободу и излиться на бумагу? Уже в течение многих лет я суетливо, как воришка, таскал что придется у любимых творцов и припрятывал краденые сокровища, забывая, где схоронил, и продолжал искать все новые и новые. Где-то глубоко, в хранилище, куда я забыл ход, покоились мысли и опыт, которые я уже мог считать своими, но не имел смелости вызвать к жизни. Кто проклял меня, заставив трудиться артритными культями вместо двух сильных кулаков? Может быть, кто-то склонялся надо мной во сне, шепча: «Тебе никогда этого не сделать, никогда!» (Уж конечно, это был не Стенли, тот счел бы ниже своего достоинства шептать. А может, он шипел как змея?) Кто же тогда? А может, я пока нахожусь на стадии куколки, еще не опьяненной великолепием и блеском мира?

Как узнать, что в один прекрасный день у тебя появятся крылья, что, подобно колибри, ты станешь порхать в воздухе, помахивая радужными крылышками? Да никак. Ты можешь только надеяться, молиться и биться головой о стену. Ты не знаешь, но «оно» знает. И ожидает подходящего момента. Оно знает, что все ошибки, промахи, неудачи и крушения пойдут на пользу. Рожденному орлом надо привыкать к высоте, рожденному писателем — к уединению, страданию, унижению. Кроме того, надо научиться жить в изоляции. Подобно ленивцу, писатель льнет к своему суку в то время как внизу шумит, волнуется и бушует жизнь. И вдруг — хлоп! — срывается, летит вниз и там, в этом бурном потоке, вынужден бороться за жизнь. Не правда ли, похожая картина? Или вы считаете, что существует страна, где все построено на справедливости и любви, где будущего писателя с юных лет выделяют из толпы сверстников, опытные доброжелательные мастера наставляют его в ремесле, и потому вместо того, чтобы шлепнуться в поток, он плавно скользит, как угорь, в типе или иле?

В течение дня подобные причудливые извивы мысли не раз посещали меня; они вырастали предо мной наподобие высоких тополей в то время как я мерил шагами улицу, надеясь на прилив вдохновения, или, уткнувшись в подушку, искал забвения в сне. Как удивительна, как прекрасна жизнь писателя! — не раз говорил я себе, подразумевая под этим существование в царстве переплетенных, перевитых сучьев, ветвей, листьев, шипов, побегов и всего прочего. Та, весьма умеренная, деятельность, связанная с моей «работой», не только не отнимала у меня энергию, но, напротив, стимулировала. Я находился в постоянном возбуждении. Если время от времени я и жаловался на опустошенность, то это состояние никогда не возникало от избытка работы, а наоборот — когда я оказывался во временном тупике. Не владел ли мной подсознательный страх, что, дай я себе волю, у меня может прорезаться собственный голос? Не боялся ли я, что, извлеки я на свет Божий так долго скрываемое сокровище — не знать мне больше покоя и отдыха от изнурительного труда?

Человек не может представить Сотворение Мира. Сама мысль об этом ему не по плечу! Так же невозможно вообразить и состояние прямо противоположное — хаос. Немыслимо считать, что это просто отсутствие творческого начала. Чем глубже мы смотрим на вещи, тем более склонны видеть порядок в беспорядке, закон в беззаконии и свет во тьме. Ничто — отсутствие чего бы то ни было — уразумению не поддается. Уже целую вечность все вокруг нас движется, пульсирует, прибывает, убывает, меняется. И все это в соответствии с непостижимыми побудительными мотивами и силами, которые мы, раз открыв, называем законами. Хаос! Мы не знаем о хаосе ничего. Молчание! Оно ведомо только мертвым. Ничто! Высморкайся изо всей силы — все равно в носу что-то останется.

