Онлайн чтение книги От всего сердца
Глава двенадцатая

И вот наступил для Родиона, может быть, самый трудный день: он должен был явиться в нарядную и, сгорая от стыда, отвечать перед всеми, почему он целый месяц не выходил на работу.

Избежать нарядной было невозможно, такой порядок установили в колхозе еще задолго до войны, чтобы бригадиры не бегали по домам и не собирали своих людей. Утром колхозники к определенному часу приходили в нарядную и после десятиминутного совещания, получив задание, отправлялись отсюда прямо на работу. С приездом Гордея Ильича этот порядок снова входил в силу.

Родион знал, что ему не сделают исключения, не пришлют за ним посыльного, и поэтому, услышав тихий ранний писк в репродукторе, быстро вскочил с кровати, оделся и вышел.

Над распадком вставало солнце, наливая золотом оставшиеся после дождя лужицы. Блестела росистыми светляками курчавая трава. От палисадов веяло тягучими ароматами цветов.

Но Родион, пробираясь к нарядной глухими проулками, не замечал красоты занимавшегося утра, не чувствовал всей его прелести. Странное, сосущее беспокойство не оставляло его.

Зал был уже полон народа. У окна кто-то громко читал свежую газету; двое парней играли в настольный бильярд, с треском гоняя по зеленому сукну светлые металлические шарики; на одной из скамей о чем-то судачили женщины и громко смеялись. Все казалось обычным, будничным, ни в чем нее угадывал Родион настороженного внимания к себе, и все-таки чутье подсказывало ему, что неприятного разговора не избежать.

Пожимая руки односельчан, отвечая на приветливые кивки, Родион пробрался в дальний сумеречный угол.

«Что же так тянут, долго не начинают?» — подтачиваемый нетерпением, подумал он и вздрогнул, услышав дружный всплеск голосов.

В нарядной зашумели, задвигались. К столу, застланному куском красной материи, гуськом шли Краснопёров, Гордей Ильич Чучаев, Ваня Яркин, Груня.

«А почему она с ними?» — подумал Родион. — Ах, да! Как это он забыл, что Груня — член правления? В глубине души он надеялся, что Груня и Соловейко не придут в нарядную. Ему и без того будет не легко здесь.

Шум шел на убыль. Краснопёров постучал карандашом о звонкую крышку стеклянного графина и, гладя свои жидкие волосы, поднялся у стола, спокойно и внимательно оглядывая людей.

— Сейчас время, — он взглянул на ручные часы, — без двух минут шесть… Какая явка?

— Нет четырех человек по уважительной причине! — ответил чей-то звонкий голос.

— Хорошо. Тогда начнем. — Краснопёров слегка подался вперед, уперся обеими руками в крышку стола. — Завтра, товарищи колхозники, мы выступаем в луга: травы хорошие, работать, конечно, будем, как у нас заведено. Убраться с сенокосом радо поскорее, чтобы страда на пятки не наступала. Сегодня пусть каждый приготовится, проверит все, чтоб потом ни на кого не кивать, если какие неполадки будут. Каждый сам за себя отвечает и за всех в своей бригаде. Для укрепления дисциплины правление решило предложить поставить во главе первой бригады Матвея Харитоновича Русанова. Думаю, что возражать не будете?..

Словно ветер прошел по рядам: прошелестели аплодисменты.

В переднем ряду встал Матвей Русанов, смущенный и красный: лист бумаги вздрагивал в его сильных, коричневых от загара руках.

«Быстро пошел в гору», — подумал Родион, но не испытал недавней неприязни к товарищу.

— Я сейчас зачитаю список своей бригады, — сказал Матвей и хрипловатым от волнения голосом стал выкрикивать одну фамилию за другой.

Услышав в конце списка свое имя, Родион покраснел в опустил голову к коленям.

— Наряд у нас такой, — громко окончил Русанов, — будем нынче до последнего винтика выверять, чтоб завтра чуть свет в луга выступить! — И, помолчав. Матвей для вящей убедительности поинтересовался: — Все слыхали, кто числится в моей бригаде?

Родион поднял голову.

— Все, — вздохнул зал.

Русанов сел, вытирая белым платком вспотевший лоб.

— У кого есть какие вопросы? — спросил Краснопёров.

Все молчали. Но через минуту, смущенно пожимая плечами, снова привстал Матвей Русанов:

— Мне вот надо выяснить… Как быть с одним членом нашей бригады — Родионом Васильцовым? На работу он больше месяца как не ходит, говорят, даже уехал куда-то… Как его, мертвой душой считать, что ли?

В лицо Родиону плеснула жаркая кровь. Багровея, с трудом отрываясь от лавки, он встал.

— Я пришел, — глухо, точно в кулак, сказал он. Матвей живо обернулся, и они мгновение в упор смотрели друг на друга.

Родион отвел взгляд.

— Ну, тогда все ясно, у меня больше вопросов нету, — сказал Русанов и сел.

В нарядной повисла неловкая тишина. Родиону казалось, что она разбухает, ширится; шумело в ушах.

