Онлайн чтение книги Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен Stranger in the Shogun's City: A Japanese Woman and Her World
Пролог

В первый день нового века, первого января 1801 года[2]Отсчет нового века в странах Запада велся не с 1800-го, а с 1801 года., американский президент Джон Адамс открывал для приема широкой публики только что достроенный и еще не обжитой Белый дом[3][35, p. 77] [Первая цифра в квадратных скобках означает номер использованного автором источника из библиографического списка литературы, вторая – номер страницы, тома, главы, листа или таблицы (где применимо) в этом источнике.].. На другом континенте, в Лондоне, церковные колокола возвестили о рождении Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, и на флагштоках был впервые поднят обновленный Юнион Джек – союзный флаг с добавленным косым красным крестом Ирландии. Наполеон уже вынашивал планы грядущих военных побед[4][181, p. 144]., а парижане вовсю праздновали свой традиционный Новый год, отмечая его вопреки французскому республиканскому календарю, которым этот праздник не признавался[5][185, p. 103–104].. Вот и завершился XVIII век, однако отголоски его революций все еще штормовыми волнами обрушивались на людские судьбы. Американские газеты публиковали смелые прогнозы, не только касающиеся их страны, но и охватывающие все человечество: на смену тирании придет свобода, на смену суевериям – просвещение, а республиканизм победит монархию. Новое столетие «сулит великие перемены, которые потрясут основы мироустройства», провозглашала пресса[6][128, 1801, January 1]. Газете The Messenger вторила нью-йоркская The American Citizen and General Advertiser, в январском номере которой предрекалось, что «наступит новая эпоха, и ее принципы, ее таланты, ее республиканский дух одержат победу над невежеством, злонравием и пороком», а мир и процветание станут уделом «друзей свободы» «в самых разных уголках света» [4, 1801, January 1]..

Однако по другую сторону огромного беспокойного океана, далеко за пределами могучих гор и равнин Нового Света лежал край, где не предполагалось никакого нового столетия, а поэтому никто не собирался ни праздновать его приход, ни произносить тосты, ни заглядывать в будущее. В тех землях придерживались собственного лунного календаря, и лишь немногие посвященные знали, что наступающий год – тысяча восемьсот первый. Для большинства жителей Японских островов шел двенадцатый год Кансэй – и было это вовсе не начало эпохи, а ее середина. Пока мощная волна революций перекатывалась от одного государства Атлантического региона к другому, далекая от всех потрясений Япония, напротив, мирно плыла по волнам, пожалуй, самого спокойного времени своей великой истории. Прошло почти двести лет с тех пор, как в стране кто-то воевал. В течение этих двух веков – пока Европу раздирали кровавые религиозные конфликты; пока в Китае успела рухнуть династия Мин и отзвуки ее падения пронеслись по всему Азиатскому материку; пока монархи разных стран всходили на эшафоты; пока на карте мира появлялись новые государства; пока возникали и распадались великие морские империи – в Японии продолжалась эпоха мира и спокойствия. И казалось, ей не будет конца.

Первое января 1801 года в большинстве западных стран отмечалось как праздник, а в Японии то был самый обыкновенный день середины зимы – семнадцатое число одиннадцатого месяца. Элегантные горожанки щеголяли в многослойных стеганых одеждах. Дозорные высматривали, не вспыхнет ли где пожар. Уличные торговцы продавали с лотков печеный сладкий картофель. Сельские жители латали крыши, плели веревки, ухаживали за зимними посевами зелени и редиса. Закончился сезон сбора урожая, наступала пора расчетов – и японцев беспокоило лишь, смогут ли они заплатить подати. Для этой цели крестьяне складывали в горах древесину, а на побережье заполняли бочки сухими водорослями; в хозяйстве всегда имелись запасы соевых бобов и риса. Некоторые крестьяне, у кого водились монеты, расплачивались ими. Подати взимались с любого, даже самого мелкого, селения в каждой из шестидесяти шести японских провинций – их взыскивали в пользу как местного землевладельца, так и сегуна. Сегун Токугава Иэнари управлял всей страной из своего замка, находившегося в столице Эдо. То был большой густонаселенный город, в котором проживало более миллиона человек[7]На то время, по имеющимся данным, численность населения города Эдо составляла один миллион двести тысяч человек [214, p. 17–19]..

