Имя третье: КОРЭДЗУМИ

Онлайн чтение книги Один Рё и два Бу
Имя третье: КОРЭДЗУМИ

НАГРАДА ЗА ПОДВИГ

Лунный свет отразился на лезвии брошенного меча, такой яркий, что можно было на нем различить волнистый узор стали. Оттого что облака торопливо пробегали по лунному лику, стальные волны вздымались и опадали, и казалось, будто меч судорожно корчится в дорожной пыли, пытаясь подняться и не имея сил.

Дандзюро с трудом отвел взгляд от меча и посмотрел на своего спасителя.

Он с изумлением увидел, что это всего лишь мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, но так мал и худ, что, возможно, был немного моложе или старше.

Мальчик смотрел на Дандзюро неподвижным взглядом, таким напряженным, что зрачки перекосились, будто скатились к переносице. Дандзюро проговорил:

— Ты спас мне жизнь!

Мальчик вздохнул, поднял обе руки к лицу и прижал кулаки к глазам.

Я не могу понять, как это случилось? — сказал Дандзюро и искоса посмотрел на лежащее у его ног тело разбойника. Оно лежало неподвижно, неестественно повернутое в сторону. Из темного угла уже подползала к нему, трусливо поджав брюхо, бродячая собака, которых так много водилось в Эдо. Дандзюро с отвращением отпихнул ее и повторил: — Как это случилось? Отчего он упал, будто гром поразил его? Как это могло случиться? Может быть, он уже оттолкнулся ногой для прыжка, а ты так нечаянно вышел из-за угла, что он не рассчитал движение, упал так неудачно и сломал себе шею? Нет, не так! Ведь я видел, как ты внезапно мелькнул перед моим лицом и закрыл меня, не испугавшись его меча. Но отчего он упал? Ты подставил ему ногу, и он споткнулся об нее?

Вы великий Дандзюро? — заговорил мальчик. Голос у него был хриплый, как у человека, который только что проснулся и еще не очнулся от сна. — Ведь вы Дандзюро? Я вас узнал. Я не мог стерпеть.

Такой, видно, слабый и с пустыми руками и бросился прямо под меч. Это удивительно! Это вызывает восторг! Можно подумать: молодой Усивака и свирепый разбойник Кумасака. Что за подвиг! Как мне благодарить? Ведь награда ничтожна в сравнении с таким геройством… Но что же мы стоим тут? Идем, я отведу тебя домой. Ночью на улицах небезопасно, и если один раз удалось нам спастись…

Мне некуда идти, — сказал мальчик.

Несчастный ребенок! Такой заморенный и истощенный. Всей одежды на нем — короткая истрепанная куртка, ноги голые.

— Некуда идти? Тогда идем ко мне, — сказал Дандзюpo и улыбнулся мальчику. — Как тебя зовут?

В ответ застывшее, напряженное лицо мальчика вдруг зашевелилось. Зрачки побежали в сторону, заметались и опять вернулись на место. Рот задрожал и полуоткрылся. Лоб собрался сосредоточенными морщинами и разгладился.

Вдруг мальчик выкрикнул настойчиво и отчетливо, будто приказывая:

— Меня зовут Корэдзуми. Я сирота. Мачеха выгнала меня из дому.

— Идем, Корэдзуми, — сказал Дандзюро.

«Я иду рядом с Дандзюро. Я иду в дом Дандзюро. Я совершил удивительный подвиг. Я иду за удивительной наградой. Я Усивака — молодой герой. Дандзюро восторгается мной. Все, кто узнает о моем подвиге, будут восторгаться. Я герой, я герой, я герой».

У калитки в высокой стене стоял старик и держал в руке, казалось бы, излишний в эту светлую ночь фонарь. Красные и зеленые полосы пробегали от фонаря по морщинистому лицу и камням порога. Вытянув шею, старик пристально вглядывался в даль и, увидев Дандзюро, еще издали начал кланяться и восклицать высоким певучим голосом:

— О, Дандзюро! Как ты поздно!

А Дандзюро также издалека закричал:

О, Юмэй! Меня чуть не убили! Меня спас Корэдзуми! Посмотри на него!

О, Корэдзуми! Ты спас Дандзюро! — закричал Юмэй. — Великое дело! Великое счастье!

Я недостоин… — сказал Корэдзуми и, гордо улыбаясь, переступил порог.

Юмэй закрыл калитку и задвинул засовы. Далеко за высокой стеной остались темный закоулок, пахнущий плесенью и псиной, и голодное ворчание в кишках, и ожидание бредущей по пустынной улице добычи, и Рокубэй — на скуле маленький шрам, черно-фиолетовая орхидея, Рокубэй — неподвижный в пыли, Рокубэй — добыча собак. Корэдзуми переступил порог.

Какой большой сад! Воздух чистый и свежий и пахнет цветущими кустами. Красные и зеленые полосы фонаря на каменных плитах. Дорожка вьется между холмов, увенчанных купами деревьев с широко раскинутыми кронами. Она обегает вокруг пруда, где в тихой воде плавают звезды, и горбатый мостик, встречаясь со своим опрокинутым отражением, образует подобие полной луны. Странные изогнутые скалы, серебряные в ночном свете, испещренные темными пятнами моха, расступаются и открывают дом. Стены комнаты раздвинуты. Оттуда струится теплый желтый свет. С террасы спускается женщина.

— Меня чуть не убили! — кричит Дандзюро. — Корэдзуми спас меня! Вот Корэдзуми!

Женщина приветствует его поклоном и бормочет слова благодарности.

ТАНЦУЮЩИИ МАЛЬЧИК


На второй или третий день своего пребывания в доме Дандзюро Корэдзуми проснулся на заре и вышел погулять в саду.

Он шел неторопливо, с легким сердцем и приятной улыбкой и вдруг увидел танцующего мальчика. Корэдзуми сразу узнал танец — урасима-маи. Его часто исполняли в чайном доме, где он жил когда-то, давным-давно. Это старая-старая сказка. Сын рыбака Урасима спасает от смерти черепаху. Но это не простая черепаха, это подруга дочери морского царя, и в благодарность она уводит Урасиму на морское дно.

Мальчик танцевал на морском дне. Морская вода зыбилась и колебала его тонкое тело. Его маленькие босые ноги с круглой пяткой и блестящими как перламутр ноготками ступали деликатно, раздвигая траву лужайки, будто пряди водорослей. То он плавно опускался на колени, устремляясь вперед, протягивая руку к кусту кораллов — подводных цветов, то скользил в одну и в другую сторону, охотясь за рыбкой, морской бабочкой, порхающей в подводном царстве. Плавники рыбки трепетали, когда она проплывала, то почти касаясь щеки мальчика, то взмывая вверх, и каждое ее движение было видно по вытянутым и согнутым пальцам ловящей руки. Неуловимая рыбка — как ни повернись, она все ускользает!

Мальчик танцевал, неподвижно глядя перед собой. Одна поза плавно переходила в новую, еще более прелестную. Слегка поднятое лицо выражали удивление и счастье. Он был красив необычайной и гордой красотой. Длинное нежное лицо, изящно изогнутый узкий нос, брови, взлетающие к вискам, маленький рот с одним опущенным уголком.

При виде этой совершенной красоты Корэдзуми на мгновение смутился, но мальчик был моложе его года на три, и, чувствуя свое превосходство, Корэдзуми расправил плечи, шагнул на лужайку и громко сказал:

— Я спас Дандзюро от меча разбойника!

Мальчик остановился, пошевелил пальцами ноги и ответил:

— Все в доме говорят об этом.

Корэдзуми не понравился его небрежный тон, и он сказал еще громче:

— Я герой!

Мальчик усмехнулся и ничего не ответил.

Если бы не мое геройство, если бы я не бросил ся навстречу разбойнику и не защитил бы Дандзюро своей грудью, — закричал Корэдзуми, — не быть бы ему в живых!

Вся наша семья глубоко благодарна тебе, — проговорил мальчик и повернулся, чтобы уйти.

Но Корэдзуми побежал за ним, выкрикивая:

Дандзюро любит меня, как сына!

Я сын Дандзюро, — тихо сказал мальчик.

Корэдзуми, не обращая внимания, кричал:

— Дандзюро обещал мне исполнить все мои желания! Я буду актером и буду играть в Ямамура-дза! Я буду играть Иосицунэ!

Мальчик посмотрел на него и сказал:

— Я думаю, что ты разбойник.

— Маа? — проговорил Корэдзуми. Он так растерялся, что не сразу нашел ответ. — Почему ты так думаешь?

Я так думаю, — сказал мальчик, легким движением сел на траву и жестом пригласил Корэдзуми сделать то же. — Взрослые люди вообще очень доверчивы, — заговорил он. — Их легко обмануть. Они думают, что дети всегда говорят правду. А мой отец — человек такой высокой и чистой души, что у него никогда не бывает сомнения в чужой честности. Но я думаю, что твоя история очень неправдоподобна…

Ты ошибаешься! — прервал Корэдзуми. — Ты още очень молод и насмотрелся всяких драм о предателях и разбойниках.

Может быть, — сказал мальчик и нахмурился. — Но ты мне не нравишься. И моей матери ты тоже не понравился. И Юмэй сомневается. Он говорит, что у тебя суставы на руках распухли, как у борцов каратэ — убийц с пустыми руками. И служанка удивилась, что ты пьешь сакэ, как старый пьяница, без всякой вежливости.

Как надо пить сакэ? — растерянно спросил Корэдзуми.

Моя мать говорит, что детям вообще не надо пить. Вежливые люди держат чашечку на кончиках пальцев и, едва только начнут им наливать, тотчас шевелят левой рукой под чашкой, будто подбирают капли — довольно, довольно, мне уж тяжело держать, сейчас польется через край! А ты выпил полную чашку и вторично протянул ее. А теперь, прошу, н мешай мне учить мой урок — этот танец.