— У меня будет вопрос. — Гордей Ильич поднялся за столом, плечистый, в защитного цвета гимнастерке, с двумя рядами орденских планок на груди. — Давай-ка, Васильцов, сюда, поближе к свету… Ведь мы ровно и не виделись еще с тобой.

Сцепив за спиной руки, нагнув голову, ощущая гулкие удары крови в висках, Родион прошел к столу, за которым сидели члены правления. Ему казалось, что пол поплыл под ногами.

— Ну что ж, здравствуй, лейтенант, — сказал Чучаев.

— Здравствуйте, Гордей Ильич. — Родион поднял глаза на парторга и тут же снова опустил.

— Приезжаю в колхоз, спрашиваю: «А где же наш Родион Васильцов?» — удивленно и чуть насмешливо продолжал Чучаев. — И все молчат, ровно стыдятся сказать, куда ты скрылся… Отец мнется, жена говорит: «Не знаю». Колхозники месяц в глаза не видели. Что, думаю, за напасть такая? Воевал парень, слышно было, крепко, а тут… Неужели его на легкую жизнь потянуло? Объясни нам… что случилось? Где ты отсиживался, а?

— Известно где, — неопределенно протянул Родион. Казалось, он только один слышал свой голос.

— Слыхал я, ты уезжал… Что, колхоз тебя в командировку послал?

— Нет, просто сам взял и поехал…

— Значит, самовольно?

— Да.

Родион чувствовал на себе десятки внимательных, стерегущих каждое его движение глаз и стоял, как связанный.

— Ты продолжаешь считать себя членом нашего колхоза?

— Считаю, — язык во рту Родиона словно распух и не повиновался ему.

— А устав артели и наши внутренние порядки ты знаешь?

— Знаю… — Родион поднял голову, посмотрел в угол и точно ожегся: на него сурово и непримиримо глядела Наташа Соловейко; он отвел глаза в сторону и наткнулся па испытующий взгляд Григория Черемисина, и куда бы ни поворачивался, всюду встречал острые, выжидающие чего-то глаза. Вздохнув, он стал смотреть па потолок.

— Ну что ж, пускай народ решает, как быть с тобой, — жестоковато проговорил Гордей и опустился на свое место. — Давай, Кузьма Данилыч, веди нарядную.

— У кого какие будут предложения?

После короткого затишья кто-то задорно крикнул:

— Оштрафовать на десяток трудодней!

Родион готов был лишиться всех заработанных в посевную трудодней, лишь бы поскорее кончилась эта пытка. Возле стола, словно нахохлившись, сидел дед Харитон, лопухом приставив к уху широкую ладонь. Старику, видно, стало жалко парня, он, покашливая, поднялся с лавки и, переглядываясь с колхозниками, как бы ища у всех поддержки, сипловато сказал:

— А, может, он, ребята… того, как это самое Ванюшка Яркин сказывает, перестроится, а?

В нарядной грохнул хохот, будто вытряхнули мешок гороху и отдельные звонкие горошины, подпрыгивая, катились в дальние углы.

И, словно в ответ Харитону, раздались с разных сторон напористые голоса:

— Прости его, а он опять сорвется!

— Наверно, хочет в больших начальниках ходить, должности ему подходящей у нас нету!..

— Может, ему курорт требуется? Тогда ясно дело — без промедления выхлопотать путевку!

— Пусть он сам скажет, что он о себе думает!

Зная, что ничем не сможет оправдаться, Родион молча принимал удары, но когда услышал о курорте, не выдержал.

— Да вы что на меня набросились? — крикнул он, задыхаясь от обиды и злости. — Разве я от черной работы бегал?.. Вы что это, а? Да я сроду… — К ужасу своему, он вдруг почувствовал, как слезная спазма сжала ему горло, и замолчал.

— А ты, Родион, не ершись, не хорохорься! — услышал он гневный голос отца. — Слушай, что народ сказывает, да спасибо говори…

Опять повисла невыносимая, томительная тишина, и Родион обрадовался, когда снова встал Гордей Ильич и примирительно заговорил:

— Вот, Родион Терентьевич, люби критику, как мать родную. И не серчай на правду, как бы она ни была тяжела и горька. Не будешь за людей держаться и к народу прислушиваться, будешь умнее всех себя считать — засохнешь. И народ тогда выдернет тебя, как сорную траву!.. — Гордей передохнул, оглядывая притихших в зале людей, задумчиво покрутил седой ус. — Беда твоя, Родион, видимо, в том, что ты только к самому себе прислушивался, а на людей внимания не обращал. Ну, а известно, кто думает прожить наособицу или, допустим, веру в народ потеряет, такой человек завсегда голяком останется.