Когда и где прекращается творчество? И может ли писатель создать нечто новое, то, чего до него еще не было? Не может. Писатель просто варит в своем котелке новую похлебку из старых харчей. В противоположность труду по сотворению мира его творческие усилия имеют начало и конец, а посредине, там, где он варит или, точнее, варил свою похлебку, рождается подобие жизни: книга. Некоторые книги изменяют облик мира. Но это не коренное изменение, а всего лишь перестройка. Все жизненные проблемы остаются. Можно подтянуть лицо, но годы этим не убавишь. Книги не оказывают глубинного влияния на жизнь. И писатели тоже. Все заключено в первопричине. «Где был ты, когда я создавал мир?» Ответьте на этот вопрос — и вы разгадали тайну сотворения Вселенной.

Мы пишем, зная с самого начала, что проиграли. И каждый день молим о ниспослании новых мук. Чем больше скребем в затылке и ерзаем, тем лучше себя чувствуем. А если и читателей станет так же разбирать, то мы просто воспарим от восторга. Пусть никого не настигнет апатия! Пусть всегда рассекают воздух интеллектуальные стрелы, посланные les hommes de lettres [105][105] Литераторы (фр.). .Обратите внимание — литераторами. Литера — буква. Очень удачное словообразование. Так и видятся буквы, скрепленные друг с другом невидимыми намагниченными проволочками. Творческие муки навязаны мозгу, назначение которого — работать без насилия. С кем вы знакомитесь — с человеком или его сознанием? Сознанием, включающим в себя книги, страницы, предложения, набитые запятыми, точками, точками с запятой, тире, звездочками, сносками. Один писатель получает премию, членство в Академии, другой — обглоданную кость. Именами одних называют улицы и бульвары, другие кончают жизнь на виселице или в богадельне. И даже в том случае, если все их «творения» будут прочитаны и усвоены, люди все равно будут мучить друг друга. Ни один писатель, пусть самый гениальный, не в силах изменить жестокую реальность.

Жизнь великих ничем не отличается от жизни простых смертных. И жизнь литераторов тоже. Кто стремится изменить мир? (Да пусть он сгинет, провалится к чертям собачьим!) Тетраззини выводит свои трели, Карузо сотрясает голосом люстры, Корто порхает в вальсе, как летучая мышь, великий Владимир [106][106] Видимо, Горовиц. насилует клавиатуру — разве думают они о созидании или спасении? Да они и о запоре даже не думают… Дорога дымится под копытами копей, громыхают мосты, облака пролетают мимо. Какой во всем этом смысл? Ветер свистит в ушах. Все проносится — бубенчики, запонки для воротничка, усы, гранаты-плоды и ручные гранаты. Мы сторонимся, чтобы уступить дорогу вам, горячие кони. И еще вам, дорогой Яша Хейфец, и вам, дорогой Иожеф Сигети, и вам, дорогой Иегуди Менухин. Мы смиренно отступаем в сторону — слышите нас? Нет ответа. Только позвякивают запонки.

В те ночи, когда этот бег стремительно нарастал и когда все извлеченные из небытия персонажи разыгрывали сцены в моем сознании — спорили, визжали, пели йодлем [107][107] Манера пения альпийских горцев, для которой характерны рулады, скачки на широкие интервалы., ходили «колесом», даже ржали — что за кони! — я знал: это единственно подходящая для меня жизнь — жизнь писателя, а остальной мир пусть пребудет сам по себе, остается неизменным или портится, чахнет и гибнет, ведь я уже этому миру не принадлежу. Тому, что болеет и умирает, тому, что вновь и вновь ранит себя, тому, что содрогается, как краб с оторванными клешнями… У меня есть свой мир, похожий на Graben [108][108] Канава, свалка (нем.). , где в беспорядке соседствуют веспасиана [109][109] Так во Франции называют уличные туалеты., Миро, Хайдеггеры, биде, канторы, поющие голосом кларнета, оперные дивы, утопающие в собственном жире, горнисты и тройки, которые мчатся, как ветер… В этом мире нет Наполеона и Гете, нет даже таких возвышенных душ, как святой Франциск, Милес Песнопевец и Витгенштейн, которым повиновались птицы. И даже поверженный на землю карликами и гремлинами, я сохраняю свою власть. Мои любимцы по-прежнему повинуются мне — прыгают, как зерна кукурузы на раскаленной сковородке, а потом сами укладываются рядком, образуя предложения, абзацы, страницы. И когда-нибудь, в каком-то отдаленном месте, другие, влюбившись в музыку слов, отзовутся на те же мысли и возьмут приступом небеса, чтобы принести и туда эти бредовые идеи. Почему происходят такие вещи? Непонятно, как непонятно, почему рождаются кантаты и оратории. Мы знаем только, что их магия закономерна и что, слушая, вникая и благоговея, мы добавляем радость к радости, страдание к страданию, смерть к смерти.

