Онлайн чтение книги Пять поэм
Книга о славе

В ночь, светившую мне, как нам светит рассвет,

Словно данную утренним просьбам в ответ,

Ясный месяц сиял светом тихим и томным

Над землею, покрывшейся мускусом темным.

Смолк житейский базар. Шум вседневный потух.

Колокольчик верблюда не мучил мой слух.

Страж ночной задремал. Подчинясь небосводу,

Утро светлую голову спрятало в воду.

Отряхнув свои руки от суетных дел,

На себя я оковы раздумий надел.

Свое сердце раскрыв и закрыв свои очи,

Думал я в тишине, в свете сладостной ночи,

Как бы лучше расставить потайную сеть.

Наилучший улов мне хотелось иметь.

Бросив тело свое, этой ночью бессонной

Я пошел по долинам души вознесенной.

То мне, полная тайны, мерцала скрижаль,

То к страницам былым уносился я вдаль.

И огонь снизошел и потек моим садом,

Обожжен был мой ум этим пламенным ядом.

И, полны опасений, взыскуя пути,

Мысли долго не знали, куда им идти.

И кружились они в неустанном кипенье,

И узрел новый сад я в своем сновиденье.

В том саду, не похожем на наши сады,

Собирая плоды, раздавал я плоды.

Но проснулся плоды раздававший всем встречным,

И пылал еще мозг его сном скоротечным.

Возгласить муэззину пришла череда:

«Он велик, сей живой, сей живущий всегда!»

И раздался мой стон в час вседневного бденья:

Я был полон пыланья ночного виденья.

Но лишь утро благое одело восток,

Ожил я, как рассветный живой ветерок.

И зажег я над сумраком реющий светоч.

Весь рассудок мой был — пламенеющий светоч.

Волховали, предавшись словесной игре,

Мой язык и душа, как Марут и Зухре.

Я промолвил себе: «Ты забыл свое дело,

А давно уже сердце творить захотело».

Новозданным и давним напевом согрет,

Летописцам ушедшим пошлю я привет.

Я смогу светлячка сделать светочем новым.

Взяв зерно, всех возрадовать древом плодовым.

Тот, кто вкусит мой плод, громко вымолвит: «Маг,

Это древо взрастивший, воистину благ»,—

Если он не из тех, кто, так вымолвив, следом

Ловко выкрадет скарб, припасенный соседом.

Ну так что же! Весь блеск в моих замкнут словах.

Всех торгующих жемчугом я шаханшах.

Я взрастил сладкий плод, для другого он — пища.

Он — крадущийся в дом, я — хозяин жилища.

Как поставить мне лавку на этом углу?

Каждый уличный вор что-то спрячет в полу.

Тут не сыщется лавки, к которой бы воры,

Чтоб ее обокрасть, не направили взоры.

Нет! Я — море! Не жаль мне сто капель отдать.

Сколько туч мне пошлют их опять и опять!

Хоть бы тысячу лун твоя длань засветила,

Быть им все же с печатью дневного светила. [348] Быть им все же с печатью дневного светила.  — То есть украденные у Низами плагиаторами стихи будут нести на себе отпечаток его творческой индивидуальности столь же неизменно, как луна отражает свет солнца.

Единицу к себе тянет сотня всегда,

К одному не потянется сто никогда.

Подойди ко мне, кравчий, налей мне вина,

Чтоб душа моя стала блаженно-хмельна.

Нужен горький напиток! Не жду я веселья.

Чтоб забыл я себя, дай мне горького зелья!

Низами! Не пора ль свою славу забыть?

Ветхий днями! Нельзя вечно юношей быть!

Свое сходство с бесстрашными львами умножим.

Размышлявший не будет с лисицею схожим.

Говорят, что лиса на далекой Руси

Очень холит свой мех, но у ловчих спроси,—

«Из-за меха и гибнет, — ответят со смехом,—

Мы лису обдерем и уйдем с ее мехом».

Все свою украшают циновку, а глядь,

Срок истек и с циновки приходится встать.

Если б тварь не стремилась к заботливой холе,

Не пришла бы она к ее горестной доле.

Ненадежен шатер семикрасочный [349] Ненадежен шатер семикрасочный…  — Речь идет о небе, делящемся, по тогдашним представлениям, на семь сфер. твой.

Даже зеркало мрачно, коль съедено ржой.

