Онлайн чтение книги Персиваль Кин Percival Keene
ГЛАВА III

Мне кажется, читатель согласится со мною, что матушка во всем показывала необыкновенную твердость характера. Она принуждена была сделаться женою человека, которого презирала и над которым во всем чувствовала свое превосходство, но сделала это, чтобы спасти свое доброе имя. Правда, она была виновна; но ее положение и случай были против нее, и когда она нашла одну только гордость и эгоизм в человеке, которому была предана и для которого всем пожертвовала; когда он глубоко оскорбил ее предложением сделать этот шаг для избежания огласки; когда в минуту такого предложения спала завеса и открыла ей сердце человека во всем его эгоизме, — не удивительно, что с горькими слезами, выжатыми обиженною любовью и отчаянием, она должна была согласиться. Потеряв все, что было для нее дорого, чего ей было бояться в будущем? Ей предстояло только принести новую жертву, новое доказательство ее привязанности.

Но мало найдется женщин, которые бы на месте моей матери не упали духом.

В таком положении были дела, когда мне минуло шесть лет. Я был забавный, веселый шалун, ласкаемый офицерами и столько же полный проказ, как дерево, полное обезьян. У матушки явилось столько занятий, что она нашла необходимым иметь помощницу и решилась просить сестру свою Эмилию переехать к ней жить. Но для этого необходимо было получить согласие ее матери; а бабушка не виделась с матушкою с приезда своего в Медлин-галл. После они стали вести переписку; матушка молчала, будучи сначала не более как женою простого солдата; но когда дела ее приняли счастливый оборот, она первая протянула оливковую ветвь, которую бабушка приняла, узнав, что она мирно отделилась от мужа. Так как бабушке уже надоело жить в опустелом доме, и Эмилия объявила, что она умирает с тоски, то решено было, что они обе приедут жить с матушкою, что вскоре и последовало. Тетушка моя Милли, прекрасная собою, живая и веселая, была тремя годами моложе матушки. Бабушка была сердитая, капризная старушка, огромного роста, но весьма почтенной наружности. Лишним считаю заметить, что с приездом мисс Эмилии число посетителей не только не уменьшилось, но еще значительно увеличилось.

Тетушка Милли скоро столько же полюбила меня, сколько я любил проказы; этому нечего удивляться, потому что я был типом проказника. Матушка была серьезна и иногда бранила меня; бабушка крепко била и вечно бранила, между тем как тетушка, задумав какую-нибудь шалость, которую сама не смела выполнить, всегда употребляла меня своим агентом, так что мне всегда приписывали ее выдумки, и я редко оставался ненаказанным; но об этом я мало думал. Ее ласки, пряники и сахарные сливы вознаграждали меня за брань матушки и за оплеухи, которые я получал с длинных пальцев моей почтенной бабушки. Кроме того, офицеры принимали во мне большое участие, и должно заметить, что хотя я решительно отказался учить азбуку, зато успел во многом другом. Моим большим покровителем был капитан морского полка Бриджмен, невысокий, но красивый мужчина. С ним я часто убегал из дому и ходил обедать с офицерами, пил тосты, и стоя у стола, пел две или три забавные песни, которым он меня выучил. Иногда я возвращался домой немного навеселе, что очень сердило матушку; бабушка поднимала руки кверху и смотрела сквозь очки на потолок, а тетушка Милли смеялась вместе со мною. Восьми лет я уже приобрел такую известность, что всякая шалость, сделанная в соседстве, непременно приписывалась мне, и к матушке доходили беспрестанные жалобы на разбитые стекла и другие проказы, хотя очень часто я бывал совершенно невинен. Наконец, все, кроме моей матушки и тетушки Милли, объявили, что мне давно пора ходить в школу.

Однажды вечером все наше семейство сидело в зале, за чаем. Я притаился в углу: верный признак, что готовил какую-нибудь шалость (а я действительно насыпал в то время пороху в бабушкину табакерку), когда старушка сказала матушке:

— Белла, неужели мальчишка никогда не будет ходить в школу? Он совсем пропадет.

— Отчего же он пропадет? — спросила тетушка Милли. — Неужели от того, что не пойдет в школу?

— Молчи, Милли; ты так же избалована, как он, — отвечала бабушка. — Мальчики никогда не пропадают от воспитания, а девушки очень часто.

Думала ли матушка, что это относилось к ней, — не знаю; но она поспешно отвечала:

— Вы, кажется, не можете жаловаться на мое воспитание, матушка; иначе вы не были бы здесь.

— Правда, Белла, — отвечала бабушка, — но вспомни, что ты никогда бы и не подумала выйти за солдата, — за простого солдата, когда твоя сестра метит на офицера. Да, — продолжала старушка, перестав вязать чулок и смотря на дочь, — и подхватить одного, если сумеет: поручика Флета не выживешь из лавки. (Бабушка в эту минуту дала мне случай положить на место ее табакерку; и заметив, что она уронила на пол вязальную иголку, я поднял ее и воткнул сзади в ее платье, так что она не могла видеть).

— Я слышала, что мистер Флет очень хорошей фамилии, — продолжала бабушка.

— И большой дурак, — прервала матушка. — Я уверена, что Милли не обращает на него внимания.

— Он офицер, — отвечала бабушка, — не простой солдат.

— Право, матушка, для меня лучше мой простой солдат, потому что я делаю из него, что хочу; если он солдат, то я его командир и буду им, пока жива.

— Полно, полно, Белла, зачем вспоминать старое; но мальчика надо отдать в школу. Ах, я уронила иголку!

Бабушка встала и вертелась кругом, ища иголку, которую, странно сказать, никак не могла найти. Она открыла табакерку и понюхала табаку, чтобы прочистить зрение.

— Что это сделалось с моим табаком, и где иголка? Персиваль, что ты сидишь в углу; поищи мою иголку.

Я счел нужным повиноваться и очень прилежно начал искать. Встретив взгляд тетушки Милли, я показал ей на иголку, торчавшую из бабушкиного платья, и потом опять стал на колени, между тем как тетушка зажимала рот платком, чтобы не смеяться.

Через минуту Бен сначала тихо постучал в дверь и потом отворил ее и вошел. В это время все офицеры обедали, и лавка была пуста.

— Тебе нужно будет взять три связки книг, — сказала матушка, — но еще будет время; возьми чай и пей в кухне.

— Нет ли у тебя шиллинга, Белла? — сказал Бен со своим обыкновенным спокойствием.

— Возьми вот шиллинг, Бен, — отвечала матушка, — но не пей так много пива.

— Боже мой, что сделалось с моей иголкой? — вскричала бабушка, оборачиваясь.

— Вот она, — сказал Бен, заметя ее в бабушкином платье. — Я уверен, что это работа Персиваля.

Бабушка взяла иголку от Бена и потом обратилась ко мне:

— Негодный мальчишка, так это ты воткнул сюда иголку? А сам как будто ищет ее. Ты пойдешь в школу, сударь, пойдешь непременно!

— Вы сказали иголка, бабушка, я и искал иголку. Вы не говорили о вязальной спице; я бы мог сказать вам, где она была.

— Да, конечно, кто спрятал, тот может найти; ты идешь в школу, или я не остаюсь здесь в доме.

Бен взял свой чай и вышел из комнаты. Он хорошо знал дисциплину и вне казарм.

— Я пойду в кухню к отцу, — вскричал я.

— Нет, не пойдешь, негодный мальчик, — сказала матушка. — В кухне не твое место, и если я езде услышу, что ты куришь трубку…

— Капитан Бриджмен курит, — отвечал я.

— Да, он курит, а ты не должен курить.

— Поди, поди сюда, дружок, — сказала бабушка, открыв табакерку и держа ее в одной руке. — Что ты сделал с моим табаком?

— Помилуйте, бабушка, трогал ли я сегодня вашу табакерку?

— Почему мне знать? У тебя руки, как крючки, верно, ты трогал; мне бы только хотелось поймать тебя. Я насыпала поутру свежего табаку.

— Может быть, в лавке ошиблись, — сказала тетушка Милли, — это часто случается.

— Не знаю, надо переменить; я не могу этого нюхать.

— Бросьте в огонь, бабушка, — сказал я, — а я сбегаю с табакеркой в лавку и снова насыплю полную.

— Да, больше нечего делать, — отвечала старуха и, подойдя к камину, высыпала табак на уголья. Вдруг последовал взрыв, и масса дыма хлынула ей в лицо; чепчик вспыхнул, очки упали с носа, и лицо почернело, как у трубочиста. Старушка вскрикнула и отскочила назад; но, наткнувшись на стул, на котором сидела, поймала меня и всею своею тяжестью упала на меня. Я только что собирался ускользнуть во время тревоги, потому что матушка и Милли также испугались, как увидел себя почти задушенным тяжестью своей бесчувственной бабушки, а она, как я уже говорил, была огромная и тучная женщина. Будь я в другом положении, я не столько бы страдал, но, к несчастью, я упал прямо на спину и лежал кверху лицом, которое давила широчайшая часть тела старушки; она приплюснула мой нос, и дыхание мое остановилось. Не знаю, долго ли осталась бы бабушка в таком положении; быть может, она бы и совсем задушила меня, если бы я не употребил в дело свои зубы. Я укусил ее сквозь платье, почти задыхаясь, стиснув зубы с судорожным усилием. Бабушка, чувствуя ужасную боль, скатилась на бок, и тогда матушка и тетушка, думавшие, что я убежал из комнаты, нашли меня без чувств, с посиневшим лицом. Они подбежали ко мне, но я все еще не мог разжать зубов; чистый воздух и холодная вода привели меня в чувство, и меня положили на софу в совершенном изнеможении. Бабушка не так счастливо отделалась; она несколько дней не могла сидеть на кресле без подушек, и хотя меня бранили немного, но старушка получила явное ко мне отвращение, матушка молчала, а тетушка сделалась не так весела, как прежде. Все это предвещало что-то недоброе. Через несколько дней я узнал свою судьбу. В одно прекрасное утро, в понедельник, Бен пришел необыкновенно рано; мне надели на голову шапку, на плечи накинули плащ, Бен схватил меня за руку, в другую взял закрытую корзину и повел меня, как овцу на заклание. Когда я уходил, в глазах тетушки Милли были слезы, матушка была печальна, а бабушка даже сквозь очки не могла скрыть своей радости. Дело в том, что бабушка восторжествовала, и меня вели в школу.