Нет ничего более творческого, чем само творчество. Авель родил Богула, Богул родил Могула, а Могул родил Цобеля. У попа была собака… Буква к букве — и вот возникает слово; слово к слову — возникает фраза, и так далее: фраза к фразе, предложение к предложению, абзац к абзацу, глава к главе, книга к книге, эпопея к эпопее — так и тянется Вавилонская башня, чуть-чуть не дотягиваясь до губ Всевышнего. «Прежде всего — смирение». Или, как говорит мой дорогой, бесценный Учитель: «Нам нельзя забывать, что нашими ближайшими родственниками являются насекомые, птеродактили, ящеры, слепозмейки, кроты, скунсы и крошечные белки-летяги» [110][110] Миллер цитирует Э. Фора.. Но давайте не будем также забывать, когда творчество поглощает нас, что каждый атом, каждая молекула, каждый элемент Вселенной связан с нами, подбадривает нас или, напротив, осаживает, напоминая, что грязь — не только грязь, а Бог — не только Бог, что все в природе перемешано, поэтому мы вечно, как кометы, гонимся за собственными хвостами и тем самым задаем направление движению, материи, энергии и прочей концептуальной ерунде, геморроидальными шишками впившейся в задницу мироздания.

(«Моя соломенная шляпа затерялась среди соломенных шляп сборщиков риса».)

В этом прекрасном мире совсем не обязательно, следуя примеру отдельных изысканных натур, угощаться человеческими экскрементами или совокупляться с покойниками, как и воздерживаться от пищи, алкоголя, секса и наркотиков по примеру отшельников. Ни от кого также не требуется часами играть гаммы, арпеджио, пиццикато или каденции, что регулярно делают последователи Листа, Черни и других пламенных виртуозов. Не стоит и работать до седьмого пота, чтобы вынудить слова взрываться фейерверками в соответствии с баллистическими законами упивающихся собственным величием семантиков. Достаточно и даже более чем достаточно — потягиваться, зевать, сопеть, пускать ветры и ржать. Оставим правила неучам, а техническую сторону дела — анархистам. Долой миннезингеров, даже тех, что из Каппадокии [111][111] Область в центре Малой Азии (на территории современной Турции).!

Вот так, пока я прилежно и раболепно подражал великим мастерам — их приемам и художественным рецептам, во мне назревал бунт. Обретя волшебную власть, я не стал бы достраивать Вавилонскую башню, а разрушил бы ее. Роман я обязан дописать. Point d'honneur [112][112] Вопрос чести (фр.). . Но после… После — возмездие! Разорим, опустошим землю, превратим Культуру в сточную канаву, чтобы мерзкое зловоние навсегда осталось в памяти потомков. Всех своих кумиров — а у меня их целый пантеон! — я согласен принести в жертву. Красноречие, которым они меня наделили, я использую для проклятий и богохульства. А древние пророки, разве они не сулили гибель? Они без колебаний произносили ругательства, способные поднять из гробов мертвых! Если моими товарищами всегда были одни лишь отщепенцы и изгои, значит, в этом есть какая-то цель? Ведь и мои кумиры в некоем глубинном смысле — тоже отщепенцы и изгои. Разве они не приплыли на волне культуры и разве их не носило туда-сюда, как безымянные обломки нашего прозаического мира? Обуревавшие их демоны столь же жестоки и безжалостны, как работорговцы. И разве не все их произведения — великие, благородные, совершенные, так же как и низкие, отталкивающие и посредственные — делают жизнь, словно сговорившись, с каждым днем все более невыносимой. Какой толк в мадригалах, максимах и советах мудрецов, в кодексах и статьях законодателей, какой толк в самих вождях, мыслителях, людях искусства, если основные стволы жизни не поддаются изменению?

