Онлайн чтение книги Остров
Глава четырнадцатая

Сьюзила завела мотор, и они поехали — сначала вниз, к объезду, а потом вверх, мимо другого конца деревни по направлению к Экспериментальной станции, Сьюзила остановилась возле небольшого бунгало под соломенной крышей. Преодолев шесть ступеней, они вошли на веранду и затем — в комнату с выбеленными стенами.

Налево, у широкого окна, висел гамак, прикрепленный к деревянным столбам по обе стороны ниши.

— Это для вас, — указала Сьюзила на гамак, — ногу можно положить повыше, чтобы устроиться поудобней.

Когда Уилл расположился в гамаке, она пододвинула плетеный стул и, сев рядом, спросила:

— О чем будем беседовать?

— О добре, красоте и истине? Или, может быть, — он усмехнулся, — о злом, безобразном и еще более истинном?

— Мне кажется, — сказала она, игнорируя его попытку острить, — мы можем продолжить наш прошлый разговор. Мы тогда говорили о вашей жизни.

— Да, именно это я имел в виду, предлагая поговорить о дурном, безобразном и еще более истинном.

— Вы демонстрируете манеру речи, или действительно желаете поговорить о себе?

— Да, мне этого отчаянно хочется, — уверил Уилл собеседницу. — Хочется говорить о себе настолько отчаянно, что я предпочитаю молчать. Отсюда, как вы, вероятно, заметили, мой неослабевающий интерес к искусству, науке, философии, политике, литературе — к чему угодно, только не к тому единственному, что действительно важно.

Они долго молчали. Потом, будто случайно вспомнив, Сьюзила заговорила о соборе в Уэльсе, о галках и белых лебедях, плывущих поверх отраженных в воде облаков. Вскоре Уилл ощутил, что он тоже плывет куда-то,

— Я чувствовала себя очень счастливой, пока жила в Уэльсе, — проговорила Сьюзила, — на удивление счастливой. Вы, наверное, тоже были там счастливы?

Уилл ничего не ответил. Он вспоминал о днях, проведенных в зеленой долине много лет назад, еще до того, как он и Молли поженились, до того, как они стали любовниками. Какое спокойствие! Какой целостный, живой, не тронутый червями мир свежей травы и цветов! Там он вновь почувствовал себя юным, как когда-то, еще при жизни тети Мэри. Она была единственной, кого он действительно любил — и теперь в Молли он нашел ее преемницу. Какое благословение! Любовь приобрела иное звучание, но мелодия, богатая и тонкая, была та же. А потом, в четвертую ночь, Молли постучала в стенку, разделявшую их комнаты; дверь ее оказалась незапертой и в темноте он нашел путь к ее кровати — Где Сестра Милосердия, добросовестно обнажившись, попыталась сыграть роль Пылкой Супруги — и потерпела катастрофический провал.

Внезапно, как это бывало едва ли не каждый день, послышалось громкое завывание ветра, и дождь яростно забарабанил по листве. Через несколько секунд капли громко застучали по стеклу, И также стучали они в окна, когда в своем кабинете он разговаривал с Молли в последний раз.

— Ты действительно этого хочешь, Уилл?

Боль и стыд заставили его вскрикнуть. Он закусил губу.

— О чем вы думаете? — спросила Сьюзила.

Но он не просто думал. Он видел Молли, слышал ее голос.

— Ты действительно этого хочешь, Уилл?

И сквозь шорох дождя он услышал собственный ответ:

— Да, я так хочу.

Яростный стук дождя в стекла — здесь, или там? — чуть поутих и перешел в шорох.

— О чем вы думаете? — настаивала Сьюзила.

— О том, что я сделал с Молли.

— И что же вы сделали с Молли?

Уилл по-прежнему не отвечал, но Сьюзила не отступалась:

— Скажите мне, что вы с ней сделали.

Окна задрожали от резкого порыва ветра. Дэждь полил с новой силой — еще более яростный, чем прежде; казалось, он шел лишь затем, чтобы пробудить нежелательные воспоминания и принудить к рассказу о постыдных вещах, о которых любой ценой следовало молчать.

— Расскажите.

С неохотой, преодолевая себя, Уилл начал рассказывать.

— Ты действительно хочешь этого, Уилл?

Да, из-за Бэбз — Господи, помилуй! — из-за Бэбз, хотя это просто невероятно! — ему действительно хотелось, чтобы Молли ушла — и она ушла в дождь.

— В другой раз я увидел ее уже в больнице.

— И все еще шел дождь?

— Да, шел дождь.

— Такой же сильный?

— Да, почти такой же.

Нет, это не шум тропического ливня, но упорный стук лондонского летнего дождя в окна маленькой больничной палаты, где лежала умирающая Молли.

— Это я, — сказал он сквозь шум дождя, — Уилл.

Никакого отклика; и вдруг рука Молли, которую он держал, слегка шевельнулась в его руке. Едва заметное усилие и, через минуту, полная безжизненность.

— Повтори все это снова, Уилл.

Он покачал головой. Это было слишком больно, слишком унизительно.

— Повтори снова. Это единственно возможный путь. Сделав над собой громадное усилие, он заставил себя пересказать с самого начала всю эту ненавистную историю. Хотел ли он этого действительно? Да, хотел; хотел сделать ей больно; возможно, даже хотел ее смерти. Все ради Бэбз — или пусть мир рухнет. Но, конечно же, не его мир, а мир Молли, вместе с жизнью, которая создала ее мир. Ему хотелось разрушить этот мир ради изысканного аромата в темноте, ради мускульных рефлексов, ради непомерного наслаждения, ради всех этих совершеннейших и одуряюще бесстыдных приемов.

— До свидания, Уилл, — Дверь закрылась с тихим, сухим щелчком.

Уилл хотел вернуть ее. Но любовнику Бэбз припомнились приемы и рефлексы, запах мускуса и агония блаженства. Стоя у окна и вспоминая все это, он смотрел, как машина поехала под дождем и свернула за угол. Постыдное торжество овладело им! Наконец-то он свободен. Свободней и быть нельзя, как выяснилось через несколько часов в больнице. Слабое пожатие пальцев было последней весточкой любви. И вдруг сообщение оборвалось. Рука безжизненно замерла, и — к его ужасу — дыхание прекратилось.

— Умерла, — прошептал он, чувствуя, что задыхается, — умерла.

— Предположим, здесь вашей вины не было, — сказала Сьюзила, нарушая долгое молчание. — Предположим, Молли умерла неожиданно, без вашего ведома. Разве это не было бы так же ужасно?

— Что вы имеете в виду? — спросил Уилл.

— Я думаю, чувство вины — это не главное. Смерть, смерть как таковая — вот что вас ужасает. — Сьюзила подумала о гибели Дугалда. — Непостижимое зло.

— Бессмысленное, — повторил он. — Вот почему мне пришлось стать профессиональным наблюдателем экзекуций. Именно потому, что это бессмысленнейшая, совершенно чудовищная жестокость. Следовать за запахом смерти из одного конца планеты в другой. Словно гриф. Милые, довольные жизнью люди даже не подозревают, что представляет собой мир. Не только во время войны, но всегда. Всегда.

Пока он говорил, перед ним быстро, словно перед утопающим, промелькнули все те ненавистные сцены, свидетелем которых он оказался, за приличное вознаграждение путешествуя по кругам ада и скотобойням достаточно отвратительным, чтобы сгодиться для раздела новостей. Южноафриканские негры, человек в газовой камере в Сан-Квентине, изрубленные тела алжирских фермеров, и повсюду толпы, повсюду полиция и парашютно-десантные части, и темнокожие дети с ногами, тонкими, как палки, с огромными животами и мухами, ползающими по воспаленным векам; повсюду тошнотворные запахи голода и нищеты, ужасающее зловоние смерти. И вдруг, сквозь тлетворный запах смерти, он ощутил мускусный аромат Бэбз. Уилл вдохнул его, и ему вспомнилась шутка насчет химического состава чистилища и рая. Чистилище — это тетраэтилен диамин и сульфурный гидроген, а рай — и это совершенно точно — симтринитропсибутилтолуэн, с рядом органических примесей. (Ха-ха-ха! — ох уж эти прелести светской жизни.) И вдруг запахи любви и смерти сменились грубым животным запахом: запахло псиной.

Вновь с порывом ветра усилился напор дождя, застучавшего по рамам.

— Вы все еще думаете о Молли? — спросила Сьюзила.

— Мне вспомнилось то, о чем я почти совсем уже позабыл, — ответил Уилл. — Мне было года четыре, когда все это случилось, и вот теперь я опять об этом вспомнил. Бедняга Тигр.

— Что еще за бедняга Тигр?