Ты не красная сера. [350] Ты не красная сера — Имеется в виду «красная сера» — составная часть философского камня алхимиков, которую добыть очень трудно. Здесь в смысле — «нечто редкостное». Рубин ли ты серый?

Чтоб тебя отыскать, будут найдены меры.

Чародействовать брось! Разве ты — чародей?

Лишь одни чародеи бегут от людей!

Ты, как все, — человек; человек же от века

Ищет связи с родною душой человека.

Если ты — ценный клад и быть с нами не рад,—

Знай: в земле не один укрывается клад.

Что нам в том, если запертый сад перед нами,

Чем он полон — колючками или плодами?

Юность канула, к жизни участье ушло.

«Мир, уйди!» — если юности счастье ушло.

Юность — это прекрасное! В чем же отрада,

Если нам позабыть все прекрасное надо?

Сад красив до поры, пока, свежестью пьян,

Пред веселым самшитом смеется тюльпан.

Если ж ветер ворвется холодной лавиной,

Если ворон влетит в этот сад соловьиный,

Обнажится ветвей обездоленных сеть,—

И узнает садовник, что значит скорбеть.

И погибнет рейхан, цветший здесь в преизбытке,

И забудут про ключ от садовой калитки.

Соловей! Смена дней всех страшнее угроз.

Пожелтели ланиты пылающих роз.

Был красив кипарис, да согнулся он вдвое, [351] Был красив кипарис, да согнулся он вдвое… — то есть стан Низами согнулся, он сгорбился от старости.

И садовник ушел, замечтав о покое.

Пять десятков годов миновало, и вот

Ты, который спешил, ты уж ныне не тот,

Низко лоб ты под ношей склонил невеселой.

Утомился верблюд на дороге тяжелой.

Утомилась рука, что тянулась к вину,

Ноги стынут, — едва ли я их разогну.

Синеватым становится старое тело.

Нет уж розовой розы. Лицо пожелтело.

Быстроходный скакун, — он плетется едва.

И о ложе мечтает моя голова.

Утомился мой конь, столь привычный к човгану;

Понукать его к скачке я больше не стану.

Не прельщает усталого винный подвал,

И меня уж раскаянья голос призвал.

Дождь седой камфоры пробежал над горою, [352] Дождь седой камфоры пробежал над горою — Эта строка — парафраза знаменитых жалоб на старость из последней части «Шах-наме» Фирдоуси. Как и там, здесь «белая камфора» — седые волосы и снег, а наступление старости, усмиряющей страсти, сравнивается с действием камфоры на организм человека (ослабляет мужскую силу).

И в бессилье земля облеклась камфорою.

Уж из мира душа моя просится вон,

Уж моя голова славит сладостный сон.

Не доходят до слуха красавиц упреки.

Скрылся кравчий, и пуст мой кувшин одинокий.

Ум от шуток бежит, слух — от песенных слов.

Нужно молвить: «Прости». Я в дорогу готов.

Не в чертог, — в скромный угол запрятаться мне бы!

Тянет руку ко мне ненасытное небо.

Взор свой радовать бабочкой люди непрочь,

Если светит свеча, озарившая ночь;

Но лишь только свечу уберешь ты из дома,

Страсть ночных мотыльков к ней не будет влекома.

В юных днях, когда ведал я пламенный жар,

Похвалялся я тем, что устал я и стар.

Засмеюсь ли теперь, если в сердце — печали,

Притворюсь ли юнцом, если веки устали?

Ведь блистает гнилушка, как светоч светла,

Лишь затем, что в саду беспросветная мгла.

Ведь блистает светляк и летает кичливо

Лишь затем, что во тьме быть блестящим не диво.

Если я уставал, если был я без сил,

У судьбы я спокойного крова просил.

И покой возвращал меня к жизни, — и снова

Я весельем сменял тишь спокойного крова.

А теперь, когда юности более нет

И не мне на востоке мерцает рассвет,

Преклонить бы мне голову! Бедное тело

Дело жизни оставить уже захотело.

Коль в венце щеголять хочет радостный гость,

Нужен мускус ему, не слоновая кость. [353] Коль в венце щеголять хочет радостный гость, // Нужен мускус ему, не слоновая кость — «Надевать венец» — идиом, значит — радоваться, мускус — черные кудри, слоновая кость — белые, седые волосы или же лысина. Смысл бейта: радоваться, веселиться может молодой человек, старику это не дано.