Зимой, в самую темную ее пору, когда на Западе вовсю праздновали Новый год, в Японии выписывали к оплате десятки тысяч налоговых счетов. На каждый документ ставилась печать, тушью и кисточкой срисовывались с него множество копий, во все концы страны посылались гонцы, вручавшие эти счета людям с натруженными, мозолистыми руками. Один из таких счетов оказался в доме буддийского священнослужителя Эмона[8][169, #587]; общий шифр архивной коллекции храма Ринсендзи – E9806; подробные сведения о названии, авторе и дате отдельного архивного документа можно найти в описи архивного фонда префектуры Ниигата, доступного на онлайн-ресурсе: www.pref-lib.niigata.niigata.jp/?page_id=569., жившего в деревне Исигами, находившейся во многих днях пути от шумного Эдо с его богатыми домами и театрами кабуки. Маленький храм, в котором служил Эмон, стоял у подножия крутых гор в провинции Этиго – в самом сердце японской местности, где за долгие зимние месяцы выпадает больше всего снега[9]Для этого района Японии характерны долгие морозные зимы и обильные продолжительные снегопады, недаром одно из его поэтических названий – «Снежная страна» (Юкигуни). Провинция, о которой идет речь, – префектура Ниигата, расположенная на острове Хонсю и обращенная к Японскому морю, – относится к самым снежным населенным местам мира. Прим. науч. ред.. Вот и сейчас в этом краю луговых трав, рисовых полей и деревянных домов с соломенными крышами зима вошла в полную силу. Соседи Эмона уже отремонтировали плетеные соломенные сапоги и снегоступы[10]Снегоступы – самое древнее приспособление для передвижения по снегу; японские снегоступы представляли собой круглую или продолговатую рамку с сеткой, которая с помощью завязок или ремешков прикреплялась к соломенной обуви. Прим. науч. ред., укрепили кровельные перекрытия, укутали капризные растения плотными плетеными циновками, а окна завесили тростниковыми ковриками[11][207, p. 9–21].. К одиннадцатому месяцу землю укрывал толстый слой снега, с каждым днем становившийся все выше. Временами поднимался сильный ветер, он еще больше заваливал поля снегом, нагромождал сугробы, заметал пересекавшие деревню извилистые тропинки и узкие каналы[12][169, #1452]., делая их невидимыми для глаз.

Несколько поколений рода Эмона[13][144]. жили среди крестьян деревни Исигами. Дальние предки его были самураями. Если верить семейной легенде, служили они под началом Такэды Сингэна – великого полководца по прозвищу Тигр из Каи, снискавшего славу прозорливого стратега и знаменитого своими диковинными боевыми доспехами, особенно шлемом, который венчали изогнутые золотые рога[14][179, p. 204–231].. Его армии принимали участие в самых кровопролитных битвах XVI столетия – времени, когда в стремлении захватить власть над всем архипелагом военные вожди собирали под свои знамена десятки, а затем сотни тысяч мужчин, бесчинствовали на землях соседей, вытаптывая на своем пути поля, сжигая города и замки. Тот период так и называли эпохой воюющих провинций. Армии то и дело перебрасывались из одного военного лагеря в другой, у крестьян отнимали земли, сгоняли их с родных мест – и получалось, что все население, лишенное опоры, скиталось, не находя в собственной стране места, где можно осесть. В конце концов, когда войска были доведены до полного истощения, наступил пусть вымученный, но столь долгожданный мир, и предки Эмона оказались каким-то образом на юге провинции Этиго.

