Онлайн чтение книги Одиночество
Глава пятая

1

Огорожен долго говорил с посланцем Антонова в риге, проводил его задами на дорогу, потом приказал Алешке на завтра к полудню приготовить лошадей.

— Куда поедем?

— На кудыкино поле! — зарычал свирепо Сторожев. — Твое дело лошадей готовить, а мое дело плановать, куда ехать.

«Эка злющий какой! — подумал Лешка. — Только и знает брехать! Черт седой!»

Лешка с сожалением вспомнил, как Листрат звал его с собой в Царицын, а Лешка не захотел ехать — привык к селу, к Петру Ивановичу, привык гулять до поздней ночи с девками, забираться с ребятами в поповский сад, трясти яблоки, ползать во тьме на коленях, собирать сочные, спелые наливы. Но была у Лешки еще одна причина — водилась у него зазноба, звали ее Наташей Баевой.

Приглядел парень девку, да зря охаживал. Ходить ходит, и гармонь слушает, в обнимку сидит, и целоваться охотница, а в омет — шалишь! Блюдет себя.

— Что ты мне за пара? — говорила Наташа Лешке. — Какой из тебя прок? Какое такое у тебя богачество? Ты у Сторожева в работниках, а мне что, в стряпки к нему идти? Ищи другую!

А любила ведь! Знал Лешка: любила, но упряма, смела, остра на язык. Нет мочи, нет сил забыть ее.

Поближе к вечеру Лешка подкрутил кудрявый чуб, надвинул кубанку и пошел искать Наташу.

Быстро бежали по небу дымчатые облака, луна то пряталась за ними, то выплывала и бросала мертвый свет на соломенные крыши, на грязную, осклизшую дорогу, на оголенные ветви деревьев.

Лешка дошел до конца улицы. На бревнах у хилой хатенки самого бедного в Двориках мужика Андрея Андреевича сидели парни и девушки, а посреди, окруженный запевалами, важничал гармонист. Склонив голову к мехам, он наигрывал «страдание», а одна из девушек пела низким грудным голосом:

Лешка присел к ребятам, угостил их махоркой, получил взамен подсолнухов и стал слушать, о чем говорит народ. Кто-то вполголоса рассказывал об Антонове:

— Красные галифе, красный картуз, ездит на арапском жеребце!

— Генерал, что ли? — отозвались из темноты.

— Какой генерал! Обыкновенный каторжник, в Сибири жил за разбойное дело.

— Ну и что же?

— Ездит на арапской лошади, — продолжал все тот же голос, — и мужиков созывает: «Я, — говорит, — за вас».

— Да ну их к дьяволу! Все они за наш хлеб! — сказал Лешка зло.

— Да-а, — тянул парень в дубленом полушубке, не обращая внимания на злую реплику, — ездит, созывает мужиков, сажает их на лошадей чистых кровей и воюет с коммуной.

— А слышь, ребята, Петруха с выселок к нему ушел. Ушел, и не слыхать о нем, — сказал сидящий рядом с Лешкой мальчишка.

— Ушел?

— Ушел. Взял лошадь и ускакал.

Все замолчали. Слышалась разухабистая гармошка, и певуньи состязались: чем громче и визгливее они поют, тем больший успех имеют.

Потом парень в дубленом полушубке предложил пройтись по селу.

— Холодище! — с неохотой сказал Лешка.

— А-а, подумаешь! Не замерзнем, чай! Эй, девки! — закричал парень в полушубке. — Айда по селу!

Девки поднялись, гармонист стал во главе, и толпа с песнями, шумом и хохотом двинулась по тихим улицам.

Лешка подошел к Наташе, потянул ее за рукав аккуратного стеганого кафтанчика.

Она живо обернула к нему полное, курносое лицо, милое и простодушное по виду.

Давно сказано: внешность обманчива. Все в Наташе было заурядным: красавицей не назовешь, в уроды не определишь: девушка, каких в Двориках немало сотня. А характером пошла в отца: добрячка, но упряма, как бес. Шумлива, но отходчива: вспылит — дым коромыслом, улыбнется — не наглядишься. Зло простит, обмана не потерпит.

Так и Лешку любила: то целуется-обнимается, то отпихнет и катись колесом, да не хнычь, не жалуйся, не ходи по пятам, не умасливай — хуже будет. А то вдруг сама начнет парня тормошить, заигрывать с ним, глазки щурить…

Ее и на селе звали: Наташка-бес.

В этот вечер Наташа не завела своей обычной игры с Лешкой. По селу прошел слух о войне: вот-вот, мол, объявится Антонов, в бой поведет мужика за права. Все это Наташа подслушала, 'когда отец, Фрол Петрович, шептался с приятелем своим, Андреем Андреевичем. Долго ли ей было сообразить, что если войне быть, Лешке воевать в первую голову — вышли парню годы, придется поносить винтовочку. А тут еще Прасковья Сторожева по бабьему делу проболталась: «сам»-де к Антонову норовит, а Лешку с собой вроде вестовым.

Вот почему так ласково прижалась она к нему, незаметно выскользнула из толпы, увлекла Лешку на зады села, в омет, привлекла к себе. Не хотелось ей говорить о войне и атаманах. Просто жалела она его, как умеют жалеть русские бабы, иной раз теряя голову.

— Миленок ты мой! — жарко шептала она, зарывшись в теплую солому и горячо обнимая парня. — Лешенька ты мой золотой, соскучилась-то я по тебе. Думала, забыл, бросил, видеть не хочет! — и положила голову на грудь милого.

…Они разошлись, когда еле-еле начало светать; розовая полоска появилась далеко на горизонте.

— Ну, так что ж, — спросил Лешка, в последний раз целуя Наташу. — Как же мы дальше будем?

— За тобой хоть на край света, Лешка, золото… Папаню упроси, может, в зятья возьмет. А нет, так хоть в батрачки к Сторожеву пойду, только бы с тобой. Пусти меня домой… Не надо, Леша… Пусти… Лешенька… милый…

2

Утром Лешка направился к отцу Наташи Фролу Петровичу Баеву. Это был складный мужичок с рябоватым лицом, опушенным русой аккуратной бородкой. Усы его то и дело вздрагивали от улыбки — ласковой и по-ребячьи ясной, глаза, словно выцветшие за многие годы, часто щурились, и в них тоже теплился свет доброй улыбки.

Одевался он небогато, но все на нем казалось таким чистым и опрятным, что даже заплатки, видневшиеся там и здесь, не производили впечатления неряшества. Во всем его облике так и проступали добродушие и природный ум русского крепенького мужика. Жил Фрол Петрович ни шатко ни валко, батраков не держал, сам в хозяйстве все вершил. Лошадь у него — любо-дорого посмотреть, коровенку он себе выбрал хоть и невзрачную на вид, зато удойную, и молоко у нее — не молоко, а сливки; овцы одна в одну, куры белыми хлопьями рассыпаны по двору, вся снасть в порядке и всегда готова к употреблению.

На большевиков и Советы Фрол Петрович посматривал косо. И злобился: вовсе придушила мужика разверстка. Ни соли в лавочке, ни керосину, ни обувку ни одежки. Доперли, мать их курица!

«Да рази это дело? — кряхтел Фрол Петрович. — Вона теперича, болтают, какой-то Антонов объявился, за нашу, слышь, свободу воевать удумал. Оно что ж, поглядим, подумаем. Может, оно и обернется по-нашенски? Делом пойдет жизня, пущай и Антонов наверху куролесит, нам-то что? Нам абы жить повольготней, да чтоб по сусекам не шарили, в хате не шастали!»

В хате Фрола Петровича, выглядевшей снаружи неказисто, благодаря старанию рано осиротевшей Наташи, все блистало и сверкало.

Дочь Фрол Петрович боготворил. Да и как иначе! Что лицом взяла, что молодым, упругим станом, что хозяйской привычкой и мастерством в любом рукоделье!..

Золотая девка, золотые рученьки!..

Многие присватывались к Наташе, да никто ей не был люб, а тут вдруг явился Лешка. Двориковские парни дивились:

— Эка выбрала богатея! Мать — охрипшая старушонка, ее так и кличут Хрипучкой, братан — в коммуне, изба еле держится и хоть шаром в ней покати. А во дворе телка — кожа да ребра.

А вот поди ж ты, полюбила!

Фрол Петрович давно о том догадывался и присматривался к Лешке, как хороший хозяин присматривается к бычку перед покупкой.

— Фрол Петрович, к твоей я милости. — Лешка покраснел и шмыгнул носом.

— Знаю я, зачем ты ко мне! Мало на твоей душе девок, — буркнул Фрол Петрович, впрочем добродушно.

— Он ведь хороший, Алешка-то, — заступилась за жениха Наташа — она творила тесто.

— Жить без нее не могу! — признался Лешка с отчаяньем.

— То-то вижу, похудел аж! — усмехнулся Фрол Петрович. — Жить не может! Скажите, пожалуйста! Стало быть, накобелился?! Нет, ты ответствуй! — строго добавил он.

— Да я… — начал было Лешка.

— А ты со мной не спорь, слышь? Не спорь, говорю! — Фрол Петрович возвысил голос. — Парень-то ты больно неуверенный.

— Как неуверенный? — Лешка рассердился.

— Ну, ну, не вскипай! Эка самовар нашелся! Неуверенный, вот и все! Огня много, а жару с гулькин нос. Не верю я тебе. — Фрол Петрович сдвинул брови и сурово замолчал.

— В зятья пойду, Фрол Петрович! — пробормотал растерянный Лешка.

— Не верю, не верю! — стоял на своем Фрол Петрович.

— Папаня! — взмолилась Наташа. — Да что ты, папаня!

— А ты уйди! Не бабье дело мужицкие разговоры слушать!

Когда Наташа вышла, Фрол Петрович деловито сказал, с мужицкой привычкой прибедняться:

— Живу худенько, коровенка, да лошаденка, да дочь-красавица — вот и вся моя сила. — Он посмеялся не слишком весело. — А девка — золото! Я те, мошеннику, голову оторву, если ты такую девку испоганишь. — Это прозвучало серьезной угрозой, и Лешка поник головой.

Фрол Петрович умягчился: парень пришелся ему по душе. Работает у Сторожева исправно, на все руки мастер, а с девками кто по молодости не баловался? Нет, зять будет, пожалуй, подходящий.

Лешка сидел ни жив ни мертв. Фрол Петрович усмехнулся про себя и сказал:

— Ладно уж! Эка нос повесил. Давай иди в зятья, согласный я. Мне и то трудновато стало кошелки-то из риги носить. Поноси ты.

На том и сладились: быть свадьбе.

После обеда пошел снег, небо закрыли свинцовые облака. Тянул свежий ветер, пустынно было в поле, галки с карканьем носились бестолково туда и сюда, ссорились, дрались.

Сторожев сидел в санях, укутавшись в тулуп. Лешка на козлах тянул песню, а думал о Наташе, о предстоящей свадьбе.

Ночевали верстах в двадцати от Двориков в селе Грязном. Утром Сторожев положил в сани тяжелый тюк, прикрыл его соломой. Лешка все-таки углядел, что лежит в тюке, и плюнул: книжки и листы, на которых было что-то отпечатано черными большими буквами.

Отъехав версты три, Лешка повернулся к хозяину и сказал:

— Женюсь, Петр Иванович.

— О! — удивился тот. — Это какая же графиня связала тебя, черта беспутного?

— Наташа Баева, — гордо ответил Лешка. — Девка, брат, во!

— Девка-то во, да дураку досталась. Тоже нашел время жениться! Выбрось из головы девок. Страшное время идет. Воевать, видать, нам придется, не то разор, вконец разор.

— А может, я не желаю воевать? — осмелев, буркнул Лешка.

— Куда хозяин, туда и ты!

— Эка сказал!

— Да ты, никак, фырчать начал? С чего бы это? Верни долг — пятнадцать пудов муки мать вперед забрала. И лети, куда хочешь!

Лешка гневно засопел.

— Не горюй, Алешка, — смягчился Сторожев, — за свое крестьянское дело повоюем. Хорошо будешь служить — вознагражу!

Петр Иванович укутался в тулуп и замолчал. Замолчал и Лешка: грустно ему вдруг стало.

— Ну, вы! — заорал Лешка, поборов подступающие слезы. — Шевелитесь!

Ехали долго, держали все на юг. Потом приехали в богатое село Инжавино. Петр Иванович выпряг одну лошадь, подседлал ее, и Лешка с насмешкой смотрел, как хозяин, нелепо задирая ноги, забирался в седло: Сторожев служил в пехоте и к верховой езде не приобык.

Грузно ввалившись в седло, он уселся поудобнее, наказал кое-что Лешке по части хозяйства, сказал, куда спрятать куль, что лежал в санях, и поехал рысью, трясясь, как мешок с овсом. Скоро морозная мгла, скрыла его.