Тигр — так звали красивого рыжего сеттера. Тигр — единственный источник радости в доме, где проходило детство Уилла. Тигр, милый, милый Тигр. Посреди страха и унижения, меж полярными противоположностями — отцом, презирающим всех и вся, и матерью, поглощенной собственной жертвенностью, — какая доброжелательность без усилий, какое непринужденное дружелюбие! Как он прыгал и лаял от неукротимой радости! Мать, бывало, сажала сына на колени, рассказывала ему о Боге-Отце и Иисусе. Но в Тигре было больше Бога, чем во всех библейских сказаниях, вместе взятых. Тигр, в отношении к нему, Уиллу, как бы представлял собой воплощение Бога. И вдруг это Воплощение подхватило однажды собачью чуму.

— А что было потом? — продолжала расспрашивать Сьюзила.

— Помню: он лежит в своей корзине на кухне, а я стою рядом на коленях. Я погладил его, но шерсть не была уже такой шелковистой, как до болезни. Она слиплась и дурно пахла. Запах был настолько отвратителен, что я бы непременно ушел, если бы не был так сильно привязан к собаке. Но я любил Тигра — никого я не любил тогда так крепко. И я гладил его, приговаривая, что он скоро поправится. Совсем скоро — может быть, завтра утром. И вдруг собаку забила дрожь, а я пытался остановить ее, сжав голову Тигра руками. Но это не помогало. Дрожь перешла в конвульсии. Я не Мог смотреть на них без тошноты, не говоря уж об испуге. Мне было очень страшно. Внезапно конвульсии прекратились, и собака замерла неподвижно. Я поднял голову пса, но она упала с глухим стуком, будто кусок дерева.

Голос Уилла прервался, слезы потекли по щекам, а плечи затряслись от рыданий: четырехлетний мальчик изливал горе по своей собаке, потрясенный ужасным, необъяснимым фактом смерти. Но сознание резко, словно переключив передачу, вернуло его к действительности. Он снова почувствовал себя взрослым: ощущение того, что он плывет, куда-то исчезло.

— Простите. — Он вытер глаза и высморкался. — Да, таково было мое первое знакомство со Вселенским Ужасом. Тигр был моим другом, моим единственным утешением. Вот этого-то Вселенский Ужас и не смог потерпеть. И так же получилось с моей любимой тетей Мэри. Ее единственную я действительно любил и искренне восхищался ею; ей одной мог доверять. Но — Иисусе! — что же сделал с ней Вселенский Ужас!

— Расскажите, — потребовала Сьюзила.

Уилл в замешательстве пожал плечами.

— Почему бы и нет? — спросил он. — Мэри Фрэнсис Фарнеби, младшая сестра моего отца. Она вышла замуж за солдата как раз перед началом первой мировой войны. Ей тогда было восемнадцать, и они с Фрэнком были очень счастливы! — Уилл хохотнул. — И за пределами Палы встречаются довольно приличные острова. Крохотные атоллы, а подчас и роскошный Таити, — и они всегда окружены Вселенским Ужасом. Но эти двое чувствовали себя счастливыми на своей собственной Пале. А потом, в одно прекрасное утро, а именно 4 августа 1914 года, Фрэнк отправился за море со своим полком, а в Рождество Мэри родила уродца: бедное дитя умерло не сразу, словно бы желало убедить свою мать, на что способен Вселенский Ужас, если он хорошо постарается. Только Бог способен сотворить идиота-микроцефала. Через три месяца Фрэнка ранило куском шрапнели, и он умер в больнице от гангрены. Но все это, — заключил Уилл, немного помолчав, — произошло до моего рождения. Тетю Мэри я впервые увидел в двадцатых годах; тогда она уже активно занималась помощью престарелым. Старики и старухи в богадельнях, старики и старухи, сидящие взаперти у себя дома; старые развалины, которые никак не желали умирать и все жили и жили, обременяя своих детей и внуков. Этакие струльдбруги или тифоны. Но чем безнадежней была немощность, чем капризней и сварливей характер, тем лучше было для тети Мэри. Ребенком я ненавидел ее подопечных. От них дурно пахло, они были ужасающе отвратительны, невыносимо скучны и придирчивы. Но тетя Мэри искренне любила их — любила несмотря ни на что. Моя мать, бывало, часто рассуждала о христианском милосердии; но никто но верил тому, что она говорила, так как ощущалось, что вся ее жертвенность проистекает из чувства долга. Но в тете Мэри невозможно было усомниться: она лучилась любовью, почти что физически ощутимой, как тепло или свет. Когда она брала меня с собой в деревню или — позднее — жила с нами в городе, я чувствовал себя так, как словно мне удалось выбраться из темного, холодного погреба на солнечный свет. Я оживал, согреваемый ее теплом. Но тут снова вмешался Вселенский Ужас. Поначалу она пыталась представить все как шутку. «Теперь я — амазонка», — сказала она после первой операции.

— Почему амазонка? — спросила Сьюзила.

— Амазонки ампутировали себе правую грудь, чтобы она не мешала им стрелять из лука. Они были воительницы. «Теперь я — амазонка», — повторил Уилл, словно увидел вновь улыбку на ее отважном лице и услышал нотку удовольствия в чистом, звенящем голосе. — Но через несколько месяцев отняли вторую грудь. И затем, после рентгеновского облучения и тошноты, началась медленная деградация. — Уилл жестко усмехнулся. — Это было бы смешно, если бы не было так ужасающе. Какая мастерская ирония! Ведь этой душе были присущи доброта, любовь, милосердие. И вдруг, по никому не ведомой причине, все пошло насмарку. Частичка ее тела подчинилась второму закону термодинамики, вместо того, чтобы бросить ему вызов. И по мере разрушения тела душа утрачивала свои добродетели, свою сущность. Героизм оставил ее, любовь и доброта испарились. В последние месяцы жизни моя тетушка уже не была той тетей Мэри, которую я любил и перед которой благоговел; она стала совершенно иной и даже похожей (и в том-то и состояла злейшая ирония!) на самых дряхлых, самых вредных стариков, которым когда-то служила поддержкой. Она была унижена, низведена до самого жалкого положения и обречена на медленную, мучительную смерть в одиночестве. Да, в одиночестве, — подчеркнул Уилл, — потому что нельзя помочь умирающему, нельзя, даже присутствуя при этом. Конечно, люди могут стоять рядом с больным или умирающим, но они находятся в другом мире. Умирающий совершенно одинок. Одинок в своих страданиях и смерти, как был он одинок в любви даже при максимальном взаимном удовольствии.

В воспоминаниях Уилла слились ароматы Бэбз и запах псины, и к ним примешивался запах больной тети Мэри— в те месяцы, когда рак прогрыз дыру в печени, и тело больной пропиталось тяжелым запахом разлагающейся крови. И вместе с этими запахами, отравлявшими его и вызывавшими тошноту, Уиллу припомнилось чувство безысходного одиночества, которое он испытывал, будучи ребенком, юношей, взрослым.

— Но самое главное, — сказал Уилл, — то, что ей был только сорок один год. Она не хотела умирать. Она отказывалась понять, что с ней случилось. Вселенский Ужас уволок ее во тьму, применив грубую силу. Я был свидетелем того, как это случилось.

— И потому вы стали человеком, который в ответ не говорит «да»?

— Как можно говорить в ответ «да»? — запротестовал Уилл. — «Да» — это всего лишь намерение, всего лишь качество позитивного мышления. Факты — основополагающие, неопровержимые факты учат говорить «нет». Душа? Нет. Любовь? Нет. Здравый смысл, рассудок, достижения? Нет!

В Тигре жизнь била через край, он был весел, он вмещал в себе Бога. Но Вселенский Ужас превратил его в груду мусора, который ветеринар, за плату, вынес из дома. А за Тигром последовала тетя Мэри. Изувеченная, замученная, она тоже превратилась в груду мусора, только вместо ветеринара нанимали гробовщика, а потом и священника, который уверил собравшихся, что все «о'кей», если принять событие не буквально, но постичь его возвышенный смысл. Двадцать лет спустя другой священник произнес подобную же чепуху над гробом Молли. «По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Эфесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрем!»

Уилл хохотнул коротко, как гиена.

— Что за безупречная логика! Какое здравомыслие, какая этическая утонченность!

— Но ведь вы человек, для которого «да» — не ответ. Откуда же возражения?

— Конечно, возражать не следует, — согласился Уилл. — Но ведь сохраняется же эстетическое чувство. «Нет» следует высказывать красиво. «Станем есть и пить, ибо завтра умрем». — Уилл с отвращением поморщился.

— Что ж, — сказала Сьюзила, — в некотором смысле совет превосходен. Есть, пить, умереть — это три основных проявления универсальной, внеличностной жизни. Животные пьют, едят и умирают, не задумываясь над этим. Обыкновенные люди задумываются, но отказываются жить только этим. Но просветленные всецело принимают это. Они едят, пьют и умирают, но делают это особым образом.

— И потом воскресают из мертвых?

— Это один из вопросов, которые Будда отказывался обсуждать. Можно верить в вечную жизнь, но это не поможет вам стать вечным. Не поможет и неверие. И потому отбросьте все споры (таков совет Будды) и принимайтесь за работу.

— А что это за работа?

— Труд, которым обязан заниматься всякий — достижение просветления. И предварительное занятие всеми видами йоги при постепенном углублении осознания.

— Но мне не хочется становиться более сознательным, — сказал Уилл.™ Я хочу знать как можно меньше. Поменьше знать об ужасах вроде смерти тети Мэри и трущоб Рендан-Лобо. Поменьше ужасных картин — и отвратительных запахов. Я не хочу помнить даже самых изысканных запахов, — добавил Уилл, вновь почувствовав сквозь вонь псины и отравленной раком крови тончайшее благоухание розового алькова. — Я не хочу помнить ни о моих солидных доходах, ни о потрясающей нищете других. Я не хочу помнить о собственном великолепном здоровье среди океана малярии и нематод. Не хочу помнить о собственных стерильных сексуальных забавах посреди толп изможденных от голода детей, «Прости им, ибо не ведают, что творят». Какое блаженное состояние! К несчастью, я ведаю, что творю. Да, слишком хорошо знаю. И вы убеждаете меня, чтобы я осознал это еще лучше!

— Я не убеждаю вас, — сказала Сьюзила, — а просто привожу совет, который давали мудрецы от Гаутамы до старого раджи включительно. Начните с того, чтобы осознать, за кого вы себя принимаете. Я помогу вам.

Уилл пожал плечами:

— Каждый считает себя чем-то уникальным, центром всей вселенной! Но в действительности всякий представляет собой попросту небольшое препятствие неустанному процессу энтропии.

— Да, это первая половина послания Будды. Преходящесть, непостоянство души, непрерывное горе. Но Будда на этом не остановился: послание имеет вторую половину. Это временное замедление энтропии — чистейшая, неразбавленная Тождественность. Отсутствие неизменности в душе также является проявлением природы Будды.

— Отсутствие души — да, с этим легко совладать. Но что вы скажете о раке, о медленной деградации? О голоде, о перенаселенности, о полковнике Дайпе? Они также являются чистейшей Тождественностью?

— Конечно. Но, к. сожалению, людям, которые вовлечены в это разнообразие зол, трудно обнаружить в них природу Будды, Для всеобщего просветления необходимы социальные реформы и предварительная подготовка.

— Но, несмотря на общественное здоровье и социальные реформы, люди все-таки умирают — даже на Пале, — иронически добавил Уилл.

— Вот почему следствием общественного благосостояния должна быть дхьяна — все йоги жизни и смерти, ибо вы должны знать, даже в предсмертной агонии, кем вы, несмотря на все, действительно являетесь.

На веранде послышались шаги, и детский голос позвал:

— Мама!

— Я здесь, дорогая, — обернулась Сьюзила.

Дверь распахнулась, и в комнату вбежала Мэри Сароджини.

— Мама, — выпалила она, задыхаясь, — они сказали, ты должна прийти сейчас же. Из-за бабушки Лакшми. Она...

Заметив Уилла, лежащего в гамаке, девочка осеклась:

— Ой! Я не знала, что вы здесь.

Уилл, ничего не говоря, помахал ей рукой. Девочка мельком ему улыбнулась и вновь обратилась к матери:

— Бабушке Лакшми вдруг стало очень плохо, а дедушка Роберт сейчас на Высокогорной станции, и они не могут ему дозвониться.

— Ты все время бежала?

— Да, но не там, где тропинки слишком крутые. Сьюзила обняла и поцеловала девочку, а потом проворно и деловито поднялась со стула.

— Я иду к матери Дугалда, — сказала она.

— Она... — Уилл взглянул на Мэри Сароджини, а потом опять на Сьюзилу. — Является ли смерть табу? Можно ли упоминать об этом при ребенке?

— Умирает, вы хотите сказать?

Уилл кивнул.

— Мы все этого ждали, конечно, — сказала Сьюзила, — но только не сегодня. Сегодня утром ей было немного лучше. — Сьюзила покачала головой, — Что ж, мне надо идти, чтобы стоять рядом — даже находясь в другом мире. Хотя это, конечно, не другой мир. Не настолько другой, как вам представляется. Нам придется прервать беседу, но, думаю, еще будет возможность поговорить. Кстати, что вы собираетесь делать? Можете остаться здесь. Или — хотите — я отвезу вас к доктору Роберту? Можно также поехать со мной и Мэри Сароджини в больницу.

— В качестве профессионального наблюдателя казней?

— Нет, но в качестве человеческого существа, которому необходимо знать, как жить и как умирать, — с чувством проговорила Сьюзила. — Необходимо знать так же, как и всем нам.

— А может, и более, чем всем остальным. Но не помешаю ли я?

— Тот, кто не мешает себе, не помешает и другим. Она взяла его за руку и помогла выбраться из гамака. Две минуты спустя они уже ехали мимо пруда лотосов и огромного Будды, медитирующего под капюшоном кобры, и — мимо белого буйвола — через главные ворота Станции. Дождь кончился, и в зеленом небе огромные облака блистали, словно архангелы. Предзакатное солнце лучилось со сверхъестественной яркостью.

Вечерняя заря и смерть; смерть и поцелуи; поцелуи — и за ними рождение и смерть множества поколений, наблюдающих восходы и закаты.

— Что говорят умирающим? — спросил Уилл. — Им тоже велят поменьше задумываться о бессмертии и просто продолжать свое дело?

— Да, если вам угодно. Именно так им и говорят, В продолжении осознания и состоит искусство умирать.

— И вы учите этому искусству?

— Я бы определила это несколько иначе. Мы помогаем умирающим в искусстве жить. Понимать, кто вы в действительности, осознавать всеобщую, надличностную жизнь, которая выражает себя через нас, — вот в чем состоит искусство жизни. И мы помогаем умирающим именно в этом искусстве — до самого конца. А может быть, и после конца.

— После конца? — переспросил Уилл. — Но вы только что сказали, что умирающим не следует думать об этом.

— Да, им не надо об этом думать. Им предстоит пережить это как опыт, и наша задача состоит в том, чтобы помочь им. Если только, — заметила она, — вне-личностная жизнь продолжается, когда личность умирает.

— А как вы сами считаете? Сьюзила улыбнулась.

— Как я сама считаю, это неважно. Дело тут в моем внеличностном опыте — и при жизни, и в момент смерти, а возможно, и после смерти.

Машина подъехала к стоянке, и Сьюзила выключила мотор. Пешком они вошли в деревню. Рабочий день закончился, и на главной улице было столько народу, что они едва протискивались сквозь толпу.

— Я сначала сама туда пойду, — объявила Сьюзила. — А вы приходите через час. Но не раньше.

Ловко прокладывая путь среди гуляющих, Сьюзила вскоре исчезла из виду.

— Тебя оставили за старшую, — с улыбкой обратился Уилл к девочке.

Мэри Сароджини с серьезным видом кивнула и взяла его за руку:

— Пойдем поглядим, что сейчас происходит на площади.

— Сколько лет твоей бабушке Лакшми? — спросил Уилл, пробираясь вслед за девочкой по многолюдной улице.

— Не знаю, — сказала девочка. — На вид очень много. Но, может быть, это потому, что она больна раком.

— А ты знаешь, что такое рак?

Мэри Сароджини знала все в точности.

— Это когда какая-то клетка забывает об остальных клетках тела и ведет себя как сумасшедшая — разрастается и разрастается, как если бы кругом никого не существовало. Иногда против этого можно что-то предпринять. Но чаще всего опухоль увеличивается до тех пор, пока человек не умирает.

— Это-то и случилось с вашей бабушкой Лакшми.

— И теперь необходимо помочь ей умереть.

— Твоя мама часто помогает людям при смерти?

— Да, у нее это здорово получается.

— Ты когда-нибудь видела, как умирают?

— Конечно, — ответила Мэри Сароджини, явно удивившись его вопросу. — Ну-ка, погодите. — Девочка произвела мысленный подсчет. — Я видела пять раз, как люди умирают. Шесть, если считать детей.

— В твоем возрасте я никогда не видел, как умирают.

— Ни разу?

— Только однажды при мне умерла моя собака.

— Собаки умирают легче, чем люди. Они не размышляют об этом заранее.

— Как ты себя чувствовала... глядя на умирающих?

— Умирать не так тяжело, как рожать. Вот это ужасно! Или, по крайней мере, выглядит так со стороны. Ведь женщины совсем не испытывают страданий. Им снимают боль.

— Ты, конечно, не поверишь, — пробормотал Уилл, — но я до сих пор не видел, как рожают детей.

— Ни разу не видели? — изумилась Мэри Сароджини. — Даже когда учились в школе?

Уилл представил себе хозяина пансиона в церковном облачении, ведущего три сотни одетых в черное мальчиков на экскурсию в родильную палату.

— Даже когда учился в школе.

— Вы никогда не видели, как умирают и как рожают детей. Как же вы учились жизни?

— В школе меня учили словам, а не жизни. Девочка взглянула на него, покачала головой и, подняв маленькую коричневую руку, постучала пальцем по лбу.

— С ума сойти, — сказала она. — Неужто ваши учителя были такие глупые?

Уилл рассмеялся.

— Это были высоколобые ученые мужи, заявлявшие — mens sana in corpore sano37в здоровом теле здоровый дух (лат.). и призывавшие поддерживать наши возвышенные западные традиции. Но лучше расскажи мне что-нибудь. Ты никогда не испытывала страха?

— Когда видела, как рожают?

— Нет, как умирают. Смерть не пугала тебя?

— Да, мне было страшно, — помолчав, сказала девочка.

— Как же ты справлялась со своим страхом?

— Как меня учили: пыталась отыскать ту, кто во мне боится; и понять, почему она испытывает страх.

— И кем же она оказалась?

— Вот, — Мэри Сароджини указала пальцем на свой рот, — это она, которая все время болтает. Маленькая мисс Тараторка, так называет ее Виджайя. Она постоянно болтает обо всех отвратительных вещах, которые я помню, и обо всем ужасном, удивительном и невозможном, что только я могу вообразить. Вот она и была испугана.

— Почему же она испугалась?

— Потому что она постоянно твердит о всяческих ужасах, которые могут с ней приключиться. Говорит вслух или про себя. Но есть и та, которая не боится.

— Кто же она такая?

— Та, которая не говорит, но смотрит, слушает и ощущает, что происходит внутри. А порой, — добавила Мэри Сароджини, — порой она вдруг видит, как прекрасно все вокруг. Нет, я не так сказала. Она видит это постоянно, но я это не вижу до тех пор, пока она не заставит меня взглянуть — и увидеть. Вот почему это случается так неожиданно. Я вдруг вижу, что все вокруг — прекрасно, прекрасно, прекрасно! Даже собачьи кучки. — Девочка указала на внушительную кучу почти у самых своих ног.

Узкая улочка вывела их на торговую площадь. Лучи заходящего солнца касались украшенного скульптурами храмового шпиля и розового бельведера крыши общественного здания, но на площади сгущались сумерки, а под шатром огромной индийской смоковницы была уже ночь. Рыночные торговки зажгли фонари — и на столах, и подвесные. В темной листве вдруг проступали очертания фигур и цветовые пятна, возникало из небытия смуглое тело во всем своем великолепии, и так же неожиданно исчезало, растворялось в небытии. Пространство меж обеими постройками было полно отголосков английской и паланезийской речи, слышался смех, свист и крики, с которыми мешались лай собак и верещание попугаев. Пара минахов, усевшись на один из розовых бельведеров, призывала ко вниманию и сочувствию. Под открытым небом посреди площади готовилась пища: оттуда долетали аппетитные запахи. Пахло луком, перцем, куркумой, жареной рыбой, лепешками и вареным рисом, и сквозь эти крепкие, здоровые ароматы, как напоминание об Ином Береге, доносилось сладостное и утонченно-чистое благоухание многоцветных гирлянд на прилавках возле фонтана.

Стало совсем темно, и вдруг на проволоке, изогнутой в виде арки над площадью, зажглись большие фонари. Залоснилась медно-розовая кожа женщин, и на ней заиграли и замерцали, будто ожив, полированные ожерелья, кольца и браслеты. Льющийся вниз свет подчеркивал силуэты, делая каждую линию более резкой и значительной. Под глазами, носами и на щеках появились тени. Вылепленные игрой света и тьмы груди молодых казались полней, а лица старух — морщинистей и суше.

Рука об руку Мэри Сароджини и Уилл прокладывали путь в толпе.

Пожилая женщина поздоровалась с Мэри Сароджини, а потом спросила у ее спутника:

— Это вы попали к нам из внешнего мира?

— Да, из совершенно запредельного мира, — уверил ее Уилл.

Женщина пристально взглянула на него, а затем улыбнулась и потрепала по щеке.

— Мы все беспокоимся о вас, — сказала она.

Они двинулись дальше и наконец подошли к толпе, собравшейся у ступеней храма, чтобы послушать молодого человека, который играл на похожем на лютню инструменте и пел по-паланезийски. Быстрая декламация перемежалась с длинным, напоминающим птичий свист напевом единственной гласной, затем следовал веселый, резкий звук инструмента, и наконец все заканчивалось выкриком. Слушатели разражались громким хохотом. Еще несколько тактов, один-два речитатива, и исполнитель выдал свой последний аккорд. Из толпы раздались аплодисменты, вновь зазвучал смех, сопровождаемый нестройными восклицаниями.

— О чем эта песня? — спросил Уилл.

— О юношах и девушках, которые вместе спят, — ответила Мэри Сароджини.

— А-а, понятно...

Уилл почувствовал замешательство, но, взглянув в безмятежное личико девочки, понял, что его смущение напрасно. По-видимому, и это было здесь в порядке вещей — все равно как ходить в школу, питаться три раза в день или умирать.

— Они засмеялись, когда он сказал, что Будущему Будде не придется покидать свой дом и сидеть под деревом, чтобы получить просветление. Он сможет достичь его, оставаясь в постели вместе со своей принцессой.

— По-твоему, это хорошая мысль?

Девочка утвердительно кивнула.

— Ведь это значит, что принцесса тоже станет просветленной.

— Ты права, — сказал Уилл. — Я, как мужчина, и не подумал об интересах принцессы.

Лютнист взял несколько непривычных веселых аккордов, затем последовала зыбь быстрых арпеджио, и он вновь запел, на этот раз по-английски:

Дверь храма распахнулась. Аромат воскурений смешался с запахами лука и жареной рыбы. Пожилая женщина осторожно спустилась по ступеням на площадь.

— Кто такие были Фрейд и Павел? — спросила Мэри Сароджини, когда они продолжили свой путь.

Уилл вкратце рассказал о первородном грехе и искупительном промысле. Девочка выслушала его с напряженным вниманием.

— Неудивительно, — заметила девочка, — что песенка призывает не верить им.

— А теперь, — сказал Уилл, — я объясню тебе, кто был Фрейд и что такое Эдипов комплекс

— Эдипов? — повторила Мэри Сароджини. — «Эдип» — это кукольное представление. Я смотрела его неделю назад, а сегодня его дают снова. Хотите посмотреть? Это очень славно.

— Славно? — удивился Уилл. — При том, что престарелая дама, оказавшаяся матерью героя, вешается? А Эдип ослепляет себя?

— Он этого не делает.

— Но там, у нас, все происходит именно так.

— А здесь нет. Он только собирается выколоть себе глаза, а она собирается повеситься. Но их отговаривают.

— Кто?

— Юноша и девушка с Палы.

— Как они появляются в действии?

— Не знаю. Но они там участвуют. Ведь пьеса называется «Эдип на Пале». Так почему бы им и не появиться?

— И они убеждают Иокасту не вешаться, а Эдипа — не ослеплять себя?

— Да, в самый последний момент. Она уже надевает петлю себе на шею, а он достает две огромные булавки. Но юноша и девушка с Палы говорят им, что не стоит делать глупостей. Ведь все произошло случайно. Эдип не знал, что старик — его отец. К тому же старый король первым затеял драку — ударил Эдипа по голове, и тот потерял самообладание. Это потому, что его никогда не учили танцевать «Танец ракшасы». А когда Эдипа сделали королем, ему пришлось жениться на старой королеве. Да, она была его матерью, но ведь ни один из них этого не знал. Все, что им следовало сделать, когда они это узнали, — это разойтись, только и всего. А то, что из-за их брака народу пришлось умирать от вируса, выдумали старые глупые люди по причине своего невежества.

— Доктор Фрейд полагал, что все маленькие мальчики жаждут жениться на своих матерях и убивать своих отцов. А девочки — девочки, наоборот, желают выходить замуж за своих отцов.

— За которых именно? — спросила Мэри Сароджини. — У нас их довольно много.

— В ваших Клубах Взаимного Усыновления?

— Да: в нашем, например, двадцать две семьи.

— Прилично!

— Но бедняга Эдип не входил в КВУ. И потом, ему вдолбили, что Бог очень сердится, если люди совершают ошибки.

Протиснувшись сквозь толпу, они оказались у входа в маленький, обтянутый веревками открытый зал, где около полусотни зрителей уже заняли свои места. На противоположном конце отгороженного пространства ярко расписанный просцениум кукольного театра сверкал в алых и золотых лучах мощных огней рампы. Вытащив пригоршню мелких монет, которыми снабдил его доктор Роберт, Уилл приобрел два билета. Они вошли и сели на скамью.

Ударили в гонг; занавес над маленьким просцениумом неслышно поднялся. Зрители увидели фасад дворца в Фивах: белые колонны на бледно-зеленом фоне; а на облаке над фронтоном сидело божество с пышными бакенбардами. Священник, похожий на бога, только ростом поменьше и разодетый, вышел из-за правой кулисы, поклонился публике и пискляво выкрикнул: «Эдип!» Голос его до смешного не вязался с внушительной бородой пророка. Затрубили трубы, дверь распахнулась, и появился король — в короне, на котурнах, подобно герою. Священник почтительно поклонился; марионетка-король жестом повелел ему говорить.

— Склони ухо к нашим бедам, — пропищал жрец. Король склонил голову и прислушался,

— Слышу стоны умирающих, — сказал он, — слышу рыдания вдов, плач матерей, отчаянные молитвы и вопли о помощи.

— Молитвы и вопли! — отозвалось божество на облаке и похлопало себя по груди. — Аи да я!

— У них у всех вирусная инфекция, — шепотом пояснила Мэри Сароджини. — Что-то вроде гонконгского гриппа, но гораздо хуже.

— Мы читаем литании, — недовольно пропищал жрец, — приносим обильные жертвы, мы принудили население к воздержанию и самобичеванию каждый понедельник, среду и пятницу. Но поток смертей ширится и ширится. Помоги же нам, царь Эдип, помоги!

— Только бог способен помочь.

— Правильно, правильно! — воскликнуло председательствующее божество.

— Но как?

— Только бог откроет.

— Верно, — прогудел бог своим basso profondo38глубокий бас (ит.). , — совершенно верно.

— Креон, брат моей жены, отправился вопросить оракула. Когда он возвратится, мы услышим совет неба.

— Повеление неба! — внес исправление basso profondo.

— Неужто люди были так глупы? — спросила Мэри Сароджини под новый взрыв хохота.

— Да, так оно и было, — подтвердил Уилл.

За сценой включили запись «Похоронного марша» из «Саула». Слева вышла процессия плакальщиц, одетых в черное и несущих накрытые простынями гробы. Одна кукла за другой исчезали в правой кулисе, тут же появляясь из левой: поток их казался бесконечным, количество жертв — неисчислимым.

— Покойник, — сказал Эдип, глядя на проходящих. — А вон еще покойник. Еще один, и еще один.

— Я их проучу! — вмешался basso profondo. — Они у меня запоют!

Эдип продолжал свою речь:

Пока он говорил, две новые куклы, юноша и девушка, одетые в яркие паланезийские наряды, вышли рука об руку из правой кулисы и приблизились к процессии плакальщиц,

— А вот мы, — сказал юноша, как только Эдип замолчал:

— Как посмели вы забыть про Меня! — прогремел с небес basso profondo. — Разве я не Всецело Иное?

Процессия плакальщиц все еще плелась по сцене. Но похоронный марш оборвался на половине такта. Вместо него зазвучала одна глубокая нота — туба и контрабас, — которая длилась неопределенно долго. Юноша поднял руку.

— Слушайте! Печальный, вечный напев.

В унисон невидимым инструментам плакальщицы запели:

— Смерть, смерть, смерть...

— Но жизнь не ограничивается одной нотой, — сказал юноша.

— Жизнь, — подхватила девушка, — умеет петь и высоким, и низким голосом.

— И ваш унылый траурный стон взывает к более разнообразной музыке.

— К разнообразной музыке, — повторила девушка. Их голоса — тенор и сопрано — переплелись с басовой нотой, образовав причудливый рисунок мелодии.

Постепенно музыка и пение затихли, плакальщицы исчезли, а юноша и девушка отошли в дальний угол, где никто не мешал им целоваться.

Вновь затрубили трубы — и, облаченный в пурпурную тунику, появился толстяк Креон, который только что прибыл из Дельф со словом оракула. Несколько минут диалог шел на паланезийском, и Мэри Сароджи-ни пришлось служить переводчицей.

— Эдип спрашивает, что сказал бог; а тот отвечает: бог сказал — все из-за того, что убили старого короля, который царствовал до Эдипа, и убийца преспокойно живет в Фивах. Вирус, от которого все гибнут, послан богом в наказание. Не понимаю, зачем наказывать тех, кто ни в чем не виноват, но так именно ответил бог. И эпидемия не прекратится, говорит Креон, пока убийцу старого короля не вышлют из Фив. Эдип, конечно же, обещает сделать все, чтобы найти убийцу и отделаться от него.

Из дальнего угла юноша продекламировал по-английски:

Зрители еще смеялись, когда из-за кулис появилась новая группа плакальщиц и медленно пересекла сцену.

— Каруна, — сказала девушка на авансцене, — сочувствие. Страдание по причине глупости тем не менее остается страданием.

Уилл, почувствовав, что его кто-то тронул за руку, обернулся: рядом стоял, как всегда угрюмый, красавец Муруган.

— Я повсюду ищу вас, — сказал он сердито, как будто Уилл скрывался от него нарочно, чтобы позлить его. Муруган говорил так громко, что многие обернулись и зашикали на них.

— У доктора Роберта вас нет, у Сьюзилы нет, — ворчал Муруган, не обращая внимания на протесты зрителей.

— Тише, тише...

— Тише! — загремел с облака basso prorondo. — Веселая жизнь у нас началась: бог не может услышать, что сам говорит!

— Вот-вот, — поддакнул Уилл, присоединяясь к общему смеху. Он встал и следом за Муруганом и Мэри Сароджини заковылял к выходу.

— Разве вы не хотите узнать, чем все закончилось? — спросила девочка у своего подопечного, — А ты мог бы подождать, — укорила она Муругана.

— Не лезь не в свое дело! — отрезал юноша. Уилл положил руку девочке на плечо.

— Ты мне так живо пересказала конец, что оставаться нет необходимости. Я словно видел все собственными глазами, И конечно же, — добавил он иронически, — его высочеству необходимо отдавать предпочтение.

Из кармана белой шелковой пижамы, которая некогда ослепила своим блеском маленькую сиделку, Муруган достал конверт и вручил его Уиллу:

— От мамы. Дело первостепенной важности.

— Как вкусно пахнет! — воскликнула Мэри Сароджини, вдыхая сандаловый аромат, который источало послание госпожи рани.

Уилл развернул три листа почтовой бумага небесно-голубого цвета, на каждом из которых были вытеснены пять золотых лотосов под короной. Но какое множество заглавных букв, и сколько слов подчеркнуто!.. Уилл принялся читать.

Уилл сложил три благоухающих, исписанных небрежным почерком голубых листка и всунул их обратно в конверт. Лицо его ничего не выражало, но на самом деле он был очень зол. Зол на этого дурно воспитанного мальчишку, столь обольстительного в своей белой шелковой пижаме, и столь ужасающе глупого по причине своей избалованности. Едва ли не бешенство вызывал в нем запах духов от письма, написанного чудищем, а не женщиной, — ибо разве можно назвать женщиной ту, которая губит своего сына во имя материнской любви и непорочности и готова превратить его в крестоносца духа, швыряющего бомбы, под нефтяными знаменами Джо Альдехайда, во имя Бога и всевозможных Просветленных Учителей. Уилл злился также и на себя за то, что позволил этой нелепой и зловещей паре вовлечь его в коварный заговор против всего человеческого, во что он втайне, хотя и не говорил «да» в ответ, верил и чего страстно жаждала его душа.

— Что, идем? — с небрежной доверительностью спросил Муруган.

Для него было аксиомой, что если Фатима Р. распоряжается, повиновение должно последовать полное и незамедлительное.

Уилл, чтобы дать себе остыть, ответил не сразу. Он неторопливо обернулся и бросил взгляд на сцену. Иокаста, Эдип и Креон сидели на ступенях дворца, вероятно, дожидаясь прихода Тиресия. Basso profondo в облаке ненадолго задремал. Плакальщицы в черном продолжали пересекать сцену. Возле рампы юноша с Палы начал декламировать белые стихи:

Громко зазвенели струны и запела флейта.

— Идем? — повторил Муруган.

Но Уилл поднял руку, призывая к молчанию. Марионетка-девушка вышла на середину сцены и запела:

Муруган, потеряв терпение, изловчился и пребольно ущипнул Уилла за руку:

— Вы идете или нет? — воскликнул он.

Уилл отдернул руку и сердито спросил:

— Что это вы делаете? Глупость какая!

Юноша, испугавшись, переменил тон:

— Я только хотел узнать, собираетесь ли вы идти к моей маме.

— Нет, не собираюсь, — отрезал Уилл. — Я не пойду к ней.

— Не пойдете? — воскликнул Муруган в крайнем изумлении. — Но она ждет вас. Она...

— Передайте своей маме, что мне очень жаль, но я должен нанести более неотложный визит. Умирающей, — добавил Уилл.

— У мамы к вам очень важное дело.

— Что может быть важнее смерти?

— Назревают серьезные события, — зашептал Муруган.

— Что? Я не слышу вас, — крикнул Уилл сквозь гул толпы.

Муруган с опаской огляделся и отважился прошептать чуть погромче.

— Серьезные, знаменательные события.

— Наиболее серьезные события происходят сейчас в больнице.

— Мы только что узнали, — сказал Муруган, но осекся и, вновь осмотревшись, покачал головой. — Нет, здесь я не могу говорить. Только не здесь. Вы должны пойти в бунгало немедленно. Нельзя терять ни секунды.

Уилл посмотрел на часы.

— Да, нельзя терять ни секунды. Пора идти, — сказал он Мэри Сароджини, — Ты поведешь меня?

— Да, — ответила девочка, и они пошли, взявшись за руки.

— Погодите, — взмолился Муруган, — погодите!

Мэри Сароджини и Уилл не останавливались, и ему пришлось пробиваться вслед за ними сквозь толпу.

— Что я скажу маме? — канючил Муруган, не отставая от них.

Испуг юноши был до крайности смешон. Уилл почувствовал, что от гнева не осталось и следа; он весело рассмеялся.

— Мэри Сароджини! Что ты ему посоветуешь? — на ходу спросил Уилл у девочки.

— Я бы рассказала маме все, как случилось, — ответила Мэри Сароджини. — Конечно, своей маме, — пояснила она, задумавшись на секунду. — Но ведь моя мама — не госпожа рани.

Девочка посмотрела на Муругана,

— Ты входишь в КВУ?

Конечно же, он не входил. Рани саму идею Клуба Взаимного Усыновления считала кощунственной. Мать дается ребенку Богом. Крестоносица Духа желала оставаться наедине со своей Богом предназначенной жертвой.

— Не входишь в КВУ? Какая жалость! А то бы мог пойти и пожить несколько дней у другой мамы.

Муруган, все еще страшась разговора со своей единственной мамочкой, поскольку поручение не было выполнено, продолжал твердить все то же, но под несколько новым углом.

— Но что мне скажет мама? Что она мне скажет?..

— Это узнать нетрудно, — ответил Уилл. — Иди домой и выслушай ее.

— Пойдемте со мной, — умолял Муруган. — Пожалуйста. — Он схватил Уилла за руку.

— Не трогай меня, кому я сказал! — возмутился Уилл.

Муруган поспешно убрал руку.

— Вот так-то лучше, — улыбнулся Уилл. В знак прощания он поднял свой посох. «Bonne nuit, Altesse» . Ведите меня, Макфэйл, — добродушно повелел он девочке.

— Вы и вправду рассердились? — спросила Мэри Сароджини. — Или только притворялись?

— Я был зол не на шутку, — уверил ее Уилл. Вспомнив вдруг «Танец ракшасы», он крепко стукнул металлическим наконечником посоха в мостовую и пробормотал несколько соответствующих слов, — Надо было сразу затоптать гнев?

— Да, так было бы лучше.

— Почему?

— Муруган возненавидит вас, едва только страх оставит его.

Уилл пожал плечами. Какая ему разница! Но прошлое отодвигалось, и надвигалось будущее: они миновали увешанную лампами арку на площади и по крутой, извилистой темной улочке направились к больнице. Ведите меня, Макфэйл, — но куда? Впереди — еще одно проявление Вселенского Ужаса, а позади — все сладкие надежды на год свободы, на большой куш от Джо Альдехайда, заработать который оказалось так легко — да и не бесчестно, потому что Пала в любом случае обречена, И если рани нажалуется на него Джо, а Джо рассердится, позади также останется хорошо оплачиваемое рабство в качестве профессионального наблюдателя казней. Может быть, следует вернуться, отыскать Муругана и, принеся извинения, исполнить все повеления той ужасной женщины? Еще сто ярдов подъема, и сквозь деревья засветились огни больницы.

— Погоди немного, — попросил Уилл.

— Вы устали? — заботливо поинтересовалась Мэри Сароджини.

— Да, чуть-чуть.

Уилл, опершись на посох, обернулся и поглядел вниз, на рыночную площадь. В огнях арочных ламп общественное здание отсвечивало розовым, как огромный кусок малинового шербета. На башне храма ярус за ярусом громоздились индуистские скульптурные изображения: слоны, демоны, красавицы со сверхъестественно пышными грудями и задами, выделывающие танцевальные па Шивы и застывшие в экстазе прошлые и будущие Будды. А в пространстве меж шербетом и мифологией кишела толпа, в которой затерялся юноша с угрюмым лицом, в белой шелковой пижаме. Вернуться ли? Это было бы благоразумно. Но его внутренний голос — не тихий, как у рани, к которому надо было прислушиваться, но громоподобный — взывал: «Мерзость! Мерзость!» Был ли то призыв совести? Нет. Нравственности? Боже упаси! Но стараться об исполнении долга, чтобы угодить в отталкивающую, омерзительную грязь, — этого он, как человек со вкусом, не мог себе позволить.

— Пойдем дальше? — спросила Мэри Сароджини.

Они вошли в приемную больницы. Дежурная медсестра передала им распоряжения от Сьюзилы. Мэри Сароджини следовало немедленно отправиться к миссис Рао и заночевать у нее вместе с Томом Кришной. Мистера Фарнеби просили сразу же подняться в палату номер тридцать четыре.

— Сюда, — сказала дежурная и открыла дверь в коридор.

Уилл, приученный к вежливости, поблагодарил ее с улыбкой, однако почувствовал в животе тянущую, неприятную пустоту. Не спеша он заковылял навстречу неясному будущему.

— Последняя дверь налево, — сказала дежурная ему вслед. Вернувшись на свой пост в приемную, она закрыла за собой дверь, и он остался один.

Один, повторил он мысленно, совсем один, и ожидаемое будущее как две капли воды похоже на преследующее его прошлое: Вселенский Ужас бесконечен и вездесущ. Коридор с зелеными стенами был точь-в-точь как коридор, по которому его вели год назад к умирающей Молли. Кошмар возвращался. Сознавая свою обреченность, Уилл двигался навстречу ужасающему завершению. Снова ему предстоит пережить зрелище смерти.

Тридцать вторая, тридцать третья, тридцать четвертая... Постучавшись, он стоял, прислушиваясь к биению собственного сердца. Дверь открылась, и он лицом к лицу столкнулся с маленькой Радхой.

— Сьюзила ждет вас, — прошептала девушка.

Уилл проследовал за ней в комнату. За ширмой он угадал силуэт Сьюзилы, сидевшей боком к лампе у высокой кровати, темное лицо на подушке и иссохшие руки — кости, настолько обтянутые кожей, что они напоминали птичьи лапы. Вот он, Вселенский Ужас. Уилл с содроганием отвернулся. Радха подвела его к стулу возле открытого окна. Уилл сел и закрыл глаза: но, отгородившись от настоящего, он не мог не видеть мысленным взором прошлого. Он перенесся в другую комнату, где умирала тетя Мэри. Или, вернее, та, кто некогда была его любимой тетей Мэри, но со временем так переменилась, что стала совсем другим человеком. И эта новая, незнакомая женщина не ведала милосердия и не обладала мужеством, кои составляли сущность его любимой тети Мэри; напротив — она ненавидела всех без разбору просто за то, что у них не было рака, они не страдали от мучительной боли, и не были обречены на смерть прежде старости. Помимо злобной зависти к здоровью и счастью других, в ней появилась едкая ворчливость: больная неустанно жалела себя и предавалась самому унизительному отчаянию.

— Почему я? Почему это приключилось со мной? Уилл вновь слышал ее сварливый голос и видел перед собой распухшее от слез, искаженное болезнью лицо. А ведь ее одну он искренне любил, перед ней одной преклонялся. Но любовь — он вынужден был признать — уступила место презрению, едва ли не ненависти.

Чтобы уйти от картин прошлого, Уилл приоткрыл глаза. Радха — скрестив ноги и выпрямив спину, сидела на полу, медитируя. Сьюзила, на своем стуле у кровати, тоже хранила сосредоточенное молчание. Уилл взглянул в лицо, покоящееся на подушке. Оно было безмятежным, но безмятежность эта не была холодной неподвижностью смерти. Вдруг за окном во тьме, в гуще листьев, закричал павлин. Наступившая затем тишина показалась еще таинственней, еще значительней.

— Лакшми, — Сьюзила положила ладонь на иссохшую руку больной. — Лакшми! — позвала она еще раз, громче. Спокойное лицо оставалось безучастным. — Не спи!

Не спать? Но для тети Мэри сон — искусственный сон, наступавший после инъекций снотворного — был единственным прибежищем, где она спасалась от слезливой жалости к себе и нараставшего страха.

— Лакшми!

На неподвижном лице появились признаки жизни.

— Я не спала, — прошептала умирающая, — это просто слабость. Я как будто плыву куда-то.

— Но ты должна быть здесь, — настаивала Сьюзи-ла, — и должна осознавать, что ты здесь. Постоянно.

Она подложила под плечи больной еще одну подушку и взяла со столика пузырек с нюхательной солью.

Лакшми чихнула, открыла глаза и взглянула в лицо Сьюзиле.

— Я забыла, насколько ты красива, — сказала больная, — у Дугалда был хороший вкус. — На ее изможденном лице промелькнула озорная улыбка. — Как ты думаешь, Сьюзила? — спросила она задумчиво. — Мы увидимся с ним снова?

Сьюзила молча погладила руку свекрови. И улыбнулась.

— Как бы задал этот вопрос старый раджа? Увидим ли так называемые «мы» так называемого «его» в так называемом «там»?

— Но ты как считаешь?

— Я думаю, что нас ждет тот же свет, из которого мы возникли.

Слова, подумал Уилл, слова, слова, слова. Лакшми с усилием подняла руку и указала на лампу, стоявшую на столике.

— Слепит глаза, — пожаловалась она.

Сьюзила развязала алую шелковую косынку на шее и накинула ее на пергаментный абажур лампы. Свет, из белого и безжалостного, сделался мягким, розовым, как на измятом ложе Бэбз, когда джин Портера рекламировался в красных тонах.

— Так лучше, — сказала Лакшми. Она закрыла глаза. Наступило продолжительное молчание. Вдруг больная заговорила: — Свет. Свет. Я вижу его снова. — Помолчав еще немного, Лакшми прошептала: — О, как он прекрасен! Как прекрасен! — Она вздрогнула и закусила губу.

Сьюзила обеими руками взяла руку больной.

— Очень больно? — спросила она.

— Было бы очень больно, если бы то была моя боль, — пояснила Лакшми. — Но она не моя. Боль здесь, но я уже не с ней. Это как с мокша-препаратом: ничто не принадлежит тебе. Даже боль.

— Свет все еще там?

Лакшми покачала головой:

— Нет. Но я знаю, когда он исчез. Когда я сказала, что боль не принадлежит мне.

— Ты сказала правильно.

— Да, но я сказала это.

Тень непочтительного озорства вновь промелькнула на лице умирающей.

— О чем ты думаешь? — спросила Сьюзила.

— О Сократе.

— О Сократе?

— Он болтал, болтал, болтал — даже когда проглотил яд. Не позволяй мне говорить, Сьюзила. Помоги мне выбраться из моего собственного света.

— Помнишь, как в прошлом году, — начала Сьюзила, — мы все поехали к старому храму Шивы возле Высокогорной станции? Ты с Робертом, я и Дугалд, и наши дети — помнишь?

Лакшми помнила: лицо ее озарилось довольной улыбкой.

— Помнишь ли ты вид, открывающийся из западного окна храма, которое выходит на море? Тени облаков, как чернила — синие, зеленые, пурпурные... А сами облака — белые, свинцовые, угольно-черные, атласные... И когда мы смотрели, ты задала нам один вопрос. Помнишь?

— Да, я спросила о Чистом Свете.

— Да, о Чистом Свете, — подтвердила Сьюзила. — Почему люди называют сознание Чистым Светом? Потому ли, что солнечный свет так прекрасен, что они уподобляют природу Будды самому чистому из всех сияний? Или — наоборот — солнечный свет кажется им прекрасным, потому что они с самого рождения постигают сознание как Свет? Я первой тебе ответила, — сказала Сьюзила, улыбнувшись. — К тому времени я только что прочла книгу одного американского бихевиориста и, продолжая над ней размышлять, дала тебе так называемый «научный ответ». Люди отождествляют сознание (каково бы оно ни было на самом деле) с видением света, потому что находятся под впечатлением множества виденных ими восходов и закатов солнца. Но Роберт и Дугалд не согласились со мной. Чистый Свет, настаивали они, первичен. И вы восторгаетесь солнечными закатами только потому, что они напоминают вам — осознаете вы это или нет —то, что происходит в глубине вашей души, вне пространства и времени. И ты с ними согласилась — помнишь, Лакшми? Ты сказала: «Я обычно предпочитаю быть на твоей стороне, Сьюзила, потому что мужчинам вредно считать себя всегда правыми. Но в данном случае — это очевидно — правы они». Конечно, они были правы, а я заблуждалась. Но ведь ты заранее знала ответ на свой вопрос!

— Я никогда ничего не знала, — прошептала Лакшми, — я только видела.

— Помнишь, ты рассказывала мне, как впервые увидела Чистый Свет? Хочешь, я напомню тебе об этом?

Больная кивнула головой.

— Тебе было тогда восемь лет, И это случилось с тобой в первый раз. Оранжевая бабочка села на залитый солнцем лист, раскрыла и сложила крылышки. И вдруг Ясный Свет чистейшей Всетождественности засиял сквозь нее, подобно новому солнцу,

— Ярче, чем солнце, — прошептала Лакшми.

— Но гораздо мягче. Можно смотреть на Чистый Свет и не ослепнуть. А теперь вспомни это. Бабочка на зеленом листе, открывающая и складывающая крылышки, — природа Будды, присутствующая повсюду, и Чистый Свет, который ярче, чем солнце. А тебе только восемь лет.

— Чем я это заслужила?

Уиллу вспомнился вечер за неделю до смерти тети Мэри, когда она говорила о тех дивных днях, что они провели вместе в ее скромном доме эпохи Регентства близ Арунделя. Да, славно жилось ему там во время каникул. Они окуривали осиные гнезда серным дымом и устраивали пикники на пригорках или под буками. А пирожки с мясом в Богноре, а цыганка, которая нагадала ему, что он с годами сделается канцлером казначейства! Красноносый, облеченный в черное служка выставил их из Чичестерского собора за то, что они слишком много смеялись. «Слишком много смеялись, — с горечью повторила тетя Мэри. — Слишком много смеялась... »

— А теперь, — сказала Сьюзила, — вспомни опять вид из окна храма Шивы. Вспомни полосы света и теней на морской глади, и окна синевы меж облаками. Вспомни — и отбрось все свои мысли и воспоминания. Отбрось все мысли, чтобы могло наступить безмыслие. Вещи канут в Пустоту. Пустота перейдет во Все-тождественность. Всетождественность вновь обернется вещами — в твоей собственной душе. Вспомни, что говорится в Сутре. «Твое собственное сознание — сияющее, пустое, неотделимое от великого Сияния, не рождается и не умирает — но пребывает, как неизменный Свет, Будда Амитаба».

— Пребывает как свет, — повторила Лакшми. — Но передо мной снова тьма.

— Это потому, что ты слишком стараешься, — сказала Сьюзила. — Ты видишь тьму, потому что страстно желаешь, чтобы вспыхнул свет. Вспомни, что ты говорила мне, когда я была маленькой. «Полегче, девочка, полегче. Ты должна научиться делать все легко. С легкостью думать, совершать поступки, чувствовать. Да, с легкостью, даже если чувства твои глубоки. Пусть все происходит с легкостью, относись к вещам легче». Девочкой я была до нелепого серьезна, этакая кроха-педант без малейшего чувства юмора. Легче, легче — лучшего совета я не слышала за всю жизнь. А теперь я должна тебе сказать те же слова, Лакшми... Полегче, милая моя, полегче. Даже когда наступила пора умирать. Никакой напыщенности, тяжеловесности, излишней подчеркнутости. Не надо ни риторики, ни дрожи в голосе, ни самодовольного подражания знаменитым личностям вроде Христа, Гете или малышки Нелл. И конечно же, никакой теологии и метафизики. Только присутствие смерти и Ясного Света. Выбрось весь свой багаж — и ступай вперед. Ты идешь по зыбучим пескам, готовым поглотить тебя, задавить страхом, жалостью к себе, отчаянием. Вот почему ты должна ступать очень легко. Легче, милая; иди на цыпочках: выбрось все, даже пакетик с туалетными принадлежностями... Полная необремененность.

Полная необремененность... Уилл подумал о несчастной тете Мэри, которая с каждым шагом все глубже и глубже увязала в песках. Все глубже и глубже, борясь и протестуя до последнего, пока наконец ее не вобрал и не поглотил навсегда Вселенский Ужас. Уилл вновь взглянул в лицо больной: Лакшми улыбалась.

— Свет, — проговорила она сиплым шепотом. — Чистый Свет. Он здесь — вместе с болью и несмотря на боль.

— А где находишься ты?

— Вон там, в углу. — Лакшми попыталась показать, но слабая рука, едва поднявшись, безжизненно опустилась на одеяло. Я вижу там себя. А она смотрит на мое тело, лежащее на кровати,

— Видит ли она Свет?

— Нет. Свет там, где мое тело.

Дверь палаты бесшумно отворилась. Уилл повернулся — и увидел, как сухощавая фигура доктора Роберта появилась из-за ширмы и нырнула в розовую мглу.

Сьюзила поднялась и указала ему на стул, где сидела сама. Доктор Роберт сел возле кровати и, склонившись над женой, одной рукой взял ее руку, а другую положил ей на лоб.

— Это я, — прошептал он.

— Наконец-то...

Дерево, пояснил доктор Роберт, упало на телефонную линию. Связь с высокогорной станцией прервалась. За ним послали человека на машине, но машина в пути сломалась. Почти два часа пришлось потерять, пока устранили поломку. — Но, слава Богу, — заключил доктор Роберт, — наконец-то я здесь.

Умирающая глубоко вздохнула, открыла глаза и, взглянув на него с улыбкой, вновь закрыла их. — Я знала, что ты придешь.

— Лакшми, — ласково позвал он, — Лакшми,

Кончиками пальцев он гладил морщинистый лоб, снова и снова.

— Любимая моя.

Слезы бежали по его щекам, но голос звучал твердо, и в нем слышалась нежность, а не слабость.

— Я уже не здесь, — прошептала Лакшми.

— Она там, в углу, — пояснила Сьюзила свекру, — и смотрит оттуда на свое тело на кровати.

— Нет, я вернулась. Мы вместе — я и боль, я и Свет, я и ты... Все мы сейчас вместе.

Вновь пронзительно закричал павлин, и сквозь гудение насекомых, которые тропической ночью свидетельствуют о тишине, донеслась веселая музыка: флейты, лютня, дробь барабанов.

— Прислушайся, — сказал доктор Роберт. — Слышишь музыку? Там танцуют.

— Танцуют, — повторила Лакшми, — танцуют.

— Танцуют — с такой легкостью, — прошептала Сьюзила, — словно у них есть крылья.

Музыка зазвучала еще слышней.

— Это Брачный танец, — узнала Сьюзила.

— Брачный танец. Роберт, ты помнишь?

— Как можно забыть!

В самом деле, подумал Уилл, как можно забыть! Как забыть ему долетавшую издали музыку и рядом, так близко, неестественно частое, короткое дыхание умирающей! В доме напротив кто-то разучивал вальсы Брамса, которые когда-то любила играть тетя Мэри. Раз-два-три, раз-два-три, и — раз-два-три... Неприятная незнакомка, которая некогда была тетей Мэри, вздрогнула в своем искусственном оцепенении и открыла глаза. На желтом, изможденном лице появилось выражение злобы. — Иди и скажи им, чтобы перестали, — сказала она мальчику пронзительным, резким голосом. Казалось, она вот-вот завизжит от ненависти. Но вдруг ее злоба перешла в отчаяние, и жалкая незнакомка разрыдалась. Вальсы Брамса — их больше всего любил слушать Фрэнк.

Вновь из окна повеяло прохладой, и с ветром опять донеслась музыка — живая, веселая.

— Они все танцуют, — сказал доктор Роберт. — Там смех, любовь и счастье. И они здесь, Лакшми, — в атмосфере, как силовое поле. Радость и любовь — и моя, и Сьюзилы — сочетаясь, усиливают друг друга. Любовь и радость окутывают тебя; они несут тебя к Ясному Свету. Прислушайся к музыке. Ты слышишь ее, Лакшми?

— Лакшми опять уже не здесь, — заметила Сьюзила. — Попытайся вернуть ее.

Доктор Роберт продел руку под истощенные плечи и усадил больную.

Голова Лакшми упала на его плечо.

— Родная моя, — шептал он, — любимая...

Глаза ее на миг приоткрылись.

— Ярче, — еле слышно прошептала Лакшми, — ярче...

Лицо ее озарилось улыбкой счастья, едва ли не ликования...

Доктор Роберт сквозь слезы улыбнулся ей.

— Теперь ты можешь уйти, дорогая моя. — Он ласково погладил ее седые волосы. — Теперь иди. Иди, — настаивал он. — Выйди из этого бедного старого тела. Тебе оно больше не понадобится. Спадет, как ворох изношенных лоскутьев.

Рот умирающей приоткрылся, дыхание сделалось хриплым.

— Дорогая, любимая... — Доктор Роберт еще крепче прижал ее к себе. — Иди, иди. Оставь тут свое старое, ненужное тело, и уходи. Ты уходишь в Свет, ты уходишь в тишину — живую тишину Ясного Света...

Сьюзила поцеловала бесчувственную руку Лакшми и обернулась к Радхе.

— Пора идти, — шепнула она, тронув девушку за плечо.

Радха, прервав медитацию, открыла глаза, кивнула и поднялась на ноги. На цыпочках она приблизилась к двери. Сьюзила кивнула Уиллу — и оба вышли вслед за Радхой. Молча шли они по коридору. У двери приемного покоя Радха распрощалась с ними.

— Спасибо, что вы позволили мне побыть рядом с вами, — шепнула она Сьюзиле.

Сьюзила поцеловала девушку:

— Спасибо тебе за то, что ты помогла мне с Лакшми.

Уилл проследовал за Сьюзилой в приемный покой, вместе они вышли в теплую, благоухающую тьму и направились по улочке к торговой площади.

— А теперь, — сказал Уилл, подчиняясь странному желанию казаться циничным, — она поспешит к своему приятелю, и они займутся мэйтхуной.

— Сегодня ночью она дежурит, — спокойно ответила Сьюзила. — Но, в противном случае, почему бы и не перейти от йоги смерти к йоге любви?

Уилл не нашелся, что ответить. Он подумал о том, как провели вечер он и Бэбз, спустя несколько часов после похорон Молли. То была йога антилюбви — йога опьянения пороком и ненавистью к себе, которая усиливала его эгоизм, отчего ненависть только возрастала.

— Простите, я наговорил вам неприятных слов, — сказал он наконец.

— Это дух вашего отца. Но мы постараемся его изгнать.

Они пересекли торговую площадь и оказались в конце короткой улочки, которая вела на площадку, где они оставили свой джип. Когда Сьюзила выезжала на шоссе, свет фар упал на зеленый автомобиль, который с холма сворачивал в боковой проезд.

— Узнаю королевский «бейби остин», — заметил Уилл.

— Вы не ошиблись, — сказала Сьюзила. — Но куда это рани и Муруган направляются так поздно?

— Это не к добру, — предположил Уилл. И вдруг, поддавшись внезапному порыву, он рассказал Сьюзиле о разбойничьем поручении Джо Альдехайда и о переговорах с рани и мистером Баху. — Вы поступите правильно, если завтра же вышлете меня.

— Зачем же? Ведь вы на все теперь смотрите иначе, — уверила она его. — И потом, что бы вы ни сделали, события будут идти своим путем. Наш враг — это нефть. А кто нас будет эксплуатировать: «Азиатская юго-восточная нефтяная компания» или «Стэндард ов Калифорния», не имеет значения.

— Знаете ли вы, что рани и Муруган замышляют против вас заговор?

— Они не делают из этого тайны.

— Так почему же вы не отделаетесь от них?

— Потому что их тут же вернет сюда полковник Дайпа. Рани — принцесса Рендана. Если мы изгоним ее, это будет casus belli42повод к войне (лат.). .

— Но можно ли что-нибудь сделать?

— Мы пытаемся ввести их поведение в должные рамки, изменить их мировоззрение. Надо надеяться на счастливый исход — и быть готовыми к худшему. — Помолчав, она добавила: — Доктор Роберт говорил, что вам можно принимать мокша-препарат.

Уилл кивнул.

— Хотите попробовать?

— Прямо сейчас?

— Да. Если, конечно, вы не боитесь всю ночь пробыть под его воздействием.

— Я иного и не желаю.

— Возможно, вам придется туго, — предостерегла его Сьюзила. — Мокша-препарат может вознести вас к самым небесам, но он же способен швырнуть вас прямо в ад. Может случиться и то, и другое — одновременно, либо по очереди. А еще (если повезет или если вы к тому готовились) вы можете оказаться меж раем и адом. А потом вы вернетесь обратно — в Новый Ротамстед, к своим привычным делам. Но вы уже не сможете заниматься ими, как прежде: все потечет по-другому.