В последние десятилетия XVI века новый военный правитель Японии – предтеча сегуна – поделил весь народ на воинов и гражданских[15]См.: [13].. Глава каждого самурайского рода должен был определить свою судьбу. Избравшим военную службу предстояло оставить землю, хозяйство и переселиться в города-крепости – там им надлежало всегда находиться в полной боевой готовности, чтобы защищать своего повелителя. Пожелавшим остаться в своих деревнях велели отказаться от самурайского звания и сдать оружие. Самураи приобретали привилегию участвовать в государственных делах и получать жалованье от сегуна или другого вельможи. Ставшим гражданскими лицами дали гарантированное обещание, что их больше никогда не заставят идти на войну, – именно такую долю выбрали себе предки Эмона. Они расстались с оружием и с тех пор стали жить в деревне.

На протяжении многих лет мужчины рода Эмона возделывали землю и служили деревенскими старостами. Они разрешали споры, собирали подати и были посредниками между жителями деревни и самураем, который управлял их краем. Но один из предков Эмона избрал иной путь. Отложив в сторону все известные наставления по сельскому хозяйству, он принялся изучать буддийские писания и в итоге стал служителем Истинной Школы Чистой Земли (Дзёдо-синсю). Он проводил молитвенные собрания, заупокойные службы, пел гимны и учил земляков главному постулату своей веры: любой, кто верит в благую мощь Будды Амиды, переродится в Чистой Земле, освободившись от вечного кармического цикла страданий. Именно тот предок и основал маленький деревенский храм Ринсендзи, где теперь жил со своей семьей Эмон, опекая паству и ведя в храмовых книгах учет родившимся и умершим.

Решения, некогда принятые каждым из далеких предков, и поныне имели свои последствия, определявшие образ жизни Эмона и проникавшие в любой уголок его повседневного существования[16]См.: [70].. Пожелай в былые дни предки Эмона быть воинами – и он тоже стал бы самураем и носил бы теперь два меча как символ воинского статуса. Он жил бы в городе, а если и приезжал в деревню, то ходил бы в традиционных длинных широких штанах и с волосами, собранными в блестящий узел на затылке, – любая деталь его внешности свидетельствовала бы, какую важную персону он собой представляет. Однако Эмон носил унылые одежды храмового служителя и брил голову. Но что еще важнее, он платил подати. Родись Эмон самураем, то принадлежал бы к правящему классу и тогда сам выписывал бы налоговые счета, взимал бы платежи, да еще получал бы жалованье за все свои хлопоты. И ему, и всем его потомкам мужского пола был бы обеспечен гарантированный доход – на все времена, пока существовал бы род Эмона.

Хотя он не роптал на выбор предков – даже сейчас, в самый разгар зимы, получив очередной счет от господина. Надо сказать, Эмон считал себя вполне состоятельным человеком. У него в 1800 году родился первенец, наследник храма. Они с женой Харумой не только мечтали иметь много детей, но и надеялись, что им почти наверняка хватит денег, чтобы поставить всех на ноги. По всему можно было судить, что их семья процветает. Он мысленно поблагодарил Будду за дарованные ему, Эмону, милости. Год выдался тяжелым[17][152, p. 219–220]., и многим жителям деревни Исигами повезло не так, как ему, служителю храма. Река выше по течению разлилась так, что затопила деревенские пруды и поля, – погиб практически весь урожай. Старосты окрестных деревень взмолились о помощи, рассказывая о голодающих вдовах и сиротах, о несчастных семьях, которые вынуждены сниматься с насиженных мест и бежать куда глаза глядят, так как не в состоянии оплачивать непосильные для них счета. Но Эмону подобные бедствия не грозили. Присланный налоговый счет не стал для него предвестником катастрофы, а был всего лишь документом, с которым надлежало ознакомиться, потом следовало оплатить его и спрятать в семейный архив.