— Истинную правду сказываешь! — снова вскинулся дед Харитон и замигал молочными своими ресницами, закачался на сухих ногах, как скрипучее дерево под ветром. — Возьми хоть нашего Николая, внука моего… Я его, может, на тыщу лет старше, а к разуму его молодому все равно прислушиваюсь. Башковит, паря!.. Всю политику скрозь, как на пальцах, разложит и чем дышит Америка, и кто ей подпевает, и за какую, мол, подачку… и все такое прочее. Ну, а Родион Терентьич, я так скажу, он от хорошего дерева ветка, должен почувствовать!.. А хорошего человека прощать надо… Родион стоял с понурым, скорбным лицом, уже потеряв всякую надежду, что его простят.

Деда Харитона сменил Краснопёров, и по тому, как он выжал на свои полные губы скупую улыбку в сладко сощурился, все поняли, что он придумал что-то особенное.

— У меня такое предложение… По всему видно, товарищ Васильцов трудоднями колхозными не очень дорожит, ну, гак и пускай он после поездки еще недельку отдохнет, а уж потом и на работу выйдет…

По рядам забурлил оживленный говор.

— Толковое предложение, — сказал Гордей Ильич и переглянулся с председателем. — Голосуй, Кузьма Данилыч!

— Ради насмешки, что ли, такое придумали? — тихо, сквозь зубы выдавил Родион. — Я ведь не маленький, и людей забавлять нечего. Уж наказывать, так наказывайте, а это что?

— Ничего, и этого с тебя хватит, — спокойно сказал Гордеи Ильич.

Проголосовали, и словно все сразу забыли о Родионе. Бригады, получив задание, быстро расходились, и не успел Родион прийти в себя, как уже стоял один посреди опустевшего зала.

Тихой, бесшумной поступью вошла уборщица, и Родион вздрогнул, неожиданно увидя ее перед собой.

— Ты чего тут нахохлился, парень? — спросила она и, не дожидаясь ответа, ворчливо добавила: — Иди, что ль, догоняй всех, а то я тут буду сор выметать. — И, размахивая веником, прошла между скамьями.

Хлопнув дверью, Родион выскочил на крыльцо. Голова болела, точно стиснутая железным обручем, во рту было сухо.

«Куда же теперь?» — и оттого, что никуда не надо было спешить, ничего не надо было делать, оттого, что никто нигде не ожидал его, Родиону стало не по себе.

«Пойду завалюсь спать, быстрее день пролетит, — решил он. — Раз дали отдых, буду пользоваться им».

Он забрался на сеновал, упал в душный ворох сена, закрыл глаза. Пролежав так час, другой, понял, что напрасно старается обмануть себя. Кто бы мог заснуть после такой взбучки? Он пытался не думать о том, что слышал в нарядной, но стоило сказать себе: «Довольно, выбрось все из головы», — как он еще лихорадочнее начинал вспоминать каждую мелочь, злее, неотступнее распалялось воображение. Конечно, односельчане пробрали бы его еще сильнее, если бы не щадили отца и Груню. Говори спасибо им, что люди отнеслись к тебе снисходительно!

«Успокоиться! Взять себя в руки!» — твердил Родион, но чувствовал, что не сможет обрести душевного равновесия. Несколько раз приходила мать, звала обедать и, скорбно вздыхая, одиноко возвращалась в избу.

Растравляя себя горькими мыслями, Родион провалялся на сеновале половину дня, и ему стало тошно, противно. Надо хоть чем-нибудь заняться, чтобы избавиться от этой тянущей, заполнившей душу пустоты. Иначе, как стоялая вода в пруду, покроешься плесенью и возненавидишь самого себя.

Он долго бродил по двору, переставляя с места на место предметы, переколол под навесом небольшую поленницу дров, подмел двор, натаскал бочку воды. И снова метался из угла в угол, не находя себе места. Потом долго сидел в садике, одуряя себя крепкой махоркой.

Если бы не Павлик, Родион убежал бы куда глаза глядят, но мальчик незаметно подобрался к нему, положил ему на колени кудрявую голову, и сердце Родиона омыла ласка. Он тихо отвечал на его немудреные вопросы, смастерил несколько игрушек, нарезал шашки, даже попробовал учить мальчугана игре.

Но наступил вечер, Павлик ушел спать, и Родион снова остался один. Он включил в горенке свет, раскрыл книгу, но читать не смог: тягучее, тошнотное чувство не отпускало его.

После ужина он опять залез на сеновал, Казалось, легче свою боль тревожить наедине.

Деревня затихла. Накаленное за день небо быстро остывало, из леса наползал голубой туман сумерек.

«Ну вот, один день кое-как убил, — вздохнув, подытожил Родион. — Впереди еще шесть… таких же…»

Почему-то вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его не включили в группу десантников. Возмущенный, он пошел к полковнику. Выслушав его, полковник сказал: «Вы храбрый человек, но на это ответственное задание я вас не пущу! Мне кажется, что когда вы идете в тыл врага, вы все сосредоточиваете на себе, забываете о взаимодействии, о товарищах. Для вас храбрость — отчаянный прыжок, а для меня — высшая степень дисциплины и глубокая осознанность цели!»

Тогда Родион ушел из землянки полковника расстроенный, обиженный; ему думалось, что кто-то несправедливо оклеветал его. И вот сейчас, глядя на сочащиеся сквозь щели лунные струйки света, он словно впервые вдумался в слова своего командира. Была какая-то неуловимая связь между этими словами и тем, что ему говорили Груня, Гордей, отец.