Только начинающему писателю позволено задавать не те вопросы, выбирать ложное направление, надеяться и молиться о том, чтобы рухнули все существующие формы и стереотипы. Озадаченный, растерянный и дергающийся по пустякам, смущенный и смятенный, рвущийся к цели и проклинающий все на свете, язвительный и глумливый, убежденный, что каждая моя фраза — сокровище, я тем не менее иногда впадал в прострацию, ощущая в голове полную пустоту, какая бывает у шимпанзе, подмявшего под себя самку. Так Авель родил Богула, а Богул — Могула. Я находился в самом конце — собака Цобеля с костью в зубах, которую у меня не хватало сил разгрызть, — я только возился с ней, мусолил и испражнялся на нее. В конце концов орошу ее как следует и закопаю. А имя кости — Вавилон!

Прекрасна жизнь писателя! Мне другой не надо. Сколько средств! Сколько приемов! Никто не может знать, если только не стоял за моей спиной, сколько месторождений я вскрыл в поисках цепной руды! Или сколько птиц ублажало мой слух пением, пока я работал отбойным молотком! Или сколько смешливых гномов и эльфов-зубоскалов следило за мной, пока я писал; они почтительно щекотали мои яички, повторяли, как попугаи, строчки и открывали тайны камней, ивовых лоз, помогающих отыскивать ценные металлы, блох, вшей и цветочную пыльцу. Кто может знать, что дарили мне в сновидениях мои кумиры, какие секретные коды открывали? С ними я мог читать между строк, исправлять неточные биографические сведения, разбираться в запутанных комментариях. Никогда я не чувствовал себя увереннее, не ощущал более твердой terra firma [113][113] Твердой земли (лат.). под ногами, чем когда связался с этим подвижным, плавучим миром, созданным литературными хулиганами, к которым я со временем научился поворачиваться задом.

И кто, спрашиваю я вас, кроме Отца всего сущего, мог придумать, что первый шаг на пути творчества должен обязательно сопровождаться громким зловонным пуком, словно новичок вдруг впервые осознал преимущество применения артиллерийского огня? Только вперед! Генералы от литературы могут спокойно спать в своих уютных постелях. Мы, молодые и сильные, примем бой. Из окопов пути назад нет. Оставим позади вас, лауреаты сатаны! Даже если нам придется драться на топорах, мы не отступим. Уделаем этих свиней! Avanti, avanti! [114][114] Вперед, вперед! (ит.).

Эта битва бесконечна. У нее не было начала и не будет конца. Мы, те, кто бормочет с пеной у рта, ведем ее испокон веку. И увольте нас от дальнейших инструкций! Неужели, двигаясь от траншеи к траншее, мы оставим за собой зеленые лужайки? Можно ли быть одновременно мясниками и художниками-пейзажистами? Неужели надо рваться к победе, предварительно надушившись, как шлюхи? Для кого мы сражаемся?!

Какое счастье, что у меня только один читатель! И к тому же такой снисходительный! Каждый раз, садясь за работу, я застегиваю юбку, поправляю прическу и пудрю носик.

Милый Папочка, если бы он видел меня за работой! Если бы знал, на какие я иду муки, чтобы придать роману надлежащую художественную форму. Какого Мария он во мне нашел! Какого эпикурейца [115][115] Герой романа «Марий-эпикуреец» Уильяма Патера.!