Будто дали ему пинка. Корэдзуми сразу съежил ся и, отойдя к дому, сел и прислонился головой к ступенькам.

— Красивый сын у Дандзюро, — шепнул голос за его спиной.

Корэдзуми оглянулся и увидел молодого человека, чуть постарше его самого. Незнакомец улыбнулся, показав неровные зубы. Он весь был какой-то слишком длинный: длинное лицо, длинный мясистый мягкий нос, длинный, похожий на коробку подбородок. И нос, и подбородок, и тощее тело безостановочно шевелились, изгибались и вздрагивали, так что казалось, ни на мгновенье не знал он покоя. При этом он улыбался, а бегающие глаза искали взгляд Корэдзуми, будто цеплялись за него, ища подступ и доступ к его чувствам.

— Я Ханроку, — сказал незнакомец. — Икудзима Ханроку, актер, исполняю в Ямамура-дза незначительные роли и бегаю по поручениям. А ваше уважаемое имя и геройский поступок, которым вы спасли Дандзюро от верной смерти, уже достигли моих ничтожных ушей.

Весь изогнувшись, скользким движением Ханроку уже сидел рядом с Корэдзуми.

Красивый сын у Дандзюро, — повторил он. — И хорошо танцует. Нам с вами, хоть расшибись, не достигнуть такого совершенства.

Дандзюро обещал меня научить, — неуверенно возразил Корэдзуми. — Он меня любит.

Ханроку засмеялся. Не было слышно ни звука, только нос запрыгал, глаза заморгали. Ханроку затрясся, согнулся вдвое.

— Конечно, любит, — сказал он, давясь от смеха. — У Дандзюро обширное сердце, и многое там поместится. Недаром он такой толстый. Всех нас актеров он любит, как родных сыновей, однако ж не ошибитесь: его собственный сын — это совсем особо. Но мне надо спешить, я убегаю, убегаю. Надеюсь, мы с вами будем друзьями.

КОРЭДЗУМИ В ОБМOPOKE


К сожалению, с Дандзюро приходилось видеться редко. С раннего утра он вместе с сыном уходил в Ямамура-дза и нередко оставался там на всю ночь, так как после окончания спектакля приспосабливал для своего театра пьесы, написанные для театра кукол или старинного театра, или писал новые пьесы, заимствуя их сюжеты в танце, легенде или истории. Театральному искусству Корэдзуми обучался у Юмэя.

Юмэю было лет восемьдесят, и из них, наверно, около семидесяти он прожил на сцене. Другого дома и семьи он не знал.

До самого последнего времени он танцевал, прыгал и кувыркался как ни в чем не бывало и только после окончания спектакля с удовольствием думал, что ему не надо никуда идти, а всего лишь поднятый на второй этаж, в актерскую уборную, и там растянуться на своей циновке и уснуть, чтобы наутро снова проснуться полным сил.

Но однажды случилось, что, опустившись на колени, он уже не мог подняться. Так бы он простоял на четвереньках до скончания века, если бы театральный слуга в черном капюшоне не сообразил, что случилось, не подхватил его под мышки, взвалил себе на спину и уволок со сцены, к великому изумлению зрителей и актеров. К счастью, роль Юмэя была не так уж важна и вскоре должна была кончиться, а Дандзюро говорил то за себя, то за Юмэя, сам себе подавая реплики, и это было так смешно и неожиданно, что привело зрителей в восторг и на несколько лет после этого вошло в традицию.

Но после окончания спектакля Дандзюро поднялся наверх и спросил Юмэя:

Как ты себя чувствуешь?

Не могу разогнуться, — ответил Юмэй. — Будто ударили меня копьем в поясницу и ноги отнялись. Остается мне только умереть и просить прощения, что причинил беспокойство.

Ты здесь и собираешься умирать? — спросил Дандзюро.

Прошу извинить меня, — ответил Юмэй. — Но больше мне некуда деваться. Не догадался я вовремя обзавестись женой и детьми. Мне очень неприятно, но я надеюсь, что благосклонные боги помоет мне умереть к утру, чтобы я зря не занимал здесь места.

— По возрасту ты мне годишься в отцы, — сказал Дандзюро. — И в моей молодости ты был один из моих учителей. Без сомнения, играть тебе больше не придется, но ты заслужил почтенный отдых, и я хотел бы, чтобы ты еще пожил.

Затем он послал за носилками и приказал перенести Юмэя в свой дом.

Здесь старик вскоре поправился и остался жить на положении уважаемого родственника и друга…

Итак, искусству театра Корэдзуми обучался у Юмэя.

Сперва Юмэй показывал ему, как входить, садиться и вставать, как подавать и принимать различные предметы. Корэдзуми упражнялся в прыжках и кульбитах, учился актерской манере произносить слова и во всем этом оказывал быстрые успехи.

Но когда настало время соединять отдельные движения в танец, согласовать голос с звуком сямисэна, выражать чувства жестом и позой, учитель и ученик переставали понимать друг друга, будто с разных берегов реки перекликались на различных языках, и ветер уносил в пустоту обрывки слов. То Корэдзуми, внимательно повторяя заученные движения, терял внутреннее напряжение и шевелился деревянно, как кукла в руках неопытного кукольника… То, наоборот, входя в роль, дергался нелепо и необдуманно, так что пропадали красота и смысл. Юмэй терпеливо, в который раз повторял:

— Ни на мгновенье актер не должен терять из виду красоту впечатления, которое он производит, и держать в уме тонкое равновесие между своими духовными и физическими действиями. Пение и танец, различные жесты, изменения лица — все это действие тела. Но мысль объединяет их и управляет всем могуществом искусства. Ты думаешь об этом?

Но Корэдзуми не умел ответить.

Постоянно должен ты держать в мыслях, — говорил Юмэй, — что, играя роль героя, ты сам не становишься героем, а лишь изображаешь его. И если ты играешь старика, ни одного дня не прибавилось к твоим собственным годам. Ты — Корэдзуми, и ли на мгновенье не забывай этого. Но когда ты играешь, ты, оставаясь Корэдзуми, должен чувствовать подобно герою, подобно старику, подобно сосне, подобно бамбуку.

Я стараюсь, — хмуро отвечал Корэдзуми. — Я не знаю, что вы от меня хотите. Я изо всех сил стараюсь, чтобы вы меня похвалили.

Если ты хочешь, чтобы тебя хвалили, не стремись вызывать похвалу.

Юмэй гримировал Корэдзуми, сажал его перед зеркалом и заставлял подолгу всматриваться в странно яркое и незнакомое лицо. Дыхание Корэдзуми затуманивало полированную поверхность, взгляд погружался в отраженный взгляд. Чужие черты обволакивали кожу Корэдзуми, прилипая к ней, как кожица персика к нёбу. Нарисованный рот открывался и произносил певуче и протяжно слова роли.

Кто ты? — спрашивал Юмэй.

Я мальчик Косиро, — отвечало изображение взеркале.

Тут Юмэй терял терпение, вскакивал и кричал:

— Ты Корэдзуми, Корэдзуми, Корэдзуми! Сколько раз повторять тебе, что, вглядываясь в грим Косиро, ты должен чувствовать подобно ему, но не превращаться в него, не терять себя и власть над собой. Ты Корэдзуми и только изображаешь Косиро. Ты понял меня?

Корэдзуми встряхивал головой, отгоняя наваждение, и повторял:

— Я Корэдзуми, Корэдзуми, Корэдзуми.

Эта роль Косиро необычайно нравилась ему, и он надеялся, что, когда он овладеет ею, Дандзюро разрешит ему сыграть ее на настоящей сцене, хотя бы по очереди со своим сыном, который всегда исполнял ее.

«Я напомню ему, что спас его жизнь, и он не сумеет отказать мне», — думал Корэдзуми и снова и снова прилагал все усилия, чтобы Юмэй остался им доволен, чтобы он мог похвастаться: «Юмэй меня хвалит!»

Но как это было трудно, и труднее всего было то место роли, где мальчик Косиро решает убить себя, чтобы спасти жизнь отца и честь дяди.

Веками выработанный ритуал самоубийства Корэдзуми разучил до мельчайших подробностей. Десятки раз повторял он движение, которым сбрасывают с плеч одежду. Снова и снова обеими руками почтительно поднимал над головой воображаемый иеч, вонзал его в левую сторону живота и сильным поворотом кисти проводил им направо и вверх. Учился, даже в смерти сохраняя достоинство, не падать кое-как, некрасиво раскинув тело, а, сидя, склоняться головой вперед. Всю последовательность движений и поз Корэдзуми знал и твердо помнил.

В этот день в комнату, где они упражнялись, заглянул Ханроку, поклонился, упираясь ладонями в циновку, и так, не поднимаясь с полу, забрался в уголок и сел там. А Юмэй, точно желая похвастаться успехами своего ученика перед единственным зрителем, предложил Корэдзуми разыграть сцену самоубийства не с воображаемым мечом, а с его деревянным подобием.

В то мгновенье, когда Корэдзуми увидел лежащий на столе короткий меч, он вдруг почувствовал странную тошноту, будто душа, поднимаясь вверэ горлу, покидает тело и оставляет его пустым, чтойм другой мог войти и занять его. Невыносимый страх овладел им. Руки и ноги похолодели. Глаза расширились, и деревянный меч вдруг засверкал ослепительно, будто острая сталь.

«Я Корэдзуми», — повторил он мысленно, но уже понимал, что нет Корэдзуми, а на его месте мальчик Косиро, и сейчас он умрет.

Остатками воли он поднял меч. Не в силах смотреть на него, зажмурился и прикоснулся к животу, Ему показалось, что острая сталь вошла в тело Косиро плавно, как палочка в мягкий сыр, и взорвалась невыносимой болью. Перед глазами поплыли красные волны крови. И вместо того чтобы повернуть меч вправо и вверх, Корэдзуми с диким воплем выдернул меч из ужасной воображаемой раны, далеко отшвырнул его и без сознания свалился на бок.