Родион промучился до полуночи и, наконец, не вытерпев, слез с сеновала и, крадучись, выбрался за деревню.

Далеко в степи, обливая землю жидкими пятнами света, ползли поднимавшие пары тракторы.

Везде работают! Только он один…

У опушки березовой рощицы Родион остановился: на близкой луговой пойме горел костер, словно расцвела в ночи невиданно большая саранка.

Не дойдя до табора, Родион прислонился к свежему стожку сена и долго слушал, как тихо, с тревожной задумчивостью пели у костра:

Пахло увядшими цветами, терпкой полынной, неведомо какими травами. Не утихая, ныло сердце.

«Нет, я так с ума сойду за неделю! — Родион в отчаянии стиснул руками голову. — Завтра же пойду к Гордею Ильичу. Довольно, хватит с меня, я не могу больше!» И, зная, что не сможет решиться на этот шаг, потому что не Гордей Ильич отстранил его от работы, а все колхозники, Родион беспокойно и жадно закурил, вдыхал острые ароматы трав, перемешанные с дымом табака, тоскливо смотрел на сидящих поодаль косарей: словно невидимая бечева, протянутая в ночи, не пускала его к людям.

Чьи-то легкие шаги заставили его плотнее прижаться к стожку. Вслушиваясь в тихое похрустывание костбища, Родион ждал.

Из-за соседней копны вышла Груня, и, узнав жену, Родион рванулся к ней. Свет от костра темными бликами омывал ее похудевшие щеки.

— Груня, — пересохшим ртом выдохнул Родион, сердце так заколотилось, что помутнело в глазах.

Груня вздрогнула и остановилась. Длинная тень ее упала на скошенную траву.

— Груня… — шептал Родион, — стосковался, места живого нет… Думал, тебя не увижу ли…

Крутя в руках травяную былинку, Груня молчала.

Родион качнулся к Груне, как хмельной, и заговорил низким, приглушенным голосом:

— Слушай, Груня… Забудь, что я тебе тогда сказал… Это не я, это обида моя кричала! Пойми, не могу я без тебя!.. Нельзя же так: мы как чужие с тобой! — Ему казалось, что еще немного — и он задохнется, — Ты только скажи мне, скажи: ты любишь меня? Любишь?..

Густая тень колыхнулась на траве и снова замерла.

— Я скажу тебе по правде, — тихо и раздумчиво начала Груня, и Родион потянулся к ней, как к спасительному огню: — ты так много принес мне горя, что я сейчас я сама не знаю, люблю я тебя или нет…

Родион отшатнулся и замер, глядя на жену тоскующими, исступленными глазами.

— Ты ровно душу мою с места стронул… — грустно досказала Груня, — и кто тебя знает, что у тебя теперь на уме?

— Что ты, родная!.. Да я… — Родион схватил жену за руки, но она вырвала их, отстранилась, и ему стало страшно, что он ничем уже не сможет доказать ей, что безмерно любит ее. Неужели он потеряет ее навсегда?

Груня молчала, и Родион с ужасом почувствовал, что она тяготится разговором, торопится уйти.

— Пойдешь туда? — Родион махнул рукой на табор.

— Да, хочу кое о чем с Матвеем посоветоваться…

«А я, значит, уже в советчики не гожусь», — хотел сказать Родион, но промолчал. Чему он сможет научить ее?

Так, не сказав друг другу ничего определенного, растравив себя, они разошлись.

Степь уплывала в лунном чаду, дремали за распадком окутанные туманом горы.

Родион медленно брел по дороге, чувствуя себя усталым, опустошенным, почти больным. Рано или поздно каждый человек должен расплачиваться за свои ошибки, за любую уступку своей слабости!

На дощатом мостике ему преградил путь застрявший меж перилами большой воз сена. Красивая белая лошадь, напрягаясь всеми мускулами, судорожно выгибалась, скребла копытами дощатый настил, но не могла стронуть воз с места.

Надрываясь, кричал беспоясый кучерявый парень, чмокал губами, дергая вожжи.

Родион бросился на помощь, то подталкивал воз сзади, упираясь плечом в духовитую мягкую траву, то тянул за оглоблю, то ласково понукал лошадь, и она, дрожа всем телом, после нескольких отчаянных рывков, наконец, сдвинула телегу, и воз, царапая сухими былинками перила, высвободился.

«Неужели ничего нельзя приспособить, чтобы как-нибудь облегчить эту работу?» — думал Родион, шагая за возом и прислушиваясь к довольному посвисту парня.

Неожиданно он вспомнил о последнем разговоре с Ваней Яркиным, перед отъездом на станцию, и его охватил нервный озноб. Да, да, подвесная дорога! Хотя бы облегчить доставку кормов на фермы, и то хорошо на первое время.

Родион знал, что теперь не успокоится до тех пор, пока не выскажет кому-нибудь своих мыслей. И хотя не было почти никакой надежды на то, что он застанет Яркнна на электростанции, Родион свернул к реке.

Ворковала за кустами вода, изредка вспыхивая среди ветвей серебристыми слитками.

Яркин сидел у раскрытого настежь окна и читал книгу. Сильный свет настольной электрической лампы обливал его загорелые руки, белую рубашку с отложным воротником, задумчивое, сосредоточенное лицо; блестели, точно покрытые лаком, светлые его волосы.

Ваня не слышал ни хруста веток, ни вкрадчивых шагов Родиона и, увидев его перед окном, вздрогнул. Мгновение он недоуменно глядел на друга, потом порывисто встал, протянул руку. Он чувствовал, что поздний приход Родиона таил что-то важное.

И Родион не заставил себя ждать. Присев на подоконник. Он рассказал о застрявшем на мосту возе сена.

— Помнишь, Ванюшка, ты мне как-то говорил о подвесной дороге?.. Почему бы нам, в самом деле, не попробовать, а?

— Дело за материалами, — сказал Яркин, — чертежи у меня давно готовы. Берись за подвесную — весь колхоз спасибо тебе скажет.

— Я? — Родион отшатнулся и удивленно посмотрел на товарища, не смеется ли он.

Но Яркин весь словно светился — так лучисто вспыхивали его глаза, румянели щеки.

— Если примешь к себе в ученики, пойду, — Родион мотнул головой, — а верховодить мне еще рановато… Не дорос…

— Да и из меня какой учитель? — Яркин засмеялся. — Ну, да не в этом суть. Главное — кому-то надо браться за подвесную… Забирай завтра мои чертежи и садись, думай. А при нервом удобной случае к Гордею Ильичу… Идет?

— По рукам! — Родион хлопнул ладонью о ладонь Яркина и вдруг прижал его к себе. — Спасибо тебе, Ванюшка!

— Вот чудак? За что?

Родион ушел от Яркина окрыленным. И хотя тяжело было сознавать свою вину перед Груней, понимать, что она ушла от него далеко, в нем появилась надежда на то, что он может вернуть ее любовь. Он почувствовал себя более сильным, чем вчера, чем несколько дней назад. Он был готов бороться за свое счастье.

Через неделю, когда уже можно было приступить к работе, Родион на рассвете пошел в луга. Ему казалось, что косари встретят его насмешливыми взглядами, шуточками, хоть проваливайся сквозь землю, но с ним здоровались приветливо, запросто, и, как ни был Родион насторожен, он ни в ком не заметил и тени недружелюбия.

— Что, косить станешь или метать? — пожимая его руку, спросил Матвей.

— Попробую косить.

— Тогда иди к тяте, он тебе косу отобьет. Матвей сам отвел Родиона на крайний, заросший густым разнотравьем склон.

— Вот отсюда давай гони. Услышишь удар в рельсу — иди на обед.

Он постоял немного, словно собираясь сказать Родиону еще что-то, потом кивнул ему и зашагал к табору.

Родион огляделся. Вправо, влево по склону, в обрызганные цветочной пестрядью деляны, мерно покачиваясь, уходили косари, ниже, на ровной луговине, стрекотали сенокосилки; словно большие рыбины в зеленой воде, всплывали над волнистой травой лоснящиеся спины лошадей; зычно покрикивали машинисты.

Родион торопливо сбросил гимнастерку, облюбовал себе постать, подошел к колышущейся травяной стенке и сделал первый широкий взмах — срезанная трава легкой зыбью легла у его ног. С минуту Родион постоял, вслушиваясь в неумолчный скрип кузнечиков, вдыхая сладковатый запах нагретой солнцем травы, потом неторопливым шагом пошел в глубину прокоса, кладя ряд за рядом.

Скоро все тело налилось жаром, по спине текли струйки пота. Но Родион не ощущал усталости. Наконец-то он отводил душу! Это чем-то напоминало чувство, пережитое им в ранней юности, когда однажды он увидел шагавший по проселочной дороге полк красноармейцев и ему захотелось влиться в их дружный строй и сойти с ними в ногу, в лад песне.

Он не слышал, как звал его на обед гонг, размочил в горном ключе прихваченные из дому сухари, поел и, полежав с полчаса на спине, снова взялся за косу.

Дымчатая, тревожимая ветерком трава никла под сильными взмахами, звеняще вжикала коса, острый запах срезанных стеблей набивался в ноздри, полынно горчили губы.

Родион шагал, как в полусне, щурясь от яркого света и затопившей склон зелени, и, только когда затих вдали стрекот сенокосилок и легкое облако сумерек стало выползать из лесу на луговину, он присел у ручья, вымыл руки, сполоснул обожженное за день лицо.

От свежих наметанных стогов сена шагал к нему Матвей, вымеривая саженным угольником скощенный участок. Поджидая бригадира, Родион закурил, сладостно вдыхая терпкий табачный дымок.

— Что ж обедать не приходил? — еще издали крикнул Матвей.

— Да я из дому кое-что прихватил, — ответил Родион и робко поинтересовался: — Ну как, на много я отстал?

— Да нет, наравне с большинством шел… Но до передовиков пока не дотянул!

Родион почувствовал, что краснеет, но ничем не выдал своего волнения: он был рад, что не отстал от других.

Когда они подошли к табору, там уже полыхал костер, по белым скатам брезентовых палаток, по загорелым лицам косарей скользили малиновые отблески огня.

Матвея сразу окружили парни, и он, держа в руке белый лист, зачитал, сколько выработало за сегодняшний день каждое звено. Известие о том, что первое звено, в котором был и Родион, выкосило больше всех, встретили шумно:

— Показали класс, что и говорить!

— Держись теперь, ребята! Не зевай!

Родион стоял смущенный и взволнованный, вороша палочкой горящий пепел. Гордое, давно не испытываемое чувство слитности со всеми захватило его. Он шутил, смеялся от души, радуясь тому, что ничем не выделяется среди этих простых, жадных до работы людей. Только на фронте так властно подчиняла его всеобщая возбужденность, особенно в дни подготовки к мощному наступлению. Тогда Родион был полон нетерпеливого, нервного ожидания. Ощущение близкой опасности заглушалось там почти торжественным подъемом духа. В скрытых приготовлениях, в движении бронированных громадин и войск по ночам таилась грозная, свирепая сила, и Родион ощущал себя частицей этой силы. Что-то похожее испытывал Родион и сейчас, глядя на смеющиеся лица косарей и чувствуя какой-то необыкновенный прилив сил. И хотелось поскорее снова начать работу.

Над костром висел задымленный котел, вкусно пахло разопревшей гречневой кашей, заправленной сливочным маслом, булькал в ведре темный чай.

После сытного ужина все расселись вокруг огня. Плыли над поляной синеватые дымки, сплетались и расплетались; потрескивали, разгораясь, сучья.

Жаркие отсветы лизали лицо Родиона, и стоило ему прикрыть веки, как перед глазами начинали качаться волны густой травы.

— Не забудьте, ребята, в субботу политшкола, — раздался звонкий голос Вани Яркина.

— О чем будет беседа? — спросил Матвей.

— Съезд победителей.

— Материал знакомый, все мы пережили его, — сказал Матвей, — живая история.

Около Яркина опустился на корточки дед Харитон и, пытливо щурясь, поинтересовался:

— Слушай, Ванюшка, ты мне вот что растолкуй… В прошлом разе лектор так рассуждал: от каждого, дескать, по способности. По сноровке, а каждому, мол, сколько потребуется… Это, стало быть, при коммунизме так станет. Ну, вот как, к примеру, быть, ежели я захочу двадцать пар сапог иметь или чего другого? Дадут мне хапнуть?

— Чудак вы, Харитон Иванович! — улыбаясь и по привычке тревожа ежик своих волос, проговорил Яркин. — Ведь сознание-то тогда у вас будет выше.

— Ну, разве что сознание! — протянул Харитон, и косари захохотали.

— Тебя, тятя, в коммунизм с такими мыслями не допустят, — ласково усмехаясь, сказал Матвей.

— Это пошто? — Старик вскинул куцую бороденку и так близко подставил ее к огню, что, казалось, она вот-вот вспыхнет.

— А потому, что к тому времени жадность из людей вытравится и такие, которые желают без всякой нужды больше всего себе брать да хапать, тоже помаленьку переведутся…

— А ты меня допрежь времени не записывай в скупидомы! — азартно вскричал дед Харитон и, переждав, когда стихнет смех, добавил с грустным вздохом: — Оно верно, что я до той поры не дотяну, а все ж больно хочется в ту жизнь хоть одним глазом заглянуть!..

Подошел к костру Гордей Ильич, и все увидели парторга, когда он, схватив оранжевый уголек, покатал его на задубелых ладонях и прикурил. На кирпичного румянца щеках играли яркие блики.

Выдохнув струйку дыма, он тихо сказал:

— А я вот, Харитон Иванович, недавно почти что в коммунизме побывал…

— Сказку хочешь рассказать? — приподнимаясь на локте, спросил старик. — Давай послухаем… Время есть, и пища ровнее уляжется…

— Нет, не сказку, а настоящую быль, — спокойно проговорил Гордей Ильич.

В голосе его слышались те торжественные и взволнованные нотки, которые всегда заставляли людей настораживаться и тянуться к нему. Косари начали поудобнее рассаживаться. Родион встал и пересел поближе.

— В пути, когда ехал домой, повстречал я одного человека, — устраиваясь на подставленный кем-то бочонок, начал Гордей Ильич. — Он рассказывал о своем колхозе. «Далеко, — спрашиваю, — живете?» А он как по книге: «Кировская область, Вожгальский район, колхоз «Красный Октябрь». Давай, — говорит, — загляни к нам в гости». Одним словом, растревожил меня этот парень. Дай, думаю, заверну к ним на недельку. Потеряю времени немного, зато, может быть, на всю жизнь выиграю. Затягиваясь цигаркой, Гордей Ильич передохнул. На поляне стояла чуткая тишина.

— В городе Кирове он вызвал по телефону из колхоза машину, и мы поехали, — продолжал Гордей Ильич. — Дорогой я узнал, что у них в колхозе несколько грузовиков и две легковушки. «Нам, — говорит мой знакомец, — без машин нельзя: большое строительство ведем! За последние два года шестьдесят объектов выстроили». И как начал перечислять: «Дом культуры, каменную электростанцию взамен старой, деревянной, птичник, крольчатник, котельную, конный двор, овощехранилище, восемь одноквартирных домов… Сейчас закладываем три двухэтажных дома, в каждом по восемь квартир, с полной меблировкой, водопроводом, центральным отоплением, — одним словом, ворочаем миллионами!»

— Крепко живут! — не выдержав, восхищенно проговорил дед Харитон. — Земли-то у них какие?

— Суглинок.

— А урожаи какие берут?

— Сто пятьдесят — сто восемьдесят пудов с гектара!

— Может, народу у них не с нашего? — как за последнюю причину, которая бы объясняла подъем колхоза, ухватился дед Харитон.

— Нет, народу примерно столько же, как и в нашем колхозе. Я сам сначала удивлялся, — сказал Гордей Ильич. — И решил: проверю все и, пока ихнего секрета не разгадаю, не уеду.

— Правильно, — одобрительным гулом отозвались косари.

Родион не спускал с Гордея Ильича горящих глаз, боясь проронить хоть одно слово, следя за каждым жестом парторга.

— Ну, познакомился с ихним председателем. Живет он в таком же домике, как многие колхозники, цветничок в палисаднике разбит, деревца посажены, ульи стоят. В кабинете до самого потолка шкаф, книгами забитый, письменный стол, пианино. Дочка у него в сельхозакадемии учится. Да и сам он башковит. «Природа, — говорит, — нас не балует, нам приходится ее завоевывать. Хвастаться пока особым нечем, вот как пятилетку выполним, тогда приезжайте, будет чего посмотреть! А гостям мы всегда рады. А покуда суть да дело, с дороги вы устали, запылились, пойдите-ка примите ванну». И просит жену, чтоб проводила меня.

— Знай, мол, наших! — весело подхватил Матвей. — Я еще на фронте, Гордей Ильич, загадывал: нам тоже без водопровода в без ванн в дому нельзя.

Косари поддержали бригадира:

— Теперь во многих колхозах водопроводом обзаводятся.

— Это по нашим силам — будем строить!

— Меня, — ребята, что-то жар пронял. Вот бы сейчас в ванне прохладиться. Кра-а-сота!

Гордей Ильич переждал, когда косари угомонятся, и, тронув пышные кончики усов, негромко кашлянул.

— Кто спорит? Нам надо заводить у себя все хорошее, все самое лучшее, что у других есть. Ну, а пока слушайте дальше… Водонасосная станция у них гонит воду в дома, на фермы, в котельную, а оттуда пар по трубам расходится в Дом культуры, в теплицу, в столовую. Там пищу готовят паром, в больших автоклавах. Час — и готово, кушайте на здоровье! В той же столовой в большом почете электрическая сила: она мясорубки вертит, картофель моет, чистит. В механических мастерских электричество все станки вертит. Электросварка у них своя — котлы варят. Есть у них и телефонная линия.

— Уже всё к одному! — сказал Матвей. — Слышал, Ванюшка, с каким умом они силу электрическую используют?

— Слышу, — отозвался Яркин. — И у нас так можно. Надо за это всем колхозом взяться.

— Мы возьмемся! — вразнобой закричали косари, — Ты только давай обмозговывай, а за нами дело не станет!..

Родион уже не мог слушать сидя. Он поднялся и встал за спиной Гордея Ильича. Он думал, что вот сейчас люди решатся на что-то особенное, большое, что на многие годы вперед определит жизнь родного колхоза.

С тех пор, как Родион побывал ночью на электростанции, он все время думал о подвесной дороге, вечерами сидел над чертежами, рылся в книжках по технике и уже видел подвесную линию в действии. И теперь, вслушиваясь в глуховатый басок Гордея Ильича, он всем своим существом чувствовал, что добьется своего. Лишь бы увидеть претворенной в жизнь свою мечту! Самое стремление что-то сделать для других наполняло его радостью.

— Есть у них богатая агролаборатория, — продолжал Гордей Ильич. — Там не только учатся, но и бактериальные удобрения готовят в небольшом автоклаве… Я уже насчет такого аппарата тоже договорился в Москве. Есть у них и собственный дом отдыха! Стоит в бору, на берегу озера. Внутри ковры, чистота, порядок. И каждый колхозник не только отдыхает здесь раз в году, но и лечится: там свое кварцевое облучение, солюкс, зубоврачебный кабинет. Когда я уезжал, они поговаривали о водолечебном кабинете и рентгене.

— А кормят в столовой добро? — спросил дед Харитон.

— Куда там! Мне на второе блюдо жареную индейку подали, на третье — мороженое. Правда, индейка у них еще пока редкость, но скоро этой птицы у них будет видимо-невидимо!

Косари уже все стояли на ногах, тесно окружив Гордея Ильича, горячо дыша друг другу в затылки. И когда парторг замолчал, кто-то тревожно и тихо спросил:

— Ну, а как же, секрет-то ихний разгадали, Гордей Ильич?

Парторг загадочно улыбнулся.

— Да секрета, собственно, никакого и не было. Вся суть, ребята, в том, что они подняли свой колхоз на такой высокий уровень, такие культурные кадры создали, такую технику ввели, что собственные приусадебные хозяйства им в тягость стали, связали их по рукам и ногам. И тогда, подумав, колхозники отказались от своих личных участков, огородов и своего скота. Они передали свои участки в общее пользование, а скот отвели на колхозную ферму. Овощей они по трудодням получают больше, чем надо. Молока тоже вдоволь. Едят в столовой.

— А как же с хлебом?

— Трудодень у них высокий Кто хочет, берет хлеб себе, а кто не хочет возиться с печкой, отдает колхозу и получает готовый, печеный. Если у колхозника трудодней много, он оставляет себе норму до нового хлеба, а остальной продает. Но главная суть в том, ребята, что они освободили себя от личных, домашних хлопот и стали больше учиться, о культуре думать.

Родион стоял, почти не дыша. Мечтательно улыбался Ваня Яркин и, не сдерживая своего восторга, то и дело кричал: «Вот здорово!» — и оглядывался на товарищей. Спокойно и задумчиво слушал рассказ Матвей Русанов. Теребил куцую бороденку дед Харитон. Гордей Ильич бросал в души жадно слушавших его односельчан те чудесные семена, которые, дав всходы, заставят людей смотреть далеко, на много-много лет вперед.

— Народ у них там отменный. Книгу любят страсть как! Не поверите, на работе — в животноводстве ли, в огородничестве, в полеводстве ли, в ремесле каком — у каждого звеньевого, бригадира специальная книжечка всегда под рукой или справочник. Чуть заминка какая — сейчас первым делом заглядывает в книжечку, что она посоветует. Библиотека у них богатая. И все люди к науке тянутся. И немудрено, никого дома свой огородик не связывает, а как вечер, колхозный радиоузел объявляет: «Товарищи, через полчаса в Доме культуры будет просмотр кинокартины». Или там лекция, или спектакль… И все идут туда, ума-разума набираются, веселятся.

Гордей Ильич замолчал. На поляне было тихо. По-прежнему полыхал костер, бросая на возбужденные лица косарей веселые, трепетные блики; фыркали невдалеке стреноженные кони, тоненько звякая колокольцами.

— Что ж, я думаю, что и мы так можем… — после долгого молчания тихо проговорил Матвей Русанов и глубоко вздохнул. — Растревожил ты нас, Гордей Ильич, распалил!.. Не знаю, как другие, а я так сон надолго потерял.

Родион почувствовал на своем плече чью-то руку и, обернувшись, увидел Ваню Яркина. Тот заговорщицки подмигивал ему. Они отошли в сторонку.

— Давай расскажем Гордею Ильичу о подвесной дороге, — тихо сказал Яркин.

— По-моему, еще рановато, — зашептал Родион. — Надо как следует подготовиться, продумать все до мелочей…

— Ничего, продумать мы еще успеем! — горячо возразил Яркин. — А сейчас время самое подходящее, не надо зевать!..

Родион помолчал, прислушиваясь к порывистому дыханию товарища.

— Ну, ладно, — медленно, тихо, словно решаясь на очень смелый, ответственный шаг, проговорил он. — Только знаешь… ты пока не говори обо мне: а вдруг не доверят и из-за меня все рухнет?..

— Вот чудак! — Яркин рассмеялся и шагнул к парторгу. — Гордей Ильич, мы вот задумали с Васильцовым построить подвесную дорогу…

Он вынул из кармана записную книжечку я спокойно, деловито рассказал о преимуществах подвесной линии, о том, какую помощь она окажет колхозу, сколько освободит рабочих рук.

Родиону казалось, что ответа парторга ждут все притихшие косари, а не только он один.

— Что ж, дело стоящее, — сказал Гордей Ильич. — И если за него браться, то надо, чтоб к уборочной подвесная была готова. Двоим вам не под силу, конечно, будет. Выделим несколько человек в строительную бригаду и, не мешкая, начнем… Сумеете?

— Сумеем, Гордей Ильич! — азартно сказал Родион, он весь дрожал от волнения, лицо парторга словно расплывалось у него перед глазами. — Все силы положим!

— Ну, смотрите. Деритесь за свое слово! Посоветуемся с правлением, с нашим министром финансов Кузьмой Данилычем. Составляйте расчет и приступайте.

— Спасибо! — тихо я взволнованно сказал Родион.

Он не замечал, как в нескольких шагах от него, прислонясь к телеге, стояла Груня я внимательно, испытующе, без улыбки смотрела на него.