Онлайн чтение книги Одна сотая
VIII

Семидесятилетняя женщина, на видъ пользующаяся здоровьемъ, вдругъ захворала и умерла… Случайность не особенно редкая, но для меня, — мои слова могутъ показаться скверными, — даже благоприятная. Съ огромною вероятностью я могу допустить, что еслибъ она жила дольше, то надоела бы мне, какъ и все на свете, что я забросилъ бы ее и не могъ бы теперь кичиться передъ самимъ собой и вами, что хотелъ быть добрымъ хоть къ кому-нибудь. Вы улыбаетесь, докторъ? Вы наверно думаете, что все, что я съ такимъ энтузиазмомъ разсказывалъ вамъ въ теченiе многихъ дней, не стоить выеденнаго яйца? Капризы избалованнаго барича, барския фантазии! Такъ ли? Последнее решенiе въ этомъ деле я предоставляю вашему дальнейшему и более внимательному разсмотренiю, а теперь, желая хоть немного возвыситься въ вашихъ глазахъ, разскажу историйку о величайшемъ подвиге моей жизни, о томъ, накъ одинъ разъ я обрекъ себя на жертву, да — на жертву. Никто не можетъ предполагать, чтобъ я былъ способенъ на это. Произошло это въ полуденную пору палящаго летняго дня. Устроивъ кое-какъ дела и смертельно проскучавъ десять месяцевъ въ нашихъ пустыняхъ, я снова ехалъ за границу. На половине дороги, ведущей къ железнодорожной станции стоитъ корчма, можетъ быть, принадлежащая мне, огромный, каменный, унылый сарай, передъ которымъ я остановился, чтобъ дать отдохнуть лошадямъ. Кроме того, меня самого томила страшная жажда. Я вылезъ изъ кареты, вошелъ въ отвратительный сарай и приказалъ подать себе стаканъ воды. Каково же мое было изумлеше и негодоваше, когда я услышалъ отъ растрепанной шинкарки, что этой простой стихiи въ корчме не имеется ни капли!

Я не знаю, по какой причине, можетъ быть, по случаю природы почвы, или еще почему нибудь, при корчме не было колодца, и она брала воду изъ источника, находящегося въ двухъ верстахъ. Правда, при моемъ виде и голосе, не только шинкарка, но и все, которые были здесь, схватились за ведра и кувшины, чтобъ бежать, лететь, скакать за водою, но, не доверяя быстроте ихъ ногъ я приказалъ кучеру отпрячь одну изъ лошадей и тотчасъ же ехать за водою.

Разсерженный и негодующий на такие первобытные порядки, я, темъ не менее, почувствовалъ, что въ стенахъ корчмы было прохладней, чемъ на воздухе и, хотя не безъ отвращения, селъ на грязную лавку, возле стола, сплошь покрытаго мухами. Почти въ ту же минуту у корчмы остановилось несколько одноконныхъ телегъ, тяжело нагруженныхъ кирпичами, и въ комнату вошли возчики съ такой же просьбой, которую предъявлялъ я четверть часа тому назадъ. Но ихъ встретилъ совершенно другой приемъ. Шинкарка резко крикнула имъ, что воды нетъ, что вода тутъ дорога, потому что за ней нужно идти две версты, что если они хотятъ пить, то пусть пьютъ водку, что корчма существуетъ не для того, чтобъ угощать водою проезжающихъ мужиковъ. Ихъ было пятеро или шестеро, все босые, въ однехъ рубахахъ, но темъ не менее покрытые потомъ.

Въ этомъ ничего не было удивительнаго. Жара стояла страшная, адская, движешя воздуха ни малейшаго, а мужики шли пешкомъ за своими телегами. Они сразу обступили шинкарку и начали ее бранить, но вскоре, вероятно, догадавшись, что толку изъ этого никакого не выйдетъ, послали за водой одного изъ своихъ. Но хозяйка дорожила и ведромъ. «Не можете водку пить, хамы!». Дело могло бы дойти до драки, потому что взбешенные мужики начали грозно размахивать кулаками, если бы не подоспелъ мой кучеръ, который вошелъ въ комнату съ ведромъ воды въ одной руке и съ моей дорожной чаркой въ другой. Мужики бросились къ воде, но шинкарка, ея мужъ и дочери съ великимъ гвалтомъ загородили имъ дорогу.

— Это вода яснаго пана! Это ясный панъ приказалъ привезти! Ясному… яснаго… яснымъ… Но ясный громко сказалъ своему кучеру:

— Отдать воду этимъ людямъ!

Что за великодушие, правда? А когда мужики, торопливо, прежде чемъ мой кучеръ успелъ зачерпнуть чаркой, схватили ведро и начали изъ него пить прямо, моя жажда еще более усилилась. Какая жертва, а? Ясный панъ могъ бы и теперь зачерпнуть воды и напиться, но къ ней уже прикоснулись человечесшя уста. Онъ страдалъ, смотрелъ, какъ другiе наслаждаются и, къ величайшему своему изумлению, почувствовалъ, что собственное его страданiе въ соединении съ чужимъ наслаждениемъ доставляетъ ему большое удовольствие.

Что же случилось потомъ? Да почти ничего и, вместе съ темъ, случилось нечто, чего я никогда не забуду. Выпивъ почти вею воду, мужики выпрямились, глубоко вздохнули, провели рукавами рубахъ по лбу и тяжело, медленно, одинъ за другимъ, направились къ двери. Двое уже вышли изъ комнаты, а остальные толпились у двери, какъ вдругъ одинъ изъ нихъ, самый молодой и самый стройный, остановившись, обратился ко мне и, кланяясь, проговорилъ: — Спасибо, пане! Притомъ онъ долго посмотрелъ на меня своими чистыми сафировыми глазами, полными такой глубокой, мягкой, робкой признательности, что я опустилъ свои глаза и страшно застыдился. Потомъ мужикъ повернулся и ушелъ вследъ за другими. Не правда ли, что ведь это почти ничего? Вы, можетъ быть, думаете, что это совершенно безсмысленная история? Но, однако, будьте добры, скажите, почему я тогда такъ страшно устыдился? и почему въ признательности, светящейся въ глазахъ мужика, меня больше всего поразила робость? и почему, когда телеги, нагруженныя кирпичомъ, уже далеко отъехали отъ корчмы, я почувствовалъ страстное, грызущее, неудержимое сожаление, что не пошелъ за этимъ мужикомъ и сердечно не обнялъ его. Сделалъ ли бы я это, если бы онъ вдругъ опять предсталъ передо мною? Конечно нетъ, онъ былъ такъ грязенъ и такъ чуждъ мне, такъ страшно далекъ… Темъ не менее, я страстно возжаждалъ сделать это и горько жалелъ, что не сделалъ… Охъ, смейтесь, докторъ, не доверяйте, думайте, что хотите! Я почувствовалъ тогда, что этотъ человекъ — мой братъ, и что я, можетъ быть, любилъ бы его, еслибъ зналъ…

— Спасибо, пане! Такое простое слово! Почему же оно такъ сладко? Взглядъ обыкновеннаго мужика! Почему же онъ такъ памятенъ и многозначителенъ?

Насколько же яснымъ паномъ можетъ быть человекъ, которому въ серый часъ жизни только такия воспоминания светятъ, какъ единственныя звезды? Накануне смерти я протягиваю къ нимъ руки и спешно, спешно срываю ихъ съ неба моего прошедшаго, чтобъ еще иметь время прижать къ своимъ устамъ, какъ реликвии. Это небо было такимъ блестящимъ, а теперь мне кажется такимъ темнымъ! Спасибо, пане! Это тебе спасибо, братъ! Посмотри на меня еще немного своими голубыми глазами, полными благодарности… только выбрось изъ нихъ робость, потому что она огорчаетъ меня, а зачемъ же огорчать умирающаго? Кто ты, какъ тебя зовутъ, где твоя хата? Не знаю. Но я хотелъ бы увидать тебя еще разъ и обнять тебя. Конечно, я отеръ бы своимъ батистовымъ платкомъ потъ съ твоего лица, опрыскалъ бы тебя духами и обнялъ бы. Можетъ быть среди равныхъ тебе много такихъ же хорошихъ, но я не знаю ихъ и не узнаю уже никогда, потому что все кончено… Ахъ, какъ мне грустно!