Он открыл глаза и увидел сердитое лицо Юмэя. Так сердит был кроткий, терпеливый Юмэй, что голос отказывался служить ему, и он кричал хриплым шепотом:

— Редька! Бот ты кто! Глупая, бездарная редька! Да если каждый раз, когда тебе придется изображать на сцене смерть, ты будешь умирать — и тысячи жизней тебе не хватит!

Больше он не в силах был говорить, повернулся, ушел в сад и там, бормоча себе что-то под нос, все ходил и ходил вокруг пруда, как пчела, с жужжанием кружащаяся над круглой чашечкой цветка.

Ханроку выполз из своего угла и зашептал:

— О, Корэдзуми, ты был великолепен! Столько чувств отразилось на твоем лице! Я весь трепетал, переживая с тобой эту сцену. Так и хотелось крикнуть: «Я этого от тебя ожидал!»

Корэдзуми мрачно отвел протянутые руки Ханроку и сказал:

— Зачем ты меня утешаешь? Юмэй мной недоволен, и я знаю, что слишком увлекся и играл плохо.

— Ты сыграл хорошо! — с жаром воскликнул Ханроку. — Весь без остатка вошел ты в роль, можно сказать, перевоплотился в образ мальчика Косиро. Признаюсь, я плакал, глядя на твою дивную игру. Если Юмэй недоволен, причину угадать нетрудно. Зависть!

— Зависть? — в недоумении спросил Корэдзуми.

— Конечно, зависть! И боязнь, что Дандзюро лишит его своих милостей, если окажется, что ты лучший актер, чем драгоценное детище Дандзюро. Но мне надо спешить, я убегаю, убегаю. А ты отдохни. О, как я преклоняюсь перед твоим дарованием! — и, быстро поклонившись несколько раз, выскользнул из комнаты.

Когда Дандзюро вернулся вечером, Юмэй подошел к нему и жалобно заговорил:

— Прошу тебя, лиши меня своих милостей и выгони из дому, чтобы я мог со спокойной совестью умереть в придорожной канаве!

Дандзюро нахмурил брови, засверкал глазами и вакричал:

Весь день я топтался па подмостках, пока пятки распухли! Но, видно, не дано мне ни отдыха, ни покоя! Вот, думаю, идет мой друг и ждет меня тихая беседа с умным человеком. А ты открыл рот и извергнешь бессмысленные слова!

Так, так! — обиженно, но кротко подтвердил Юмэй. — Я старый дурак и ни к чему уже не годен! Ты поручил мне дело, а я не умею его выполнить. Я не знаю, как быть с этим Корэдзуми?

— Что с Корэдзуми? Это хороший мальчик, и он спас меня от смерти. У него самые возвышенные чувства.

Чувства! — воскликнул Юмэй. — Его чуства вздымаются, как прибой, бьющийся о скалы, разлетаются пустой пеной и увлекают его за собой, как пучок морской травы. Его чувства вспыхивают, как пламя, охватившее сухую солому, и уничтожают его. Его страсти опутывают его, как веревочная сеть. Как ему освободиться, чтобы он мог постигнуть смысл и средства искусства?

Искусство проверяется мыслью, — проговорил Дандзюро, — напряженная мысль распутывает сети чувств и освобождает творца.

Это так, это так, и все мы это знаем. Нашей внутренней силой неослабно держим мы внимание зрителей. Но Корэдзуми не способен ничего удержать, так связан он сам разрушительной силой своих страстей.

Дандзюро неожиданно рассмеялся и сказал:

Остается нам с тобой создать крыс, чтобы перегрызли веревки.

Как это? — спросил Юмэй.

Ты знаешь историю мальчика Ода из семьи Тойо?

Никогда не слышал этого имени.

Тогда слушай.

РАССКАЗ ДАНДЗЮРО: КАК КРЫСЫ ПЕРЕГРЫЗЛИ ВЕРЕВКИ

Если бы сделать из этой истории пьесу, мой сын мог бы танцевать роль Тойо Оды — такой же он стройный и глаза красивы и задумчивы. Нужно будет еще подумать об этом.

Семья была бедная — крестьяне, хотя в прежнее время были в роду Тойо поэты, садоводы и живописцы. Думаю, Ода был младший сын, иначе родители едва ли расстались бы с ним.

Отчего мальчика отдали в монастырь? Наверно, он был непригоден для тяжелых сельских работ. А может быть, родители увидели, что он не похож на других детей, и не было у них другой возможности дать ему образование. Маленький Ода стал послушником в монастыре.

Я не знаю, какой проступок навлек на него гнев настоятеля, но это можно придумать. Вообрази жаркий, влажный день, и настоятеля мучает жажда. Он посылает Оду вскипятить чайник. Он напоминает ему: не забудь как следует взбить веничком чай, чтобы образовалась густая пена. Последний раз чай был невкусный.

Ода выходит на террасу, садится на корточки мелет чайный порошок. Ручная мельница мерно постукивает. В ветвях деревьев громко стрекочут цикады.

Ода поднимает глаза и смотрит в белое от жары полуденное небо. Вдали бледно-серые, чуть намечены верхушки гор, такие прозрачные, что сквозь них виден воздух.

Руки Оды перестают вертеть рукоятку мельницы. Он сидит неподвижно, подняв лицо, смотрит на дальние горы. Мельница смолкла, цикады затихли. Белый как бумага, безмолвный мир. На первом плане темный, черный, изогнутый, будто изломанный, куст. Нагретый воздух колышется, густой, как морская рябь. Высоко вдали смутные очертания горы…

И вдруг этот мир рушится.

Настоятель содрогается от злобного крика. Дрожат полные щеки. Тяжелые четки сползли с плеча и со стуком упали на пол. И одновременно начинаются удары колокола: чин-кон-кан!..

— Бездельник! Ты хочешь моей смерти! Долго ли ждать мне и не дождаться чашечки чая?

Чин-кон-кан! Чин-кон-кан!

И Ода, оглянувшись, видит, что уже настал вечер и день прошел, пока он сидел неподвижно, глядя на далекие горы.

Приходится удивляться терпению настоятеля.

Если я напишу эту пьесу, я буду играть роль настоятеля — халат с широкими рукавами. Морщины на лице подчеркнуты. Маленькая шапочка монаха…

За проступком следует наказание. На всю ночь Ода привязан к столбу в пустом храме. Жесткие веревки опутали его и впиваются в тело. Как больно и страшно. Ода плачет, и слезы льются потоком, как вода из источника. Пол храма покрыт густым слоем пыли. Слезы растворили ее, и во впадине камня, будто тушь в тушечнице, темная жидкость.

И что-то шевелится, что-то шуршит в тишине и чуть слышно стучит, будто множество лапок с острыми коготками. Крысы? О, если бы это были крысы, и пришли и перегрызли веревки!

Нет, все смолкло. Это не крысы. Это ветка дерева терлась о решетку окна.

— Если нету крыс, я сам их придумаю.

Руки связаны за спиной, но ступня ноги свободна. Ода окунает в лужицу большой палец ноги и рисует им крысу. И вдруг задрожали усики, длинная мордочка сморщилась, принюхиваясь, глазки вопросительно смотрят на Оду.

— Освободи меня, — приказывает Ода, и крыса отделяется от пола и начинает грызть веревку.

Но ей неудобно. У нее нарисована только левая сторона, правого бока у нее нет — она не может по-иернуться.

Ода рисует новых крыс — все в разных положениях, и только закончит одну, как она, вскочив, принимается грызть веревки. На грязном полу остаются белые пятна, очертания оживших крыс, будто дыры на бумаге, из которой вырезали фигурки.

Веревки перегрызены. Ода свободен, и только поднялся и потянулся, чтобы расправить затекшее тело, как входит настоятель. Крысы метнулись и упали на пол, каждая на свое место. Только одна не успела лечь как следует, и на полу вокруг нее чуть сдвинутый белый ободок.

Начинается танец, выражающий изумление настоятеля и монахов, а затем их восторг при виде нарисованных крыс.

Здесь пьеса кончится, но Тойо Ода прожил еще много лет и стал знаменитым художником. Когда он поехал на запад, за море, чтобы ознакомиться с трудами других художников, его всюду встречали с восхищением, и, провожая на корабль, который должен был его отвезти домой, друзья подарили ему столько шелка и бумаги для картин, что корабль был подобен горе снега. Так Оде дали прозвище Сессю — корабль снега. Под этим именем его слава длится уже без малого триста лет…

— Сессю? — сказал Юмэй. — Это имя я знаю. И я видел его картины. Это несравненный художник и лучший во всей стране. Благодарю тебя за рассказ. Но как мне быть с Корэдзуми?

НОЧЬ В БАШНЕ ЯГУРА


Было уже почти совсем темно, когда два молодых актера из самых последних — из тех, которых зовут «лошадиные ноги», потому что, прикрытые каркасом из дерева и материи, изображают они лошадей, — когда эти два актера поднимались по шаткой лесенке к башне Ягура, украшающей фасад Ямамура-дза. Если бы было там немного посветлей, узнали бы вы в них Ханроку и Корэдзуми. В руках они несли ведра с водой, метлу с длинной ручкой и пучки нарезанной лентами бумаги.

Корэдзуми то и дело оглядывался через плечо и, видно, чтобы придать себе храбрости, во весь дух насвистывал песенку. Ханроку продекламировал:

Заклинателю,

У которого нет трубы,

Заклинателю без трубы

По дороге придется

Насвистывать.

И все же, все же…

— Я не могу понять тебя, — заговорил Корэдзуми. — Посланы мы сюда по страшному делу, а ты совсем не боишься.

Ханроку повернулся к нему, скорчил свирепую гримасу и проговорил:

— Ничего тут нет страшного. Просто грязная и скучная работа. К тому же я все заклинания знаю наизусть. Мне злые духи все равно что комнатные собачки.

И вдруг завыл:

Небо чисто, земля чиста,

Чисто внутри, чисто вовне…

— О, перестань, умоляю тебя, — прошептал Корэдзуми.

Но Ханроку, будто нарочно, запел еще громче:

Вы, к кому я взываю!

Опустите поводья

На шеи серых коней.

Скачите скорей ко мне

По длинным-длинным пескам.

Засмеялся и сказал:

Что тебе кажется таким страшным?

И не стыдно тебе быть таким трусом? В театре упали сборы, нас послали убрать и вычистить башню Ягура, чтобы умилостивить злых духов. Мы их сейчас выгоним и выметем — чисто внутри, чисто вовне! Идем, не то задержимся там до утра.

А вдруг они покажутся нам? Глаза красные, как вишни, и горят в темноте. Я знал одного человека, которому являлись тени убитых им людей и так преследовали его, что чуть не свели с ума. Никакой отваги в нем не осталось, такое стал ничтожество, хуже истрепанной сандалии. Возможно, что это были угрызения совести, а вовсе не духи. Но он даже узнавал их мертвые лица.

Ханроку беззвучно засмеялся. Нос извивался, как болотная пиявка.

Но ведь у тебя чистая совесть, Корэдзуми? Тебе нечего бояться? И я знаю, что ты герой, ведь не так ли? Докажи мне свое геройство, Корэдзуми, — убери один в башне. Работы совсем немного, а у меня еще разные другие дела. Я тороплюсь, тороплюсь. А завтра за твою услугу я угощу тебя чашечкой сакэ. Согласен? Если есть тут духи, ты, конечно, сумеешь свернуть им шею!

Можешь уходить, — сказал Корэдзуми. — А сакэ я теперь не пью.

Тем лучше! — весело воскликнул Ханроку. — Мне больше останется.

И с этими словами Ханроку побежал вниз, и его босые пятки зашлепали по ступенькам, будто лягушки заквакали. Корэдзуми поднял брошенную метлу и вошел в башню.

В старые времена в поместье какого-нибудь князя иногда давались представления театра в пользу храма или монастыря. Знатные зрители располагались на возвышении против сцены, сидели церемонно: кулаки на коленях, складки торжественных одеяний широко топорщились. Простонародье, заплатившее за вход, толпилось, теснилось, толкалось внизу, дралось зонтами и сандалиями, стараясь краешком глаза хоть что-нибудь увидеть. Вся площадка была окружена забором из циновок, чтобы кто-нибудь не пролез бесплатно, а над входом помещалась сторожевая башня — Ягура. В ней находился большой барабан, сзывать подкрепление в случае беды, и три вида оружия: рогатина, копье и двузубец. Было бы стражникам чем защитить господ от мужичья. Впоследствии такие башенки стали строить над входами всех театров и считали, что в ней обитает дух — покровитель театра. Не было уже здесь ни копья, ни рогатины, только стоял на своей подставке большой барабан, возвещавший начало и окончание спектакля. Корэдзуми подошел и небрежно ударил по барабану ручкой метлы. Раздался глухой стон, будто отзвук далекой битвы, стук копыта проскакавшего серого коня, и опять стало тихо.

— Скачите скорей, — прошептал Корэдзуми, глядя на барабан. Потом вздохнул, опустился на пол и, наломив руки, взмолился безмолвно: «Злые духи, помогите мне понять самого себя!»

Так он долго лежал, прижавшись лбом и щекой к иолу, тоскливо надеясь, что вдруг действительно появится сверхъестественное создание и вдруг разрешит все его сомнения, которые никто и он сам не могли разрешить.

О, какие печальные мысли!

«Я долго не решался напомнить Дандзюро о его обещании. Я выбирал время, откладывая со дня на день, следил за выражением его лица, стараясь угадать, когда он будет настроен благосклонно. Наконец я спросил:

— Господин Дандзюро, осмелюсь напомнить о вашем обещании. Уже два года я живу в вашем доме и обучаюсь искусству у Юмэя и все еще не знаю, примут ли меня в число актеров.

Он усмехнулся презрительно и сказал:

— Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Каждое животное знает свое место.

Я ответил:

— Ведь я человек, а не животное!

Тогда он стал кричать на меня:

Два года ты живешь у меня в доме, на тебе хорошая одежда, ты ешь досыта, и даже время от времени дарю я тебе несколько монет, чтобы ты мог исполнить свои прихоти. Это ли не плата за случайную услугу? Что тебе еще надо? Но если я тебе действительно обещал, хоть и не помню этого, что же, завтра возьму тебя в театр. Только не воображай, что я позволю тебе играть роли героев.

Я буду благодарен за маленькую роль. Дайте мне только выйти на сцену, и вы увидите, каков я и на что способен!

Он ответил холодно и брезгливо:

— Ты думаешь, я не вижу, каков ты? Стоит тебе начать играть, будто унесенный потоком, теряешь ты всякое понятие, начинаешь пороть чепуху, собьешь с толку играющих с тобой, так что они потеряют нить и не будут знать, что им ответить. Большой актер, обладающий опытом и знанием сцены, умеющий взвесить впечатление, которое он производит, может позволить себе импровизировать. А в том, что ты делаешь, нет ни смысла, ни красоты, и обычно это идет вразрез с действием. Впрочем, к чему я это говорю, когда ты не можешь понять меня?»,

Корэдзуми ничего не ответил. Что он мог ответить? И теперь уже больше месяца он числился актером — «лошадиные ноги», а еще ни разу он не вышел на сцену.

«О Дандзюро! Когда я, глупый ребенок, впервые видел тебя восемь лет назад, мне казалось, что сверкающий бог ступил на подмостки и весь мир засиял небывалыми красками, открылись морские глубины и разверзлась высота неба. Разве это тот же Дандзюро, этот полный, пожилой человек, усталый, презрительный, погруженный в свои мысли, равнодушный. Ах, равнодушный ли? К своему сыну он неравнодушен. Дает ему лучшие роли, следит за ним горящими глазами, улыбается каждому его движению. Что есть у этого мальчика, чего нет у меня? Красив? Талантлив? Еще бы! С детства вдалбливали ему все тайны искусства, подготовили и поднесли ему успех! Всю жизнь он шел по легким дорожкам, ни разу не ушибся о камень. Сын Дандзюро! А не будь у Дандзюpo сына, быть может, он понял бы, как преданно Корэдзуми любит его, восторгается им, поклоняется ему… О, как я несчастен! — закричал Корэдзуми. — Что мне делать!»

Он сел и оглянулся.

Уже совсем стемнело. Черным пятном в темноте стоял перед ним барабан. В отчаянии, в бешенстве от непризнанных своих восторгов, разбитых своих мечтаний Корэдзуми ударил барабан кулаком и закричал:

— Злые духи, придите мне на помощь! Вы, к кому я взываю, скачите скорее, скорее, скорей! Не хочу я играть одного из толпы, одного из свиты, незаметного, выступающего вшестером и восьмером вслед за героем, которым восхищаются зрители! Я не хочу, чтобы Дандзюро любил своего сына. Я хочу, чтобы он меня любил! Я красивый, я храбрый, я талантливый! Почему Дандзюро не видит этого?

Рыдая, он снова бросился на пол, опрокинул ведро, и холодная вода окатила его с ног до головы, так что он вскочил, задыхаясь, и с проклятиями, ничего не видя и не разбирая в темноте, принялся за уборку. Если духам не понравится его работа, так им и надо!

ПЕРВЫЙ ВЫХОД


В то утро, когда Корэдзуми вернулся из башни Ягура, Юмэй встретил его радостный и торжественный.

— Поздравляю тебя, — сказал он. — Один из актеров внезапно заболел, и ты сегодня будешь исполнять его роль. Пьеса идет последней, движения простые, в час-два успеешь их выучить. А сейчас пойди отдохни. Ведь ты не спал всю ночь.

— О, какая радость! — воскликнул Корэдзуми. — Я лучше не буду спать и сейчас же начну учить слова.

— Никаких слов нет, — ответил Юмэй. — Твоя роль состоит в том, что в числе восьми слуг вероломного князя ты нападаешь из засады на благородного героя, и он всех вас побеждает. Ты будешь седьмой, выскочишь в свою очередь, подбежишь, а когда герой взмахнет мечом, сделаешь обратный кульбит, накроешь голову красным лоскутом в знак того, что ты убит, и выкатишься со сцены. Все это мы с тобой сделаем несколько раз, и ты сумеешь повторить без ошибки. А сейчас иди ложись. Я разбужу тебя.

Только Корэдзуми ушел к себе и лег, как двухстворчатая ширма у изголовья зашевелилась и оттуда выполз Ханроку. Он присел в ногах у Корэдзуми и спросил:

Есть у тебя деньги?

Нет, — с сожалением ответил Корэдзуми. — Я все потратил.

Ах, как нехорошо, — сказал Ханроку и задумался.

— Зачем тебе деньги? — спросил Корэдзуми.

Ханроку посмотрел на него и коротко ответил:

Нужно. — И опять замолчал, но не уходил. Наконец, глубоко вздыхая, он заговорил: — Корэдзуми, ты мой единственный друг. Сразу, как я увидел тебя, меня к тебе потянуло. Я тебе, так и быть, расскажу. Есть одна девушка…

Девушка? — сказал Корэдзуми, отбросил одеяло и сел.

Девушка, музыкантша в чайном доме. Как посмотришь на нее, глаза затуманивает — так мила. Такая красоточка! А веселенькая! Со всеми гостями щебечет, шутит, смеется так тоненько, будто пти или колокольчик.

Какая тебе удача встретить такую девушку! — воскликнул Корэдзуми.

Кому удача, но не мне, — мрачно возразил Ханроку. — Мне она нравится, а я ей нет. Смотреть на меня не хочет. Только и улыбнется, когда принесешь ей подарочек. А ты сам знаешь, заработок у меня совсем невелик, и подарки мои самые ничтожные, а после этого еще три дня ходишь голодный. И теперь ей захотелось парчовый пояс. Только об этом и говорит, даже всплакнула. Вот я и думаю, если бы я принес ей такой пояс, может быть, она стала бы благосклоннее ко мне. Так ты говоришь, у тебя нет денег?

Нет, — огорченно сказал Корэдзуми. — Знал бы я, что тебе понадобится, ни за что не стал бы тратить.

Ничего не поделаешь, — сказал Ханроку. — Придется доставать в другом месте. Ну, спи, спи! У тебя ведь сегодня первый выход на сцену.

Ханроку ушел, а Корэдзуми никак не мог заснуть. Лежал тихонько и сам себе улыбался.

«Что же, что роль без слов? Важно выйти на сцену! Многие великие актеры начинали с ничтожных, ролей. Сегодня без слов, завтра два-три слова, послезавтра зал кричит: „Корэдзуми!“

Вскоре Юмэй пришел за ним и начал урок. Но не успели они проделать и первое движение, как услышали в саду грозный рев и жалобный визг и, выбежав из комнаты, увидели разъяренного Дандзюро, который, схватив Ханроку за шиворот, тряс его будто тряпку, а потом отбросил от себя и наподдал пинком в спину так, что Ханроку скатился со ступенек во двор и лежал там, корчась и извиваясь, как червяк.

— Чтобы больше я никогда не видел тебя! — кричал Дандзюро. — Ничтожный негодяй! И в театр не смей показываться. Пошел прочь! Проваливай, презренный воришка!

Ханроку поднялся и стоял бледный как смерть. Только кончик длинного носа шевелился и узкий язык облизывал губы.

— Вы еще пожалеете об этих словах, господин Дандзюро, — прошипел он. Видно, судорога сдавила ему горло и было трудно говорить. — Конечно, я ничтожество, и вам нипочем совсем уничтожить меня, а все же вы еще пожалеете, что поступили несправедливо. Вы напрасно обидели меня — я не виноват.

— Он не виноват! — воскликнул Дандзюро и презрительно рассмеялся. Густые раскаты хохота звучали как сочные пощечины. — Посмотрите-ка на этого святого! Только что я застал его в моей комнате, где он рылся в ящиках в поисках денег. Пошел вон, негодяй! Проваливай, пока я не убил тебя!

Кто кого! — небрежно ответил Ханроку, поправил складки разорванного халата и вдруг повернулсся и быстро убежал.

Бедняга! — прошептал Корэдзуми, но Дандзюро бросил на него гневный взгляд, и он прикусил язык…

Восемь слуг вероломного князя спрятались в засаде, готовясь всей сворой напасть на героя. Все они на одно лицо — на голове три пышных пучка волос, торчащих в разные стороны. Грудь обнажена, и мускулы на ней очерчены жирной краской. Полосатые халаты подвязаны выше колен. За поясом два меча — короткий и длинный.

За кулисами слуга в черном капюшоне уже держал наготове восемь деревянных голов, связанных длинной веревкой, чтобы разом выбросить их на сцену, когда герой победит своих врагов. Но зрители все, как один, смотрели на „дорогу цветов“, на кото рой появился Дандзюро. И Корэдзуми из-за скалы, служившей ему прикрытием, позабыв обо всем на свете и о том, что он на сцене и что это его первый выход, тоже смотрел на Дандзюро.

От создания мира не было такого величественного героя. Как прекрасно его гордое лицо! Как мorучи раздутые шарами мускулы ног и плеч! И что за удивительный костюм! Натянутые на каркас огромные жесткие рукава, будто щиты чудовищных черепах. Три заткнутых за пояс меча, такие длинные, что как три синих сверкающих луча ореолом вздымаются над головой.

— О Дандзюро! Ты лучший во всей стране!

Герой ступает на сцену, и свора врагов, выскочив из-за прикрытия, окружает его кольцом, будто стая кровожадных псов. Герой, взмахнув мечом, вертит им над их головами, и вот уже первый злодей, опрокинувшись назад, покрыл голову лоскутом и убежал. В свою очередь подскакивает второй. Корэдзуми уже совсем близко. Он слышит тяжелое дыхание фехтующего Дандзюро. Ведь Дандзюро не так уж молод, а длинный меч неудобен для фехтования.

Сердце Корэдзуми сжалось от любви и жалости. Кровь волной прилила к голове и затуманила глаза.

„О Дандзюро, неужели я допущу, чтобы толпа подлых предателей убила тебя! Барабаны рокочут! Дандзюро, твой спаситель близко!“

Вдруг вспомнил он все приемы, которым его когда-то обучал Рокубэй. Один он бросился на шестерых злодеев, а те от неожиданности стояли как каменные болваны, открыв рот. Одного он ударил наотмашь, другого ткнул острым пальцем в грудь, так что тот, взвыв, запрокинулся навзничь, треснул головой в живот, четвертого, схватив за ногу, опрокинул. В одно мгновенье он раскидал их всех, так что со стонами отползли они во все стороны.

Зрительный зал хохотал, ревел от восторга. Девушки хихикали, застенчиво прикрыв рот, и вдруг начинали визжать. Люди вскакивали, чтобы лучше видеть; кто-то бросил на сцену кошелек, кто-то вопил:

— Не унывай! Лупи их!

И, неизвестно как, вдруг узнав его имя, кричали:

— Корэдзуми! Корэдзуми! Корэдзуми!..

Смущенный восторженным приемом, Корэдзуми мгновенье стоял неподвижно и вдруг, почувствовав бешеный взгляд Дандзюро, вспомнил заученные движения роли, сделал обратный кульбит, покрыл голову красным лоскутом и убежал. Тотчас слуга выбросил на сцену деревянные головы. Спектакль продолжался.

Но едва он кончился, Дандзюро вызвал Корэдзуми в свою уборную. Великий актер сидел перед зеркалом, поставленным на гримировальный ящик, и квадратиками мягкой бумаги стирал с лица краску и пот.

Когда Корэдзуми вошел и поклонился, Дандзюро повернулся так резко, что задел локтем зеркало. Он потер рукой ушибленное место и сказал:

— Поздравляю с первым выходом. Можешь считать его последним. — И вдруг закричал: — Дурак, ты сорвал мне сцену! Я играю, а приветствуют тебя! Не воображай, что я потерплю это и позволю тебе безобразничать в театре, где я первый, главный и единственный.

Он повернулся, поднял зеркало, поставил на ящик и снова принялся снимать грим. Потом заговорил уже спокойно:

— Что же мне с тобой делать, Корэдзуми? Как видно, совсем не способен ты быть актером. Попробуем, может, ты годишься быть куромбо — черным человеком, театральным слугой в черном капюшоне. Ты знаешь его обязанности? А впрочем, Юмэй все это тебе объяснит. Скажи Юмэй, что я приказал ему ему обучить тебя. Можешь идти.

ЧЕТВЕРО ПОД ЗАМКОМ


Юмэй сказал:

— Я иду в книжную лавку. Хочешь, пойдем со мной?

Корэдзуми не повернулся. Он стоял перед цветущим кустом, скрестив руки на груди, и смотрел в раскрытую чашечку цветка так сосредоточенно и сердито, будто вместо тычинок торчали там пауки и сороконожки.

— Не надо печалиться, — тихо заговорил Юмэй. — Я сочувствую твоей обиде, но, поверь, не так она ужасна, как тебе кажется. О Корэдзуми, черный человек так же необходим театру, как актер. который играет героев. Каждый в меру своего дарования служит искусству.

Каждое животное знает свое место? — горько рассмеявшись, спросил Корэдзуми.

Ты человек, а не животное, — сказал Юмэй. — Постарайся с честью и достоинством выполнять работу, которая тебе под силу.

Он открыл калитку, и они вышли на улицу. Прислонясь к стене, там сидел на земле Ханроку. Юмэй строго спросил:

Что ты здесь делаешь?

Сижу, наслаждаюсь приятной погодой, — нагло ответил Ханроку. — Других занятий у меня теперь нет, когда Дандзюро выгнал меня из театра.

А другого места сидеть тебе нету? — сказал Юмэй. — Если я еще раз увижу тебя здесь, я пожалуюсь квартальным старшинам, и тебя посадят в тюрьму.

Что же я сделал дурного? — дерзко спросил Ханроку. — Сижу у порога великого человека, надеюсь выпросить его прощение.

Я тебя предупредил, — сказал Юмэй и пошел дальше.

Корэдзуми немного отстал и шепнул:

Дандзюро в театре, ты напрасно тут ждешь.

Оставь меня в покое, — сказал Ханроку.

Корэдзуми пожал плечами и нагнал Юмэя. Рядом, молча они прошли две-три улицы, увидели перед собой разукрашенный фасад книжной лавки. Всё также молча завернули они туда. У порога книготорговец встретил их низкими поклонами.

— Какой удачный день! — воскликнул он. — Я только что получил новые книги. Что разрешите показать вам? Есть книги с картинками и книги для чтения. Любовные истории из современной жизни.

— Нет, нет, — прервал Юмэй.

Но книготорговец не дал ему договорить и, взбираясь по лестнице на верхнюю полку, закричал оттуда:

— Я понимаю! Такие господа с утонченным вкусом не станут читать новые стихи, а всему предпочтут Басе. Вот его сборник «Сарумино — дождевой плащ обезьяны».

Зимний мелкий дождь.

Обезьянке бы тоже

Нужен был маленький плащ…

Корэдзуми громко рассмеялся.

— Черного цвета и с капюшоном? — спросил он.

Книготорговец вздрогнул от резкого звука и, отводя глаза от смотрящего на него снизу сердитого лица, неуверенно продолжал:

Может быть, вам понравятся его «Весенние дни» или «Зимние дни»?..

Прошу извинить меня… — начал Юмэй.

Но книготорговец спрыгнул с лестницы и полез под прилавок, восклицая:

Я понимаю, понимаю! Такие ученые господа читают только очень древние стихи. У меня случайно есть прекрасный экземпляр «Собрания тысячи листьев» на цветной бумаге…

Позвольте!.. — твердо сказал Юмэй.

Прошу вас? — спросил книготорговец и остановился, склонив голову набок и разглядывая непонятных посетителей.

В следующий раз, — сказал Юмэй, — сочтем за счастье приобрести у вас книгу. Но сегодня мы пришли по другому делу. Мы из Ямамура-дза. Драматург Цуруя занял у нас деньги под новую пьесу, и мы хотели бы получить ее. Нам сказали, что сейчас он живет в вашем доме.

Цуруя? — сказал книготорговец. — Как же, как же… — И он снял со стены большой ключ.

Что это? — спросил, недоумевая, Юмэй. — Разве он сидит у вас под замком?

Конечно, он не такое сокровище, чтобы держать его взаперти в несгораемой кладовой, — ответил книготорговец. — Однако он стоил мне достаточно дорого. Постоянно приходил ко мне и занимал деньги, клянясь, что его пьесу на будущий месяцобязательно примут в театр. То называл он ее «Двойное самоубийство в вишневом саду», то «Мститель с горы Имасэ». Заглавия заманчивые, и я ему не отказывал. А между тем я узнал, что пьеса вовсе и не написана, а деньги, которые он выманивал уменя жалкими словами, уверяя, что девять его детей голодают и голодным криком мешают ему творить, — эти деньги он проигрывал и пропивал. Наконец мое терпение истощилось, я решил проучить его и приготовил ловушку. А тут как раз присылает он своего младшего подмастерья — мальчишку Ити. «Идем, — говорю я. — Деньги у меня на втором этаже». Отвел его в пустую комнату и запер. Не проходит и часа, прибегает второй подмастерье — Иттю. «Не видели ли вы Ити?» — «Как же, — говорю я, — сидит наверху и угощается рисовыми пирожками. Не хочешь ли отведать?» Отвел его в ту же комнату и запер. Является Итидзан, помощник Цуруи. Самоуверенный молодой человек, и я его терпеть не могу. Говорит так небрежно: «Учитель посылал к вам Ити и Иттю, и они куда-то исчезли». — «Они здесь, — говорю, — просили у меня денег». «Да, да, — говорит он, — а где же деньги?» — «Наверху», — говорю я и запер его гам же. Наконец уже под вечер пожаловал сам Цуруя и кричит: «Я послал к вам Ити, он не идет. Я по-слал за Ити Иттю, он не идет. Я послал за Иттю Ипгдзана, он не идет. Где деньги?» — «Ждут вас, — говорю я. — Пожалуйте наверх». Запер за ним замок и сказал на прощание: «Ни одного бу ты не получишь, пока не напишешь пьесу и не вернешь долг». Теперь они все четверо сидят и пишут, а еду я им сую сквозь кошачью лазейку в дверях.

Пока книготорговец рассказывал это Юмэю и Корэдзуми, они успели подняться по лестнице и остановились у запертой двери. Книготорговец вставил ключ в замок и, надавив, повел его справа налево. Ключ заскрипел, выталкивая замок и освобождая скобы.

В четырех углах комнаты стояло четыре низких столика. На каждом лежала длинная полоса бумаги, частично исписанная, и мокрые кисти сохли на подставках. Но все четыре обитателя комнаты, растрепанные и полуобнаженные, столпились в ожесточенном споре у холодной жаровни, и сам Цуруя, размахивая длинным чубуком трубки, кричал:

Я приказал тебе зарезать его! Как ты смел ослушаться?

Я не могу убивать по приказанию, — возражал Ити. Голос у него ломался, и он то пищал, то всхрипывал. — Я не согласен его резать! Это против моих убеждений!

— Зарежешь! — кричал Цуруя. — Зарежешь!

Тут он увидел вошедших и, повернувшись к книготорговцу, воскликнул трагическим голосом:

— А-а, коварный злодей, ты пришел навестить своих узников и еще привел с собой досужих зевак? Так полюбуйся же на горькую участь таланта! Мало того, что постоянно терплю я жестокую нужду! Что наша работа не пользуется у людей уважением! Что считают нас пониже актеров и немногим выше нищих! Еще собственный мой подмастерье не желает меня слушаться! Я придумал сюжет и распределил между моими помощниками отдельные сцены, предоставив каждому свободу в развитии действия и создании характеров. Однако они обязаны подчиняться необходимости сюжета…

— Есть о чем спорить, —с презрением сказал книготорговец. — Сели бы и написали поскорей и вернули мне мои денежки.

— Я тоже удивляюсь тебе, Цуруя, — сказал Юмэй. — Все равно актеры переделают пьесу, как им покажется лучше. На театральной афише не напишут твое имя, и не ждут тебя слава и одобрение зрителей. Делай так, как приказал тебе Дандзюро, и все будет хорошо… Идем, Корэдзуми.

Они ушли, и книготорговец опять повесил замок на дверь…

На улице у входа в дом Дандзюро они снова увидели Ханроку. Он сидел все в той же позе, только еще больше согнулся.

— Прошу тебя, уходи! — сказал Юмэй. — Я тебе же желаю добра.

Ханроку нехотя встал, посмотрел и отвел глаза. В его взгляде была такая холодная, такая невыносимая ненависть, что Корэдзуми вдруг понял, зачем он дожидается Дандзюро.

ВЕЛИКИЙ ДАНДЗЮРО


Там, где актерская уборная переходит в «дорогу цветов» и отделяется от нее занавеской, у самого выхода висело на столбе круглое зеркало. Актеры ненадолго останавливались перед ним, чтобы, всмотревшись в отражение грима и костюма, проникнуться духом изображаемого ими лица. «Глядя на сосну, чувствуй подобно сосне. Глядя на бамбук, чувствуй подобно бамбуку».

Корэдзуми остановился и посмотрел в зеркало — оно было черное и пустое: ничего не отражало, кроме черной пустоты. Он удивленно поднял руку ко лбу и не увидел ни лба, ни руки, только чернота в перкале на мгновение заколебалась и застыла. Где привычные ежедневные черты милого лица, нежного, как лицо девушки? Или взамен его пестрый грим самурая или придворного? Ничего нет.

Что же он надеялся увидеть? Ведь теперь, с сегодняшнего утра, он — куромбо, черный человек, человек-невидимка. Тело закутано в черный балахон, лицо закрыто черным капюшоном. Корэдзуми печально улыбнулся — зеркало не отразило улыбки.

Обезьяне тоже нужен плащ…

Куромбо — театральный слуга — во время представления подает и уносит необходимые на сцеп о предметы. Он расправляет складки костюма, когда актер садится, он помогает ему спустить перед боем одежду с правого плеча, а затем снова надеть ее. После длинного монолога подает актеру чашечку с чаем, который актер пьет, отвернувшись от зрителей. Вытирает ему пот с лица после утомительной сцены. Кладет и убирает подушку у его ног. Освещает его лицо свечой, привязанной к длинной палке. Если актер забыл слова роли, подсказывает ему. И в промежутках между этими услугами стоит на коленях в дальнем углу сцены, повернувшись спиной к зрителю. Его не видят, не замечают.

— Корэдзуми, подвинься.

Чернота медленно откатилась налево, будто занавес. Вместо нее в зеркале возникло поразительное лицо.

Нечеловечески огромные глаза, поднятые углами к вискам, узкий рот, темной дугой опущенный книзу. Волосы завились, как черные змеи, поднявшиеся дыбом, чтобы смертельно ужалить. Страшное своей силой лицо, раскрашенное синей и красной краской, напряженное страстью, искаженное вдохновением. Великий Дандзюро!

Вдруг сердце Корэдзуми сжалось, и дыхание колючим острием остановилось в горле, и тело похолодело так, что, казалось, сейчас упадет, бездыханное. И через бесконечное мгновенье сердце вздрогнуло и опять расширилось, и горячие волны крови кругами побежали от него, ударяя в голову и заливая глаза красным туманом.

«Как я раньше не понял и был так доверчив? Вот враг! Великий Дандзюро! От него все беды и несчастья. Это он своим пестрым портретом на театральной афише, это он своим проклятым искусство в долгий и жаркий летний день соблазнил бедного мальчика на побегушках. Это он обещал успех, богатство, и роли героев и — ненавистный скупец! — отступил от своего слова, пожалел поделиться своей славой, всю ее приберегая для себя и своего сына. И даже ничтожные роли одного из толпы отнял у меня и сделал черным слугой-невидимкой — куромбо. Старый, столько лет уж на сцене, позавидовал молодости, испугался соперничества, своим толстым телом заслонил путь. Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Корэдзуми, подвинься…»

Черная тень неслышно выползла из угла и, покачиваясь, остановилась у локтя Корэдзуми.

Дай мне светильник, — прохрипел голос Ханроку.

Зачем? — шепнул Корэдзуми, но уже знал зачем.

Ханроку, не отвечая, отнял светильник. Корэдзуми услышал, как зубы Ханроку лязгнули.

Внезапно, громче грома, загрохотала деревянная колотушка. Выход! Занавеска, поднятая двумя шестами, открыла «дорогу цветов» и море голов под нею.

— Дандзюро! Дандзюро!..

«Дорога цветов» засыпана цветами, завалена мешками с рисом, кусками шелковых тканей — подношениями восторженных поклонников. Бледные, запрокинутые кверху головы, широко открытые, кричащие рты:

Дандзюро! Дандзюро!..

Ты самый лучший, самый великий!

Ты лучший во всей стране!..

Дандзюро ступает на «дорогу цветов». За его спиной длинная черная тень, извиваясь, прижимаетеи к нему. Язычок пламени в светильнике дрожит и ко леблется. А за ними вторая тень — Корэдзуми нерешительно протягивает руку.

И вдруг, не оглядываясь, неслышно для зрителей, Дандзюро взбешенно шепчет:

Корэдзуми, редька, о чем ты думаешь? Навалился на меня и дышишь мне в затылок. Подвинься, дурак!

А-а-а-а!..

Красный туман в глазах сужается, сужается, сужается…

Ничего не видно, кроме блестящей маленькой точки — рукоятки кинжала за поясом Дандзюро. Она так сверкает, что смотрящие на нее глаза Корэдзуми перекашиваются. Чья-то рука поднимается, вытаскивает кинжал из ножен и вонзает его в затылок Дандзюро.

Благородный даже в смерти, Дандзюро медленно, прекрасным движением склоняется вперед.

М А Т Ь


Так как он был черный человек и люди привыкли нe замечать его, никто не обратил внимания, когда Корэдзуми спустился с «дороги цветов», пробрался между зрителей и прошел через «мышеловку». У выхода один из зазывал с удивлением посмотрел на него и опять отвернулся. Невидимый в уже поредевшей к вечеру толпе, Корэдзуми перешел через улицу и остановился у водоема напротив Ямамура-дза. Он зачерпнул воду в одну из стоявших тут кадочек, откинул капюшон и, припав к ней, долго пил, а потом смочил горячий лоб и щеки. Но так ужасен был внутренний жар, сжигавший его, что вода не охладила его и не утолила жажды, а мгновенно испарилась, так что ладони опять были сухи, а язык во рту тяжелый и шершавый. Несколько времени он стоял, тупо глядя на водоем. Ломило виски, и одежда давила на плечи. Корэдзуми снял черный балахон, аккуратно свернул, положил на землю и, оставшись в обычной выходной одежде, медленно отошел и шаг за шагом пошел дальше.

Постепенно это мерное движение привело eго в сознание. Он понял, что идет по улице, но не мог сообразить, зачем и куда. Обрывки бессмысленных слов носились в голове, мелькали туда и сюда, как юркие ящерицы, которых не поймаешь за хвост, потому что только схватишь его — и он обломится.

«Я очень устал, — с усилием думал он. — Отчего я устал? — И, сразу ослабев, прислонился к стене дома. — Что я сделал, что так невыносимо устал?» Вдруг в хаосе мыслей появилась блестящая точка Она росла, вытянулась, поднялась в воздух, превратилась в кинжал и вонзилась в толстый затылок Дандзюро. Мгновенно Корэдзуми вспомнил все, и им овладел ужас. Он оглянулся, но никто не смотрел на него.

Какая-то танцовщица входила в поставленные на землю носилки. Из-под подола пяти разноцветных халатов мелькнула ее босая нога с круглой пяточкной. Девочка в тоненьком платье купила один каштан у продавца на углу. Каштан был раскаленный, она подкидывала его на ладонях и дула на него. Прошел торговец цветами, неся за спиной высокую корзинку, тесно уставленную ветками хризантем в простых бамбуковых вазах. Прошла дама, держа на руках собачку. Собачка положила ей голову на плечо и высунула розовый язычок. У порога дома сидел бочар и, мерно ударяя деревянным молотком, чинил рассохшуюся кадку. Спустив с плеча короткую куртку, выставив напоказ татуированную грудь, прошел пожарный. Никто даже взгляда не бросил на Корэдзуми.

«Еще никто ничего не знает, — подумал он. — Еще есть время что-то сделать, где-то спрятаться. Здесь, в переулочке, должен быть дом Хироси».

Но, когда он представил себе, как они, если они еще живы, встретят его, он громко рассмеялся. Девушка, несшая на голове корзину с мокрым бельем, испуганно оглянулась на звук этого смеха и поспешно перешла на другую сторону.

«Куда же мне идти?» — думал Корэдзуми. Но всем, кто был близок ему, кто приютил его и заботился о нем, — всем он отплатил в свое время, и расчеты были покончены, и счет закрыт.

Одно за другим всплывали в памяти лица. О-Кику, мертвенно-бледная, лежащая на полу разграбленной комнаты. Рокубэй со свернутой набок шеей, И тощий, облезлый пес, подбирающийся к его телу. Привратник в доме Исао. Нищенка в придорожной гостинице, иссохшей ладонью утирающая голодную слюну. И какие-то безымянные в темных улицах… Да неужели на всем свете нет никого, кому он не причинил бы зла?!

Внезапно, оттесняя все другие образы, проплыло по воздуху худое лицо в ореоле всклокоченных волос и большая, как мутный жемчуг, слеза выкатилась из-под опущенных век. «Мать!»

Жива ли она? О боги, пусть она будет жива! Она добрая и не ведет счет проступкам и возмездию. Как-то под Новый год они долго ходили с ней по праздничным лавкам, и она купила ему пеструю бумажную игрушку.

Она такая добрая. Как он мог столько лет не видеться с ней, даже не вспомнить ни разу? Пусть она будет жива! Всю свою жизнь он будет служить ей, как верный сын.

Один рё два бу — с этого началось. И сколько раз он мог их отдать, и не отдал. Если он отдаст их сейчас, все простится. Все, что было. А может быть, этого не было? Может быть, нечистая совесть вызвала в его воображении странный ряд преступлений и все это только сон? Он отдаст ей деньги и очнется в тесном чулане, и мать нагнулась над ним, и прядь ее волос щекочет его детскую щеку, и ему всего девять лет. Надо скорей отдать долг.

Он вынул кошелек и, опустив в него два пальца, начал перебирать монеты, но все сбивался со счета Тогда он присел на корточки, высыпал деньги из кошелька на землю и стал считать. Оказалось ровно один рё два бу. Он пересчитал снова, и снова число сошлось, ни больше, ни меньше. И, приняв это зa счастливое предзнаменование, он сгреб деньги обратно в кошелек и быстро пошел по направлению к чайной.

Он вошел туда, и служанка почтительно встретила его у порога, опустившись на колени и упершись ладонями в пол. Она спросила, что ему будет угодно, а сама исподлобья оглядела с ног до головы. Невысокий стройный молодой человек, одетый скромно, но по моде в узорный халат, заправленный в широкие складчатые брюки. Немного бледный, но спокойный и самоуверенный. В протянутой руке держит кошелек. Лицо нежное, как у девушки. Служанка улыбнулась ему и повторила свой вопрос.

Он сел на подушку и спросил:

У вас здесь есть судомойка?

Конечно, есть, — ответила она недоумевая.

Я хочу сказать, немолодая судомойка, — объяснил он. — У нее когда-то был мальчик, сын, мальчишка на побегушках. Он потом исчез.

Я знаю, про кого вы говорите, — ответила она. — Такая была у нас, но уже несколько лет, как умерла.

Молодой человек смотрел на нее безумными, неподвижными глазами. Его челюсть отвалилась, и рот был широко открыт, но ни одного слова оттуда не вылетало. Девушка испугалась и на четвереньках начала отступать к дверям. Он встал угловато, как деревянный, и заговорил голосом, пустым и лишенным выражения:

— Меня просили вернуть ей долг. Один рё два бу. Старый долг.

Он высыпал деньги на стол и опять пересчитал иж.

— Один рё два бу. Раз нельзя их вернуть ей, попрошу вас потратить эти деньги, принеся жертву на ее могиле. Сейчас я заплачу вам за труды.

Он начал рыться за пазухой и в поясе, вывернул рукава и даже пощупал подол халата, веером выступающий вокруг щиколоток из-под брюк. Но ни одной монетки больше не мог найти. Тогда он махнул рукой и проговорил удивленно и медленно:

— Больше у меня ничего нет. Не забудьте, отдайте ей эти деньги.

С этими словами он вышел, а служанка пожала плечами, встала с колен и, оглянувшись во все стороны, смахнула деньги со стола в свой рукав.

ГОЛОВА НА ШЕСТЕ


Время остановилось для Корэдзуми. Серые сумерки обволакивали его, и не было ни дня ни ночи. Тело дышало, ноги двигались, но мысль умерла.

Уже скоро узнали его во всем квартале, и, глядя на истощенное тело, на лишенное выражения лицо, кумушки вздыхали и говорили сочувственно:

— Такой молодой, а волосы белые. Наверное, великое горе лишило его рассудка! — и останавливали мальчишек, которые гурьбой бежали за ним, дразня его, кидаясь камешками и крича: «Безумный! Безумный!»

То одна, то другая добрая женщина, шепча молитву, кормила его объедками, иначе, наверное, он умер бы от голода. Он не благодарил, ел равнодушно, не разбирая пищи.

Но иногда внезапно, на мгновенье сознание возвращалось к нему, будто молния прорезала густые тучи. Один раз он с удивлением увидел, что сидит в придорожной канаве, прислонясь к забору.

Он посмотрел на свои руки, худые и грязные. Повертел пальцами, разглядывая их, недоумевая, чьи же они, пытаясь вспомнить, что же произошло.

Уже воспоминания, теснясь, пытались пробиться сквозь толщу забвения.

В ушах загудело, боль пронзила виски, слезы брызнули из глаз, и он поскорее опять с облегчением погрузился в бездумье.

В другой раз он остановился перед лавчонкой ростовщика и долго смотрел на вывеску. Откуда-то издалека пришла память о том, что сюда приносят одежду и получают за это деньги. Зачем ему нужны деньги, было неясно.

Но он зашел в лавку, снял свои модные, заложенные широкими складками брюки, нарядную накидку, узорчатый халат и остался в одной набедренной повязке.