От родителей Эмону достались коробки, набитые старыми бумагами, причем некоторые из них насчитывали более сотни лет[18]В наше время эти бумаги извлечены из старых коробок, систематизированы и аккуратно подшиты. Их собрание составляет архивную коллекцию храма Ринсендзи [169], заботливо хранящуюся в архиве префектуры Ниигата [144].. Бумаги были либо сложены гармошкой, либо наспех рассованы по конвертам, либо аккуратно собраны в небольшие книжечки. Среди них хранились письма и самые разные документы, собиравшиеся не одно десятилетие: налоговые счета и квитанции; связанные с деревенскими делами прошения и уведомления; закладные на землю и расписки о займе денег; записи о рождении и смерти; перечни посмертных буддийских имен и даже список закупок, сделанных к свадьбе старшей сестры Эмона. В наличии подобного архива не было ничего необычного. Следует заметить, что в те времена многие соотечественники Эмона – причем как мужчины, так и женщины – владели грамотой. Если каждый пятый сельский житель умел писать[19]В данной оценке грамотности мы опираемся на исследования Тонэ Кейдзабуро о посещаемости школ в деревнях региона Канто, где уровень образованности населения был относительно высоким, см.: [171, p. 131]., то что говорить о большинстве горожан. Совместными усилиями граждане Японских островов невольно создали самый, пожалуй, обширный архив документов эпохи XV–XVIII веков. В изысканно обставленных покоях дворца в Эдо, склонившись с кистью в руке над лакированными столиками, женщины сегунов писали письма. Самураи, устанавливавшие законы и судившие преступников, создавали своды правил и отправляли докладные записки. Крестьяне записывали в свои сельскохозяйственные дневники траты на покупку семян и даты их посева. В больших торговых домах и даже маленьких лавках имелись собственные бухгалтерские и конторские книги. Детские уроки, нацарапанные на клочках бумаги. Наброски храмов и гаваней, портреты легендарных самураев; зарисовки деревьев и демонов; планы домов. Описи имущества. Комментарии к «варварской» западной истории. Реестры книг, имевшихся в передвижных библиотеках. И конечно, стихи – стихи обо всем на свете.

Зимой двенадцатого года эры Кансэй в коллекции Эмона не хранилось ничего примечательного. Содержимое коробок могло лишь поведать историю упорядоченной жизни, которая складывалась вполне предсказуемым образом: каждый год исправно выплачивались подати; женились сыновья; выходили замуж дочери; из поколения в поколение передавалась должность служителя храма Ринсендзи; семья ссужала деньгами других и покупала земли. Может быть, между штрихами писем и таились какие-то секреты, но они ничем себя не выдавали. Мир, вмещавшийся в коробки семейного архива, в целом не простирался за пределы того места провинции Этиго, в котором жил Эмон. В описываемые нами времена дальние города действительно находились очень далеко. Даже сидевший в своем замке в Эдо сегун казался абстрактной фигурой, а его правительство воспринималось как некая безликая сила, собиравшая налоги. И тем более никто в этой стране знать не знал о жившем где-то там, за океаном, президенте Соединенных Штатов Америки, переселившемся в только что отстроенный Белый дом.

Впрочем, по мере того как Эмон расширял свое семейство, а соответственно и свой архив, окружающий мир тоже медленно, почти неуловимо менялся. Вскоре семейная коллекция пополнится новыми именами, свежими датами и в итоге станет хранилищем свидетельств таких конфликтов, которые Эмон не мог ни представить, ни тем более предотвратить. Через несколько лет после начала нового века появится на свет дочь Эмона Цунено, которая в последующие пять десятилетий одна причинит семье больше неприятностей, чем остальные его дети, вместе взятые. За свою неспокойную жизнь Цунено напишет большое количество писем – все они будут бережно храниться сначала ее отцом, а потом братьями. В письмах она будет жаловаться, ликовать, отчаиваться, негодовать, просить прощения. Будет зачеркивать слова, исправлять их, начинать писать заново. Будет отрекаться от предыдущих посланий и клясться, будто вовсе не имела в виду того, что в них прочитали. То и дело в ее письмах будут возникать новые обратные адреса, мелькать какие-то эксцентричные персонажи, начнет фигурировать непонятная лексика. Она будет писать и писать – и в конце концов письма от Цунено, письма к Цунено и письма о Цунено заполнят собою все коробки семейного архива. Бунт Цунено, облеченный в письменную речь, породит настоящую лавину ответной корреспонденции, вовлекая в переписку других людей: на листочках разных размеров зазвучат всё новые голоса, а родные будут стараться понять ее и пытаться хоть как-то удержать от беспорядочной жизни. Семья словно верила, что бесконечная череда писем сделает из Цунено ту дочь и сестру, какую им всем хотелось в ней видеть. Но действительность распорядится по-своему. Хотя и сильная воля Цунено здесь сыграет не последнюю роль. Фамильный архив приобретет иной характер и вместо благочинной семейной саги об упорядоченной жизни начнет рассказывать совсем о другом – об истории Цунено.

Знал бы служитель Эмон, что готовит ему грядущее и какие тайны будет хранить и однажды раскроет его архив! Вероятно, тогда он совсем иначе отнесся бы к своим коробкам со старыми бумагами. Через много лет – уже после того, как исчезнет храм, падет сегун, а деревня Исигами сольется с соседним городом, – эти семейные документы попадут в государственный архив города Ниигата, который находится почти в ста двадцати девяти километрах от родных мест Эмона. Архивисты составят краткое описание жизни Цунено и разместят на сайте префектуры одно из ее писем[20]См.: www.pref-lib.niigata.niigata.jp/?page_id=569.. В это самое время ученый из далекой страны, сидящий у себя в кабинете наедине с компьютером, увидит его на своем мониторе и прочитает такие слова: «Матери от Цунено (лично в руки). Пишу с весенними поздравлениями. Я отправилась в Эдо и оказалась в районе Канды, в Минагава-тё, и – совершенно неожиданно – попала там в такую беду!»

Эмон бережно сложил в коробку очередной счет на подати…

Между ним и мною – когда я, находясь на другом конце света, впервые увидела письмо Цунено – пролегали не только океан, страны и совсем разные цивилизации. Нас разделяло два столетия. Я постоянно возвращалась мыслями к Цунено. В перерывах между лекциями, которые мне пришлось читать той зимой, я шла в свой кабинет и вновь загружала страницу сайта с ее письмом. За окнами мел снег. Когда закончился учебный год, я полетела в Токио – город, который раньше назывался Эдо. Оттуда я на сверхскоростном поезде помчалась через родные горы Эмона, чтобы посмотреть на оригинал письма Цунено, своими глазами увидеть бегущие снизу вверх по бумаге штрихи, сделанные ее кистью, и все еще четкие линии сгибов. Я сфотографировала это письмо, потом еще одно, после другое, затем их были уже многие десятки. Из-за смены часовых поясов у меня кружилась голова, поэтому, фотографируя, я опиралась свободной рукой о край стола. Кроме того, по утрам меня подташнивало, поскольку я ждала ребенка. В мир придет еще один первенец, будет еще одна семья, еще одна история.

Пока подрастали мои маленькие сыновья, я успела что-то выяснить о детях Эмона и Харумы. Знакомство с ними я начала с самой яркой, самой страстной из детей – это Цунено, так настойчиво желавшая поведать свою историю. Служитель храма не оставил нам родословной, поэтому имена остальных мне пришлось буквально раскапывать, разбирая сотни запутанных старых архивных записей. Так я узнала о Гию, старшем брате Цунено. Всегда чем-то озабоченный, раздираемый сомнениями, он, когда Эмон отошел от дел, стал главой семьи и начал ведать архивом. Выяснила я, кто был самым младшим братом – это Гисэн, оставивший после себя красиво и разборчиво написанные письма, в которых он называл сестру Цунено идиоткой.

На экране моего компьютера иероглифы превращались в миллионы пикселей. Прищурившись, я всматривалась в картинку, надеясь, что в росчерках старинной каллиграфии проступят более знакомые очертания современных японских слов. Я свободно читаю и говорю на современном японском, могу разобрать печатные документы XIX века, но рукописные тексты доводили меня до отчаяния. Я подолгу изучала послания Цунено и билась над архаической формой фонетического письма[21]Имеется в виду японская слоговая азбука кана, которая отображает звуки, в отличие от иероглифического письма, в котором письменные знаки могут обозначать и смысловые единицы, и понятия, и целые слова. Прим. науч. ред., проговаривая отрывки вслух и пытаясь правильно, чтобы не исказить смысл, разделить сплошной текст на отдельные слова и словосочетания. Чтобы справиться со скорописью Цунено, с ломаным стилем ее каллиграфических знаков, мне требовалось постоянно прибегать к специальным словарям – в итоге корешки двух из них в процессе работы оказались в таком плачевном состоянии, что из книг стали выпадать страницы. И они были повсюду: на кухне, на полу кабинета и даже в сумке для подгузников. Я писала письма японским коллегам, моля их о помощи. Для расшифровки отдельных мест пришлось нанять научного ассистента. Несколько лет я хранила в памяти телефона всю коллекцию документов на тот случай, если вдруг встречу кого-то, кто поможет разобрать трудное место. Я могла оказаться рядом с таким человеком где угодно: и на банкете после конференции, и на заднем сиденье такси. Однако со временем я все-таки сумела прочитать основную часть текста самостоятельно. Понемногу из разрозненных деталей складывалась история о непокорной женщине и погрязших в раздорах ее родных – то были люди, считавшие года по древнему календарю; люди, родившиеся и умершие при власти сегуна. Все они принадлежали к тому последнему поколению, которое знало великий город не как Токио, а как Эдо.

Если Эмон смог бы заглянуть в будущее, наверняка он сто раз подумал бы: стоит ли так заботливо собирать семейный архив и учить старшего сына бережному отношению к нему? Пожалуй, вряд ли ему хотелось, чтобы кто-то из чужих узнал историю его вздорной дочери и тем более поведал ее миру. Совсем не для того он вел семейную хронику, чтобы однажды до нее добрались сотрудники государственного архива и тем более какая-то иностранка, пусть даже вполне ученая дама. Скорее всего, он изумился бы, а может быть, и ужаснулся бы, узнав, что эта женщина, имеющая мужа и детей, неоднократно будет летать через океан, каждый раз оставляя свою семью ради его семьи, лишь бы порыться в его старых семейных бумагах. Еще больше удивило бы Эмона, что странная женщина сильнее всего привяжется к Цунено – его такой неблагодарной, такой эгоистичной дочери.

И все-таки историю семьи нужно чтить и помнить, а Эмон – равно как его предки и потомки – принадлежал к обществу, которое почти маниакально создавало и сохраняло любые письменные свидетельства. Трудно сказать, мог бы он что-то сделать иначе. Он всего лишь старался удержаться на границе столетий и вступал в эпоху, которую потом уже его внуки будут называть веком девятнадцатым. В те времена казалось, что выбора нет совсем.

Эмон бережно сложил в коробку очередной счет на подати – последний документ столетия, о конце которого он не знал, или первый документ столетия, о начале которого он даже не догадывался. Так или иначе, сам Эмон жил в середине своей эпохи и находился в центре собственной истории; он продолжал дела своих предков: исправно платил подати, готовился к дням грядущим, собирал семейный архив. И пока еще ничто не угрожало его тихому, занесенному снегом миру.