Онлайн чтение книги Новые мелодии печальных оркестров
Аркадия Джона Джексона. (перевод Л. Бриловой)

I

Первое письмо скомканным в сердцах шаром лежало поблизости, что содержалось во втором — не имело сейчас ни малейшего значения. Вскрыв конверт, он долгое время не сводил глаз с тушки куропатки, изображенной маслом на буфете, словно бы не изучал ее ежедневно за завтраком вот уже двенадцать лет. Наконец он опустил взгляд и начал читать:

— Что я получил от жизни? — вслух произнес Джон Джексон, поднимая голову.

Завтракать он расхотел и поэтому взял оба письма и вышел на просторную переднюю веранду, чтобы выкурить сигару и полчасика полежать перед отъездом в деловой центр города. Он поступал так каждое утро уже десять лет — с тех пор, как одной ненастной ночью от него сбежала жена, возвратив ему тем самым сокровище ничем не нарушаемого досуга. Ему нравилось отдыхать свежим, но не холодным утром на веранде и наблюдать сквозь просвет в зеленой изгороди из вьющихся растений, как по его улице, самой широкой, тенистой и красивой в городе, снуют автомобили.

— Что я получил от жизни? — повторил он, садясь в скрипучее плетеное кресло; изрядно помедлил и прошептал: — Ничего.

Произнесенное слово напугало его. За все свои сорок пять лет он ни разу ничего подобного не говорил. Самые большие жизненные трагедии не ожесточили его, а просто сделали грустным. Но сейчас, наблюдая, как теплый, приветливый дождик струится с карнизов на знакомую лужайку, он понял, что жизнь окончательно отняла у него все счастье и все иллюзии.

Понимание пришло к нему через скомканную в шар бумагу, которая поставила крест на надеждах, связанных с его единственным сыном. То, что говорилось в письме, можно было уяснить и прежде из сотни намеков и указаний: его сын слаб и порочен; и вежливый тон отправителя не смягчал неприятной сути. Письмо было отправлено деканом колледжа в Нью-Хейвене, джентльменом, высказавшим свое мнение ясно и недвусмысленно:

Джон Джексон не стал раздумывать над тем, что именно такого постыдного совершил его отпрыск. Декан сказал правду — это было ясно без всяких дополнительных подробностей. Уже и здесь, в этом городе, есть дома, куда его сыну путь заказан! Было время, когда прегрешения Эллери прощали ради его отца, а дома на них и вовсе смотрели сквозь пальцы: Джон Джексон принадлежал к тем редким людям, кто умеет прощать даже собственную кровь и плоть. Но ныне снисхождения ожидать не приходилось. Сидя этим утром на веранде и глядя, как капает тихий апрельский дождичек, отец ощутил, что у него в душе произошел переворот.

— Что я получил от жизни? — В покорном, усталом отчаянии Джон Джексон покачал головой. — Ничего!

Он взял и перечитал второе письмо, от Лиги общественного процветания, и все его тело сотряс беспомощный, недоуменный смех. В среду, в тот самый час, когда его злополучный отпрыск прибудет в свой лишенный матери дом, он, Джон Джексон, взойдет на трибуну в деловой части города, чтобы произнести сотню звучных банальностей о радости и вдохновении. «Господа участники объединения, — (лица, как ущербные луны, взирают на него снизу, исполненные интереса и оптимизма), — мне было предложено рассказать вам в нескольких словах, что я получил от жизни…»

Слушателей соберется много, сообразительный юный секретарь нашел тему с акцентом на личность: Джон Джексон, успешный, одаренный, популярный, — что он сумел найти для себя в сумбурном изобилии жизненных благ? Они станут напряженно вслушиваться, надеясь, что он раскроет некую тайную формулу, как сделаться такими же популярными, успешными и счастливыми, как он сам. Они верят в правила; все молодые люди в этом городе верят в твердо установленные правила, и многие из них вырезают купоны, отсылают их и получают брошюрки, авторы которых обещают им желанные богатства и благосостояние.

«Господа участники объединения, прежде всего разрешите мне сказать, что жизнь заключает в себе много ценного и если мы умудряемся ничего в ней не найти, то виноваты мы, а не жизнь».

Звон пустых, банальных слов, вперемешку с дробью дождя, не останавливался, но Джон Джексон уже понимал, что не произнесет эту речь, а может, и никогда больше не выступит ни с какой речью. Он слишком долго спал и видел сны, но теперь наконец пробудился.

— С какой стати мне хвалить мир, который обошелся со мной так безжалостно? — шепнул он дождю. — Не лучше ли покинуть этот дом и этот город и где-нибудь в другом месте обрести то счастье, каким я наслаждался в юности?

Кивнув, он разорвал оба письма не мелкие клочки и уронил их на стол. Слегка раскачиваясь, неспешно куря сигару и выпуская под дождь голубые кольца дыма, он просидел еще полчаса.

II

В офисе к Джону Джексону подошел со своей обычной утренней улыбкой мистер Фаулер, его главный клерк.

— Отлично выглядите, мистер Джексон. Хороший денек, вот только дождик некстати.

— Верно, — бодро согласился Джон Джексон. — Но через часок облака разойдутся. В приемной есть кто-нибудь?

— Одна дама, миссис Ролстон.

Мистер Фаулер приподнял в комической скорби свои седые брови.

— Передайте, что я не смогу ее принять, — несколько удивил клерка мистер Джексон. — И подготовьте беглый отчет, сколько я за последние двадцать лет при ее посредничестве потратил денег.

— А… слушаюсь, сэр.

Мистер Фаулер всегда убеждал Джона Джексона внимательней относиться к его многообразным благотворительным даяниям, но теперь, по прошествии двух десятков лет, все же немного встревожился.

Когда список был составлен (для этого потребовалось час рыться в старых гроссбухах и корешках чеков), Джон Джексон долгое время молча его изучал.

— У этой женщины денег больше, чем у вас, — ворчал стоявший рядом Фаулер. — На ней каждый раз новая шляпка. Пари держу, из своего кошелька она не отдала ни цента, все только у других выпрашивает.

Джон Джексон не отвечал. В голове у него вертелась мысль о том, что миссис Ролстон одной из первых в городе отказала Эллери Джексону от дома. Конечно, она была совершенно права, и все же, если бы Эллери в шестнадцать лет заинтересовался какой-нибудь милой девушкой…

— Явился Томас Джей Макдауэлл. Желаете его принять? Я сказал, что вы как будто ушли: подумал, у вас, мистер Джексон, сегодня усталый вид…

— Я приму его, — прервал клерка Джон Джексон.

Он проводил удалявшегося Фаулера непривычно внимательным взглядом. Что скрывает этот человек под своим расплывчатым добродушием? Несколько раз, без ведома Фаулера, Джексон ловил его на том, что он на потребу коллегам передразнивает босса. Передразнивание было не такое уж и беззлобное, но тогда Джон Джексон только улыбнулся, теперь же эта картина вкралась почему-то ему в мысли.

— Ясное дело, он держит меня за дурачка, — пробормотал Джон Джексон задумчиво, — от него ведь давно нет никакого проку, а я его не увольняю. Кто же станет уважать того, кого объегорил.

Тут в комнату шумно ввалился Томас Джей Макдауэлл — крупный, размашистый субъект с огромными белыми руками. Если Джон Джексон перебирал в уме своих врагов, начинать нужно было как раз с Тома Макдауэлла.

В течение двух десятков лет эти двое неизменно расходились по всем вопросам деятельности муниципалитета, а в 1908 году едва не устроили публичную рукопашную, так как Джексон осмелился высказать в печати то, что отнюдь не являлось секретом, а именно, что Макдауэлл — самый зловредный из политиков за всю историю города. Ныне это все было забыто; остатки былой вражды проявлялись только в том, как вспыхивали у обоих глаза при случайной встрече.

— Привет, мистер Джексон, — подчеркнуто сердечно начал Макдауэлл. — Нам требуются ваша помощь и ваши деньги.

— По какому случаю?

— Завтра утром в «Орле» вам покажут план нового железнодорожного узла. Единственным препятствием может стать местоположение. Нам нужна ваша земля.

— Что-что?

— Железная дорога должна занять двадцать акров по эту сторону реки, там, где стоит ваш товарный склад. Если вы уступите его дешево, вокзал будет построен, если нет — считай, весь пар ушел в свисток.

Джексон кивнул.

— Понятно.

— И сколько вы возьмете? — кротко осведомился Макдауэлл.

— Нисколько.

Посетитель удивленно раскрыл рот.

— То есть это подарок?

Джон Джексон поднялся на ноги.

— Я решил не быть больше местной дойной коровой, — ровным голосом произнес он. — Вы отказались от единственного подходящего во всех отношениях плана, так как он затрагивал некоторые ваши тайные интересы. Возник тупик, и вы решили найти выход за мой счет. Я должен снести мой склад и за бесценок отдать городу свою лучшую собственность — и это из-за «промашки», которую вы совершили в прошлом году!

— Но прошлый год остался позади, — запротестовал Макдауэлл. — Что тогда случилось, того уже не изменишь. Городу нужен вокзал, и потому… — в его голосе появился легкий оттенок иронии, — потому, естественно, я и обращаюсь к самому заметному из горожан, рассчитывая на его всем известный дух ответственности перед обществом.

— Покиньте мой офис, Макдауэлл, — проговорил вдруг Джон Джексон. — Я устал.

Макдауэлл пристально в него всмотрелся.

— Что на вас сегодня нашло?

Джексон закрыл глаза.

— Я не расположен спорить, — чуть помолчав, сказал он.

Макдауэлл шлепнул себя по толстой ляжке и встал.

— Не ожидал от вас такого отношения. Вы бы лучше еще раз подумали.

— Прощайте.

Удостоверившись, к своему удивлению, что Джон Джексон настроен серьезно, Макдауэлл шагнул к двери.

— Ладно, ладно. — Чудовищная туша обернулась и, как плохому мальчишке, погрозила Джону Джексону пальцем. — Ну кто бы мог подумать?

Когда он ушел, Джексон звонком вызвал клерка.

— Я уезжаю, — сообщил он небрежно. — Меня не будет, может, неделю, а может, и дольше. Пожалуйста, отмените все назначенные встречи, расплатитесь с моими домашними слугами и закройте дом.

Мистер Фаулер не поверил своим ушам.

— Закрыть дом?

Джексон кивнул.

— Но как же так… почему? — не сдержал удивления Фаулер.

Джексон выглянул в высокое окно на серый, насквозь промоченный косым дождем маленький город — его город, как думалось по временам, когда жизнь дарила ему досуг для счастья. Этот парад зеленых деревьев вдоль главного проспекта — благодаря ему; и Детский парк, и белые здания, что роняют капли напротив, вокруг Кортхаус-сквер.

— Не знаю, — ответил он, — но мне кажется, я должен ощутить дыхание весны.

Когда Фаулер ушел, Джексон надел шляпу и плащ и, чтобы не попасть на глаза случайным посетителям, прошел к лифту через неиспользуемое помещение архива. Тем не менее в архиве кто-то был и даже трудился; с немалым удивлением Джексон увидел там мальчика лет девяти, который старательно выводил мелом на стальном картотечном шкафу свои инициалы.

— Привет! — воскликнул Джон Джексон. Он имел обыкновение говорить с детьми заинтересованно, тоном равного. — Я не знал, что нынче утром этот офис занят.

Мальчик уставился на него.

— Меня зовут Джон Джексон Фаулер, — объявил он.

— Что?

— Меня зовут Джон Джексон Фаулер.

— А, ну да. Ты… ты сын мистера Фаулера?

— Да, он мой папа.

— Понятно. — Джон Джексон чуть прищурился. — Ну что ж, доброго тебе утра.

Выходя в дверь, он задал себе циничный вопрос, что надеялся выгадать Фаулер этой неуместной лестью. Джон Джексон Фаулер! Если что и утешало Джексона в его несчастье, так это то, что его собственный сын зовется иначе.

Вскоре он уже писал на желтом бланке расположенной внизу телеграфной конторы:

— Это… это довольно длинное сообщение, сэр, — удивился телеграфный служащий. — Желаете так его и отправить?

— Именно так, — кивнул Джон Джексон.

III

В тот день он ехал и ехал, пока не оставил позади семь десятков миль; о каплях дождя на окнах вагона напоминали теперь только прочерченные на пыльном стекле дорожки, местность вдоль путей ожила, одевшись весенней зеленью. Когда солнце на западе приметно побагровело, он вышел из поезда в забытом богом городишке под названием Флоренс, как раз по ту сторону границы с соседним штатом. В этом городе Джон Джексон родился; последние двадцать лет он здесь не бывал.

Таксист (Джексон узнал в нем своего друга детства, Джорджа Стерлинга, но промолчал) отвез его в обшарпанную гостиницу, где он, к восторгу и удивлению хозяина, снял номер. Оставив плащ на просевшей кровати, Джексон вышел через пустынный вестибюль на улицу.

Вечер выдался теплый, погожий. Серебряный серн луны, уже завидневшийся на востоке, обещал ясную ночь. Джон Джексон прошелся по сонной Главной улице, где все — лавки, конные привязи, поилки для лошадей — вызывало в нем необычное волнение, потому что он знал их с детства и видел в них нечто большее, чем просто неодушевленные предметы. Проходя мимо очередной лавки, он разглядел за стеклом знакомое лицо и заколебался, но передумал, двинулся дальше и за ближайшим углом свернул. По сторонам широкой дороги стояли нечастым строем обветшалые дома, иные из них были окрашены в нездоровый бледно-голубой цвет, и все располагались в глубине больших запущенных садовых участков.

По этой дороге он прошагал солнечную полумилю — полумилю, сжавшуюся нынче в короткий зеленый коридор, населенный воспоминаниями. Здесь, например, ему на всю жизнь пометил бедро своей железной подковой беззаботный мул. В этом коттедже жили две милые старые девы, которые по четвергам угощали коричневым печеньем с изюмом самого Джексона и его младшего брата (тот не дожил до взрослых лет).

Приблизившись к цели своего паломничества, Джексон задышал чаще: навстречу ему словно бы выбежал дом, где он родился. Это была развалюха, выцветшая от солнца и непогоды, и помещалась она далеко от дороги, в самой глубине участка.

С первого взгляда сделалось ясно, что здесь больше никто не живет. Уцелевшие ставни были плотно затворены, из путаницы вьющихся растений рвался единым аккордом пронзительный хор сотни птиц. Джон Джексон свернул с дороги и неровными шагами, утопая по колено в нестриженой траве, пересек двор. Дыхание у него перехватило. Он остановился и сел на камень, накрытый приветливой тенью.

Это был его дом, единственный родной; среди этих скромных стен он бывал невероятно счастлив. Здесь он узнал и усвоил доброту, ставшую неизменной спутницей его дальнейшей жизни. Здесь открыл для себя немногочисленные и несложные правила порядочности, к которым столь часто взывают и которым столь редко следуют; в суете конкурентного противоборства его не столь утонченные коллеги видели в нем по этой причине чудака, заслуживающего то ли насмешки, то ли восхищения. Это был его дом, потому что именно здесь была рождена и вскормлена его честь; он познал все невзгоды, выпадающие на долю бедняков, но не делал ничего, в чем пришлось бы раскаяться.

Однако в действительности его привело сюда иное воспоминание — оно и прежде посещало его чаще всех прочих, а ныне, когда в жизни наступил кризис, набрало еще большую силу. В этом дворе, на ветхой веранде, в каждой зеленой кроне над головой ему все еще виделись отблески золотистых волос и ярких детских глаз его первой любви — девочки, которая жила в давно уже не существующем доме, что стоял напротив. Если здесь было что-то живое, то это ее дух.

Внезапно он встал и, продираясь через кусты, двинулся заросшей дорожкой к дому. Из травы, чуть ли не из-под ног, с шумом взлетел черный дрозд, и Джексон вздрогнул.

Когда он открывал дверь, половицы веранды под ним угрожающе просели. Внутри не слышалось ни звука, лишь медленная, мерная пульсация тишины, но стоило ему пересечь порог, и явилось слово, неотвратимое, как дыхание, и Джексон произнес его вслух, словно бы окликая кого-то в пустом доме.

— Элис, — крикнул он; и еще громче: — Элис!

В комнате слева кто-то испуганно вскрикнул. Пораженный, Джон Джексон застыл в дверях: он решил, что этот крик оживило его собственное воображение.

— Элис, — позвал он неуверенно.

— Кто там?

На сей раз сомневаться не приходилось. Голос, испуганный, чужой и в то же время знакомый, доносился из прежней гостиной, а вскоре Джексон различил и робкие шаги. Ощутив легкую дрожь, он распахнул дверь.

Посередине пустой комнаты стояла женщина с золотисто-рыжими волосами; ее яркие глаза смотрели тревожно. Возраст ее определялся как промежуточный между устойчивой юностью человека, чье существование безмятежно, и властным окликом сорокалетия, и лицо было отмечено тем неопределимым очарованием, что дарует иной раз юность, прежде чем покинуть свое давнее обиталище. Чуть располневшая, но все же стройная, она с изящным достоинством опиралась белой рукой на каминную полку; луч заходящего солнца, проникая в просвет занавесок, играл в блестящих волосах.

Когда Джексон вошел, большие серые глаза женщины зажмурились и снова распахнулись; она еще раз вскрикнула. Потом случилось странное: мгновение они смотрели друг на друга без слов, рука женщины соскользнула с камина, она покачнулась и одновременно шагнула к Джексону. Тот, словно ничего на свете не было естественней, шагнул навстречу, раскрыл женщине объятия и расцеловал ее, как маленького ребенка.

— Элис, — хрипло повторил он.

Она глубоко вздохнула и отстранилась.

— Я вернулся, — пробормотал он нетвердым голосом, — а ты сидишь на том самом месте, где мы обычно сидели вдвоем, словно бы я никуда не уезжал.

— Я просто заглянула на минутку, — заторопилась она с объяснением, как будто не было на свете ничего важнее. — А теперь, само собой, я расплачусь.

— Не плачь.

— А как удержаться? Ты же не думаешь, — она улыбнулась сквозь набежавшие слезы, — ты же не думаешь, что вот такие истории случа… случаются с человеком каждый день?

Охваченный смятением, Джон Джексон подошел к окну и распахнул его навстречу вечеру.

— Как ты здесь сегодня оказалась? — Он обернулся. — Случайно?

— Я прихожу каждую неделю. Иногда с детьми, но чаще одна.

— С детьми? У тебя есть дети?

Она кивнула.

— Я замужем, уже с незапамятных времен.

Они стояли, уставившись друг на друга, потом рассмеялись и отвели взгляды.

— Я тебя поцеловала.

— Жалеешь об этом?

Женщина помотала головой.

— В последний раз я тебя целовала у этой самой калитки десять тысяч лет назад.

Он протянул ей руку, они вышли и сели рядышком на разбитый настил веранды. Солнце окрашивало запад размашистыми мазками персиковых, рубиновых и золотисто-желтых тонов.

— Ты женат, — сказала женщина. — Я читала в газетах… давно уже.

Он кивнул.

— Да, был женат, — невесело подтвердил он. — Моя жена сбежала с кем-то, в кого была в давнюю пору влюблена.

— А, мне жаль. — И после нового долгого молчания: — Вечер выдался на славу, Джон Джексон.

— Я давно уже не был так счастлив.

Им предстояло столь многое сказать и поведать, что ни один не раскрывал рта. Они просто сидели рядом и держались за руки, как двое ребятишек, которые долгое время блуждали в лесу поодиночке, но наконец встретились на поляне и теперь без памяти рады. Она сказала, что муж у нее небогат; он уже догадался об этом по поношенному, немодному платью, которое она носила с таким горделивым достоинством. Мужа звали Джордж Харланд, он держал здесь, в деревне, гараж.

— Джордж Харланд — это такой рыжий? — поинтересовался Джексон.

Женщина кивнула.

— Мы были помолвлены несколько лет. Иногда я думала, мы никогда не поженимся. Дважды я откладывала свадьбу, но сколько можно было сидеть в девицах? Мне стукнуло уже двадцать пять, и вот мы поженились. Я полюбила его, и это продолжалось год.

Когда закат окончательно смешал все краски над западным горизонтом, они, все так же держась за руки, отправились по тихой дороге обратно.

— Зайдешь к нам пообедать? Хочу показать тебе детей. Старшему мальчику как раз исполнилось пятнадцать.

Она жила в невзрачном каркасном домике поблизости от гаража. Во дворе две маленькие девочки играли рядом со старой, потрепанной детской коляской, в которой тем не менее лежал младенец.

— Мама! Мамочка! — закричали они.

Элис опустилась на колени у края тропы, маленькие загорелые руки обвили ее шею.

— Сестра говорит, Анна не придет; значит, обеда у нас не будет.

— Обед приготовит мама. А что случилось с Анной?

— У нее отец заболел. Она не придет.

Когда они подошли, высокий, усталого вида мужчина лет пятидесяти, читавший на веранде газету, встал и накинул себе на плечи куртку, прикрывая подтяжки.

— Анна не пришла, — сказал он кратко.

— Знаю. Я сама приготовлю обед. А это кто по-твоему? Узнаешь?

Мужчины дружелюбно пожали друг другу руки, и Харланд, с некоторой оглядкой на дорогую одежду и процветающий вид Джона Джексона, отправился в дом еще за одним стулом.

— Мы о вас немало наслышаны, мистер Джексон, — проговорил он, когда Элис ушла в кухню. — Мы знаем, вы чего только не делали, чтобы они там очухались и поимели совесть.

Джон вежливо кивнул, однако при упоминании города, который он только что покинул, передернулся от отвращения.

— Жалею, что вообще уехал отсюда, — сказал он откровенно. — И это не просто слова. Расскажите, Харланд, как вам жилось в эти годы. Я слышал, вы владеете гаражом.

— Да… в двух шагах по той же дороге. Правду сказать, дела идут неплохо. Но по городским меркам это, конечно, ничто, — поспешно признал он.

— Знаете, Харланд, — чуть помолчав, молвил Джон Джексон, — я по уши влюблен в вашу жену.

— Правда? — Харланд рассмеялся. — Что ж, на мой вкус, она очень-очень славная.

— Наверное, я всегда ее любил, все эти годы.

— Правда? — Харланд опять рассмеялся. Кто-то влюблен в его жену? Обычная любезность — и только. — Вы лучше ей об этом скажите. Нынче она уже не так часто слышит комплименты, как в молодые годы.

За стол они сели вшестером, в том числе неуклюжий мальчик пятнадцати лет, похожий на отца, и две маленькие девочки с блестевшими после поспешного умывания лицами. Как обнаружил Джон, в городе много чего успело случиться; в конце девяностых он как будто был на подъеме, но после закрытия двух фабрик и переноса производства в другое место искусственному процветанию пришел конец, и ныне населения осталось на несколько сот человек меньше, чем четверть века назад.

После немудрящего, но сытного обеда все переместились на веранду, дети молчаливо, балансирующими силуэтами пристроились на перилах, неузнаваемые прохожие выкрикивали приветствия с темной и пыльной дороги. Позднее младшие отправились в постель, а мальчик с отцом встали и надели куртки.

— Пойду-ка я в гараж, — сказал Харланд. — Я всегда в этот час туда наведываюсь. А вы посидите вдвоем, поболтайте о старых временах.

Когда отец с сыном растаяли в сумраке улицы, Джон Джексон повернулся к Элис, обнял ее за плечо и заглянул в глаза.

— Я люблю тебя, Элис.

— И я тебя люблю.

Со дня свадьбы он ни разу не говорил этого ни одной женщине, кроме жены. Но сегодня мир обновился, в воздухе была разлита весна, и Джексону представилось, что он вновь обрел потерянную юность.

— Я всегда тебя любила, — пробормотала она. — Ночью, перед тем как заснуть, я всегда вспоминала твое лицо. Почему ты не возвращался?

Он нежно погладил ее волосы. Никогда еще он не бывал так счастлив. Он ощущал, будто обрел власть над самим временем, будто оно покатилось назад, отдавая его взбурлившим чувствам одну потерянную весну за другой.

— Мы по-прежнему молоды, мы двое, — ликовал Джон. — Давным-давно мы совершили глупейшую ошибку, но успели вовремя одуматься.

— Расскажи мне об этом, — шепнула она.

— Этим утром, под дождем, я слышал твой голос.

— И что он сказал, мой голос?

— Он сказал: возвращайся домой.

— И вот ты дома, дорогой.

— Я дома.

Внезапно он поднялся с места.

— Мы с тобой уезжаем. Тебе это понятно?

— Я всегда знала: если ты придешь за мной, я с тобой уеду.

Когда взошла луна, Элис проводила его к калитке.

— Завтра! — шепнул он.

— Завтра!

Под бешеный стук сердца Джон осторожно выждал, пока приближавшиеся по сумрачной дороге шаги минуют его и замрут вдали. С простодушной удалью он снова поцеловал Элис и прижал ее к сердцу под апрельской луной.

IV

Проснулся он в одиннадцать, налил себе холодную ванну и стал плескаться почти с таким же восторгом, какой чувствовал накануне вечером.

— Я чересчур много думал за эти двадцать лет, — сказал он себе. — Как раз мысли-то и старят людей.

Было теплее, чем вчера, и, когда Джон выглянул в окно, пыль на улицах показалась более заметной, чем накануне. Он позавтракал внизу, с вечным удивлением городского жителя спрашивая себя, почему в деревне днем с огнем не найдешь свежих сливок. Местные уже прознали, что он приехал, и в вестибюле несколько человек встали, чтобы его приветствовать.

Кто-то спросил, есть ли у него жена и дети, он беспечно ответил «нет», после чего ему стало немного неловко.

— Живу один-одинешенек, — с напускной веселостью продолжил он. — И вот захотелось вернуться, бросить взгляд на родной город.

— Надолго? — На него смотрели любопытные глаза.

— На день, может, на два.

Что они подумают завтра? Будут собираться группками на улице и обсуждать неслыханную новость.

«Слушайте, — хотелось ему сказать, — вы думаете, небось, я жил в городе как у Христа за пазухой, но это не так. Судьба обошлась со мной жестоко, потому я и вернулся, а если у меня этим утром горят глаза, причина в том, что прошлым вечером в этом городке отыскался осколок моей потерянной юности».

В полдень, когда Джексон отправился в дом Элис, солнце припекало вовсю, и несколько раз он останавливался и отирал со лба пот. Заворачивая к калитке, он увидел, что Элис ждет на веранде: одетая, похоже, по-воскресному, она раскачивалась в качалке точно так же, как делала в детстве.

— Элис! — радостно воскликнул он.

Она быстро поднесла к губам палец.

— Осторожно! — шепнула она.

Джексон уселся рядом и взял ладонь Элис, но она отняла руку, положила ее на ручку кресла и снова стала потихоньку раскачиваться.

— Остерегись. Дети в доме.

— Не могу я остерегаться. Теперь жизнь начинается заново, а осторожность я забыл в прошлой жизни, которой больше нет.

— Ш-ш!

Немного встревожившись, он пристальней всмотрелся в Элис. Ее лицо, недвижное и равнодушное, словно бы чуть постарело по сравнению с вчерашним; Элис выглядела бледной и усталой. Но он с тихим восторженным смехом отмахнулся от этого впечатления.

— Элис, этой ночью я спал так, как бывало только в детстве, хотя и несколько раз просыпался от радости, что надо мной та же луна, которой мы когда-то любовались вместе. Я получил ее назад.

— Я вовсе не спала.

— Бедняжка.

— В два или три ночи я поняла, что не смогу уйти от детей — даже с тобой.

У Джексона отнялся язык. Он поглядел на нее непонимающе, потом у него вырвался смешок — короткий и недоверчивый.

— Никогда! — Элис отчаянно затрясла головой. — Никогда-никогда! Стоило мне об этом подумать, и меня пробрала дрожь, прямо в постели. — Она помолчала в нерешительности. — Не знаю, Джон, что на меня нашло вчера вечером. Когда ты рядом, ты каждый раз внушаешь мне те поступки, чувства и мысли, которые тебе нравятся. Но наверное, уже слишком поздно. Эта затея не похожа на правду; это что-то вроде сумасшествия или сна, вот и все.

Джон Джексон снова рассмеялся, но в этот раз не с недоверием, а с оттенком угрозы.

— Что ты этим хочешь сказать? — требовательно спросил он.

Элис заплакала, прикрывая лицо рукой, потому что по дороге кто-то шел.

— Ты должна объяснить подробней. — Джон Джексон слегка повысил голос. — Что же мне, удовольствоваться этим и уйти?

— Пожалуйста, не говори так громко, — взмолилась Элис. — На улице жара, и я совсем запуталась. Наверное, я обычная провинциалка, не более того. Мне даже стыдно: я тут с тобой объясняюсь, пока муж целый день трудится в пыли и духоте.

— Стыдно, оттого что мы тут объясняемся?

— Да не смотри на меня так! — Голос Элис дрогнул. — У меня сердце разрывается, оттого что я делаю тебе больно. У тебя тоже есть дети, о которых нельзя забывать… сын, ты говорил.

— Сын. — Он забыл о сыне так прочно, что даже удивился. — Да, у меня есть сын.

Джексон начал осознавать все безумие, дикую нелогичность ситуации и все же противился, не желая мириться с тем, что упускает из рук недавнее блаженство. На без малого сутки к нему вернулась юношеская способность видеть мир сквозь дымку надежды — надежды на неведомое счастье, ждущее где-то за холмом; но теперь с каждым словом Элис волшебная дымка рассеивалась, а с нею иллюзии, этот городок, воспоминания, само лицо Элис у него перед глазами.

— Больше никогда в этом мире, — выкрикнул он в последнем отчаянном усилии, — нам не выпадет шанс стать счастливыми!

Но, даже произнося эти слова, он понимал, что шанса и не было; была просто безумная и безнадежная вылазка, предпринятая среди ночи защитниками двух давно осажденных крепостей.

Подняв глаза, Джексон увидел у калитки вернувшегося Джорджа Харланда.

— Ланч на столе, — с облегчением в голосе сообщила Элис. — Джон присоединится к нам.

— Не могу, — отозвался Джон Джексон поспешно. — Спасибо, вы оба очень любезны.

— Оставайтесь. — Харланд, в замасленном комбинезоне, устало опустился на ступени и большим носовым платком стал вытирать лоб под тонкими седыми волосами. — Мы угостим вас охлажденным чаем. — Он поднял глаза на Джона. — Я в такую жару чувствую себя на весь свой возраст — не знаю, как вы.

— Думаю… жара на всех нас действует одинаково, — с усилием выговорил Джон Джексон. — Беда в том, что мне сегодня вечером нужно возвращаться к себе в город.

— Правда? — Харланд сочувственно кивнул.

— Да. Я обещал выступить с речью.

— Вот как? Наверное, по поводу каких-нибудь городских проблем?

— Нет, собственно… — Слова выталкивались сами собой, отдаваясь в мозгу бессмысленным ритмом. — Я должен поведать о том, «что получил от жизни».

Тут он в самом деле ощутил жару и, не убирая с лица улыбку (искусством улыбаться он овладел в совершенстве), бессильно привалился к перилам веранды. Немного погодя все трое направились к калитке.

— Жаль, что ты уезжаешь. — Глаза Элис смотрели испуганно. — Возвращайся, не забывай наш городок.

— Обязательно.

Оцепеневший от горя, чувствуя, что еле волочит ноги, Джон Джексон двинулся по улице, но скоро что-то заставило его обернуться и с улыбкой помахать рукой. Элис с Харландом все еще стояли у калитки, они помахали ему в ответ и вместе пошли в дом.

«Я должен вернуться и произнести речь, — говорил он себе, неуверенно ступая по дороге. — Я встану и громко спрошу: „Что я получил от жизни?“ И в лицо им всем отвечу: „Ничего“. Я скажу им правду: что жизнь на каждом шагу подвергала меня жестоким испытаниям и цели этого известны только ей самой; что все, что я любил, обращалось в прах; что стоило мне нагнуться и приласкать собаку, как она вцеплялась мне в руку. И пусть у них откроются глаза на тайну хотя бы одного человеческого сердца».

V

Собрание было назначено на четыре, но, когда Джон Джексон вышел из душного вагона и направился к зданию Гражданского клуба, время уже близилось к пяти. На соседних улицах теснились бесчисленные автомобили, сходка обещала быть многолюдной. Джексона удивило, что даже дальний конец зала был забит стоящими людьми и что многих ораторов, выступивших с трибуны, провожали аплодисментами.

— Не найдете ли мне место где-нибудь сзади? — шепнул он служителю. — Позднее я буду выступать, но… пока не хочу подниматься на трибуну.

— Конечно, мистер Джексон.

Единственное свободное кресло находилось в дальнем углу, наполовину заслоненное колонной, но Джексону это скрытое положение было только на руку. Устроившись, он с любопытством осмотрелся. Да, толпа собралась большая и, судя по всему, полная интереса. Выхватывая взглядом то одно, то другое лицо, он убедился, что знает почти всех, причем даже по имени. Это были люди, с которым он уже два десятка лет жил и работал бок о бок. Тем лучше. Эти люди должны его услышать, нужно только дождаться, пока очередной оратор изречет последнюю благоглупость.

Джексон обратил взгляд к трибуне, по залу вновь прокатились аплодисменты. Джексон высунулся из-за колонны и потихоньку вскрикнул: выступал Томас Макдауэлл. Уже несколько лет их не приглашали ораторствовать на одном и том же собрании.

— С кем только я за свою жизнь не враждовал, — гудел над залом его громкий голос, — и не подумайте, будто нынче, когда мне стукнуло пять десятков и волосы тронуло сединой, я сильно переменился. Недруги у меня и впредь будут множиться и множиться. И это не мир, а всего лишь временное перемирие, если я сегодня желаю сложить с себя доспехи и принести дань признания моему врагу — по той причине, что враг этот оказался прекраснейшим человеком, с каким я в жизни был знаком.

Джону Джексону стало любопытно, кого из своих союзников и протеже Макдауэлл на сей раз имеет в виду. Чтобы этот — да упустил удобный случай?

— Может, будь этот человек сегодня в зале, я не сказал бы того, что вы только что услышали, — продолжал гулкий голос. — Но если бы все юношество этого города явилось ко мне с вопросом: «Что такое благородство?» — я ответил бы: «Пойдите к этому человеку и посмотрите в его глаза». Они не светятся счастьем. Частенько я сидел, рассматривал его и гадал, что происходит у него внутри, отчего его глаза так печальны. Быть может, у подобных чистых душ, что посвящают себя целиком заботам о ближних, просто не остается времени для собственного счастья? Они подобны продавцу фруктовой воды с мороженым, не приготовившему ни порции для себя самого.

В зале раздался негромкий смех, но Джон Джексон недоуменно рассматривал знакомую женщину в соседнем ряду, которая поднесла к глазам платок.

Его любопытство росло.

— Теперь он уехал, — говорил человек на трибуне, склонив голову и опустив глаза в пол, — уехал, как я понимаю, внезапно. Я виделся с ним вчера, и он показался мне немного странным — возможно, не выдержал напряжения, стараясь сделать много добра для многих людей. Возможно, это наше собрание несколько запоздало. Но всем нам станет лучше, когда мы отдадим ему должную дань… Я почти закончил. Большая часть из вас, наверное, пожмет плечами, узнав, как я отношусь к человеку, которого без обиняков надо назвать моим врагом. Но я собираюсь добавить еще несколько слов, — вызывающе повысив тон, продолжал Макдауэлл, — еще более удивительных. Сейчас, перейдя рубеж пятидесятилетия, я мечтаю об одной только почести — ничем подобным город меня не награждал, да и не мог бы наградить. Я бы хотел иметь право встать здесь перед вами и назвать Джона Джексона своим другом.

Макдауэлл повернулся, чтобы уйти; зал разразился громом аплодисментов. Джон Джексон привстал, вновь растерянно осел в кресло и скорчился за колонной. Аплодисменты не смолкали, пока на трибуну не вышел молодой человек и жестом не призвал публику к тишине.

— Миссис Ролстон, — объявил он и сел.

С кресла в ближнем ряду встала женщина, вышла к краю сцены и заговорила спокойным голосом. Она стала рассказывать историю про одного человека — Джону Джексону он как будто был некогда знаком, однако же поступки его походили не на реальность, а скорее на сон. Оказалось, каждый год в этом городе сотни детей выживают только благодаря герою истории: пять лет назад он заложил собственный дом, чтобы построить на окраине города детскую больницу. Этот человек потребовал не называть его имени, чтобы горожане могли гордиться больницей как общественным начинанием, однако без него больницу никогда бы не построили, город в свое время с этой задачей не справился.

Затем миссис Ролстон повела речь о парках: как долгие годы город страдал от летнего солнцепека, как этот человек — не особенно и богатый — жертвовал свою землю, время и деньги, чтобы насадить вдоль проспектов тенистые ряды деревьев, чтобы неимущая детвора играла в центре города не в пыли, а на свежей траве.

И это только начало, сказала женщина и продолжила: едва возникала опасность, что какая-то общественная инициатива провалится или какой-то проект будет отложен в долгий ящик, как слово переходило к Джону Джексону и он сообщал начинанию жизнь, как бы даруя ему часть себя, и ныне все, что есть в этом городе полезного, содержит в себе частицу сердца Джона Джексона, в сердцах же едва ли не всех здешних жителей для него, Джона Джексона, отведен уголок.

Тут речь миссис Ролстон оборвалась. Она не удержалась и немного всплакнула, но среди публики многие ее поняли (тут и там сидели матери и дети, которым довелось воспользоваться добротой Джексона), и аудиторию захлестнуло целое море аплодисментов, эхом прокатившихся в ее стенах.

Лишь немногие узнали невысокого седоватого мужчину, который поднялся с кресла в дальнем конце трибуны, но, когда он заговорил, в здании постепенно воцарилась тишина.

— Вы меня не знаете, — сказал он чуть дрожащим голосом, — и первоначально я не должен был выступать на этом собрании. Я — главный клерк Джона Джексона. Мое имя Фаулер, и, когда было решено, что собрание все равно состоится, пусть даже Джон Джексон уехал, я подумал, что неплохо было бы и мне сказать два-три слова… — Слушатели в первых рядах заметили, как он нервно стиснул пальцы. — Если бы Джон Джексон здесь присутствовал, я бы этих слов не произнес… Я работаю с ним уже два десятка лет. Это долгое время. Однажды, когда у нас обоих не было еще ни одного седого волоса, меня уволили с предыдущего места, я пришел к нему в офис и попросился на работу. И с тех пор… я просто не могу описать вам, джентльмены… просто не могу описать, что для меня значит, что рядом ходит по земле этот человек. Вчера, когда он вдруг заявил, что уезжает, я подумал: если он не вернется, мне просто… просто не захочется дальше жить. Если в мире все идет на лад, то это благодаря ему. А знали бы вы, что чувствуем мы в офисе… — Он ненадолго замолк и покачал головой. — У троих из нас — швейцара, одного из клерков и у меня — сыновья носят имя Джон Джексон. Да, господа. Потому что никто из нас не придумает для своего мальчика ни лучшего имени, ни лучшего примера в жизни. Но разве мы ему в этом признаемся? Никогда. Он бы нас просто не понял. — Фаулер понизил голос до хриплого шепота. — Он бы посмотрел на нас большими глазами и спросил: «И что это вам вздумалось? Бедный мальчуган».

Речь Фаулера прервалась, по залу внезапно стало распространяться волнение.

В углу публика начала оборачиваться, ее примеру последовали соседи, потом и весь зал. Кто-то заметил за колонной Джона Джексона, раздался возглас удивления, потом нарастающий гул, затем хор восторженных приветствий.

Вдруг двое мужчин подхватили его под руки и подняли с места, потом его стали тянуть и подталкивать к трибуне. Кое-где его даже пронесли над головами, но все-таки доставили куда надо в стоячем положении.

Весь зал был уже на ногах, бешено размахивал руками и отчаянно шумел. Кто-то в дальнем углу запел «Потому что он хороший парень», пять сотен голосов подхватили мелодию с таким чувством, с таким напором, что у всех на глазах выступили слезы и песня наполнилась значением, выходящим далеко за пределы слов.

Тут Джону Джексону выдался случай сказать наконец этим людям, что он не получил от жизни почти ничего. Внезапно он вскинул руки, и все присутствующие, как взрослые, так и дети, замолкли и стали вслушиваться.

— Меня просили… — Джексон запнулся. — Дорогие друзья, меня просили… рассказать вам, что я получил от жизни…

Пять сотен лиц обернулись к нему — растроганных и улыбающихся, исполненных любви и веры.

— Что я получил от жизни?

Он распростер руки, словно охватывая этим жестом горожан, взрослых и детей, словно желая прижать их к груди. Его голос прозвенел в настороженной тишине:

— Я получил все!

В шесть, когда Джон Джексон один возвращался домой, воздух уже успел остыть. У дома он поднял голову и увидел, что на ступенях крыльца кто-то сидит, пряча лицо в ладонях. Когда Джон Джексон приблизился, посетитель — молодой человек с темными испуганными глазами — вскочил на ноги.

— Отец, — проговорил он торопливо, — я получил твою телеграмму, но… но я вернулся домой.

Джон Джексон смерил его взглядом и кивнул.

— Дом оказался заперт, — с беспокойством произнес юноша.

— Ключ у меня.

Джон Джексон отпер парадную дверь, вошел первым и пропустил сына.

— Отец, — заторопился Эллери Джексон, — мне нечего сказать… нечем оправдаться. Но если ты по-прежнему хочешь знать, я выложу тебе всю историю… если ты это вынесешь…

Джон Джексон опустил руку на плечо юноши.

— Не расстраивайся так, — произнес он ласково. — Думаю, что бы мой сын ни натворил, ныне и впредь, я все способен вынести.

Но это была только часть истины. Ибо отныне Джон Джексон обрел способность вынести все вообще — что бы ни приуготовило ему будущее.