Онлайн чтение книги Первые грозы
Глава двенадцатая

От дома, закрывая половину двора, отваливалась недвижная, дремучая тень. Поднималась луна. Сдерживая шаг и волнуясь, Митя с наружным спокойствием прошёл по освещённому месту к сараю. Дверь скрипнула тихо, но ему покажись, что очень громко. Коробок со спичками прилип потной ладони. Стараясь не шуметь, он ощупью тронулся обследовать обстановку сарая. Стол. На столе два помидора, зеркальце и рассыпанная соль. Табуретка. Ещё одна. Кровать.. Пожалуй, оружие где-нибудь под матрасом спрятано... Митя прислушался и вынул из коробка спичку. При пляшущем свете огонька из темноты возникла узкая койка, покрытая жёлтым одеялом. Револьвер лежал на одеяле. Митя собрался уже схватить его, когда во дворе загудели голоса, приближавшиеся к сараю. Митя погасил спичку и полез под кровать, где кучей стояли пустые бутылки; от неосторожного движения они испуганно зазвенели. Митя неудобно лёг на спину и, не шевелясь, засох с очумело скакавшим сердцем.

Двое шли к сараю, беспорядочно звенькая шпорами. Дверь широко распахнулась, и луна, как собака, метнулась под койку.

— И чего он привязался ко мне? — засмеялся угрястый.

— Кто? — спросил Сашка.

— Телок... Так и ходит по пятам, руку лижет...

— Родственника нашёл... Спички есть?

— На.               

Сашка зажёг лампу и повалился на кровать: мелкая солома и  пыль посыпались на Митю.

— Устал... Разладно на душе!

Во дворе мукнул телёнок.

Гитарист зачмокал губами — видимо, прикуривал от лампы. Его запыленные сапоги, звякая шпорами, подошли к кровати.

— Скучаешь, Сашок? — произнес он где-то наверху. Доски над Митей заскрипели — угрястый примостился рядом с Сашкой.

— Из чего ты заключил?

— Старый воробей — давно вижу. Не нравишься ты ей. Бабы героев любят, а ты вечно слюни распускаешь... С ними надо твёрдо держаться...

— Вот ты держишься твердо, а они всё равно от тебя нос воротят.

— Я?.. Чудак, у меня угри! Мой бы характер плюс твоя наружность, вот бы да-а... Любая моя.

— Надоело всё, — тяжело вздохнул Сашка, — на фронт скорей бы.

— В герои захотелось?.. Скажи, ты убивал кого-нибудь на своём веку?

— Не представлялось случая... Помнишь, тот офицер рассказывал, говорит, удивительно странное ощущение. Сперва будто страшно, а потом опять тянет. Мне хотелось бы хоть раз испытать это состояние.

— А я один раз убил.

— Ну?.. Кого же?

— Лягушку. Из монтекриста.

— Лягушка — не человек. Красного тяпнуть — другое дело. У меня сейчас такое настроение...

— Вина выпей! Есть вино?

— Кажется, есть, глянь под кроватью!

Огромные пальцы ухватились за край одеяла: Митя зажмурил глаза. «Попался», — тоскливо подумалось ему.

— Впрочем, там нету, — зевнул Сашка, — там пустая посуда. Вино под столом.

У Мити отлегло от сердца.

Кровать зашаталась, сверху опять посыпалась труха — на пол опустились сапоги.

— Гуляем! — Сапоги затопали, и шпоры на них зазвенели бубенцами. — Штопора не вижу!

— Пальцем проткни, — посоветовал Сашка.

— Арря, придумал! Я из револьвера горлышко отобью!

— Нельзя, через стенку Полька живет. Слышно.

— Жаль, жаль...

В дверях застучали тонкие копытца шалаевского телёнка.

— Чей это телок? — осведомился гитарист.

Поперхнувшись вином, Сашка сипло откашлялся:

— Телок чей? Соседский. Его хозяин с большевиками отступил.

— Сирота?

— Выходит, так. Дай-ка там помидор. Чуть не подавился.