Поль Валери где-то сказал: «То, что представляет ценность только для нас (имея в виду художников слова), лишено всякой ценности. Это закон литературы». И сейчас так? Тсс, тсс! По правде говоря, Валери рассуждал об искусстве поэзии, размышлял о назначении и задачах поэта; его raison d' etre [116][116] Смысл существования (фр.). . Что касается меня, я никогда не считал поэзией только то, что попадает под ее определение. Для меня знак поэта — везде, во всем. Извлечение сущности из мысли, доведение ее до стихотворения, оставшегося на дне после перегонки и ничем не проявляющего связи с тем «сором», из которого его добыли, — это, в моих глазах, бессмысленный, никчемный поступок, пусть этим торжественно занимаются высокоученые повивальные бабки, не щадящие своих сил ради торжества Красоты, Формы, Интеллекта и т.д. Я останавливаюсь на этом столь подробно потому, что именно тогда, пребывая в сладостном состоянии эмбриона, я был больше, чем когда-либо, поэтом. В отличие от Дидро я никогда не считал мои мысли шлюхами. Зачем мне шлюхи? Нет, мысли были для меня садом утех и наслаждений. Я довольно рассеянный садовник, хотя в то же время любящий и заботливый, и потому не истребляю сорную траву, колючки, крапиву, мне доставляет радость одно лишь посещение этого уединенного места, полного кустарника, бутонов, цветов, пчел, птиц, разных букашек. Никогда не входил я в этот сад как сутенер, даже когда мной овладевали блудливые мыслишки. Не было у меня к нему и научного отношения — ботаника, энтомолога или садовода. Я ничего не анализировал, в том числе и свое восхищение. И ничему не давал названия. Достаточно любоваться цветком или вдыхать его аромат. Как он появился на свет? А как все остальное появляется? Нет, если уж я задавал вопросы, то другие: «Ты здесь, мой дружок? Сверкают ли на твоих лепестках капельки росы?»

Что может быть разумнее — и достойнее! — отношения к мыслям, идеям и приступам вдохновения как к прелестным цветам? И что может быть приятнее, чем улыбкой приветствовать их всякий день и прогуливаться в саду, любуясь их недолговечной красотой? Признаюсь, иногда я посягал на то, чтобы украсить одним из них петлицу. Но никогда не подумывал о том, чтобы использовать эти цветы как шлюх или биржевых маклеров. Сама мысль представлялась мне невероятной. Достаточно того, что мне иногда дарилось вдохновение, о пожизненном я и не помышлял. Я не был поэтом, но и «рабочей лошадкой» тоже. Я просто шел не в ногу. Heimatlos [117][117] Безродный, бездомный (нем.). .

Мой единственный читатель… Позже я сменю его на идеального читателя, на этого любезного сердцу шельмеца, этого бесценного плутишку, с которым смогу говорить так, словно сказанное имеет отношение только к нему и ко мне. Почему я указываю и себя? А разве этот идеальный читатель не мое alter ego [118][118] Второе «я» (лат.). ? Стоит ли создавать собственный мир, если он понятен Тому, Дику и Гарри? У них есть тот мир, в котором мы живем и за который они цепляются как утопающий за соломинку, хотя и заявляют, что ни во что его не ставят. И разве не странно, что те, кто отказывается создать свой мир или слишком ленив для этого, так хотят захватить наш? Кто топчет ногами цветочные клумбы? Кто бросает окурки в купальню для птиц? Кто мочится на цветущие фиалки? Нам ли не знать, как ретиво вы листаете книгу, страница за страницей, выискивая «клубничку». Вы всюду наследили, вы все изгадили. Это вы убиваете гениев, уродуете титанов духа. Вы, вы — либо любовью и восхищением, либо завистью, злобой и ненавистью. Тот, кто пишет для вас, подписывает себе смертный приговор.

Маленький воробушек,

Прочь с дороги,

Идет господин Конь.

Это написал Исса-сан [119][119] Кобаяси, Исса (1763-1827) — японский поэт, мастер поэзии хайку.. Скажите, в чем смысл этого стихотворения?


Читать далее

Генри Миллер. Нексус
1 29.10.13
2 29.10.13
3 29.10.13
4 29.10.13
5 29.10.13
6 29.10.13
7 29.10.13
8 29.10.13
9 29.10.13
10 29.10.13
11 29.10.13
12 29.10.13
13 29.10.13
14 29.10.13
15 29.10.13
16 29.10.13
17 29.10.13
18 29.10.13
19 29.10.13
20 29.10.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть