Онлайн чтение книги Новый Нечистый из Самого Пекла
Глава четырнадцатая

Спустя некоторое время, когда смерть и похороны Майи стали забываться, Куста побывал дома, рассказал матери, что беда, которая приключилась с его сестрою, была делом молодого Антса. Когда Майя убедилась, что с ней неладно, Антс сразу сказал: ребенка чтоб не было, иначе пусть Майя убирается вон из дома. Но куда же Майе этакой-то идти? Ступай, мол, туда, откуда пришла. «Ты ведь обещал жениться на мне», – сказала Майя, а Антс в ответ: «На такой не женюсь ни за что, другое дело, если не будет ребенка, – тогда иной разговор». Майя, наконец, и согласилась.

– Не сама же Майя все-таки? – спросила Юла.

– Где там! Антс насчет помощи постарался. А потом, когда сорвалось у них, пустили слух, будто Майя сама. Проще простого получилось: девчонка одна, тайком, ночью; где и как – кто ее спрашивал, а к утру захолодела. Сам молодой Антс укатил в город, словно он тут ни при чем. Значит, обо всем уже прежде было сговорено. «Увидишь меня не раньше, чем дела свои справишь, помни это, девушка», – сказал Антс Майе.

– Она же Антса черешком обозвала. Так прямо и сказала, когда уходила из дому. Ан вышло, что за черешок и отдала свою жизнь, – молвила мать.

– А мне Майя толковала, что у Антса золотые часы и брелочки на цепочке позванивают, поэтому, – объяснил Куста.

– Пошутила она, не иначе, – сказала мать в оправдание дочери.

– Может быть, и пошутила, а только вот так и сказала.

– Упаси бог, лишь бы отец об этом ничего не прослышал! Он грозился Антсу шею свернуть, если это его вина.

– Не свернет, – рассудил Куста, – можешь смело говорить, пусть и он знает. Ведь Антс-то за границей. Махнул туда, едва услыхал, что с Майей вышло. Выждать хочет, как дело обернется: замнут или засмердит.

– Когда-нибудь вернется же он домой.

– К тому времени все забудется.

– Оно и лучше, Майю все равно не воскресишь.

– Нет, мать, я этого не забуду, запомни мое слово. Сколько бы времени ни прошло, а поймаю я как-нибудь молодого Антса за вихры. Хорошо, коли его несколько лет не будет, – я подрасти успею и сил набраться. Слушай, мать, я только тебе говорю об этом, чтоб ты знала, что я любил Майю. Смерти ее я так не оставлю ни за что на свете! Так вот, если ты когда-нибудь услышишь, что с молодым Антсом стряслось что-нибудь, то знай: моих рук дело. Хоть умны они и хитры, делают все так, что никому ничего невдомек, но и я сумею повернуть дело как полагается. И если ты, мать, умрешь раньше, то, умирая, будь уверена: что обещал, то выполню.

– Сынок мой любимый, а как же душе твоей спастись, коли ты такие страсти замышляешь?

– Пусть бог рассудит: то ли в рай меня пустить, то ли в ад. Коли другим спасение трын-трава, чего мне о нем горевать?

– Другие… что тебе до других? У них везде высокие заступники, а у тебя их нет. Антс любого вокруг пальца обведет, а тебе как быть?

– Не горюй, мать. Коли мы вместе с Антсом попадем в ад, – а он-то туда побежит, только пятки засверкают, – то истопником наверняка буду я, потому что лодыря, вроде Антса, никто на эту должность не поставит. Антс в котел сядет, а я под котлом огонь разведу.

– Сынок, что с тобой стряслось? – запричитала Юла. – Кто тебя так испортил, уж не машины ли?

– Вовсе я не испорчен. У Антса все такие. Не боимся мы ни бога, ни черта, глядим в оба, как бы рука в машину не попала. Машина – наш бог и черт.

– Видно, конец свету приходит, – вздохнула Юла, – Кто поверил бы, что это говорит мое родное дитя.