— Пить ещё не умеешь... Обучать надо. Вино с шашлыком хорошо.

— Слушай, — Сашка воровато скрипнул кроватью, — хочешь шашлыку?

— Опять разыгрывать вздумал?

— Угощу. Ей-богу, угощу! Хочешь?

— Ну, предположим...

— Меня идея озарила. Мы над сиротой опеку должны взять.

— Как опеку?

— На шашлычок прирежем. Зачем ему зря пропадать?

— Не одобряю, — возразил гитарист.

— Честное слово, — нервно засмеялся Сашка, — маленькая репетиция перед фронтом.

— Он мычать будет...

— Не будет. Мы ему полотенцем рот завяжем.

— А кровь?

— Кровь в помойное ведро можно спустить... Разуй-ка меня!

Новые Сашкины сапоги заскрипели в лапах приятеля: Сашка цепко держался за постель и вместе с нею медленно сползал на пол.

Митя со страхом следил, как над ним раздвигалась расщелина: сейчас постель сползет совсем, и его обнаружат под кроватью.

— Что они у тебя, приклеены? — спросил угрястый, тяжело дыша.

— Вот баба, сапога снять не может. Обожди-ка...

В образовавшуюся щель падал свет, и пустые бутылки засветились перед Митей, как лампы.

— Обожди-ка, — сказал Сашка, — а то ты со своей медвежьей силой можешь меня совсем стянуть...

Он слез на пол и пододвинул постель на место: бутылки перед Митей сразу потухли. Он беззвучно передохнул.

Снятые сапоги вместе с потными портянками Сашка сунул под кровать: от них так понесло, что Мите стало нехорошо.

— Нож лежит на табуретке...

— Поточить его надо, — озабоченно сплюнул угрястый.

— Возьми и поточи. Кирпич во дворе найди. А я посудину для крови пойду доставать.

Шлепая босыми ногами, он вышел из сарая.

Митя осторожно выглянул из-под кровати: гитарист гладил телёнка по спине.

— Эх ты, дурачок лопоухий, привязался ко мне на своё горе. Дышишь?.. Дыши, дыши, а из тебя сейчас жаркое сделают. Перед смертью, брат, всё равно не надышишься, понял?

Телёнок ласково терся рожками о его штанину и лизал руку мокрым розовым языком.

— Жалко мне тебя, дурачок...

Он присел на корточки и, приподняв ладонью голову телёнка, долго и вопросительно стал смотреть в тёмные телячьи глаза, словно хотел найти в них какую-то неизвестную ему тайну.

— Печальные, братец, у тебя глаза... С поволокой!

К горлу Мити подступили слезы, он хотел вскочить, зашуметь бутылками, но просьба матроса — добыть оружие — заставляла выжидать на месте.

Громыхая железом, Сашка втащил в сарай старую, заржавленную ванну.

— Насилу разыскал, — засопел он, снимая с пояса кобуру с револьвером. — Пойдем, ты мне лестницу подержишь. Топор с голубятни надо достать...

— А топором что делать?

Сашка хлебнул из стакана глоток вина.

— А чем ты его на куски разрубать будешь, пальцем?

— Чудило, а шашка?

— Я лучше знаю...

Они вышли из сарая. Телёнок обнюхивал пол, раздувая в стороны неметённую пыль. Митя осторожно высунулся из-под койки и поманил его:

—Бяшка, бяшка!

Телёнок подошёл к нему и обнюхал одеяло.

— Беги, дурак, отсюда, — шёпотом закричал Митя, — беги, а то зарежут.

Телёнок недоверчиво пошевелил ухом и остался на месте. < о слезами горя Митя изо всей силы ударил его кулаком в мягкий нос: телёнок обидчиво замычал. Митя испуганно юркнул под койку. В сарай с кирпичом в руке влетел угрястый.

— Ты чего затрубил?.. Соседей разбудишь, чертило безрогий! — Он положил кирпич на колени и начал точить нож.

Митя следил за угрястым с ненавистью и страхом. Лезвие скрежетало по кирпичу со звоном. Опробовав его на ногте, доброволец отложил нож в сторону. Прислонив лежавшее на столе зеркальце к помидору, он распялил на лице улыбку, полюбовался и нахмурился, по-видимому оставшись собой недовольным. Заслышав шаги, угрястый быстро вытер зеркальце о штанину и зашагал по сараю, насвистывая лезгинку. Вошёл Сашка с топором в руке.

Он неестественно засмеялся и стал наливать себе вина.

— Волнуешься, — поддел невинно угрястый. — А то можно отставить, пока не поздно.

— К чёрту! Не в моём характере откладывать начатое дело... Давай сюда посуду!

От волнения Сашка выражался односложно.

— Надо потише — через стенку слышно... Шпоры сними, раззвенелся, как цыганка.

Сашка разглядывал у лампы нож — он сверкал в его руках, как пойманная рыба.

Оцепеневший Митя подглядывал за приготовлениями с пересохшим ртом, почти теряя сознание от горя и зловония подсунутых портянок.

Сашка поднял над ванной голову телёнка (Мите хорошо видны были его закаченные белки) и снизу полоснул его ножом по вытянутой шее: тёмная струя с силой рванулась из горла, застучав о железо, как весенний ливень. Передние ножки телёнка подломились, и он упал на колени.

— Готов, — сказал Сашка с приподнятой молодцеватостью. Уши телёнка обмякли. Он не мычал. Угрястый с любопытством наклонился над его опавшей головой, стараясь всмотреться в полузакрытые телячьи глаза.

— Как у человека,— произнес он с грустным удовлетворением, словно сделал для себя какое-то очень важное и неприятное открытие. — Ванна-то дырявая, кровь протекает на пол, — с тревогой обернулся он к Сашке.

— Как дырявая? Надо замазать чем-нибудь, следы могут остаться.

— Зря мы его уходокали...

— Отчего ж зря?

— Мяса нет и нет... Одни кости да вонь. Мерзость!

— Надо отмыть пол и привести помещение в порядок. Отвечать небось мне одному придётся, — забеспокоился Сашка.

— А шашлык?

— К чёрту шашлык! Телёнка в уборную оттащим...

— Ты очумел... Он в дырку не пролезет.

— Руби его на куски, а я схожу за тряпкой.

Мите из-под койки было видно, как топор с хряском прорубал в телячьем боку узкое ущелье — туша развалилась надвое.

Тяжёлая, отталкивающая вонь поднялась из дыры, заполнив собой весь сарай. Угрястый, покашливая, хмуро крошил топором телёнка на части, изредка поплёвывая на ладони.

Сашка втащил в охапке тряпьё и свалил его на пол.

— Разрубил?

— Готов. Никак пальто принес?

— Моя гимназическая шинель. Отслужилась...

— Чудак, она же почти новая.

— Аллах с ней, англичане новей дадут. Недаром же воюем.

— Однако мясо довольно душистое...

— Одолевает?

— Слезу катит...

— Ну, шинелька, — грустно вздохнул Сашка, — юность отошла, а также и все телячьи восторги. Наваливай!

— Куда?

— Прямо в шинель и наваливай. Я пойду гляну — на дворе никого?

— Тихо... Бери за тот край.

Сапоги угрястого, споткнувшись о порожек, бухнулись в мягкую пыль двора. Митя выбрался из-под койки, не теряя времени схватил с одеяла револьвер и стремглав бросился домой, пришпоренный удачей.

Земля и крыши, словно известкой, были выбелены высокой полнотелой луной. Дремали тёмные деревья. Сашкин отец в нижнем белье проковылял через двор и, сняв с погреба ночной горшок, позёвывая, понёс его в квартиру. Митя притаился в тени, выжидая, когда он скроется в дверях. Перебравшись через забор в свой палисадник, Митя отдышался и, нащупав под ногой веревку, поднял её: этой веревкой мать обыкновенно привязывала телёнка к дереву. Злоба и нежность охватили Митю.