Онлайн чтение книги Осколки под стеклом
Глава 3. Страшный суд

– Это всего лишь ты…

Коридора не было. И потока не было. Маленькая комнатка, сложенная из бревнышек неправильным пятиугольником, освещена оказалась тускло, всего лишь парой свечей. С дубового стола свисали хвостики сургучных печатей. Там стояла кружка с чем-то дымным и лежали горстки разноцветных пуговиц, разложенных очень аккуратно и обдуманно.

Чугунный заслон накрепко закрывал жерло старинной печи, а под ней валялись безглазые, еще с крепко зашитыми ртами тряпичные куклы.

– Попей, – сказал Кельше, кивая на кружку, и Кайдо быстро стащил ее со стола и жадно выглотал горький прозрачный настой.

– Ты глаза-то свои где потерял? – спросил он, переводя дыхание. – Чуть матрешку из меня не слепил…

– Глаза… – Кельше завел к потолку собственные, матовые, с лунным блеском.

Ему-то здесь прятаться ни к чему, мельком подумал Кайдо, разминая задеревеневшую спину. Запределье охраняет.

– Вот они, – сказал Кельше и выудил из глубокого кармана кожаного забрызганного кровью фартука две светло-голубые пуговицы. – Ума не приложу, куда он мог деться… – И Кельше осмотрелся так, словно объект поисков должен был находиться прямо за его спиной.

– Ты это о ком? – насторожился Кайдо, узнав теплый доверчивый блеск пуговиц в широкой ладони проводника. – Что? Доставка отменилась? Клиент не добрался до места назначения? Так прочисти эту свою трубу, у тебя там сам черт ногу сломит…

– Кайдо, – сказал Кельше, вдруг растеряв всю свою медлительность и придурковатость. – У меня есть его глаза и рука, но нет всего остального. Это значит, что Запределье для него не тайна. Это значит, что ты позволил ему уйти. А мальчик то… ни жив ни мертв. И глазками своими на нашу сторонку смотрит.

– Я потому и пришел, – хмуро сказал Кайдо и поднялся, отряхиваясь от ниток и лоскутков. – Дай еще попить… в голове до сих пор опилки…

Кельше кивнул на кружку, подхватил с пола тощую куклу и уселся с ней за стол, по-паучьи согнув длинные тонкие ноги и руки. На полотняном круглом личике куклы мягкой кисточкой вывел поверх шва вязкий мокрый рот. Полюбовался.

Кайдо посмотрел на его творение, вспомнил безглазые головы в ледяном потоке и задумался на несколько секунд.

– Я свои обязанности знаю, – начал он. Вынул из кармана блокнотик с Микки-Маусом, потыкал в запись изуродованным пальцем. – Связался с Запредельем при жизни – все. Никто в дверях стоять не позволит. Или туда, или сюда. Все по инструкции.

Кельше одобрительно покивал лохматой головой.

– По инструкции, – воодушевился Кайдо и затолкал блокнот обратно. – Я его нашел и…

– И что? – Кельше перекусил длинную нитку, вытянувшуюся из выпуклого кукольного глаза.

– Меня остановили, – нехотя признался Кайдо. – Меня! Слышишь, проводник? Это как… как если бы я сейчас твоей кукле мордаху с рекламной обложки дорисовал.

– Искал? – спросил Кельше, инстинктивно прикрывая свое творение ладонью.

– Не то слово. – Кайдо поморщился. За печным заслоном что-то хлюпало и скреблось. – СколНет, северный ветер… Ты слушаешь, вообще?

– Слушаю, – отозвался Кельше, заплетая кукле соломенные грязноватые косички. – У нас у всех след холодный. Глупой железякой ты был, глупой железякой и остался…

– Где искать-то, умный? – мрачно спросил Кайдо. Ввязываться в скандалы с проводником ему не хотелось.

– А я не знаю, – медленно ответил Кельше и повернулся к Кайдо, глядя на него круглыми немигающими глазами-пуговицами. – Ищи того, у кого руки под вашу братию подточены.

– Как все загадочно, – хмыкнул Кайдо и в следующую же секунду потерял спокойствие. – Ты списочки-то свои разверни, скрепка канцелярская! Глаза ему прилепить некуда! Иди, Кайдо, найди, куда их присобачить, а то непорядок! Глаза тут, а владелец живой бегает! Это твоя головная боль, а не моя! Ты проводник! Ты должен был парня за ручку взять и отвести куда положено! Я у тебя спрашиваю – кто мог мне на глотку наступить; я не за заданиями пришел и не для того, чтобы ребусы разгадывать!

– Я свое дело сделал, – спокойно сказал Кельше. – Вот списочек… – и развернул на столе тугой свиток. – Менжик Игорь. Тяжкие телесные повреждения, смерть в результате открытой черепно-мозговой травмы. Кровопотеря. Руку оторвало. Вот она. – Кельше помахал в воздухе пластиковой глянцевой ручонкой. – Я все приготовил и за ним пришел.

Кайдо присмотрелся: за спиной Кельше раскачивались гроздья тряпичных кукол, подвешенных на веревках, словно для просушки или смертной казни.

– Только он вывернулся, – сказал Кельше, – и перекинуть сюда его должен был ты.

Круглые немигающие глаза Кельше уперлись в бледное лицо констриктора.

– Запределье может ответить? – спросил Кайдо, задумавшись на секунду.

– Может, – равнодушно ответил Кельше. – Ты через Древо пойдешь или через Руины?

– Через Древо не пойду – транспорта нет. Я не вершитель, меня Волк не возьмет, – отказался Кайдо. – Через Руины хоть какой-то шанс выжить.

Он задумчиво помял в кармане липкую колоду, вынул карту и всмотрелся: Дурак.

– Уже лучше, – сказал он. – Если не вернусь – не вспоминай.

– Безмозглый, – бесстрастно отозвался Кельше. – Успокоился бы и пошел пацана искать, а не неведомую Справедливость. Запределье тебе ответит, конечно, но… кто знает, что оно за это возьмет?

– Мы с ним свои люди – сочтемся, – ответил Кайдо незамысловатой фразой и огляделся. – Дай кого-нибудь для компании…

– Это кого? – прищурился Кельше.

– Да вот… – Кайдо кивнул на связки тряпичных кукол.

– Иди отсюда, – миролюбиво сказал Кельше. – Такие подарки не про твою душу. На моей памяти… – он откинулся назад, на высокую спинку деревянного стула, пошевелил длинными пальцами. – На моей памяти куколку получил только один. И тот – пятьсот лет назад. Не игрушки это. Ответственность нужна.

Кайдо пожал плечами, застегнул молнию куртки и шагнул за дверь, сразу же оказавшись на краю алой пропасти, дна которой видно не было, а края расходились вправо и влево к горизонту – в бесконечность. Из-под ботинок посыпался, шурша, красный мелкий песок. В удушливом тумане плыло раскаленное солнце. Кайдо обернулся – домика проводника за спиной уже не оказалось, даже опереться не на что.

– Где-то тут должен быть мост, – вслух сказал Кайдо, натянул на голову капюшон и зашагал вдоль расщелины. – Вот сволочь, пожалел игрушку. Мне бы и негритенок безмозглый подошел, в общем-то… или собачка…

О том, что Кайдо отправился в Запределье, Крису стало известно почти сразу. Его колода карт, перевязанная обычно конфетной ленточкой, в полном составе высыпала на тугой бок узорчатого дивана и болтала наперебой.

Крис сидел напротив, поджав ноги, и задумчиво рассматривал свои припасы масел: запаянные пузырьки с розовым, кипарисовым, жасминовым и сосновым ароматом. Рядом горела свеча. Негритенок скалил зубы, тянул к огню пальцы и гремел бусами из старых пуговиц.

Телефон молчал, и в этом была странность – ни одной ночи еще не проходило без звонка, и Крис не хотел ложиться, зная, что звонок обязательно раздастся, подняв его с постели, но шел уже третий час, а в прихожей было тихо.

– Юный, глупый, честолюбивый, жестокий, сильный… – шептали карты. – К пропасти, прямиком к пропасти…

– Он прошел через врата, через Смерть прошел, но ничему не научился – глупый, юный…

– У пропасти, в одиночестве…

– Знаю, – сказал Крис, обмакивая в крошечный пузырек тонкую кисточку. – Как думаете, вернется?

Карты устроили суету. Стыдливо разворачивались спинами, показывая однообразные казенные рубашки, с треском выгибались.

Крис им не мешал. Тонкой влажной кисточкой, пахнущей еловым отваром, он выводил на листе бумаги легкие прозрачные линии – они сразу наливались светом, растопыривали ветви и колючую хвою.

Запределье, думал он, опустив голову над рисунком. Запределье – это не друг и не приятель, не сосед и не случайный знакомый. Запределье – это сон всего живого, подкладка, подшитая под одеяло реальности. Никому оно не подчиняется, ни к кому не благоволит. Спит себе, скрытое, спокойное, и гостей давно не принимает. Как собрался договориться с Запредельем Кайдо? Понадеялся на былые связи? Да, все к нему были крепко привязаны, все его знают, а толку? Это не дом и не двор. Не живое, не мертвое. Это за пределом понимания всех – и вершителей в том числе. Чего ждать от Запределья констриктору? Сильному, уникальному, но… глупому. Неужели заела гордость? Неужели готов на все, лишь бы только взять реванш? Он ничему не научился, все такой же… Только внешность изменилась.

Крис тронул горькую масляную кисточку языком. Запах хвои усилился.

Через Смерть прошел: значит, его пропустил проводник. Проводнику-то что? Констриктором больше, констриктором меньше.

Вспомнив о работе, Крис поднял голову и прислушался. Телефон молчал.

– Не вернется… – зашептали карты, улучив момент, чтобы поймать внимание Криса.

Крис наклонился и подул на затлевший палец неосторожного негритенка, пытающегося спрятать его за спину.

– Жаль, – искренне сказал Крис. – Он хороший констриктор.

Ему не хотелось говорить о Кайдо большего. Крис жалел свою память.

– А если он не вернется, то Мир встанет с ног на голову…

Крис поднял глаза. Карты лежали на диване мертвыми молчаливыми прямоугольничками. Они все сказали. Крис поднялся, собрал их и аккуратно перетянул блестящей бумажной ленточкой, отложил в сторону и задумался.

Где связь между голубоглазым нелепым мальчишкой, отправившимся назад в свою жизнь, обезумевшим от жажды мести Кайдо, равнодушным проводником и самим Крисом? Где то слабое звено, которое не выдержало тяжести и способно увлечь умную и навсегда упорядоченную систему мира в пропасть?

С неприятным чувством вспомнил Крис утреннюю радиопередачу. «…Проведение эвтаназии младенцам-носителям генетических заболеваний, а также страдающим от врожденных заболеваний…».

С людьми что-то не так, и эта странность – лишь первый звонок, первый распустившийся в их сознаниях цветочек, обещающий в будущем кроваво-красные ягодки. Непонятно только, считать ли вторым цветочком полусмерть Игорька?

Складывая в коробочку пузырьки с маслами, Крис осознал и другое: вот почему он вмешался в работу Кайдо. Не личное это было решение, не прихоть и не глупость, а извечный зов, врожденный зов крови Вершителя… Проще говоря, то, о чем Крис так старался забыть.

– Не мое это дело, – сказал Крис фарфоровым кошкам. – Не мне судить, понимаете? Люди должны жить так, как хотят. Инквизиция, война, эвтаназия – разницы нет. Это их выбор. Нельзя мне больше вмешиваться…

Кошки смотрели на Криса понимающим и в то же время укоризненным взглядом.

– Я очень занят, – сказал Крис.

И словно в доказательство в прихожей наконец-то зазвонил телефон.

– Я умерла. – Голос в трубке чуть удивленный, хрипловатый. – А линия на руке была такая длинная…

– Продолжительность жизни зависит от линии судьбы, – машинально ответил Крис. – Криспер Хайне, телефон доверия.

– Я все еще пьяная, – сказал голос. – Наверное, проснусь завтра утром дома. Лимончик, крепкий чай. Башка болеть будет.

Крис поправил фитиль свечи. В зеркале напротив ничего не отражалось, кроме белесого медленного тумана. По полу дуло. Паркет в зале поскрипывал под неслышными шагами кого-то невидимого.

– А если я не проснусь…

– Мне нужно твое имя, – сказал Крис, зубами отщелкивая колпачок маркера.

– А если я не проснусь, то превращусь в жалость…

В одиннадцать лет она неровным детским почерком написала на листочке свой первый стих. В плохо срифмованных строчках выплеснулось недетское, жуткое – вены проводов, тугие атомные грибы, буксующие в грязи вездеходы и джипы и пойманная живым сердцем пуля.

С этим листочком она пошла к матери, стесняясь и волнуясь. Ей казалось, что она совершила открытие – слова, созвучные окончаниями, создали ее собственный, никому ранее неизвестный мир. Мать посмотрела на листок устало, вскользь:

– Мрачно как-то… Капусту потушим, или борщ хочешь?

Капуста наглым сочным листом затмила только что созданный мир. Она превратила листочек со стихами в глупое развлечение, не стоящее ничьего внимания.

Двери захлопнулись, чтобы открыться снова – через два года.

К этому времени ее семья уменьшилась – мать развелась с громким скандалом и вышвыриванием вещей в окно, на грязный лед подъездной дорожки.

После бурного разрыва и месяца лихорадочной деятельности мать угасла окончательно. И без того неяркая, с рабочими грубыми руками и вечным запахом кухни, она превратилась в ленивую разжиревшую тетку, вечерами просиживающую перед телевизором в надорванном у пояска халате.

Исписанные повзрослевшим почерком листочки пришлось прятать. По мнению матери, они мешали заниматься. Это было единственное, в чем еще проявлялось ее внимание – в наспех брошенной фразе о том, что писульки до добра не доведут.

В школе ей пришло в голову показать стихи подружке, и та быстренько, в один урок, написала свое – об ангеле, пришедшем за невинной душой и об отказе этой самой души следовать за ним, потому что «поверь, не покинуть мне мамочку!».

Подружка показала стихи учительнице литературы и была поставлена в пример всему классу.

Листочки с венами-проводами укоризненно таращились из пластикового плена обложек. Они никому не были нужны.

Они не были нужны никому вплоть до того момента, пока не выяснилось, что они поются. Поются, льются, обретая характер и смысл во взволнованном голосе.

Магнитофонные записи с песнями стопками громоздились в укромном уголке за столом. Шумы и треск старенького микрофона не могли скрыть силы теплого глубокого голоса.

Следующим шагом было приобретение гитары. Ее, расстроенную, с нейлоновыми струнами, прятать уже не пришлось – музыку мать одобряла. Просила спеть Высоцкого и что-нибудь русское печальное.

В кровь истерзанные струнами пальцы через полгода превратились в пластик. Боль ушла, и о былых мучениях напоминали только темные от крови нейлоновые струны.

Невысокую девчонку с яркими печальными глазами и с гитарой в зеленом брезентовом чехле скоро узнал весь двор. Потом – улица. Дальше – больше. Среди тонкошеих и обдуманно накрашенных подруг она со своей гитарой казалась неуклюжей и серенькой. Раньше бы это ее расстроило, а теперь было все равно. Произошло давно ожидаемое чудо – в ее слова, написанные на линованных листочках, вслушивались в глубокой тишине, их просили повторять и обдумывали, опустив глаза. Каждый думал о своем, и бутылка портвейна на сером асфальтовом полотне просто добавляла понимания.

Ее волосы пропахли дымом, голова болела все чаще, а голос сел. Мать сначала косилась опасливо, а потом устроила первый скандал – страшный, с битым стеклом, с намотанными на руку волосами и отборным матом.

Исправлять уже ничего не хотелось – ей было хорошо и так, среди своих, слушающих ее песни и опускающих глаза, чтобы обдумать и понять.

– А потом появился Игорек. Он из разряда… «Не могу покинуть мамочку, о ангел!» – в трубке раздался тихий смех. – Моллюск душевноозабоченный. Ненавижу таких.

– Он ничего не говорил о твоих стихах, – задумчиво сказал Крис, глядя в волчий желтый зрачок свечи.

Трубка долго молчала, неровно и сухо дыша.

– А зачем ему было о них знать? – зло спросила она. – Посмеяться? Оценить? Сказать, что слишком мрачно? Предложить «капустки» из карманов? Что ты хочешь – концерт или байксъезд…

– К кому мне пойти? – спросил Крис.

– К нему, – через долгую паузу сказала трубка. – Мы поступили с ним плохо. Он же глу-упенький, ма-аленький… как собачка. А мы его ногами. Жалко.

– Да, – сказал Крис. – Жалко… Но главное – не добили. Иначе не дозвонилась бы ты до меня.

– А была идея, – беззаботно сказала трубка. – На рельсы и до первой электрички. Иначе маме настучал бы…

– Что ему сказать?

– Скажи… что я прошу прощения.

Крис подтянул к себе большой белый лист, набросал несколько значков. Белесый туман в зеркале напротив начал приобретать очертания девичьей фигурки.

– И мне станет легче, – выдохнула трубка. – Я ведь собиралась жить дальше…

– Как ты умерла? – спросил Крис уже просто ради интереса, а не для того, чтобы заполнить форму.

– Мне сделали укол, – оповестила трубка тем же самым удивленным голосом. – Нашли пьяную… сначала в милицию. Потом зачем-то в больницу. И там усыпили. Или… или я еще проснусь?

– Нет, Стелла, – сказал Крис. – Не проснешься. Иди, отдыхай. Таким, как ты… у нас мягко стелят.

Повесив трубку на рычаг, он поднялся на ноги, стряхнув с себя все признаки перевоплощения.

Высокий, помрачневший, долго ходил по квартире из комнаты в комнату, темными страшными глазами глядя в черноту, не освещаемую больше ничем.

Утром он решился. Накинул на себя неприметную личину паренька-невидимки – серые глаза, пепельные коротенькие волосы, острые лопатки и лицо без малейшей запоминающейся черты. В таком виде и вышел на улицу, морщась от ожившего яркого солнечного света.