Юла вдруг почувствовала себя старой и усталой – дети состарили и утомили ее. Не пора ли сложить руки на груди и – отдохнуть. Но мал еще последыш – любимица семьи, дочурка, – вот и нужно тянуть лямку, нести бремя своих лет. И она когда-то росла и работала у Антса, но веры не теряла, как сейчас ее дети. Не потому ли, что ходила больше за скотом, чем за людьми и машинами? Да, вероятно, именно потому. У Юлы всегда бывало так: защемит почему-либо сердце, не находишь себе покоя, словно усомнилась в вере, – идешь тогда в хлев и смотришь, как живет скотина, столь крепкая духом, словно она твердо верует и надеется. Животные кормились, спали, делали прочие свои дела – плодились и плодили, бодали друг дружку рогами в брюхо. Это так действовало на Юлу, что, доведись ей понять все виденное, она и сейчас могла бы сказать: веру и надежду надо искать у животных, а не у людей. Молодые люди, нынешнее поколение, за верой и надеждой к скотине небось не пойдут, – сбились, как стадо, в кучу, да и возятся со своими машинами.

Эту мысль Юлы подтвердил и Антс в разговоре с Юркой, возвратившись из города. Перед тем как с Майей произошло несчастье и пришлось схоронить ее во цвете лет, старый Антс вместе с сыном на время покинул здешние края.

– Знай я, что дома такая напасть случится, обернулся бы как-нибудь иначе. Что поделать, не знал, а надо было ехать. В городе об эту пору собачья выставка открылась – глядите, какой, мол, породы псы и каких фамилий. Ну, сыну тоже захотелось выставить своих гончих да легавых – пусть, дескать, люди поглядят, какие мы из себя и что за жизнь такая у нас. Ведь с человеком всегда так: его самого трудно раскусить – каков он, сперва узнать надо, что у него есть. Поэтому-то умные да образованные люди и начали устраивать выставки. Пойдешь посмотришь, что показывают, и поймешь того, кто показывает. Ибо каждый разумный человек хочет, чтобы его понимали, – и ты этого хочешь и я. Ну вот, и поехал я со своими собаками, чтобы люди могли составить обо мне понятие. И веришь ли, нет ли, дорогой Юрка, – вовек себе не представишь, какой там на выставке адский шум и гам. Дожили мы до старости, а не знаем, что это значит, когда сотни собак сведены в одно место. Нынче я, ей-богу, куда умнее, чем прежде. И если еще раз устроят такую поучительную выставку, то я и тебя свезу на нее, чтоб и ты увидел да услышал…

– К чему? – буркнул Юрка.

– Ну, чтоб про собачьи фамилии узнал.

– Я и людских-то не знаю.

– Этого и не нужно. Знаешь собак – узнаешь и людей.

– Чего там знать: у одних четыре ноги, у других две.

– Вот и нет – у тех и у других по две.

– Как так?

– Сходил бы на выставку – узнал бы. Сидела там этакая фасонистая барыня, две у нее либо три черно-бурые лисицы на плечах, а рядом с ней черная собачонка – шерсть на ней лохматая, и стоит она на задних лапках, ну прямо как человек. Даже морда чисто человеческая, только не накрашена, да ресницы не подклеены, а то ни дать ни взять – хоть чернобурых лис на нее вешай или чего-нибудь в этом роде!

– Откуда же у пса такая ученость?

– Барыня сама выучила; слышал я, как она другой барыне объясняла. И до чего же дошлая эта собачонка! Как снимет барыня свои чернобурки – пес на четвереньки; как наденет – сразу на задние лапы. Думал я, думал, в чем тут фокус, и обратился, наконец, к барыне: простите, мол, сударыня, если ученая собака перед тремя чернобурками на задние лапки становится, так перед четырьмя или пятью лисицами она, поди, и на одной лапе стоять будет? Не понравился барыне такой вопрос, будто я ее поддеть хотел. «Боже упаси, – сказал я, – какая же тут издевка, если мне охота фокусам поучиться у образованной собачки?»

– Детей разве у этой барыни нет, что она собаку фокусам учит.

– Нет, Юрка! Какие там дети! Мне сказали, что нынче собак обхождению учат, а не детей. Мы, мол, и так первая нация в мире, и нам ничего более не нужно – ни школ, ни черта! А фасонистая барыня эта, сказали мне, до чего обходительная повитуха! Раньше она людям пособляла, если кому-нибудь так либо этак нужно было, а нынче с собаками возится, потому как люди больше не плодятся, а если и зачнут плод, так не рожают; вот повитухе и не стало работы, – всем, что случается, доктора ведают. А еще выходит иногда, как с твоей Майей вышло. Тут никому толком не известно: кто, где, как и когда?

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Видишь, что из этого получилось – смерть и ничего больше. А жаль, по-моему вся эта история могла бы совсем иначе обернуться; ан нет, уж больно хорошо жилось девке, не хотела места из рук упускать. После я сам не раз жалел, что слишком гнался за чистотой и благонравием. Да что поделаешь! Подумай-ка сам, что было бы, начни молодые девки блудить у меня в большом доме, где столько народу бывает. Ради спасения своей души не могу я дозволить этого. Сколько раз пастор меня усовещивал, чтобы я в своем доме не допускал разврата. Вот и пришлось сказать девке: берегись, мол, не то… А она, видимо, приняла это так близко к сердцу, что… Ну, да ты сам лучше меня знаешь, ты ведь тогда здесь был, а я в городе обретался, глядел на ту двуногую собаку.

– Верно, я был здесь.

– Ну вот! Так что… Конечно, разве молодежь о нас, старых, думает! Да и что им: смерть так смерть, после нее не страдать. Страдают те, кто жить остается, мы, старики, страдаем, а мертвым ни жарко ни холодно. Думал я: надо быть начеку, надо дни и ночи следить, – ведь мы отвечаем за то, что делает молодежь. Попробуй-ка, уследи! И надо же было случиться этой собачьей выставке как раз в ту пору! У меня, правда, как-то странно душа болела, неспокойно было на сердце. Думаю: с чего бы это? А видишь, что вышло!.. А все-таки повидай ты сам своими глазами, сколько там собак было, и ты бы утешился: что значит смерть бедняги человека, когда столько тут живых собак, известных и знатных пород. Вообще знаешь, Юрка, посмотришь, как мы живем, как наши дети живут, и такое иногда чувство появляется, что не лучше ли на четвереньках ходить, – может, легче жизнь свою проживешь, чем на двух ногах. Ведь что было бы, родись твои дети не людьми, а, скажем, собаками, и заботься о них какая-нибудь барынька с тремя чернобурками на плечах? Как ты думаешь, не легче им было бы, чем теперь?

– Собакам не обрести блаженства, – сказал Юрка.

– Твердо ли ты в это веришь?

– Верю.

– Посмотрел бы ты на ту лохматую собачонку, что стояла на задних лапках перед тремя чернобурками. Подумай: легко ли ей на двух ногах, если хочется на всех четырех?

– Все равно спасенья ей не обрести, не поможет. – Юрка неколебимо стоял на своем.

– А если человек по-собачьи станет на четвереньки и будет хвостом вилять, а? Обретет спасение?

– Когда обретет, а когда и нет.

– Стало быть, спастись можно иной раз и собаке, особенно если она перед чернобурками вытягивается, да еще так почтительно, будто человек?

– Нет, нельзя.

– Откуда ты все это так хорошо знаешь?

– Чего там знать? В аду ни одной собаки нет.

Антс невольно вздрогнул. Слова Юрки пробудили в нем тот страх, который он– пережил много лет назад, когда усомнился, действительно ли Юрка – это доподлинный Юрка, а не сам Нечистый. И сейчас Антс думал, что напрасно тогда успокоил его пастор, – лучше не успокаивал бы! Ведь из-за этого он долгие годы ставил Юрку ни во что. Не будь пастора, Антс, вероятно, жил бы и поступал по-другому, побаивался бы Юрки, – пусть иногда лицемерно и притворно, как люди боятся бога и имени божия. Провел же Антс на этом самого пастора, будучи убежден, что пастор в свою очередь хочет провести его.

Антс полагал, что в царствии небесном происходит то же, что и на земле: говоришь одно – думаешь другое, обещаешь одно – делаешь другое, ибо всегда найдутся дураки, которые не поймут твоих мыслей и поверят обещаниям. Сам пастор, по мнению Антса, был таким же дураком; и все же Антс раз или два, а то и три в год ходил к нему причащаться ради будущего спасения своей души, – ходил он к причастию после каждого свинства: после того как забрал у Юрки дом, разорил Юрку, погубил Юркину дочь.

Впрочем, этот последний грех еще не был искуплен причастием, и после сегодняшнего разговора с Юркой, который снова дал понять, что он Нечистый, Антс не находил покоя до тех пор, пока не отправился к пастору, чтобы испросить милости божией, а до того, на исповеди, покаяться во всех прегрешениях. Однако об одном он все же умолчал: не сказал, что всю жизнь свою, произнося имя божие, водил пастора за нос, ибо считал его дураком, который верит слову и не разумеет мысли, надеется на обещания людей и не видит их поступков. Но историю с Майей он расписал вовсю, рассказал даже, как пригрозил людям, чтоб они держали язык за зубами, где и сколько сунул, чтобы чиновники, в поисках истины, были слепы и глухи.

– Почему бы тебе не сказать об этом Юрке? – спросил пастор. – Поди расскажи ему и попроси прощения; простит он – помилует и господь.

– Боюсь, – ответил Антс.

– Вот как. Человека боишься, а бога нет.

– Боюсь, что Юрка не человек.

– Кто же он?

– Нечистый. Господин пастор помнит, наверно, что мы однажды уже говорили об этом.

– И все эти годы ты верил пустому слуху, а не слову божьему?

– Юрка так твердо верует, что…

– Да, Антс, в этом ты прав, Юркина вера тверда.

– А видя Юркину веру, волей-неволей я и сам начинаю верить.

– Но, Антс, если ты веришь Юрке больше, чем мне, своему пастырю, зачем же ты не исповедуешься Юрке? Зачем приходишь ко мне?

– Боюсь, что Юрка убьет меня, если все узнает.

– Но, может быть, это хорошо – убивать подобных тебе? Как ты сам думаешь?

– Думаю, что от этого не будет никакой пользы.

– Почему?

– Мое место займет кто-нибудь другой, может еще хуже меня.

– Сегодня ты мне нравишься, Антс, – сказал пастор. – Ты вершишь над собой правый суд, говоря, что тебя следовало бы убить, да только это бесполезно, ибо может случиться, еще более худший займет твое место. А как же, по-твоему, нужно поступать, если и убийство не выход?

– Я пришел, пастор, чтобы получить отпущение грехов.

– Как же отпустить тебе грехи, если ты не веруешь?

– Сегодня я верую.

– Нет, Антс, ты лжешь и сейчас, как лгал всегда. Ты ищешь у меня утешения, а сам веришь Юрке из Пекла. Пришел просить помощи у бога, а боишься черта, словно спасение твоей души в руках Нечистого!

– Нет, пастор, это не совсем так.

– А как же?

– Нет у меня ясной цели: во имя чего стремиться к спасению своей души?

– Чего же тебе еще нужно? Спастись – вот и вся твоя цель.

– У Юрки все совсем по-другому, – вот почему, вероятно, так крепка его вера. Спросишь у него: «Зачем тебе блаженство? Он тут же отвечает: «Чтоб и впредь содержать преисподнюю». Вот у него и есть своя ясная цель. У меня же ее нет, поэтому я, как только выхожу из церковных дверей, совсем и забываю о спасении своей души. А чтоб забывать было легче, у дверей церкви стоит трактир. Так вот обстоит дело со мной, господин пастор. Если бы у меня спасение души было связано с таким доходным предприятием, как у Юрки преисподняя, то…

– Дорогой Антс, откуда ты взял, что содержать ад выгодно?

– Так отчего же Юрка так твердо верует? – ответил Антс вопросом на вопрос.

– Обезумел ты вместе со своим Нечистым из Пекла, – сказал пастор и, вскочив со стула, беспокойно заходил взад-вперед по комнате. Однако волнение его скоро улеглось: он вспомнил, как из Юркиных глаз текли слезы, когда тот молил о спасении души своего ребенка. Пастору было легко помочь ему, ибо Юрка неколебимо верил, что если похоронить дочь в освященной земле, то она попадет в рай. Но что делать с Антсом, с этим хитрым висельником? Можно ли вообще надеяться, что он исправится на старости лет, если пастор употребит все свои усилия? Нет! Опыт показал, что Антс безнадежен. Но все же пастору пришла в голову некая удачная мысль, и он сказал:

– Видишь ли, дорогой Антс, ты боишься, что вдруг Юрка воистину окажется Нечистым, которого бог послал на землю в образе человека. Не хочешь ли ты устроить так, чтоб тебе нечего было бояться, будь даже Юрка и впрямь Нечистым?

– Что же мне делать? – полюбопытствовал Антс.

– Попробуй понемногу покрывать добром все то зло, которое ты причинил Юрке. Но это нужно делать очень осторожно, чтобы он сам ничего не заметил.

– Нет, пастор, из этого ничего не выйдет, – безнадежно сказал Антс.

– Почему? Из доброго дела всегда что-нибудь выходит.

– Не выйдет, об этом я уже думал. Ибо если Юрка воистину Нечистый, то ему уже давно ясно, где собака зарыта, и моя попытка спасти собственную шкуру только рассмешит его. А если Юрка только и есть Юрка – ну, тогда вообще нечего бояться.

– Разве что он может тебя убить, – сказал пастор.

– Разве что он может меня убить, – повторил Антс.

– И этого ты боишься меньше, чем Нечистого?

– Меньше. Ведь умирать все равно придется.

– В таком случае тебя ничто не спасет, – решил пастор.

– То же самое говорит и Юрка.

– Ты с ним об этом говорил?

– Говорил. А он сказал: «Что бы человек ни делал, ада ему все равно не миновать». Я спросил: «И мне тоже?» – «Тебе тоже», – ответил Юрка. «А пастору?» – продолжал я спрашивать. «И пастору, – подтвердил он, добавив: – Если я, Нечистый, обрету блаженство – никому не миновать!»

Пастор молчал. Он снова сел на стул. Он испытывал дивное трогательное волнение, словно к нему прихлынула какая-то тихая зыбь… «Вот человек, уверовавший, что он Нечистый, – думал пастор. – Он уготовил мне ад, а сам приходит просить, чтобы я помог его дочери попасть в рай. Ну что мне с ним делать – мне, его пастырю; и как поступить с ним милосердному господу? Ясно одно – надо помиловать. А что делать с этим хитрым Антсом, закоренелым грешником, который даже не боится, что его убьют? Выгнать его за дверь, пока не исправится? Но ведь он не исправится. Или отдать его в руки властей, чтобы с ним расправились по закону?» Ах, пастор слишком стар, чтобы верить в законность властей или в справедливость закона, – Антс сам устанавливает действующие у людей законы и сам же пользуется ими. Да и к тому же пастор не прислужник властей и не законник, а провозвестник любви и милосердия.

– Н-да, дорогой Антс, – сказал в заключение пастор. – Не беда, если бы так думал один Нечистый из Самого Пекла, но так думают все, и ты в их числе.

– Я – нет.

– И все же это так, Антс. Ты и все другие приходите ко мне со своими грехами, чтобы найти утешение, словно я друг и сообщник злодеев. Почему вы не идете к тем, кто правит суд по закону? Нет, вы приходите сюда, приходите потому, что уверены: я примирюсь с любым преступлением, как бы велико и страшно оно ни было. Христос поступал так – и его распяли на кресте, и народ кричал, что это справедливо, что это воздаяние по заслугам. Утешая подобных тебе, я давно заслужил изгнание в ад. Поверь, возлюбленная душа, все это тяжко и безнадежно.

– Верю, – сказал Антс.

– В том-то и беда, что не веришь, а только говоришь. А мне все же приходится тебя, неверующего, укреплять верою.

– Мы все должны выполнять свой долг, – вздохнул Антс, словно из сочувствия к пастору.

– Да, выполнять долг, выполнять долг, возлюбленная душа, – повторил пастор.

В следующее воскресенье Антс сидел в церкви прямо перед кафедрой и ловил каждое слово пастора. Он изо всех сил подпевал своим старческим голосом, будто надеялся, что его услышит народ в церкви, пастор у алтаря и бог на небе. Потом он подошел к причастию и – по крайней мере сам так подумал – на сей раз вкусил и испил, твердо веруя в прощение грехов. Так что на обратном пути на сердце у него было легко и радостно. Даже вопрос о том, действительно ли Юрка только Юрка, или, кроме всего прочего, еще и Нечистый, не беспокоил его, – благо грехи были отпущены!

А пастор, закурив после обеда свою трубку с длинным чубуком, – она единственная среди божьих даров еще вызывала в нем вожделение и доставляла радость, – думал: «Один слепо верует, что он Нечистый, но живет по-человечески; другой верует, что он человек, а живет, как Нечистый. Да, таков удел смертных на земле – они или веруют неправильно, или живут не по правде. Как сделать, чтобы человек праведно веровал и по правде жил? Во власти ли это божьей? А если во власти, то почему же бог давным-давно не устроил все как следует?»

Но прежде чем прийти к решению этого вопроса, пастор погрузился в послеобеденный сон, с годами становившийся все слаще и слаще.