Ростовщик схватил брошенную одежду, щупал ее, мял, разглядывал на свет и наконец сказал:

— Эти вещи дорогие, но на что они годятся теперь? Вот дыра, вот прореха, так испачкано, что и цвет не разберешь. Много не могу дать, — и сунул Корэдзуми несколько монет.

Деньги надо считать. Зачем считать? Надо! И Корэдзуми начал считать:

— Один, два, три… — и опять: — Один, два, три… — И вдруг разжал руки. Монеты посыпались между пальцев на земляной пол, а Корэдзуми, не оглядываясь, вышел.

Однажды поздним вечером он очутился на площади у Нового моста. Площадь была безлюдна, луна освещала ее мертвенным сиянием.

Корэдзуми увидел бамбуковый шест и на нем голову Ханроку. На доске была надпись, и Корэдзуми прочел ее без удивления:

ИКУДЗИМА ХАНРОКУ — УБИЙЦА

Корэдзуми смотрел на голову. Лицо в лунном сиянии было белое. Красная краска для героя. Для изменника голубой подбородок, губы фиолетовые, белый нос. Белый длинный нос висел неподвижно фиолетовым провалом рта.

Глаза смотрели на Корэдзуми, Корэдзуми смотрел на Ханроку.

Облака набегали на луну, тени скользили по лицу.

— Я Корэдзуми, — прошептал Корэдзуми. — Я расписал нос белой краской, а подбородок голубой и смотрю в зеркало. Но не следует забывать, что я лишь изображаю злодея. Ни на мгновенье не следует забывать — я Корэдзуми!

Но уже чужие черты обволакивали его кожу, прилипая к ней, будто кожица персика к нёбу. У него оставалось сомнение, кто же чью роль играет, и отгоняя наваждение, Корэдзуми топнул ногой:

— Я Корэдзуми, актер. Я играю роль. Я не убивал Дандзюро. Я только хотел его смерти. Я мог отвести кинжал, но не сделал движения. Я убийца! — И вдруг закричал пронзительно и дико: — Я Xaнроку, Ханроку, Ханроку! Я Икудзима Ханроку — убийца. Я убил Дандзюро! Я убил мою мать. Матушка, матушка! Я убил мою мать!..

А надо вам знать, что, хотя площадь была пустынна, был там еще один человек, сидел неподалеку, скрытый в тени, ужинал сушеной рыбкой. Был это не кто иной, как тот самый незадачливый полицейский, который несколько лет назад так глупо прозевал Рокубэя, когда того искали за ограбление скупщика риса. Нельзя сказать, что за это время сыщику повезло больше. Напротив, еще накануне его начальник кричал на него, бранился и даже ударил, упрекая в глупости, и трусости, и нерасторопности и клялся, что один еще промах — и выгонит он его совсем. А между тем за эти годы сыщик успел жениться, и уже жена народила ему трех детишек — все мальчишки и все вылитый отец. Надо было их кормить. Поэтому сыщик твердо решил показать свое рвение к службе и, подумав, что к выставленным на шестах головам казненных могут прийти соучастники, решил сверхурочно дежурить там каждую ночь. Какова же была его радость, когда он услышал безумные вопли:

— Я убил Дандзюро, я убил Рокубэя, и женщину на переправе Сано, и нищенку у дверей харчевни, и привратника в доме Исао. Я убил мою мать!

— Вот это злодей! — подумал сыщик. — За такого точно дадут мне повышение. Сейчас наброшу на него сеть и поймаю крупную рыбину.

Уже он взялся за обмотанную вокруг пояса грубую сеть, какими полиция опутывает опасных преступников, чтобы они не могли сопротивляться. Но тут же осторожность взяла верх над отвагой, и он подумал: «Однако же это, видать, человек отчаянный. Вон скольких убил. Ничего ему не стоит и меня убить, и спрашивается, кто же тогда получит новое звание? Уж лучше пойду поищу ночную стражу, и тогда мы все вместе мы без труда овладеем им».

— Я убил Дандзюро!..

Будто подстегнутый криком, сыщик поспешно согнулся вдвое, чтобы страшный злодей его не заметил, и шмыгнул в переулок.

Но когда, встретив наконец стражу, он вместе с ней вернулся на площадь, никого там не было. Только шест с воткнутой на него головой бросал длинную косую тень на белый под луной булыжник.

Бывает же, что так не везет человеку!

У ПОРОГА ЯМАМУРА-ДЗА

Внезапно Корэдзуми вспомнил все. Память хлынула, как река, прорвавшая запруду, и затопила его. Невыносимая тоска овладела им. Ломая в отчаянии руки, он то шел вперед, то останавливался.

Полная луна поднялась высоко. Облака рассеялись, и было светло как днем. Корэдзуми увидел, что стоит у водоема, напротив Ямамура-дза.

В лунном свете пестрые афиши, покрывающие фасад театра, побледнели и выцвели. Но ясно можно было различить сцены сражений и поединков, шествия и танцы. Черные высокие, загнутые вперед колпаки придворных и круглые шлемы самураев.

Но среди них Корэдзуми тщетно искал изображение Дандзюро — коренастое тело, могучие плечи, выкатившиеся белки глаз, вставшие дыбом волосы, искривленный рот. Вместо того всюду виднелся портрет юного красавца, тонкого и стройного. Узор его грима подражал лепестку пиона. Брови высокомерно вздымались к вискам. Дандзюро Второй.

Тогда Корэдзуми печально опустил глаза и вдруг заметил, что на скамье зазывал, которой полагалось бы быть пустой в этот поздний час, кто-то лежит съежившись. Корэдзуми подошел посмотреть на спящего. Тотчас, будто почувствовав его взгляд, человек открыл глаза и, выпрямившись, сел. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и разом раздались два возгласа:

Господин Юмэй!

Корэдзуми, это ты!

Они пали друг другу в объятья и, будто не веря чуду встречи, опять отодвинулись и опять обнялись. Наконец Корэдзуми спросил:

— Господин Юмэй, почему вы здесь среди ночи?

Лень было мне идти домой, — небрежно ответил Юмэй.

Но дом совсем близко. Хотите, я вас провожу?

Я больше не живу в том доме, — сказал Юмэй и вздохнул. — С тех пор как нет Дандзюро и в доме новый хозяин, молодой и гордый, почувствовал я себя приживальщиком. С первым Дандзюро нас связывали работа и дружба, для второго я нищий старикашка, некрасивая и невеселая обуза, мусор, который забыли убрать. Я ушел и снял себе каморку в предместье. Но уж очень далеко возвращаться туда из театра и снова приходить по утрам. Я теперь зазывала, Корэдзуми! В актеры уже не гожусь — ноги слабы и кости не гнутся. Но голос меня еще слушается, вот я и стал зазыванием зарабатывать себе на жизнь.

Корэдзуми опустился на землю у ног старика и, рыдая, воскликнул:

Ваша печальная участь — моя вина! Если бы я не убил Дандзюро…

Что ты говоришь! — прервал его Юмэй. — Икудзима Ханроку убил его. Я сам был в театре и все видел. Дандзюро вышел в сопровождении двух куромбо. Я обоих узнал по росту и фигуре. Ханроку держал светильник и был совсем рядом. А ты стоял поодаль, у входа. Я видел, как Ханроку переложил светильник в левую руку, а правой вынул кинжал Дандзюро из ножен и вонзил ему в затылок. А ты прыгнул с «дороги цветов» и исчез в общем смятении. Ханроку схватили с окровавленным кинжалом в руках.

— Но я хотел этой смерти! — вскричал Корэдзуми. — И я знал мысли Ханроку и не остановил его. О господин Юмэй! Вы думаете, я хороший? Я обокрал мою мать и бросил ее, и она умерла от горя.

Может быть, она умерла от болезни? — нерешительно сказал Юмэй.

Да, но меня не было с ней, и я не подал ей предсмертную чашку с холодной водой. Я предал своих благодетелей, и жил с разбойниками, и, повинуясь их приказаниям, приемами каратэ сбивал с ног прохожих, чтобы легче было их ограбить. Я низкое создание и достоин казни.

Мне холодно, — сказал Юмэй. — Дай мне oпереться на твою руку, и, может быть, я сумею добраться до моей каморки.

Я отнесу вас на спине. Посмотрю я, стали вы маленький и легкий, как пушинка. А вы указывайте дорогу.

Он поднял Юмэя и понес его, как няньки носят за спиной малых ребят.

Немного помолчав, старик заговорил:

Не могу я сказать, что нет на тебе вины. Но я думаю, что ты не один виноват. Никто не учил тебя добру и правильной жизни. Слабый ребенок, ты пошел по пути, указанному людьми равнодушными, или жестокими, или тщеславными. Бедный Корэдзуми! Будь я моложе, я взял бы на себя заботу о тебе. Но я так стал стар, что в любой день сам останусь без заработка. Бедный мальчик!

Господин Юмэй, — спросил Корэдзуми, — как вы думаете, мог бы я стать зазывалой?

Мог бы, мог бы! Актера из тебя не получится. Твои чувства владеют тобой, и ты не умеешь проверять их рассудком. Но когда, отдавшись восторгу, ты будешь кричать прохожим о великолепии ожидающего их зрелища, сам потрясенный, рассказывай, об актерах и пьесах, — всех захватишь и очаруешь.

Господин Юмэй, — снова спросил Корэдзуми, — как вы думаете, хватит тогда моего заработка на двоих?

Но Юмэй ответил сонным, чуть слышным го лосом:

— Тебе не будет тяжело, если я положу голову тебе на плечо и засну? Тебе не будет тяжело, сынок?


Читать далее

ОДИН РЁ И ДВА БУ. Историческая повесть
Имя первое: ТОКУИТИ 03.03.16
Имя второе: МУРАМОРИ 03.03.16
Имя третье: КОРЭДЗУМИ 03.03.16
Имя третье: КОРЭДЗУМИ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть