Онлайн чтение книги Тайна, не скрытая никем Open Secrets
Настоящая жизнь

Один мужчина взял и влюбился в Дорри Бек. Во всяком случае, хотел на ней жениться. Честное слово.

– Будь жив ее брат, ей сроду незачем было бы ходить замуж, – сказала Миллисент.

Что она имела в виду? Ничего плохого. И про деньги она тоже не думала. Она хотела сказать, что в нищей и отчасти безалаберной жизни, которую вели Дорри и Альберт, была любовь, была утешительная доброта и одиночество им не грозило. Миллисент, проницательная и практичная, была в некоторых отношениях упорно сентиментальна. Она всегда верила, что настоящая нежная любовь изгоняет телесные потребности.

Миллисент думала, что жених Дорри влюбился в нее за то, как она держит нож и вилку. И действительно, сам он их держал точно так же. Дорри не выпускала вилки из левой руки, а правой только резала ножом. Она не перекладывала все время вилку в правую руку, чтобы донести еду до рта. Это потому, что в юности она училась в колледже для благородных девиц в Уитби. На остатки семейных денег. Еще Дорри там научили красиво писать, и это, возможно, тоже сыграло свою роль, так как после первой встречи ее роман проходил исключительно по переписке. Миллисент очень нравилось, как звучит это название, «Колледж для благородных девиц», и она втайне твердо решила, что ее дочь обязательно будет там учиться.

Миллисент и сама была образованной женщиной. Она преподавала в школе. Она отвергла двух серьезных претендентов на ее руку – одного за то, что он пытался засовывать язык ей в рот, а другого за то, что у него была до ужаса противная мать. После этого она согласилась выйти за Портера, который был старше ее на девятнадцать лет. Он владел тремя фермами и обещал Миллисент, что не позже чем через год оборудует уборную в доме и еще купит столовый гарнитур, диван и кресла. В первую брачную ночь он сказал: «А теперь терпи все, что положено», но Миллисент знала, что он вовсе не хотел ее обидеть.

Это было в 1933 году.

Она вскоре родила троих детей, одного за другим, и после третьих родов у нее начались какие-то неполадки. Портер был порядочный человек и с этого времени почти перестал ее трогать.

Дом, в котором жили Беки, стоял на земле Портера, но не Портер перекупил у них землю. Он приобрел землю и дом Альберта и Дорри у человека, который купил все это у них. Так что, строго говоря, Альберт и Дорри арендовали бывший свой дом у Портера. Но никаких денег Портер с них не брал. Пока Альберт был жив, он приходил поработать денек, когда предстояла важная работа – например, если заливали цементный пол в сарае или укладывали сено на сеновал. Дорри тоже приходила по такому случаю и еще когда Миллисент рожала или устраивала в доме генеральную уборку. Дорри была удивительно сильная, она таскала мебель и могла делать мужскую работу, например приколачивать ставни на окна на случай бури. Приступая к трудному делу – если, допустим, предстояло содрать старые обои в целой комнате, – она расправляла плечи и вздыхала. Это был долгий, счастливый вздох. Она излучала решимость: большая, крепкая, с тяжелыми ногами, каштановыми волосами, широким застенчивым лицом и темными веснушками, похожими на бархатные точки. Один местный житель назвал в ее честь лошадь.

Несмотря на то что Дорри получала такое удовольствие от уборки, у себя дома она убиралась не часто. Дом, где жили они с Альбертом – и где она после смерти Альберта жила одна, – был большой и красивый, но почти без мебели. Мебель иногда возникала в рассказах Дорри – дубовый буфет, мамин гардероб, кровать с точеными столбиками, – но к этим упоминаниям неизменно прибавлялась фраза «пошли с молотка». «Молоток» казался чем-то вроде природной катастрофы, бурей и ураганом, роптать на которые бессмысленно. Ковров тоже не осталось. И картин. Только календарь из бакалейной лавки Нанна, где работал Альберт. В отсутствие обычных вещей – и в присутствии других, таких как капканы и ружья Дорри и доски, на которых она растягивала кроличьи и нутриевые шкурки, – комнаты лишились своего назначения. Теперь сама мысль о том, что в них можно убираться, казалась странной. Как-то летом Миллисент увидела на верхней лестничной площадке собачью кучку. Кучку оставили явно не сегодня, но она была относительно свежей и резала глаз. На протяжении лета кучка меняла цвет, превращаясь из коричневой в серую. Она каменела, приобретала некое достоинство, стабильность – и, как ни странно, все меньше казалась Миллисент чем-то неуместным, будто обретала право находиться тут.

Кучку оставила собака Далила. Черная, помесь лабрадора. Она гонялась за машинами и под колесами машины в конце концов и погибла. Возможно, после смерти Альберта обе – Дорри и собака – чуточку съехали с катушек. Но это не бросалось в глаза. Сначала дело было в том, что некого стало ждать с работы, а потому отпала нужда готовить ужин к определенному часу. Не стало мужской одежды, которую надо было бы регулярно стирать, и регулярная стирка тоже прекратилась. Не стало собеседника, и потому Дорри стала больше разговаривать с Миллисент или с ней и Портером сразу. Она говорила про Альберта и про его работу – он развозил товары из бакалеи Нанна, сначала в фургоне, потом на грузовике. Он был не какой-нибудь тупица, он учился в колледже в свое время, но вернулся домой с Великой войны не совсем здоровым и решил, что ему нужна работа на воздухе, так что устроился развозчиком к Нанну и проработал там до самой смерти. Альберт был чрезвычайно общительным человеком и не ограничивался доставкой продуктов. Он подвозил людей в город. Он привозил пациентов из больницы. У него на маршруте была одна сумасшедшая тетка – однажды он привез ей продукты и как раз выгружал их, и тут его словно что-то подтолкнуло обернуться. И за спиной оказалась та тетка с топором. Она уже начала замах, и, когда Альберт увернулся, она не успела остановить топор, и он врезался в ящик с продуктами и разрубил пополам пачку масла. Альберт после этого продолжал возить тетке продукты – у него не хватило духу сдать ее властям, потому что ее посадили бы в сумасшедший дом. Она больше не кидалась на него с топором, но все время угощала его кексами, которые были посыпаны какими-то страшными на вид семечками. Альберт брал их, доезжал до поворота и выкидывал в траву. Другие женщины – не одна, а несколько – показывались ему нагишом. Одна поднялась из ванны, наполненной водой, – эта ванна стояла у нее посреди кухни, – и Альберт поклонился ей и сложил продукты к ее ногам. «Правда, удивительные люди бывают на свете?» – спросила Дорри. А потом рассказала про холостяка, у которого дом кишел крысами, так что ему приходилось держать продукты в мешке, подвешенном к балке потолка на кухне. Но крысы пробегали по балке, прыгали на мешок и раздирали его когтями, так что хозяину дома в конце концов пришлось класть продукты с собой в постель.

– Альберт всегда говорил, что люди, живущие в одиночку, достойны жалости.

Дорри словно не понимала, что теперь и она одна из таких людей. У Альберта отказало сердце – он успел только съехать на обочину и заглушить мотор. Он умер в прекрасном живописном месте, где в низине росли черные дубы и ручеек с прозрачной вкусной водой бежал вдоль дороги.

Дорри рассказывала и эпизоды из истории семьи Беков, которые слышала от Альберта. Как они – два брата – приплыли по реке на плоту и основали лесопилку у Большой Излучины, где были только дикие леса. Теперь там тоже только леса, да еще развалины лесопилки и плотины. Ферма у братьев была скорее для развлечения. Они построили большой дом и привезли мебель из Эдинбурга. Изголовья кроватей, кресла, резные сундуки – все, что потом «пошло с молотка». Дорри рассказывала, что это все привезли на корабле вокруг мыса Горн, потом через озеро Гурон и вверх по реке.

– Ох, Дорри, этого не может быть, – сказала Миллисент и принесла завалявшийся у нее школьный учебник географии, чтобы разъяснить Дорри ее ошибку.

– Ну тогда, наверно, по каналу, – сказала Дорри. – Я помню, там был какой-то канал. Панамский?

Миллисент сказала, что, наверно, это все же был канал Эри.

– Ну да, – сказала Дорри. – Вокруг мыса Горн и прямо в канал Эри.

– Дорри – настоящая леди, кто бы там что ни говорил, – заявила Миллисент Портеру, который с ней и не спорил. Он уже привык к ее непререкаемым суждениям о людях.

– Она во сто раз больше настоящая леди, чем Мюриель Сноу, – сказала Миллисент. (Мюриель Сноу была, пожалуй, ее лучшая подруга.) – Это я тебе говорю, а я всем сердцем люблю Мюриель Сноу.

Это Портер тоже уже слышал.

– Я всем сердцем люблю Мюриель Сноу и буду стоять за нее, что бы там ни было, – говаривала Миллисент. – Я люблю Мюриель Сноу, но это не значит, что я одобряю все, что она делает.

Курение. И словечки вроде «черт», «мать его за ногу», «описаться». «Я чуть не описалась от смеха».

Будь воля Миллисент, она не Мюриель Сноу назначила бы лучшей подругой. В ранние годы своего брака она замахивалась на большее. Жена адвоката Несбитта. Жена доктора Финнегана. Миссис Дауд. Они взваливали на нее львиную долю работы в женском кружке при церкви, но никогда не приглашали к себе на чай. Она не бывала у них дома, разве что там устраивалось собрание. Портер был фермером. Не важно, сколькими фермами он владел, – фермер, и все тут. Миллисент могла бы и сразу догадаться.

Она познакомилась с Мюриель, когда решила, что ее дочь Бетти Джин будет учиться играть на пианино. Мюриель была учительницей музыки. Она преподавала в школах и давала частные уроки. Поскольку времена были тяжелые, она брала всего по двадцать центов за урок. Она также играла на органе в церкви и руководила хором в нескольких местах, но кое-где – забесплатно. Мюриель и Миллисент сразу так поладили, что скоро Мюриель стала проводить у Миллисент едва ли не больше времени, чем Дорри, хотя ее визиты были совершенно иного рода.

Мюриель, разменявшая четвертый десяток, еще ни разу не бывала замужем. О замужестве она говорила открыто – шутливо и жалобно, особенно в присутствии Портера. «Ты что, Портер, не знаешь никаких мужчин? – спрашивала она. – Не можешь подыскать мне хоть одного подходящего?» Портер на это отвечал, что, может, и подыскал бы, но они ей вряд ли подойдут. Летом Мюриель уезжала к сестре в Монреаль, а однажды поехала в гости в Филадельфию к каким-то кузинам, которых никогда не видела – только переписывалась с ними. Вернувшись, она первым делом рапортовала, как там обстоит дело с мужчинами.

«Жуть! Они все женятся молодыми и все – католики, а жены у них никогда не умирают – слишком заняты, непрестанно рожают».

«Да, они мне кого-то подыскали, но я сразу поняла, что от него толку не будет. Он из этих, с мамочками».

«Я с одним познакомилась, но у него был роковой недостаток. Он не стриг ногти на ногах. У него на ногах были огромные желтые ногти. Ну? Вы не хотите спросить, как я об этом узнала?»

Мюриель всегда одевалась в оттенки синего. Она говорила, что женщина должна выбрать цвет, который ей по-настоящему идет, и носить его все время. Как духи. Это все равно что личная подпись. Все думают, что синий идет только блондинкам, но это неправда. Блондинки в нем часто выглядят белесыми, еще более бесцветными, чем обычно. Синий больше всего подходит к коже теплого оттенка – вот как у Мюриель. К коже, которая легко загорает и долго сохраняет загар. И к каштановым волосам и карим глазам, как раз таким, как у нее. Она никогда не экономила на одежде – если женщина так делает, это большая ошибка. Ногти у нее всегда были накрашены – каким-нибудь сочным, броским цветом: абрикосовым, кроваво-рубиновым или даже золотым. Мюриель была маленькая и кругленькая и делала гимнастику, чтобы не расползтись в талии. Спереди на шее у нее была темная родинка, словно кулон на невидимой цепочке, и другая, как слеза, в углу глаза.

– Тебе не подходит слово «хорошенькая», – сказала однажды Миллисент и сама удивилась. – Подходит «колдовское очарование».

И покраснела от смущения за эту вспышку, зная, что слова прозвучали излишне эмоционально, по-детски.

Мюриель тоже слегка покраснела, но от удовольствия. Она упивалась чужим восхищением, откровенно выпрашивала его. Однажды она заехала к Миллисент по дороге на концерт, в Уэлли, на который она возлагала кое-какие надежды. На ней было голубое платье цвета льда. Оно переливалось.

– Платьем дело не ограничилось, – сказала она. – На мне надето все новое и все шелковое.

Нельзя сказать, что она не могла найти себе мужчину. Они попадались ей все время, но, как правило, такие, что в гости с собой не приведешь. Мюриель находила мужчин в других городах, куда ездила с хорами на большие концерты, или в Торонто на фортепьянных вечерах, на которые иногда возила способных учеников. Иногда мужчины подворачивались и в домах самих учеников. Это были их дядюшки, отцы, деды, а причина, по которой они не могли прийти на ужин к Миллисент и лишь махали рукой – кто скупо, кто залихватски – из припаркованной машины, заключалась в том, что они были женаты. Жена, прикованная к постели, пьющая, сварливая? Возможно. Иногда о ней не упоминалось вообще. Призрак жены. Эти мужчины сопровождали Мюриель на музыкальные мероприятия – интерес к музыке служил удобным предлогом. Иногда кто-нибудь из учеников или учениц Мюриель, выступающих на этом концерте, присоединялся к ним в качестве дуэньи. Эти мужчины возили Мюриель ужинать в ресторан в мелкие городки куда-нибудь подальше. В разговоре Мюриель именовала их «друзьями». Миллисент ее защищала. Что тут может быть дурного, если все происходит открыто, у всех на глазах? Впрочем, это было не так или не совсем так и кончалось раздорами, резкими словами и взаимной неприязнью. Предупреждение от школьного попечительского совета. Мисс Сноу следует задуматься о своем поведении. Дурной пример. Или телефонный звонок от жены – «Мисс Сноу, к сожалению, мы вынуждены отказаться…». Или просто тишина. Он не являлся на свидание, не отвечал на записку. Его имя больше никогда не произносилось вслух.

– Я же совсем немногого прошу, – говорила Мюриель. – Я хочу, чтобы друг был надежным. А эти заявляют, что всегда будут на моей стороне, но только запахнет жареным, растворяются в воздухе. Почему так?

– Ну, понимаешь, Мюриель, жена есть жена, – ответила однажды Миллисент. – Дружба и все такое – это прекрасно, но брак – это все же брак.

Услышав это, Мюриель взорвалась. Она заявила, что Миллисент, как и весь город, во всем видит дурное. Что плохого, если Мюриель иногда хочется развлечься? Совершенно невинно причем. Она со всей силы грохнула дверью и, выезжая со двора, смяла клумбу с каллами, явно нарочно. Миллисент целый день ходила с пятнистым от слез лицом. Но размолвка оказалась недолгой, и Мюриель вернулась – тоже в слезах, обвиняя во всем себя.

– Я вела себя как дура с самого начала, – сказала она и ушла в гостиную играть на пианино.

Миллисент уже знала, чего ждать. Когда у Мюриель только появлялся новый друг и она была счастлива, она играла грустные лирические песни, вроде «Лесных цветов». Или вот эту:

Я падаю, Джимми, падаю, таю, Кровью из сердца я истекаю. Джимми, о Джимми, как ты жесток: Как ты со мной поступить этак мог…[1]Канадская народная песня шотландского происхождения. Перевод Д. Никоновой.

А разочаровавшись в очередном друге, она быстро и сильно била по клавишам и пела презрительно:

Ты мастер говорить слова, Посмотрим: сила какова! Как рябчик, согнанный с гнезда, От нас побежишь ты утром![2]«Джонни Коуп», шотландская народная баллада. Цитируется по переводу Г. Плисецкого.

Иногда Миллисент устраивала званый ужин (хотя, конечно, среди ее гостей не было ни Финнеганов, ни Несбиттов, ни Даудов). Тогда она любила приглашать и Дорри с Мюриель. Дорри помогала мыть кастрюли после ужина, а Мюриель развлекала гостей игрой на пианино.

На этот раз Миллисент устроила ужин в воскресенье и позвала англиканского священника – просила прийти после вечерни вместе с другом, который, как она слышала, у него гостит. Священник был холостой, но Мюриель давно уже поняла, что здесь ловить нечего. Ни рыба ни мясо, сказала она. Такая жалость. Миллисент священник нравился – в основном из-за голоса. Ее воспитали в лоне Англиканской церкви; позже она перешла в Объединенную церковь, к которой принадлежал Портер (по его собственным словам; в нее также ходили все важные и богатые люди города), но все равно ей нравились англиканские порядки. Вечерня, колокольный звон, торжественное – ну, насколько получится – шествие хора по проходу, с пением… Совсем не то, когда все просто вваливаются в церковь толпой и рассаживаются как попало. А лучше всего – слова богослужения. «Но ты, о Господи, помилуй нас, заблудших. Прощение и оставление грехов даруй нам. Восставь на путь правый кающихся, да сбудется реченное в Писании…»

Портер однажды сходил с ней на англиканское богослужение, и ему страшно не понравилось.

Приготовления к званому ужину были делом нешуточным. На свет появлялись камчатная скатерть, серебряный половник, черные десертные тарелки, расписанные вручную маргаритками. Скатерть надо было выгладить, серебро – начистить, и Миллисент все время боялась, что останется крохотный мазок серой полировальной пасты – на зубьях вилки, на гроздьях винограда, украшающих ободок чайника, подаренного ей на свадьбу. Все воскресенье Миллисент раздирали противоречивые чувства – наслаждение и агония, надежда и страх. Потенциальные катастрофы множились. Что, если баварский крем не застынет? (У них еще не было холодильника, и если нужно было что-нибудь охладить летом, то блюдо ставили на пол в погребе.) Что, если «ангельский бисквит» не поднимется как следует? Или поднимется, но пересохнет? Что, если сконы будут отдавать залежалой мукой или из салата выползет слизняк? К пяти часам она уже так себя накрутила, что рядом с ней на кухне никто долго не выдерживал. Мюриель пришла заранее, чтобы помочь, но сначала порезала картошку недостаточно мелко, а потом стала тереть морковь на терке и ободрала костяшки пальцев. Миллисент отругала ее, назвав бесполезной, и отправила играть на пианино.

Мюриель была одета в бирюзовый креп и пахла испанскими духами. Священника она списала со счетов, но гостя его еще не видела. Должно быть, он вдовец или холостяк, раз путешествует один. Богатый, иначе не мог бы путешествовать вообще или не поехал бы так далеко. Одни говорили, что он из Англии. Другие – что из Австралии.

Она пыталась сыграть «Половецкие пляски».

Дорри опаздывала. От этого все шло наперекосяк. Разноцветное желе пришлось унести обратно в погреб, чтобы оно не подтаяло. Сконы, которые разогревались в духовке, – вытащить, чтобы не зачерствели. Трое мужчин сидели на веранде – Миллисент собиралась сервировать ужин там, а-ля фуршет, выставив все блюда сразу, чтобы гости сами себе накладывали. Мужчины пили шипучий лимонад. Миллисент изведала всю пагубность пьянства – ее отец умер от алкоголизма, когда ей было десять лет, – и потому перед свадьбой взяла с Портера обещание, что он больше никогда не притронется к спиртному. Он, конечно, пил – бутылку он хранил в хлебном амбаре, – но когда пил, то прятался от жены, и она искренне верила, что он держит обещание. Такое часто встречалось в те годы – во всяком случае, среди фермеров: в сарае пьяница, дома трезвенник. Более того, если бы женщина не установила такое правило в семье, большинство мужчин решило бы, что с ней что-то не так.

Но Мюриель, выпорхнув на веранду – в туфлях на каблуке и в соблазнительном креповом платье, – тут же воскликнула:

– Обожаю! Джин с лимонным соком!

Она отхлебнула глоток и сказала Портеру, надув губы:

– Ну вот, ты опять! Опять забыл добавить джину!

Потом она принялась дразнить священника, спрашивая, нет ли у него в кармане фляжки спиртного. Священник был не то галантен по характеру, не то безрассуден от скуки. Он сказал, что, к сожалению, нет.

Гость поднялся, когда его представляли. Он был высокий, худой, с меланхоличным землистым лицом, покрытым складками, которые казались точно пригнанными друг к другу. Мюриель не выдала своего разочарования. Она села рядом с гостем и попыталась втянуть его в воодушевленный разговор. Она рассказала, что преподает музыку, и пренебрежительно отозвалась о местных хорах и музыкантах. Англикан она тоже не пощадила. Она щебетала с Портером и священником. Она рассказала смешную историю о том, как во время концерта в сельской школе на сцену забрела курица.

Портер загодя переделал все дела по хозяйству, вымылся и надел костюм, но все время беспокойно поглядывал в сторону скотного двора, словно вспоминая о чем-то неотложном. Одна корова громко ревела в поле, и наконец Портер извинился, встал из-за стола и пошел посмотреть, в чем дело. Оказалось, что ее теленок запутался в проволочной изгороди и умудрился сам себя удавить. Портер вернулся, снова вымыл руки и никому не сказал об этой неприятности. Он проговорил только: «Теленок запутался в изгороди». Но в уме каким-то образом связал беду с приходом гостей, необходимостью надевать парадное и есть, держа тарелку на коленях. Он решил, что все это неестественно.

– С этими коровами забот – как с детьми, – сказала Миллисент. – Вечно требуют внимания в самый неподходящий момент!

Детей она покормила раньше, и сейчас они торчали на лестнице и высовывали головы между балясин, рассматривая еду, которую женщины носили на веранду.

– Думаю, придется начать без Дорри. Вы, мужчины, уже, наверно, умираете с голоду. У нас сегодня очень простое угощение. Мы иногда едим на свежем воздухе в воскресенье вечером.

– Начинаем, начинаем! – закричала Мюриель, которая помогала выносить на веранду многочисленные блюда – картофельный салат, морковный салат, разноцветное желе, салат из капусты, фаршированные яйца и холодных жареных кур, «хлеб» из лосося и теплые сконы, а также разнообразные соусы.

Как раз когда они все расставили, из-за угла показалась Дорри. На ней было ее лучшее летнее платье из жесткой темно-синей кисеи в белую крапинку, с белым воротничком. Оно подошло бы маленькой девочке или старушке. Из воротничка торчали нитки – там, где Дорри оторвала кружево, вместо того чтобы его заштопать. Из одного рукава, несмотря на жаркий день, выбилась кайма нижней рубашки. Туфли Дорри, видимо, начистила зубным порошком – так недавно и так небрежно, что на траве оставались белые следы.

– Я бы вышла вовремя, да пришлось пристрелить дикую кошку, – сказала Дорри. – Она рыскала у меня вокруг дома и никак не отставала. Я уверена, что она была бешеная.

Дорри намочила волосы и закрепила их заколками-невидимками. От этого и еще из-за блестящего розового лица она походила на куклу, у которой фарфоровая голова, кисти и ступни пришиты к тряпочному туловищу, туго набитому соломой.

– Я сначала подумала, что, может, она в течке, но она вела себя совсем по-другому. Не ползала на брюхе и не терлась, как обычно бывает. И еще я заметила, что у нее слюни летели. Так что мне ничего не оставалось, как ее пристрелить. Потом я засунула ее в мешок и позвонила Фреду Нанну, чтоб он свез ее в Уэлли к ветеринару. Хотела знать, по правде ли она бешеная, а Фреда хлебом не корми, только дай сгонять куда-нибудь на машине. Я ему сказала, сейчас воскресенье, вечер, так что если ветеринара не окажется дома, оставь мешок у него на крыльце.

– Интересно, что он подумает? – сказала Мюриель. – Что это подарок?

– Нет. Я пришпилила на мешок записку на этот случай. У нее точно слюни текли. – Дорри ткнула пальцем себе в лицо, чтобы показать, где были слюни. – Как вам нравится у нас в гостях?

Последний вопрос был обращен к священнику, который прожил в городке три года и хоронил брата Дорри.

– Дорри, это мистер Спирс у нас в гостях, – сказала Миллисент.

Гостя представили Дорри, которая вроде бы совсем не смутилась из-за своей ошибки. Она сказала, что у кошки свалялась вся шерсть и вид был ужасный, а значит, она, скорее всего, была дикая.

– Я думаю, дикая кошка не пойдет к человеческому жилью, если она не бешеная. Но я все равно дам объявление в газете и все объясню. Мне будет очень жалко, если эта кошка окажется чья-нибудь. Я сама три месяца назад потеряла мою любимую собачку, ее звали Далила. Ее сбила машина.

Было странно слышать, как Далилу называют любимой собачкой – большую черную Далилу, которая, сопровождая Дорри, обегала всю округу и которая с такой отчаянной собачьей радостью преследовала машины. Дорри тогда не убивалась по собаке; она даже сказала, что рано или поздно это должно было случиться. Но при словах «любимая собачка» Миллисент подумала, что, видно, Дорри все же горевала, только не напоказ.

– Идите скорее, положите себе еды, а то мы все умрем с голоду, – сказала Мюриель мистеру Спирсу. – Вы гость, ваша очередь первая. У яиц желтки очень темные, но это только из-за куриного корма, вы не отравитесь. Я сама терла морковку для этого салата, и если вы увидите на ней кровь, то это только потому, что я увлеклась и ободрала себе кожу с пальцев. А теперь мне лучше заткнуться, а то Миллисент меня убьет.

Миллисент негодующе смеялась, повторяя:

– Ничего подобного! Ничего подобного!

Мистер Спирс внимательнейшим образом слушал все, что говорила Дорри. Может, именно потому Мюриель и вела себя так развязно. Миллисент подумала, что, наверно, Дорри показалась гостю в новинку – дикая канадская женщина, которая бегает по лесу и стреляет зверей. Вероятно, он изучает ее, чтобы, вернувшись, рассказать о ней своим друзьям в Англии.

Дорри молчала, когда ела, а ела она много. Мистер Спирс тоже много ел – Миллисент была этому очень рада, – но он, кажется, вообще был молчалив. Разговор поддерживал священник – он начал рассказывать о книге, которую в это время читал. Она называлась «Орегонский путь».

– Чудовищные лишения, – произнес он.

Миллисент сказала, что слыхала об этом.

– У меня в Орегоне родня, но я не могу припомнить, в каком городе. Интересно, путешествовали ли они по Орегонской тропе.

Священник ответил, что если они жили сто лет назад, то это вполне вероятно.

– О нет, не думаю, что они там в это время уже были, – сказала Миллисент. – Их фамилия Рафферти.

– Один Рафферти держал как-то спортивных голубей, – внезапно с большим воодушевлением произнес Портер. – Давно было дело, тогда такое чаще встречалось. И конечно, ставил на них большие деньги. Ну и вот, у него была одна закавыка: бывало, что голубь прилетал первым, а в голубятню не залетал, а значит, не дергал проволоку, и победу не засчитывали. И что он сделал, он взял у своей голубки яйцо, из тех, на которых она сидела, выдул его и запустил туда жука. И жук шебуршал там в яйце, а голубка, конечно, решила, что это у нее птенец вот-вот вылупится. И сразу быстро полетела домой, дернула за проволоку, и все, кто на нее ставил, получили большие деньги. И он сам, конечно, тоже. Это было еще в Ирландии, и тот человек так заработал денег, чтобы доехать до Канады. Он сам рассказал мне эту историю.

Миллисент была уверена, что голубятника звали вовсе не Рафферти. Просто Портер воспользовался предлогом.

– Значит, вы держите дома ружье? – спросил священник у Дорри. – Наверно, вас беспокоят бродяги и всякий сброд?

Дорри положила нож и вилку, старательно прожевала то, что было у нее во рту, и проглотила.

– Я его держу, чтобы стрелять, – сказала она.

После паузы она разъяснила, что стреляет кроликов и сурков. Сурков она сдает на пушную ферму на другом конце города. А кроликов обдирает, потом выделывает шкурки и продает в одну лавку в Уэлли, где туристы покупают кучу всего. Мясо же кроликов Дорри с удовольствием ест в жареном и вареном виде, но самой ей столько не съесть, поэтому она часто относит тушку, ободранную и потрошеную, какой-нибудь семье, которая сидит на пособии. Но люди часто отказываются. Некоторые думают, что есть кролика – все равно что кошку или собаку. Хотя, сказала Дорри, насколько она знает, в Китае и их едят.

– Это правда, – сказал мистер Спирс. – Я ел и тех и других.

– Ну вот, значит, вы знаете, – ответила Дорри. – У людей ужасные предрассудки.

Он спросил про шкурки, – наверно, их надо снимать очень осторожно? Дорри это подтвердила и сказала, что нужен надежный нож. Она со смаком описала, как делает первый надрез на животе.

– С нутриями еще трудней – их мех приходится больше беречь, он ценный. Он плотнее. Водоотталкивающий.

– А нутрий вы тоже стреляете? – спросил мистер Спирс.

– Нет-нет, – сказала Дорри. – Я ловлю их в западни.

– О да, западни! – отозвался мистер Спирс, и Дорри рассказала про свою любимую конструкцию западни, которую она немного усовершенствовала; она хотела бы запатентовать свои улучшения, но все руки не доходят.

Она заговорила о весенних водных путях, о сети ручейков, которые обходит, покрывая много миль ежедневно, день за днем. Это надо делать, когда снег уже почти стаял, но почки на деревьях еще не раскрылись, тогда у нутрий самый лучший мех. Миллисент знала, что Дорри этим занимается, но думала, что из-за денег. Послушать ее сейчас, так можно подумать, что она обожает такую жизнь. Слепни жалят вовсю, холодная вода заливает в сапоги, кругом плавают утонувшие крысы. А мистер Спирс слушал, как слушают собаки, может быть как охотничий пес: сидит с полузакрытыми глазами, и лишь самоуважение не позволяет ему впасть в невежливый ступор. И вдруг учуял что-то понятное лишь ему одному: глаза широко распахнулись, нос трепещет и мускулы повинуются, перекатываясь волнами на боках, когда он вспоминает какой-то давний день и свою самоотверженную преданность охоте. Мистер Спирс начал спрашивать, как далеко ходит Дорри, насколько высоко стоит вода, сколько весят нутрии, сколько их можно наловить в день и употребляется ли для обдирания нутрий точно такой же нож.

Мюриель попросила у священника сигарету, получила ее, затянулась несколько раз и погасила прямо в блюдце с баварским кремом.

– А то соблазнюсь, съем его и потолстею, – объяснила она, встала и принялась помогать Миллисент убирать тарелки, но скоро опять очутилась у пианино и снова взялась за «Половецкие пляски».

Миллисент была рада, что гость участвует в разговоре, хотя и не могла понять, чем его привлекает эта тема. Еще она думала о том, что вся еда была хорошая и ей как хозяйке удалось избежать позора – не обнаружилось ни испорченных блюд со странным вкусом, ни липких чашек.

– А я всегда думал, что трапперы живут дальше на север, – сказал мистер Спирс. – За полярным кругом или, по крайней мере, на докембрийском щите.

– Я раньше хотела туда поехать, – ответила Дорри. Она впервые за весь вечер начала запинаться – не то от смущения, не то от избытка чувств. – Собиралась жить в хижине и всю зиму промышлять шкурки. Но у меня здесь был брат. Я не могла оставить брата. И вообще, здешние места мне знакомы.

В конце зимы Дорри явилась к Миллисент с огромным куском белого атласа. Она сказала, что собирается шить свадебное платье. До того ни единая живая душа в городке не слыхала о свадьбе – которая, как сказала Дорри, назначена на май – и не знала имени мистера Спирса. Оказалось, его зовут Уилкинсон. Уилки.

Когда же и где Дорри с ним виделась после того ужина на веранде?

Нигде. Он уехал обратно в Австралию, у него там имение. Они с Дорри переписывались.

Дорри и Миллисент сдвинули стол в столовой к стене и устлали пол простынями, а потом разложили на них атлас. Казалось, весь дом притих, глядя на его широкие сверкающие просторы, беззащитное сияние. Дети пришли поглазеть на атлас, и Миллисент завопила, чтобы они убирались. Она боялась кроить. И Дорри, которая с такой легкостью вспарывала шкурки, отложила ножницы. Она созналась, что у нее дрожат руки.

Они позвонили в школу и попросили передать Мюриель, чтобы она после уроков зашла к Миллисент. Услышав новость, Мюриель схватилась за сердце и назвала Дорри скрытной хитрюгой, Клеопатрой, охмурившей миллионера.

– Бьюсь об заклад, он миллионер, – сказала она. – Имение в Австралии – что это значит? Небось не ферма со свиньями! Мне остается только надеяться, что у него есть брат. Ох, Дорри, какая я скотина, я тебя даже не поздравила!

Она принялась осыпать Дорри звучными поцелуями. Дорри стояла смирно, как пятилетняя девочка.

Дорри объяснила, что она и мистер Спирс намерены «пройти через формальности брака».

– Что это значит? – не поняла Миллисент. – Вы хотите венчаться и играть свадьбу? Это ты имеешь в виду?

Дорри сказала, что да.

Мюриель первой взрезала атлас, сказав, что кто-то должен это сделать, хотя, будь у нее вторая попытка, она, может быть, не стала бы резать именно в этом месте.

Скоро они привыкли ошибаться. Они ошибались и исправляли ошибки. Каждый день, ближе к вечеру, когда приходила Мюриель, оказывалось, что они уже на новой стадии. Они кроили, закалывали булавками, наметывали, шили, стиснув зубы и издавая мрачные боевые кличи. Выкройку пришлось подгонять, чтобы ликвидировать непредвиденные проблемы – то рукава оказывались узки, то платье сборило на талии, все из-за своеобразия фигуры Дорри. Дорри за шитьем была опасна для себя и других, так что ее отправили подметать обрезки и наматывать шпульки. Сидя за швейной машиной, она зажимала зубами кончик языка. Иногда ей нечем было заняться, и она ходила по дому Миллисент, из комнаты в комнату, останавливаясь, чтобы поглядеть из окна на снег и поземку, конец затянувшейся зимы. Или стояла, словно кроткий зверь, в шерстяном нижнем белье, откровенно пахнущем ее телом, а Мюриель с Миллисент тянули и обдергивали на ней материю.

Приданым занималась Мюриель. Она знала, что в нем должно быть. Свадебным платьем дело не ограничивалось. Нужен прощальный наряд на день отъезда, свадебная ночная рубашка и соответствующий ей халат и, конечно, целый запас нового белья. Шелковые чулки и лифчик – первый в жизни Дорри.

Дорри этого не предвидела.

– Я думала, свадебное платье – это самое сложное, – сказала она. – Дальше я не заходила.

Снег растаял, ручейки набухли, и нутрии уже, наверно, вовсю плавали в холодной воде, гладкие и лоснящиеся, в богатых шубах. Может, Дорри и вспоминала про охоту, но ничего об этом не говорила. Той весной она ходила только от своего дома к дому Миллисент и обратно.

Набравшись опыта и осмелев, Мюриель, как заправский портной, раскроила костюм из тонкой золотисто-коричневой шерсти и подкладку к нему. Репетиции хора она совершенно запустила.

Миллисент вынуждена была заняться свадебным обедом. Его устроят в гостинице «Брансуик». Но кого позвать, кроме священника? Дорри знали многие, но знали только как женщину, которая оставляет на чужом крыльце тушки кроликов, бродит по лесам и полям с собакой и ружьем, переходит ручьи, натянув высокие резиновые бахилы. История рода Беков забылась, хотя Альберта помнили и любили все. Не сказать, чтобы над Дорри смеялись, – что-то не дало ей стать всеобщим посмешищем: то ли всеобщая любовь к Альберту, то ли ее собственное суровое достоинство. Однако новость о ее замужестве вызвала немалый интерес, и не всегда сочувственный. Об этом браке говорили как о чем-то уродливом, отчасти скандальном – и, возможно, даже считали его каким-то розыгрышем. Портер сказал, что горожане заключают пари – явится жених или нет.

Наконец Миллисент вспомнила каких-то кузенов, которые приезжали на похороны Альберта. Обычные респектабельные люди. У Дорри нашлись их адреса. Приглашения были отправлены. Еще – братья Нанн из продуктовой лавки, у которых работал Альберт, и их жены. Пара приятелей Альберта, с которыми он играл в боулинг на траве, и их жены. Владельцы пушной фермы, которым Дорри продавала сурков? Женщина из кондитерской лавки, которая должна была покрыть торт глазурью?

Торт они собирались испечь дома, а потом отвезти его в лавку, чтобы его украсила кондитерша, у которой был диплом по украшению выпечки, полученный в каком-то заведении в Чикаго. Она покроет торт белыми розами, кружевными рюшечками, сердечками, гирляндами, серебряными листьями и крохотными серебряными сахарными шариками, о которые можно сломать зуб. А пока нужно было замесить тесто и испечь торт, и тут пригодились сильные руки Дорри. Она ворочала неподатливую смесь – одни сплошные цукаты да черный и желтый изюм и лишь чуть-чуть мучной болтушки с имбирем, чтобы все это склеить вместе. Прижав к животу огромную миску и взявшись за веселку, Дорри испустила счастливый вздох – первый за долгое время.

Мюриель решила, что нужна подружка невесты. Замужняя подруга невесты. Она бы сама выступила в этой роли, но ей предстояло играть на органе. «О Совершенная Любовь». И марш Мендельсона.

Значит, подругой невесты будет Миллисент. Мюриель вынудила у нее согласие. Мюриель принесла собственное вечернее платье – длинное, небесной синевы – и вспорола его в поясе – какой уверенной и лихой швеей она стала! Она предложила сделать кружевную вставку на талии – тоже синюю, но потемнее – и жилет из такого же кружева. Платье станет как новенькое, и ты в нем будешь как картинка, сказала она.

Впервые примерив платье, Миллисент засмеялась и сказала: «Мне в нем только ворон пугать!» Но на самом деле была довольна. Они с Портером вообще не играли свадьбу, лишь наскоро обвенчались в доме викария, решив потратить сэкономленные деньги на мебель.

– Наверно, мне нужна еще какая-нибудь штуковина, – сказала она. – На голову.

– А ей-то фата! – закричала Мюриель. – Дорри-то! Мы с тобой совсем застряли на этих платьях и напрочь забыли про фату!

Тут Дорри вдруг подала голос. Она заявила, что никакую фату не наденет. Она не потерпит, чтобы ее заматывали какой-то тряпкой, – а то у нее будет такое чувство, как будто ее всю облепили паутиной. При слове «паутина» Миллисент и Мюриель дернулись, так как по городу ходили шутки о паутине в кое-каких местах.

– Она права, – сказала Мюриель. – Фата – это слишком.

Они стали думать, чем заменить фату. Венком из цветов? Нет, это тоже слишком. Красивой широкополой шляпой? Да, можно взять старую летнюю шляпу и обтянуть белым атласом. А другую – темно-синим кружевом.

– Теперь меню, – робко сказала Миллисент. – Суп-крем куриный в корзиночках из теста, пресное печенье, желе в формочках, тот салат из яблок с грецкими орехами, бело-розовое мороженое и торт…

При слове «торт» Мюриель спросила:

– Дорри, у него, случайно, нету сабли?

– У кого? – не поняла Дорри.

– У твоего жениха, Уилки. У него, случайно, нету сабли?

– С какой стати у него вдруг будет сабля? – удивилась Миллисент.

– Ну я просто подумала – вдруг есть, – объяснила Мюриель.

– Не могу тебя просветить на этот счет, – ответила Дорри.

Тут настал момент, когда все замолчали, стараясь представить себе жениха. Его нужно было допустить в комнату и расположить посреди всего этого. Шляпок, обтянутых материей. Супа в печеных корзиночках. Серебряных листьев. Всех обуяли непреодолимые сомнения. Во всяком случае, Миллисент и Мюриель обуяли сомнения. Женщины едва смели глядеть друг на друга.