Онлайн чтение книги Ночь и город Night and the City
Глава 9

Как и «У Баграга», «Серебристая лиса» была винным погребком; как и Баграг, Фил Носсеросс был весьма загадочной личностью (как, впрочем, и все те, кто ведет ночной образ жизни). Прошлое этого человека было покрыто мраком неизвестности, но сквозь замочную скважину просачивался едва уловимый душок тщательно скрываемой тайны. Как он попал в этот бизнес? Когда начал свое дело? По какой причине? Чем он занимался до того? И если это честный бизнес, то как получилось, что он связался с преступным миром настолько тесно, что научился его хитростям, перенял его повадки? Где раздобыл исходный капитал? На эти вопросы никто не может дать вразумительный ответ.

Носсеросс был общителен, но не болтлив. Даже пытка каленым железом не смогла бы вытянуть из него ни единого лишнего слова. Он не был лжецом, его даже нельзя было назвать лукавым человеком. Он не прятался за небылицами, как Фабиан, и не увиливал от вопросов, как Фиглер; он просто не касался фактов своей личной жизни, а когда его начинали расспрашивать, отделывался шутками. Например, его часто спрашивали, давно ли он занимается клубным бизнесом и чем занимался раньше. На этот вопрос у него было полсотни ответов, один невероятней другого. Иногда он говорил: «А что, вы разве не знаете? Прежде я был лейтенантом в Армии Спасения»; или: «Да нет, у меня раньше была нафталиновая фабрика, я торговал нафталином»; или: «Ни слова больше, когда-то я был шпионом» — и так далее. Носсеросс мог быть кем угодно. Но больше всего он был похож на старого жокея: его вполне можно было представить в жокейской шапочке, вцепившимся в гриву галопирующей лошади. Но, с другой стороны, его несложно было вообразить и у штурвала в капитанской фуражке, и в жестком воротничке священника, читающего проповедь, и в колпаке с помпонами — клоуном, жонглирующим обручами в цирке. У него было поджарое тело и жесткое высохшее лицо с кожей, будто бы вычищенной с помощью пескоструйного аппарата, а его лысый череп своим цветом напоминал прочную кожаную обложку бухгалтерского гроссбуха. Его маленькие волосатые руки были проворны и крепки — руки-капкан, привыкшие хватать, не давая ничего взамен. Его маленькие, глубоко посаженные глаза тяжело взирали из-под густых черных бровей, которые то и дело изгибались, подобно мохнатым гусеницам, умирающим от жажды в безводной пустыне его сухого лба; это позволяло ему строить забавные гримасы, заставляя людей смеяться. Что-что, а Носсеросс это умел: он был весел и остроумен, но в то же время никогда не терял головы. Вряд ли вам удалось бы застать его врасплох. Он был приветлив и дружелюбен — словно коммивояжер, чье дружеское расположение является частью профессии; рассказчик лимериков, добродушный миляга, который шутливо тычет вас пальцем в ребра и похлопывает по ягодицам, чтобы определить, где лежит ваш бумажник, — ловкач, в совершенстве владеющий всеми возможными трюками; непревзойденный мастер в складывании собачек и человечков из бумажных салфеток; правая рука букмекера на скачках; провидец в том, что касается операций с банковскими чеками; твердый, как кремень; скользкий, как угорь; маленький сухопарый человечек, которому не занимать выносливости и коварства, который выглядит так, словно совершил нечто ужасное и чудом избежал пожизненного заключения.

Скорее всего, так оно и было.

Он обсуждал интерьер «Серебристой лисы» со своей женой Мэри — миниатюрной двадцатилетней блондинкой с кукольным лицом и бессмысленным взглядом огромных голубых глаз.

Мэри сказала:

— Ой, дорогой, давай разукрасим все в синий цвет, ярко-синий с золотым…

— Киска моя, — отвечал Носсеросс, — ты, видать, совсем ничего не смыслишь в психологии. Синий цвет означает печаль. А вот красный значит веселье — помнишь, как в песенке «Давай раскрасим город в красный цвет»? Так что он будет красным, понятно, кисонька?

— С золотой каймой, да?

— Нет, моя сладенькая куколка. Я собираюсь раскрасить это место совсем по-другому. На потолке будет нарисована спираль — ты знаешь, что такое спираль? Она начинается на потолке практически с мертвой точки, а потом расходится кругами по потолку и стенам до самого пола — длинными широкими полосами темно-красного и алого цвета. Поняла, лапуся? Их естественным побуждением будет следить глазами за этой спиралью, от потолка и до пола. Пропустив пару стаканчиков, да еще и под звуки оркестра, они почувствуют себя словно внутри огромного волчка. Это поможет им поскорее набраться. А чем скорее они будут набираться, тем больше станут тратить.

— Ага. Прелестные яркие огни…

— Нет, моя заинька, откуда у тебя такие странные идеи? Никаких ярких огней! Только приглушенные. Не все девушки так же красивы, как ты. Вращающиеся огни, вращающаяся люстра в центре спирали. Я их загипнотизирую, этих идиотов! Я с них живьем шкуру спущу!

— Зеркала?

— Нет, моя пусечка, людям нравится, когда другие ведут себя как идиоты, но они не желают видеть себя, когда сами следуют их примеру. Зеркала будут только в туалетных комнатах, да и там они будут розового цвета, понятно?

— А почему розового?

— Они не должны видеть себя в истинном цвете, цыпленочек. Когда их тошнит в туалете, пусть все выглядит так, словно они веселятся до упаду. Поняла, моя пуся-лапуся?

— Моя умненькая маленькая обезьянка!

— Просто я умею рассуждать здраво.

— Но, дорогой, не кажется ли тебе, что тридцать пять шиллингов за бутылку скотча — это дороговато?

— Они заплатят, моя киска.

— Я бы не стала.

— Я бы тоже, мой ангелочек. Мы умнее их: мы продаем это идиотам, а они будут покупать. А идиотов у нас пруд пруди!

— Не могу понять, почему многие так любят напиваться.

— Что же тут непонятного, заинька? Все яснее ясного. Ты ведь знаешь, как это бывает, когда человеку до смерти надоедает собственная жена?

— А?

— Ну, моя птичка, человек становится таким, когда его одолевает ненависть к самому себе. Он напивается, чтобы убежать от себя, почувствовать себя кем-то другим. Если этот человек трус до мозга костей, напившись, он ввязывается в драку. Человек, который заливается краской при звуке собственного голоса, выпив пару стаканов виски, начинает орать во все горло какую-нибудь похабную песню. Теперь поняла?

— Угу.

— Ути-пути, пуся-лапуся, — ворковал Носсеросс: он походил на гранитный булыжник, источающий мед, — заинька-паинька!.. Так вот, золотце: люди — это просто скопище грязных, трусливых, бледненьких, пучеглазых, безмозглых, отупевших от пьянства, сопливых, слюнявых кретинов. Они похожи на шпроты в банке — ни кишок, ни мозгов. Ясно, мой птенчик?

— Ага.

— Они ни на что не годятся. Им нужен наркотик — не один, так другой. Собственных добродетелей у них нет. Одни ударяются в политику — она тоже опьяняет, другие — в беспробудное пьянство. Они прекрасно знают, что они дерьмо, пустое место, и поэтому бегут сюда, чтобы залить пустоту алкоголем. Их не за что уважать. Люди! — презрительно бросил Носсеросс.

Носсеросс отлично знал человеческую породу.

Человек проводит первую часть жизни, пытаясь обрести себя, а вторую — пытаясь себя потерять.

Он бегает маленькими кругами, словно щенок, пытающийся поймать собственный хвостик; но, едва уловив собственную сущность и не испытав ничего, кроме отвращения к себе, стремглав бросается прочь от себя.

Он боится жизни и все время пытается убежать от реальности. Но сколько существует способов бегства от нее?

Он может стать философом или религиозным фанатиком, и обычно чем немощней его тело, тем жарче его вера; может витать в облаках дни и ночи напролет, но, едва он проснется, грезы уносятся прочь. Он — худший враг самому себе, куда же ему спрятаться от себя? Конечно, он всегда может покончить с собой, но почему-то не делает этого. Ему не хватает храбрости засунуть голову в духовку, и поэтому он говорит: «Так поступают одни лишь трусы» и даже мнит себя героем, потому что продолжает жить. Подобное самовозвеличивание — одно из проявлений его страусиной политики. Он выдумывает мнимую опасность, полагая, что им будут восхищаться, если он сумеет ее избежать, либо причислят к лику святых как великомученика, если он невзначай погибнет. Оставшееся время он посвящает вину, женщинам, веселью и песням.

Женщина для него — не более чем средство удовлетворения его похоти. Она подхлестывает его самолюбие, побуждая карабкаться вверх. Смех возвышает его над горемычными собратьями, ибо смеется он исключительно над чужой бедой. Песня позволяет ему черпать наслаждение в собственных печалях, превращая тяжкий труд в некое подобие танца. Алкоголь отупляет, позволяя забыться, а это нравится ему больше всего.

Охваченный паникой, он мечется в поисках выхода из тупика, а в итоге удирает, поджавши хвост, спасаясь от жизненных невзгод. Он громко и визгливо тявкает, пытаясь заглушить голос совести, хотя этот голос скорее напоминает грохот консервной банки, привязанной к его хвосту. В результате создается впечатление, что душа его так и не выбралась из колыбели и что он ничего не знает, кроме нескольких нечленораздельных звуков, выражающих его эмоции и потребности: ой-ей-ей! — «Пожалейте меня»; ух! — «Мне хорошо»; р-р-р! — «Я тебя ненавижу»; ха! — «Я тебя презираю»; ох-ох — «Мне надо в туалет».

Так понянчите же младенца! Суньте ему в ротик соску, а в ручку — погремушку, да не пожалейте вазелина и детской присыпки, иначе его нежная розовая попка покроется прыщами! Развлекайте его, носите на ручках, приговаривая: «агу, агу», щекочите под подбородком, чтобы он засмеялся. Расскажите ему об аисте и капусте — и упаси вас Бог пачкать его нежную душу рассказами о жизни или о том, что Положено Знать Каждому Мальчику. Но прежде всего не забывайте давать ему пить. Заткните его плачущий ротик сосцами забвения! Все, что ему нужно, — это пара жалких небылиц да глупых ничтожных сказочек в яркой упаковке: уверившись в том, что это и есть его жизнь, он спокойно заснет, зажав их в кулачке. Забвение! Так успокойте же его, ибо в этом есть великое утешение, жалкое подобие Вечного Блаженства. Маленький белый червячок, покоящийся в своем уютном коконе!

— Люди! — презрительно бросил Носсеросс.

— А может когда-нибудь случиться, что я тебе до смерти надоем? — спросила Мэри.

— Моя маленькая лапонька-киска!

— Моя маленькая лысенькая обезьянка!

Носсеросса переполнял восторг, который он был в состоянии выразить лишь следующим образом:

— Ути-шпути-фути!

— Сюсечка-кусечка! — отвечала Мэри. — А вдруг ты разом влюбишься во всех хорошеньких девушек «Серебристой лисы»?

— Да что ты такое говоришь, барашек ты мой?

Носсеросс положил свою лысую крепкую голову на душистое плечико Мэри и глубоко вздохнул.

Он не видел, как Мэри подняла глаза к потолку и подмигнула.

Кто сказал, что динамит сильнее всего на свете?

Динамитом можно разрушить гору. Но одна маленькая чайная ложечка семенной жидкости может запросто сокрушить империю, развеяв по ветру то, что накапливалось веками — мудрость поколений, гордость, целостность нации, — подобно тому как ребенок разрушает башню из песка. Так разорвите пополам Трою, словно упаковочную бумагу, рассейте Антиохию,[18]Город в южной Турции (современная Антакья), столица государства Селевкидов, основан в 300 г. до н. э. как пригоршню риса, встряхните Британскую империю, как скатерть, вытряхнув из нее всех королей!

Носсеросс был мудр — мудростью Соломона, который построил языческие капища и поклонялся Ваалу[19]Ваал (Баал) — древнее семитское божество плодородия, вод и войны. ради нескольких распутных филистимлянок. Носсеросс был проницателен и коварен — коварством Марка Антония, который променял империю на объятия дородной египтянки греческого происхождения с крючковатым носом. Носсеросс был силен — силой Самсона, который мог запросто разорвать пасть льву, словно негодный чек, но погиб в объятиях Далилы. Геракл держал на своих плечах небосвод, но вес двух сперматозоидов показался бы ему непосильным. Что толку в мудрости или в силе? Что толку в вековом женском опыте? За долгие шестьдесят лет своей жизни Носсеросс знавал сотни женщин — он был прекрасно осведомлен об их привычках, душах, обо всех ощущениях, которые может вызвать контакт с их телами. Это давало ему право, поглядывая на них с дьявольской усмешкой, смеяться над ними. Возраст и опыт обрекли его на мудрость. Но последняя вспышка угасающей мужественности бывает порой ослепительней молнии. В своем желании хоть как-то облегчить эти последние невыносимые простатические страдания старый человек отвергает мудрость, интуицию, силу воли, знания о жизни, здравый смысл, наконец, стыд — все, что только можно. И выставляет себя на посмешище — человек, витающий в облаках, — пока в один прекрасный день не посмотрит на себя в зеркало и не увидит там дряхлого, трясущегося, немощного старика. А женщина за его спиной будет натягивать платье, укоризненно поглядывая на него, — вот тогда-то, в безжалостном свете пасмурного дня, к нему вернется его благоразумие, ковыляя на неверных ногах и морщась от боли.

«Куда уходит любовь, когда возвращается благоразумие? И где тот жар, от которого так неистово билось сердце?»

«А ты купишь мне горжетку из чернобурки?»

«Да, если ты крепко поцелуешь своего старого Фила».

Мэри поцеловала его. Его лицо, подумала она, точь-в-точь как кожаное сиденье в автомобиле после того, как кто-то нагрел его своим задом. Потом она погладила его лысину и подумала: «На свете столько парней с потрясающей шевелюрой — скоро и я смогу найти себе такого…»

— Масенька-пасенька! — пылко проговорил Носсеросс.

Но перед Хелен и Ви Носсеросс явил свое истинное лицо — спокойное, жесткое и проницательное.

— Так значит, вы и есть та самая девушка, о которой Ви нам столько рассказывала? Как вас зовут?

— Хелен…

— Можете не называть мне свою фамилию, если не хотите.

— Нет, отчего же: Арнольд.

— Хелен Арнольд. И вы хотите работать у нас?

— Да, я хотела бы попробовать.

— Почему бы и нет? — сказал Носсеросс. — Хорошо. Можете попробовать.

— Спасибо… — Все произошло так быстро. Хелен не нашлась что сказать.

— Ви, — сказал Носсеросс. — Не могла бы ты подождать свою подругу за столиком? Мне надо кое-что обсудить с Хелен…

Ви вышла. Носсеросс широко улыбнулся и доверительным тоном вполголоса проговорил:

— Эта девчонка — круглая идиотка.

— Неужели?

— Точно. Но у вас-то все пойдет как по маслу, я уверен.

— Надеюсь, что так оно и будет.

Носсеросс напустил на себя вид доброго старого дядюшки.

— Да-а, Хелен, я ни секунды в этом не сомневаюсь. Вы умная девушка, я вижу это по вашему лицу. Вам, должно быть, лет двадцать пять, да? Я так и подумал. Прелестный возраст: вся жизнь впереди. А ведь у вас наверняка есть какое-нибудь образование, правда?

— Средняя школа.

— Что ж, тоже неплохо. А чем вы занимались прежде?

— По большей части работала секретаршей.

— Очень хорошо. И поскольку сейчас трудно найти работу по специальности, вы решили попробовать себя в чем-то новом, да? Прекрасно. Вот это я понимаю. У вас будет шанс встретить много хороших людей в этом деле… Ваша семья в Лондоне?

— Нет. У меня только сестра, и она живет в деревне.

— Что ж, начните работать и посмотрите, как вам это понравится. Кажется, Ви сказала, что вы хотели узнать круг обязанностей хозяйки?[20]Хозяйка — официантка, платная партнерша в дансинге или ночном клубе.

— Да, я…

— Зарплаты вы не получаете, только чаевые. Но я не скуплюсь на комиссионные. Так что проблем быть не должно… А теперь смотри: я буду говорить начистоту. Подавляющее большинство хозяек — безнадежные дуры. Если им раз удалось напоить клиента до потери сознания и вытряхнуть из него пару фунтов за здорово живешь, они решают, что чертовски умны и что их больше нечему учить… Хотя на самом деле они просто глупые жадные дуры. Работают бессистемно, понятия не имеют о том, что такое тактика поведения… Но ты умная девушка. У тебя есть светский лоск. Ты им всем сто очков вперед дашь. Вот, собственно, и все, что от тебя требуется: убеждать клиентов покупать выпивку. Ясно? Джин или виски, тридцать пять шиллингов за бутылку. Шампанское — от двух фунтов и выше. Есть еще кое-какие тонкости. Например, сигареты. Мы продаем обычные шиллинговые пачки за два шиллинга шесть пенсов. Далее по той же схеме: «Абдулла» — за шесть шиллингов, хотя на самом деле они стоят два шиллинга девять пенсов. Ты просишь у них закурить, говоря при этом, что куришь только турецкие, а если они курят турецкие, тогда говоришь, что куришь только виргинские, и выставляешь их на целую пачку. Попытайся почаще выставлять их на коктейли — за коктейли ты получаешь комиссионные. Видишь ли, мы готовим их из обычного лимонного сока, в стаканах для коктейля. Коктейль стоит три шиллинга, за каждый стакан ты получаешь по шесть пенсов. Поняла?

— Да.

— Теперь шоколад. Мы продаем его только в дорогих коробках. Я покупаю их по три-четыре шиллинга, а продаю по цене от тридцати шиллингов до двух фунтов за коробку. После ты продаешь мне ту же коробку за десять шиллингов. То же самое и с игрушками: я плачу по пять шиллингов за одну миленькую мягкую игрушечку, а продаю по цене от тридцати шиллингов до трех фунтов. Все зависит от финансовых возможностей клиента и от того, насколько он пьян. После ты продаешь мне эту игрушку за треть той суммы, которую за нее выложил клиент. Так что за каждую игрушку в тридцать шиллингов ты получаешь десять. Неплохо, да? Это большая выгода для всех нас. Понятно?

— Да, понятно. Но что именно я должна делать помимо этого?

— Следи за тем, чтобы они как можно больше тратили. Танцуй с ними, разговаривай, поддерживай компанию. Следи за своей речью. Не стесняйся выставлять напоказ все свои достоинства. Демонстрируй образованность: им будет приятно, что они в хорошей компании. Помогай им приканчивать бутылки.

— Вы что, хотите сказать, напиваться вместе с ними?

— Нет, если ты по-настоящему умна, ты не станешь напиваться. Опрокинь стакан, расплещи выпивку, сделай так, чтобы он захотел угостить оркестр. Ясно? Веди себя твердо, но вида не показывай. Жульничай, если это необходимо. Ты тоже вправе немного подзаработать. Если он хочет танцевать с тобой, скажи, что это будет стоить полкроны за один танец. Если он хочет, чтобы ты сидела с ним весь вечер, скажи, что твое время стоит от одного фунта и выше. Ты должна четко ему объяснить, что тебе нужно платить, но ни в коем случае не дави на него, не зацикливайся на деньгах. Если он предлагает тебе десять шиллингов, возьми, но потом сделай вид, что тебя это оскорбило. Большая часть девчонок — форменные идиотки: они знают только фунтовую купюру. Если такой предложить на выбор фунтовую купюру и тридцать шиллингов серебром, она возьмет бумажку. Это потому, что она родилась в трущобе, где фунт — это целое состояние. Они понятия не имеют об арифметике. Не умеют считать. Они не понимают, что двадцать шиллингов — это один фунт и что четыре раза по пять шиллингов — это тоже один фунт.

— Знаешь, найти девчонку с мозгами очень нелегко. Они не в состоянии трезво оценить ситуацию и работать, учитывая индивидуальные особенности клиента. Они либо клянчат деньги, словно последние нищенки, либо начинают требовать, будто клиент — их должник. Не спорю, некоторых клиентов необходимо подзуживать, но лучше всего, если ты дашь им понять, что они очень щедры. Будь с ними помягче, мягко обводи вокруг пальца, особенно если они из провинции. В общем, ты можешь слегка надавить на лондонца, но даже и не пытайся давить на клиента из Ланкашира, Йоркшира, Мидлендса или Шотландии. Ты ведь не приглашаешь мужчин домой, не так ли?

— Нет, я этого не делаю.

— Хорошо, поступай как тебе угодно. Это твое личное дело. Клуб закрывается в пять утра. После пяти ты сама себе хозяйка. Но тебе не разрешается покидать клуб до закрытия — ты не можешь даже просто попрощаться с клиентом и направиться к выходу. Это ясно? Теперь по поводу содовой. Содовую мы продаем по пять шиллингов за сифон. Тот, кто заказывает виски, всегда берет содовую, но ты говоришь ему, что пьешь только имбирный эль; это будет стоить ему один шиллинг шесть пенсов за маленькую бутылку. Если он заказывает джин, ты берешь лимонный сок с тоником; тоник — шиллинг за бутылку; лимонный сок — семь шиллингов шесть пенсов. Понятно?

— Да, спасибо, вполне.

— Теперь о завтраках. Мы заинтересованы в том, чтобы они натощак наливались спиртным по самые брови, и поэтому не подаем никаких закусок до четырех утра; потом мы предлагаем завтрак: яйцо, ломтик ветчины и тост — пять шиллингов. Кофе, шиллинг за чашку или два шиллинга шесть пенсов за чайник, который вмещает две чашки. Они почти всегда заказывают чайник, им кажется, будто они таким образом что-то выгадывают. Если ты не занята с клиентом и тебе хочется есть, тот же самый завтрак будет стоить тебе всего один шиллинг плюс три пенса за кофе. Никогда ни от чего не отказывайся. Если тебе предложили десять завтраков, один за другим, бери все; если не голодна, смешай еду, повозись с ней и оставь на столе. Если оставляешь еду, яйца не разбивай: мы подаем их во второй раз. И запомни, в коктейлях больше выгоды, чем в виски. Клиент неохотно выкладывает два фунта за бутылку и сифон, но зато не раздумывая выбрасывает те же деньги на безалкогольное пиво и коктейли. Мы продаем безалкогольное пиво по два шиллинга за стакан — и ни в коем случае не называй его безалкогольным! Поняла?

— Поняла.

— Потом, опять же, цветы. Разносчица шоколада ходит между столиками, предлагая клиентам маленькие букетики фиалок или гвоздику с веточкой папоротника по цене от двух до семи шиллингов. Это такая мелочь, в которой клиент тебе никогда не откажет, — маленький скромный букетик фиалок, что-то в этом роде. За каждый букет ты получаешь шесть пенсов, а то и целый шиллинг. Если клиент истратил больше десяти фунтов, мы иногда дарим ему гвоздику за два пенса; ты ведь знаешь, как это бывает: дай кретину два пенса сдачи с десяти фунтов, и он будет так доволен, что, пожалуй, истратит еще пять… Следи за тем, чтобы его стакан был полон; не переставай танцевать с ним, развлекать его разговорами: чтобы он поменьше думал о ценах. И не вздумай мухлевать.

— Мухлевать?

— Воровать, шарить по карманам клиента. Я этого не люблю. От этого одни неприятности. По крайней мере, не в клубе; то, чем ты занимаешься за его дверями, не мое дело. Портвейн или шерри стоят от двадцати пяти до тридцати шиллингов за бутылку. Легкие вина, такие как «Шабли», «Грав», «Барзак» ну и так далее, мы продаем по вполне умеренным ценам: семнадцать шиллингов шесть пенсов за бутылку. В любом случае, нам они обходятся гораздо дешевле — мы покупаем их по шиллингу девять пенсов. Если клиент прижимистый и хочет шампанского, заказывай «Особое шампанское» оно стоит два фунта. На самом-то деле это обычно игристое вино по шиллингу за бутылку. Каждая бутылка принесет тебе пять шиллингов комиссионных.

— Понятно.

— Так что, как видишь, я более чем щедр с девушками. Здесь ты получишь больше комиссионных, чем в любом другом лондонском клубе. Держи ухо востро и не теряй голову. Если ты знаешь, как надо работать, то всегда сможешь что-нибудь вытянуть из клиента. В любом случае, здесь ты будешь зарабатывать больше, чем в конторе. И запомни: любой, кто платит пять или семь шиллингов за вход, а потом выкладывает два фунта за бутылку скотча и сифон с содовой, — безнадежный дурак. А коли так, обдери его как липку — но сделай это нежно. Попроси у него разрешения угостить швейцара, а затем наполни стакан. Как он сможет тебе отказать? Сделай так, чтобы он предложил выпить музыкантам, официантам, мне — словом, всем. Заболтай его, закружи, привлеки его внимание к освещению, интерьеру… Кстати, что ты о нем думаешь?

— Сказать по правде, у меня от него голова кружится.

— Для этого он и предназначен. Как видишь, мы все предусмотрели, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. У тебя не должно быть никаких трудностей. Клиенты будут по тебе с ума сходить. Заговаривай им зубы, постарайся убедить их в собственной значимости. Понимаешь, если клиент раз в это поверит, он последнюю рубашку заложит, чтобы потом не ударить в грязь лицом. И не вздумай мошенничать, особенно с провинциалами. Они немножко хитрее лондонцев, но в конечном итоге и они остаются в дураках — достаточно просто им польстить. И ни в коем случае не дави на них. Смотри им в рот и восхищайся — и они твои. Ясно?

— Вполне.

— Хорошо. А теперь скажу тебе откровенно, только это между нами — я вижу, ты девушка толковая, и я могу с тобой нормально разговаривать. Все девчонки здесь — пиявки, и мозги у них как у пиявок… Даже еще меньше! У пиявки, по крайней мере, хватает ума сосать кровь: она знает, в каком месте присосаться к твоему животу. Они и этого не знают. Только и умеют что ныть: «Дай! Дай! Дай!» Я говорю тебе это потому, что я вижу, что ты не такая.

Хелен была польщена.

— Мне кажется, я понимаю, о чем вы, — сказала она.

— Конечно понимаешь. Уверен, у тебя все получится. И помни: большинство хозяек в ночных клубах — дуры набитые. Девчонка, если она не дура, нипочем не останется в ночном клубе: она из кожи вон вылезет, чтобы начать собственное дело. Но дура — она и есть дура. Все, что ей по силам, — это раскрутить клиента на одну-единственную коробку шоколада. На каждую унцию здравого смысла у нее тонна глупости. Если даже у нее имеются зачатки ума, в большинстве случаев она просчитывается. И если уж она может заработать себе на кусок хлеба с маслом, что тогда говорить о тебе?

— Мистер Носсеросс…

— Называй меня Фил.

— Фил… Разумеется, я постараюсь сделать все, что в моих силах, но я не могу обещать, что сделаю на этом карьеру.

Уаааааа! — взвыл саксофон за стеной; музыканты потихоньку начинали готовиться к вечеру.

— Ну ладно. А теперь беги. Привыкай к здешней атмосфере. — Носсеросс пожал Хелен руку, задержав ее на мгновение в своей сухой жесткой ладони. Когда она вышла, он широко улыбнулся Мэри. Ее блекло-голубые глаза, в обычное время столь же выразительные, сколь безоблачные небеса на неудачном акварельном рисунке, превратились в узенькие щелочки.

— Ну, что ты о ней думаешь? — спросил Носсеросс.

— Кошмар! Ужас! Строит из себя невесть что, да к тому же этот гнусавый акцент.

— А по-моему, она не так уж плоха. Она не уродка, и к тому же, кажется, благоразумна и язык у нее подвешен…

— Ах, оставь! Я прямо не знаю, чего ты так унижаешься, заискиваешь перед такими, как эта… «Ах, ты девушка с мозгами!», «Ах, ты всем сто очков вперед дашь!», «Ах! Ах!» Просто дама из высшего общества! Фу-ты ну-ты! «Разю-юмеется, я не могу обещать, что сделаю на этом кари-эру!» — с издевкой шипела Мэри. — Так ты сказал, что все хозяйки — дуры набитые?

— Да, дорогая, по большей части так оно и есть.

— И я что, тоже?

— Нет, моя куколка, ты совсем другая. Но тебя не должно волновать то, что она говорит. Они все утверждают, что не собираются задерживаться здесь надолго. А на самом деле как происходит? Это все болтовня, пустые разговоры. Факт остается фактом: уж коли они попали сюда, им не выбраться.

— Но почему? Их никто здесь силком не держит. Они могут приходить и уходить, когда им вздумается, так ведь?

— Нет, моя пусечка, не могут. Эта работа поглощает тебя, захватывает с головой. Если ты работаешь в ночном клубе достаточно давно, чтобы сносить пару танцевальных туфелек, это на всю жизнь. Тут и ночные часы, и все вместе… Что касается дневной работы, на ней можно ставить крест. Ложиться спать в семь-восемь утра, вставать в девять-десять вечера каждый божий день… Можно спокойно сказать: прощай, солнышко! А как, по-твоему, надо ходить на обычную работу? Вставать в семь утра и ложиться за полночь — и никакого шума, никакой выпивки, никаких танцулек; тебе бы это понравилось?

— Мне? — с достоинством переспросила Мэри. — Я бы этого не вынесла. Может, это нормально для каких-нибудь конторских служащих…

— Так вот, об этом я и толкую. Если уж ты начала ночную жизнь… Все, ты в ней завязла.

В кабинет заглянул швейцар.

— Эй, Фил…

— Что?

— Тут один парень хочет вас видеть.

— Его имя?

— Адам.

— Что ему нужно?

— Поговорить с вами.

— Как он одет?

— Обычно… Такой здоровый парень.

— Ну тогда пусть зайдет.

Носсеросс сузил глаза так, что они стали похожи на бойницы в неприступной стене старой башни — узкие темные щели, через которые тускло поблескивали железные клинки, — тогда как губы его изогнулись в широченной улыбке старого шимпанзе.

Адам вошел в кабинет. Походка у него была какая-то расхлябанная, старенький фланелевый костюм синего цвета сидел кое-как.

— Мистер Носсеросс?

— Да, это я. Мистер Адам?

— Да.

— Чем могу быть вам полезен?

— Я слышал, вы только что открылись.

— Верно.

— Я думал, может, у вас найдется для меня работа.

Носсеросс покачал головой:

— Какую работу вы ищете?

— Швейцар?

— Уже есть, — отвечал Носсеросс.

— Вышибала?

— Не нужен нам вышибала. Скорее, наоборот, зазывала.

— Пианист? Аккордеонист?

Мэри захихикала. Носсеросс тоже засмеялся и сказал:

— Ты что, шутишь?

— Нет, я абсолютно серьезно.

— Так ты музыкант?

— Я неплохо играю на пианино: всякие модные штучки.

— А прежде ты играл в каких-нибудь оркестрах?

— Да. Последний был «Ник и Девять Простофиль».

— Никогда о нем не слышал. В любом случае, мне не нужны работники. — И словно в подтверждение его слов пианист за стеной заиграл «Таксист с далекой Кубы», а саксофонист выдул несколько пробных нот. — Оставьте свое имя и адрес, и может быть…

— А гардеробщик? — спросил Адам.

— Уже взяли. Мне очень жаль.

— Повар?

— Не смеши меня.

— Официант?

— Ты что, мастер на все руки? — спросил Носсеросс.

— А что? — отозвался Адам. — Вы-то сами с любой работой здесь справитесь, так ведь?

— Но ты раньше уже работал официантом?

— Да, однажды. В ресторане «Оливье».

— Почему же ты ушел оттуда?

— Ну, я, в общем, не против принять заказ у клиента: клиент, как известно, всегда прав. Он платит, а кто платит, тот и прав. Но старший официант вообразил, что он Муссолини. Он на меня замахнулся, когда я стоял в углу; таким образом, у меня было полное право съездить ему по физиономии.

— Так ты и сделал, верно?

— Да, но я не сильно его приложил.

— В тюрьме уже доводилось сидеть?

— Нет, пока Бог миловал.

— Испытай его, Фил, — умоляюще проговорила Мэри.

Носсеросс пожал плечами.

— Не знаю… Лишний официант нам не помешает, но…

— О да, Фил! — воскликнула Мэри.

Носсеросс в нерешительности помедлил.

— Ладно, — сказал он наконец, — вот что я тебе скажу. Если тебе подойдет форменный пиджак, сможешь попробовать прямо сегодня. Если нет, что ж… Значит, не повезло.

— Идет, — сказал Адам.

— Какой у тебя размер?

— А какой у вас есть?

Носсеросс достал из шкафа несколько белых пиджаков, на нагрудных карманах которых были вышиты золотые буквы: СЕРЕБРИСТАЯ ЛИСА.

— Самый большой — сороковой! — сказал он.

— Это мне подойдет! — быстро ответил Адам.

— Сейчас поглядим.

Адам натянул белый пиджак. Ткань у петлиц наморщилась, словно уголки старческих глаз, а из обшлагов высунулись мощные запястья.

— Видите? — торжествующе спросил Адам.

— Вижу, что ты мне соврал, паршивец ты этакий. У тебя сорок четвертый, не меньше. Нет, мне очень жаль — он на тебе плохо сидит…

— Но Фил! — запротестовала Мэри.

— Ну ладно, ладно… Ладно! — сказал Носсеросс. — Сегодня сойдет и так, но к завтрашнему вечеру ты должен раздобыть пару белых пиджаков сорок четвертого размера.

— Я согласен, — сказал Адам.

— А теперь пойди причешись. Швейцар покажет, куда повесить твой пиджак. Потом зайдешь ко мне, я расскажу, что ты должен делать.

— Хорошо. А что с зарплатой?

— Никакой зарплаты. Только чаевые. Но чаевых вполне достаточно, можешь мне поверить.

— Часы работы?

— Каждую ночь, от заката до рассвета.

— Хорошо, что в неделе всего семь ночей, — пробормотал Адам, выходя из кабинета.

Носсеросс повернулся к Мэри, зажег сигарету и с явным раздражением отшвырнул спичку.

— С чего это ты вдруг захотела, чтобы он у нас работал? — спросил он. — Он тебе кто?

— Никто — я просто подумала, что он славный.

— Ах ты просто подумала, что он славный! Потому что он семи футов ростом? Мне это совсем не нравится. Я вышвырну его вон…

— Фил! — Глаза Мэри наполнились слезами — крокодиловыми слезами алчной женщины. — Как ты можешь говорить мне такие ужасные вещи?

— Ну прости меня, кисонька: я вовсе не хотел тебя огорчать…

— Давай, вышвырни его вон, давай, что же ты медлишь? Только потому, что я захотела, чтобы он работал у нас! Вышвырни его на улицу!

— Но, дорогая, я взял его только ради твоего удовольствия!

— Ой, ради бога, не надо ничего делать ради моего удовольствия! Я никто. Я дура набитая. И ты все время меня ревнуешь.

— Я ревную тебя только потому, что я от тебя без ума, дорогая!

— Ага, так ты все-таки ревнуешь! Это значит, что ты мне не доверяешь. Так. Все понятно. Выходит, я ничем не лучше шлюхи, так? Ясно. Что ж, спасибо…

— Но…

— Значит, если бы он был здоровенной толстухой с ужасным акцентом, строящей тебе глазки, ты был бы им очарован. «Ах дорогая, ты такая умная!» или «Ах Хелен, ты девчонка с мозгами!» Как мне все это надоело!

— Но я ведь в итоге дал ему работу, верно?

— Ну, ты…

— Тсс!

— Я готов, — сказал Адам, входя в кабинет.

— В таком случае садись и слушай, — сказал Носсеросс.

Как и Фабиан, Носсеросс оценивал человека по его лицу. Вряд ли вам удалось бы надуть его, напялив на себя лживую маску. Беседуя с Адамом, он не сводил глаз с его лица. «Так, — подумал он, — попробуем определить, что это за птица». Но, как он ни старался, нажимая на разные кнопочки и дергая за рычажки, ни его цепкая память, ни огромный опыт не дали ни единой подсказки. Он так и не смог прийти к какому-либо заключению. Типаж Адама ни о чем ему не говорил: такого лица попросту не было в его картотеке.

Носсеросс нахмурил брови.

Наши лица — это маски, за которыми скрывается истинное обличье. Иногда человек, сделав над собой усилие, предпринимает попытку придать своему лицу несвойственное ему выражение, но в результате те черты, которые он пытается скрыть, проступают еще сильнее. Всю жизнь мы прячемся за ширмами притворства и обмана. Мы шагаем по жизни в смирительной рубашке Тщеславия, рукава которой — Жажда и Страх, и о том, что творится в наших душах, можно прочесть по лживым, искаженным лицам. И многим из нас было бы проще прожить без еды, нежели без зеркал.

Однако лицо Адама было непонятным. Казалось, в нем уживаются не смешиваясь составные части взрывоопасного соединения: такие нейтральные вещества, как азот и глицерин — а ведь из них в конечном счете может получиться взрывчатка. Его лоб был широк, но плохо очерчен и чист, как у ребенка. У него было широкое тяжелое лицо и короткий толстый нос. Его губы чем-то напоминали бульдожьи: те же внушительные челюсти, созданные для того, чтобы вцепиться мертвой хваткой, связанные крепкими сухожилиями с мощной шеей, но только расслабленные, дурашливо оттопыренные, растянутые в ленивой добродушной полуулыбке.

Носсеросс был слегка озадачен. Он заглянул в лицо Адаму, и их взгляды встретились. У Адама были живые широко расставленные глаза: светло-серые, со стальным оттенком. «Глаза ребенка», — подумал Носсеросс. И сказал вслух:

— Так значит, ты ударил официанта в «Оливье»?

— Не совсем так — скорей не ударил, а толкнул.

— Он сильно пострадал?

— Нет, что вы, через пару минут он уже пришел в себя.

— Гм… А знаешь, тебе необходимо быть расторопным, если хочешь здесь работать. Сомневаюсь, что у тебя что-нибудь получится. Что-то не похоже, что ты особенно шустрый.

— Я могу быть расторопным. Но ведь вовсе не обязательно все время вертеться словно уж на сковородке, верно?

— Что ж, может, ты и прав.

— И вообще, к чему вся эта спешка? Разумеется, если нужно срочно что-то сделать или куда-то попасть, то да. Но спешка просто ради спешки? Это вовсе ни к чему.

Носсеросс кивнул: ему казалось, что он начинал понимать. Адам принадлежал к числу тех людей, которые годами движутся словно в замедленном темпе, набираясь сил, а затем в один прекрасный момент вдруг вспыхивают доселе невиданной энергией. Такой человек похож на электрический провод. Обесточенный, он лежит мертвой змеей. Но, стоит пустить по нему ток, он оживает и заставляет гореть электрические солнца. Однако до этого момента такие люди совершенно инертны. Они обладают способностью постепенно накапливать силы — подобно Антею, которому все было нипочем, пока он обеими ногами стоял на земле. Они живут в ожидании наводнения, схода лавины, извержения вулкана… «А он не дурак: медлительный, но в случае чего за ним не угонишься; долго раскачивается, зато потом черта с два его остановишь», — подумал Носсеросс и проговорил:

— Ну, в общем, я все тебе сказал. Остальное — дело практики. Так что давай приступай.

Адам поднялся.

— Одну минуту, — сказал Носсеросс, — ты каким-нибудь спортом занимаешься?

— Никаким.

— Но тебе наверняка приходилось выполнять какую-то тяжелую работу, так ведь?

— О да, самую разную.

— И у тебя наверняка есть какое-то образование, да?

— Ну да… Самое обычное, да еще то, что я сам прочел. Школа искусств, ну и тому подобное.

— Живопись?

— Скульптура.

— И ты в этом преуспел?

— С точки зрения денег это дело гиблое. Ну, я пошел.

— Да-да, конечно… Выпить не хочешь?

— Нет, я вообще мало пью.

— В таком случае, когда тебе предлагают выпить, не говори «нет», а приноси мне в кабинет, ладно?

— Ладно.

Адам вышел. Носсеросс поцеловал Мэри и сказал:

— Ты была права. Мне нравится этот парень.

— У него красивые глаза, — заметила Мэри.

— Да плевал я на его красивые глаза! — Носсеросс проводил Адама пристальным взглядом. В зале все было готово. Девушки за столиками застыли в смиренном ожидании.

Потом раздалась тихая трель электрического звонка, появился швейцар и провозгласил:

— Трое джентльменов!

Девушки вскочили.

— Трое джентльменов!

Пианист поднял руки.

— Давай! — скомандовал Носсеросс, и оркестр заиграл «Образ твой навеки в сердце моем».

— Трое джентльменов! — прошептала разносчица сигарет. В зал вошла Мэри, покачивая бедрами.

Ви, отбросив соломинку для коктейля, которой она ковыряла зубах, подтолкнула Хелен и сказала:

— Трое джентльменов!

В «Серебристую лису» вошли Гарри Фабиан, Фиглер и Черный Душитель — трое джентльменов.