До поры, пока звезды, ведущие сроки,

Не сотрут моих дней неприметные строки,

Я в заботе, что стала мне так не легка:

Сохранить свое имя хочу на века.

Я без устали в кости играю в помогу

Утомленному телу. Ведь скоро в дорогу.

Я умчусь через мост на гилянском коне, [354] Я умчусь через мост на гилянском коне…  — Обычный образ, построенный на омониме: «гэль» — «прах, земля», и «Гилян» — название области в Иране, которое в поэтической речи можно воспринять как множественное число от «гэль». Таким образом, гилянский конь — земное, физическое тело человека, сотворенное из праха, — а «Гилян» — земной, бренный мир.

И вернуться в Гилян не захочется мне.

Много смертных помчалось по той же дороге!

Кто припомнит сидевших на этом пороге?

Путник, милый мне! Вспомни об этих словах.

Если ты посетить пожелаешь мой прах,

Всю непрочность гробниц ты увидишь, прохожий,

Рассыпается насыпь их тленных подножий.

Ветер прах мой развеет, по свету гоня,

И никто уж на свете не вспомнит меня.

Но, ладонь положив на могильный мой камень,

Ты души моей вспомни сияющий пламень.

Если слезы прольешь ты на прах мой, — в ответ

На тебя я пролью свой немеркнущий свет.

Ты пошлешь мне привет — я приветом отвечу.

Ты придешь — и с высот опущусь я навстречу.

И о чем ни была бы молитва твоя,—

Небо примет ее. Это ведаю я.

Ты живешь. Связи с жизнью и я не нарушу.

Ты мой прах посетишь — посещу твою душу.

Не считай, что я сир, что безлюдьем томим.

Я ведь вижу тебя, хоть тобою незрим.

За беседою помни ушедших навеки.

Не забудь о друзьях, чьи не вскинутся веки.

Если будешь ты здесь, чашу в руки возьми

И приди к тому месту, где спит Низами.

Хызр! Иль думаешь ты — светоч нашего края,—

Что прошу я вина, жаждой пьющих сгорая?

От вина я благого сгоранья желал.

Украшать я сгораньем собранья желал.

Кравчий — божий гонец, чаша — чаша забвенья,

А вино огневое — вино вдохновенья.

Знай: другого вина не пригубил я, нет!

Я всегда выполнял этот божий завет.

Коль забыл я хоть раз о велении строгом,

Будь запретно мне то, что дозволено богом!

Виночерпий, подай огневое вино!

Пусть меня в опьяненье повергнет оно!

В опьянении песни, — всех песней чудесней!

Созову я гуляк, всех обрадую песней.

Я от Хызра вчера слышал тайну; она

Никогда не была еще людям слышна:

«Ты, реченья мои, преклоняясь, берущий,

Как подарок. О ты, чашу слов моих пьющий!

Ты подобен цветку, что исполнен красы,

Из источника жизни ты выпил росы.

Я слыхал, что к стихам приступаешь ты снова,

О царях ты желаешь сказать свое слово.

На недоблестный путь не направь своих глаз,

На неправильный лад не настраивай саз.

Славный путь совершая, ты станешь достойным,

Перед каждым достойным предстанешь достойным.

Пусть твоя вслед былым не стремится стезя:

Ведь вторично сверлить жемчуг тот же — нельзя.

Все ж, повторов страшась, не нарушь всего лада,—

Все включи в свой рассказ, что включить в него надо.

Ты не плачь, упустив много ценных добыч.

Служит нам про запас несраженная дичь.

В скалах трудно родятся блестящие камни.

Взяв свой заступ, кто скажет: «Работа легка мне»?

Ко всему, что ты ищешь, что вздумал найти, —

И круты, и потайны, и тяжки пути.

Жемчуг дремлет на дне в обиталище мглистом.

Серебро при очистке становится чистым.

Те, что в водах и в скалах изведали труд,

От Быка и от Рыбы [355] От Быка и от Рыбы…  — См. сноску 165. подарки берут.

Чтоб кувшин твой сверкал серебром или златом,

Расставаться не должен с Ираком богатым.

Что Хорезм или Дженд, Дихистан или Рей! [356] Что Хорезм ила Дженд, Дихистан или Рей! — Хорезм — современная Каракалпакия, Дженд — ныне несуществующий город восточнее Аму-Дарьи, Дихистан — древняя область на реке Атрек, восточнее Гургана, Рей — район теперешнего Тегерана. Перечисляя здесь и далее области с востока на запад, до так называемого персидского Ирака (северо-запад современного Ирана), Низами говорит, что там всюду царит голод, Ирак же процветает.

Кто промолвит гонцу: «Мчись туда поскорей!»

Курд, гилянец, хозар и бухарец, — потреба

Хоть и есть у них в масле, — не сыщут и хлеба.

Только дивов родит страшный Мазендеран

Да людей, — тех, которым лик дьявольский дан.

Там, взглянув на травинки, увидишь: близ каждой

Сотня копий горит нападения жаждой.

Пусть же славный Ирак вековечно цветет!

Чарованьям Ирака утратился счет.

Только в нем лучших роз ароматные купы

На масла́ драгоценные вовсе не скупы.

Славный путник, ответь: для чего — не пойму —

Все велишь ты скитаться коню своему?

Взяв кирку, добывай драгоценности снова.

Снова радость нам явит добытое слово.

Искендеровы копи разрой, и опять

Будет сам Искендер эти камни скупать.

Покоривший миры покупателем станет,—

И твой труд многославный до неба достанет.

Если есть покупатель и прочен доход,

Продолжать нужно дело, что пущено в ход.

Будь посредником ловким, все делай умело,

Чтоб и вертел был цел, и жаркое поспело».

Слово Хызра усладой проникло в мой слух —

И мой разум окреп, и утешился дух.

Если нас поучает прекрасное сердце,

Принимает советы подвластное сердце.

Навсегда его речь стала мне дорога,

И уста я раскрыл, и явил жемчуга.

Подобрал я рубины, сапфиры, алмазы,

Может быть, поведу я по-новому сказы.

И метать стал я жребий, из канувших дней

Вызывая чредою великих мужей.

Много раз направлял я в былое зерцало,

Но лицо Искендера в нем снова мерцало.

Ты поглубже проникни в чреду его дел:

Он мечом, а не только лишь троном владел.

Для иных он, как царь, вечной славы достоин,

Покоритель земель, многоопытный воин.

Для иных, предстоящих пред царским венцом,

Он являлся, вещают они, мудрецом.

А иные Владыку, в смиренье глубоком,

Почитают за праведность божьим пророком. [357] Почитают за праведность божьим пророком — В III веке римские императоры Каракалла и Александр Север действительно ввели официальный культ Александра Македонского, слившийся с культом Юпитера Аммона. Пророком Александр сочтен и в Коране. В этой и предыдущих строках Низами называет три основных раздела «Искендер-наме»: 1) Александр — воин, завоеватель (вся «Книга о славе»), 2) Александр — мудрец, философ (первая половина «Книги о счастье») и 3) Александр — пророк (вторая половина «Книги о счастье»).

Взяв три эти зерна, — вот задача моя,—

Плодоносное дерево выращу я.

Я сперва расскажу про венец Искендеров,

Расскажу о захвате различных кишверов.

А потом о премудрости речь поведу,

По следам летописцев отдамся труду.

Вслед за тем у великого встану порога:

Сан пророка царю был ниспослан от бога.

Я три части явил: в каждой — ценный рудник.

Я к сокровищам каждой чредою проник.

Мир подставит полу. Если клад ему нужен,

Я в нее с трех морей набросаю жемчужин.

И рисунок мой новый всем будет мной дан.

За него жду подарков от множества стран.

Не пристало, чтоб ткани, сравнимые с чудом,

Все покрытые пылью, лежали под спудом.

Где достойный владетель прославленных врат, —

Тех, которые буду расписывать рад?

Я такой их парчой облачу без усилья,

Что из праха земного поднимет он крылья.

Этой книгой, которая будет славна,

Он прославится также на все времена.

Для него она станет надежным престолом,

Вознесенным над бурным, над горестным долом.

Закреплю его имя я словом таким,

Что мирская превратность не справится с ним,

Несмываемым словом, — таким, над которым

Не вольны времена в их струении скором.

Но когда вознесу я в своей мастерской

Прямо к солнцу венец его этой рукой,

Пусть на голову мне благосклонным владыкой

Ниспошлется венец от щедроты великой.

Для прекрасных стихов между всеми людьми

На усладу их душам возник Низами;

И вещает он: «В сказе живительном этом

Скрыт огонь, все умы озаряющий светом».

Пусть друзьям моим светят страницы мои!

От врагов, моя книга, страницы таи!

Наши песни — друзьям. Лютых стрел остриями

Назовем вражий голос, поющий над нами.

Чтобы стали слова мои полными сил,

Я хранителя душ о помоге просил.

Да велит он быть славе над книгой моею!

Да прославит того, кто склонится над нею!

Да восставит над ней он благую звезду,

Чтоб гадающий молвил: «В ней радость найду».

Да подаст он читающим счастья избыток,

Да подаст постигающим сладкий напиток!

Да целит она грудь, что тоской стеснена,

Да отринет печаль от печальных она!

Да излечит больных, да поможет умело

Развязать все узлы многотрудного дела!

Если станет читать ее немощный, — пусть

Станет мощным, читая ее наизусть.

Если взглянет в нее потерявший надежды,

Пусть в надежде опять поднимает он вежды.

И услышал господь эту просьбу мою,

И хвалою за все я ему воздаю.

Все ж мне слаще всего, что в чертоге для пира

Я за трапезой видел властителя мира.

Воду жизни, о кравчий, лей в чашу мою!

Искендера благого я счастье пою.

Пусть в душе моей крепнет великая вера

В то, что дам сей напиток сынам Искендера!

Тот, кто царственной книгой порадует вас,

Так, свой стих воскрешая, свой начал рассказ:

Был властитель румийский. Вседневное счастье

К венценосцу свое проявляло участье.

Это был, всеми славимый, царь Филикус; [358] Это был, всеми славимый, царь Филикус.  — Речь идет о македонском царе Филиппе II (359–336 гг. до н. э.), отце Александра. Арабы передавали имя этого царя «Филифус» (греч. Филиппос). Очевидно, из-за возникшей когда-то неправильной расстановки диакритических точек над буквами арабского алфавита «ф» и «к» в арабских, а затем и персидских источниках появилась форма «Филикус», принятая Низами.

Услужал ему Рум и покорствовал Рус.

Ионийских земель неустанный хранитель,

В Македонии жил этот главный властитель.

Он был правнук Исхака [359] Он был правнук Исхака…  — Исхак — библейский Исаак, сын Иакова (Якуба). Низами возводит родословную македонских царей к Исааку., который рожден

Был Якубом. Над миром господствовал он.

Чтил все новое; думал о всем справедливом,

И с овцой дружный волк был в те годы не дивом.

Так он злых притеснял, что их рот был закрыт,

Что повергнул он Дария [360] Что повергнул он Дария… — Речь идет о Дарие III Кодомане (335–330 гг. до н. э.), последнем правителе из иранской династии Ахеменидов. Потерпев поражение от Александра Македонского, он пытался спастись бегством, но был убит своими сатрапами Бессом и Барзаентом (июль 330 г.). в зависть и в стыд.

Дарий первенства жаждал, и много преданий

Есть о том, как с царя он потребовал дани.

Но румиец, правленья державший бразды,

Предпочел примиренье невзгодам вражды:

С тем, которому счастье прислуживать радо,

В пререканье вступать неразумно, не надо.

Он послал ему дань, чтоб от гнева отвлечь,

И отвел от себя злоумышленный меч.

Дарий — был ублажен изобилием дара.

Царь — укрыл нежный воск от палящего жара.

Но когда Искендера година пришла,

По-иному судьба повернула дела.

Он ударил копьем, — и, не ждавший напасти,

Дарий тотчас утратил всю мощь своей власти.

Старцы Рума составили книгу свою

Про отшельницу, [361] Старцы Рума составили книгу… Про отшельницу…  — Источник этой «румской» легенды о рождении Александра, изложенной у Низами, остается неизвестным. Хорошо известны две другие легенды о его происхождении: египетская, о рождении Александра от жреца Нектанеба, обольстившего его мать, и иранская — о происхождении Александра от Дария II. Обе они придуманы, чтобы обосновать законность власти Александра над Египтом и Ираном, где были распространены теории божественного происхождения и незыблемости власти фараонов и Ахеменидов, поколебленные вторжением македонян. Низами отвергает известные ему «румскую» и «иранскую» версии и утверждает далее: «Искендера отец — Рума праведный царь» — то есть Филипп. жившую в этом краю.

В день, когда материнства был час ей назначен,

Муж был ею потерян и город утрачен.

Подошел разрешиться от бремени срок,

И мученьям ужасным обрек ее рок.

И дитя родилось. И, в глуши умирая,

Мать стонала. Тоске ее не было края.

«Как с тобой свое горе измерим, о сын?

И каким будешь съеден ты зверем, о сын?»

Но забыла б она о слезах и о стоне,

Если б знала, что сын в божьем вскормится лоне.

И что сможет он власти безмерной достичь,

И, царя, обрести тьму бесценных добыч.

И ушла она в мир, непричастный заботам,

А дитяти помог нисходящий к сиротам.

Тот ребенок, что был и бессилен и сир,

Победил силой мысли все страны, весь мир.

Румский царь на охоте стал сразу печален,

Увидав бледный прах возле пыльных развалин.

И увидел он: к женщине мертвой припав,

Тихий никнет младенец меж высохших трав.

Молока не нашедший, сосал он свой палец,

Иль, в тоске по ушедшей, кусал он свой палец [362] …кусал он свой палец.  — Прикусить палец зубами — на Востоке знак удивления, смятения, на чем и построен содержащийся в этом бейте интересный образ..

И рабами царя — как о том говорят —

Был свершен над усопшей печальный обряд.

А ребенка взял на руки царь и, высоко

Приподняв, удивлялся жестокости рока.

Взял его он с собой, полюбил, воспитал,—

И наследником трона сей найденный стал.

Но в душе у дихкана жила еще вера

В то, писал он, что Дарий — отец Искендера.

Но сличил эту запись дихкана я с той,

Что составил приверженец веры святой [363] …приверженец веры святой…  — то есть, вероятно, Фирдоуси, который излагает иранскую версию о происхождении Александра.,

И открыл, к должной правде пылая любовью,

Что к пустому склонялись они баснословью.

И постиг я, собрав все известное встарь:

Искендера отец — Рума праведный царь.

Все напрасное снова отвергнув и снова,

Выбирал я меж слов полновесное слово.

Повествует проживший столь множество дней,

Излагая деянья древнейших царей:

Во дворце Филикуса, на царственном пире,

Появилась невеста, всех сладостней в мире.

Был красив ее шаг и пленителен стан,

Бровь — натянутый лук, косы — черный аркан.

Словно встал кипарис посреди луговины.

Кудри девы — фиалки, ланиты — жасмины.

Жарких полдней пылала она горячей…

Под покровом ресниц мрело пламя очей.

Ароматом кудрей; с их приманкою властной,

Переполнился пир, словно амброю страстной.

Царь свой взор от нее был не в силах отвлечь,

Об одной только дивной была его речь.

И в одну из ночей взял ее он в объятья,

И настал в жаркой мгле миг благого зачатья.

Словно тучей весенней провеяла мгла

И жемчужину в глуби морской зачала.

Девять лун протекло по стезям небосклона,

Плод оставил в свой час материнское лоно.

В ночь родин царь велел, чтоб созвал звездочет

Звездочетов, — узнать, как судьба потечет,

Чтоб открыл ему тайну, чтоб в звездном теченье

Распознал звездных знаков любое значенье.

И пришел предсказателей опытных ряд,

Чтоб вглядеться в тот мир, где созвездья горят.

И, держа пред собой чертежи и приборы,

На движенья светил старцы подняли взоры.

В высшей точке горело созвездие Льва,

На предельный свой блеск обретая права.

Многозвездный Овен, вечно мчащийся к знанью,

Запылав, устремился от знанья к деянью.

Близнецы и Меркурий сошлись, и, ясна,

Близ Тельца и Венеры катилась луна.

Плыл Юпитер к Стрельцу. Высь была не безбурна:

Колебало Весы приближенье Сатурна.

Но воинственный Марс шел и шел на подъем

И вступил в свой шестой, полный славою, дом. [364] И вступил в свой шестой, полный славою, дом — Восточная астрология для каждой планеты отводит два «дома» и определяет дом подъема и дом падения. В своем доме и в подъеме планеты приносят успех. В описанном здесь гороскопе Александра все планеты либо в своем доме, либо в подъеме, и, следовательно, гороскоп предвещает успех, не омраченный никакими неудачами.

Что ж мы скажем на то, что явили созвездья?

Небу — «Слава!». Завистникам — «Ждите возмездья!».

Не дивись же, что звездным велениям в лад

Из ростка распустился невиданный сад.

Звездный ход был разгадан по древним примерам,—

И пришедшего в мир царь назвал Искендером.

Ясно старцам седым семь вещали планет,

Что возьмет он весь мир, что преград ему нет.

Все сказал звездочет обладателю Рума,

Чтоб ушла от Владыки тревожная дума.

В предвкушении благ, славой сына прельщен,

Казначея призвав, сел Владыка на трон.

В светлом сердце царевом тревоги не стало,

И просящим он роздал сокровищ немало.

Славя Месяц душистый, надежд не тая,

Пил он сладкие вина в саду у ручья.

И подрос кипарис, и негаданно рано

Встал на ножки, ступая красивей фазана.

Он из люлечки к луку тянулся; к коню

Он с постельки бросался, подобный огню.

У кормилицы стрел он просил, и в бумагу

Или в шелк их пускал. Проявляя отвагу,

Вырос крепким и, отроком ставши едва,

Выходил он с мечом на огромного льва.

И в седле властно правил он, будто заране

Он бразды всего мира сжимал в своей длани.

Дай мне, кравчий, с вином сок целительных трав:

Хоть стремился я в рай, пил я горечь отрав!

Иль всплывет мой челнок, верный путь выбирая,

Иль пойду я на дно, и достигну я рая.

Отвергающий алчности шумный базар

Принимает весь мир, — как живительный дар.

Он достаток найдет, — нет блаженней удела,

Чем нести мерный труд ежедневного дела.

Будет радость ему долгим веком дана,

Если сдержит он ход своего скакуна.

Он добро расточать не желает без счета

И не ведает вечного скупости гнета.

Все жалеть — это жить в тесноте и с трудом.

Ничего не жалеть — бросить в печку весь дом.

Делай благо себе и родимому дому

Только так, чтоб не делать плохого другому.

Летописец из книги о царствах былых

Взял рассказ, — и его я влагаю в свой стих.

Филикус, осененный судьбою удачной,

Разодевший все царство в наряд новобрачный,

Мудрым сыном был горд; был обрадован он

Тем, что честью владык Искендер наделен,

Что в очах Искендера сиянье блистало,

То, которым блистать его сану пристало.

Всех достойных отцов тем гордятся сердца,

Что достоинством отпрыск достоин отца.

«За науки, мой сын! Высшей ценности камень

Только после граненья проявит свой пламень».

Никумаджис премудрый [365] Никумаджис-премудрый…  — Никомах, придворный врач Филиппа, отец Аристотеля. Принятое Низами начертание «Никумаджис», подобно начертанию «Филикус» (см. сноску 358), получилось из греческого Никомахос путем перестановки точек букв арабского алфавита («дж» и «х»)., а был он отцом

Аристотеля — начал занятья с юнцом.

Сердце отрока речи премудрой внимало,

И наук изучаемых было немало.

Строй всех царственных дел, изощренность искусств,—

Все для силы ума, для кипения чувств.

Царский сын привыкал к тем наукам служенью,

Размышленье над коими — путь к постиженью.

Мудрый старец жемчужину мира повел

В полный славою звездной возвышенный дол.

Он открыл ему высшее. Много ли встретим

Тех, кому довелось открывать это детям?

Целый год достославный царевич свой слух

Лишь к наукам склонял; был он к прочему глух.

Острым разумом в глуби наук проникая,

Он блистал, острословьем людей увлекая.

Аристотель, с царевичем вместе учась,

Помогал ему; крепла их братская связь.

Были знанья отца не к его ли услугам?

И делился он ими с внимательным другом.

Никумаджис, наставник, увидеть был рад,

Что царевича разум — сверкающий клад.

И усилил старанье он в деле науки,—

Ведь сокровища клада дались ему в руки!

Видя небом царевичу данный указ,

Он проник в него зоркостью пристальных глаз.

Пожелав, чтоб и сын упомянут был тоже

В том указе, который всех кладов дороже,—

Вместе с сыном вступил он под царственный кров,

С речью важной и полной пророческих слов:;

«Ты взрастешь до небес, и тебе станет ведом

Путь на быстром коне от ученья к победам.

Всех неправых мечом ты заставишь молчать,

Ты свою в целый мир скоро вдавишь печать.

О державе твоей будут сонмы преданий.

Семь кишверов тебе вышлют пышные дани,

Все державы земли сделав царством одним,

Примешь в руки весь мир, вечным счастьем храним.

Вот тогда-то припомни былые уроки.

Жадность брось — от нее все иные пороки.

Почитая меня, с моим сыном дружи,

Все, чего он достоин, ему окажи.

Согласуй с его мненьем дела своей славы,

Ибо мудрый советник дороже державы.

Ты — счастливый, а в нем верных знаний полет.

Для счастливого знающий — лучший оплот.

Там, где ценится ум, неусыпное счастье

Тотчас в судьбах правителя примет участье.

И удача, сверкая, умножит свой свет,

Если примет от мудрости должный совет.

Чтоб достичь до луны многославным престолом,

По ступеням науки всходи ты над долом».

И царевич дал руку учителю в знак,

Что он выполнит все. И он вымолвил так:

«Верь, лишь только свой трон я воздвигну над миром,

Сын твой будет моим неизменным везиром.

Я советов его не отвергну, о нет!

Размышляя, приму его каждый совет».

Да! Когда для него стало царство готово,

Искендер, воцарившись, сдержал свое слово.

Разгадал Никумаджис — глава мудрецов,—

Что дитя это сломит любых гордецов,

И чертеж ему дал, [366] И чертеж ему дал…  — Речь идет об особой каббалистической «таблице побежденного и победителя». В этой таблице в клетки внесен ряд букв арабского алфавита, часть нанесена черным цветом, часть красным, часть зеленым. Вычислив по цифровому значению арабских букв цифровое значение имен соперников в каком-нибудь конфликте, затем, пользуясь таблицей, производят вычисление результата борьбы. Красная буква предвещает победу, черная — поражение, зеленая — борьба закончится вничью. Образцы подобных таблиц до нас дошли. — тот, в котором для взора

Были явственны знаки побед и позора.

«Все, — сказал он, — исчисля, вот в эти лучи

Имя вражье и также свое заключи.

В дни войны ты все линии строго исследуй,

Узнавая, чей круг обозначен победой.

Увидав, что врагу служат эти черты,

Устрашайся того, кто сильнее, чем ты».

Мудрый труд почитая услугой большою,

Взял чертеж Искендер с благодарной душою.

И в грядущем, средь бурных и радостных дней,

Он заранее знал о победе своей.

Так он жил, преисполнен огня и терпенья,

И котлы всех наук доводил до кипенья.

И затем, что он к мудрости был устремлен,

О всех старцах премудрых заботился он.

В деле каждом считался он с мастером дела,—

Потому-то удач и достиг он предела.

А царевича сверстник, наперсник и друг

Изучал всех искусств обольстительный круг.

Очень ласковым был он всегда с Искендером,

В дружелюбье служа ему должным примером.

И не мог без него Искендер повелеть

Даже слугам на вертел насаживать снедь.

К Аристотелю шел он всегда за советом,

Все дела озарял его разума светом.

И над высями гор продолжал небосвод

Свой извечный, крутящийся, медленный ход;

И ушел Филикус из пристанища праха,

И наследного свет заблистал шаханшаха.

Что есть мир? Ты не чти его смертных путей.

Уходи от его кровожадных когтей.

Это древо с шестью сторонами четыре

Держат корня. [367] Это древо с шестью сторонами четыре // Держат корня…  — Древо — мир, в котором имеется шесть направлений, корни — четыре элемента — огонь, ветер, вода и земля. Мы, пленники, распяты в мире.

Веют вихри, и листья на дереве том

Увядают, — и падает лист за листом.

Любование садом земным скоротечно.

Нет людей, что в саду оставались бы вечно.

И взрастают посевы своею чредой.

Всходит к небу один, смотрит в землю другой.

Ты желаешь иль нет, — здесь не будешь ты доле,

Чем другие. Не думай о собственной воле!

У людей своевольных — так было досель —

На базаре воры вырезают кошель.

Ты у мира в долгу — всех гнетет он сурово.

Что ж! Отдай ему долг и уйди от скупого.

Шорник шел с кузнецом; их задача была

Получить старый долг от больного осла.

Сбросил серый седло со спины своей хилой,

С ног подковы стряхнул с неожиданной силой

И, свободно дыша, все отдавши долги,

Отдохнул. Смертный! Так же себе помоги!

Пылен путь бытия. Без печали и страха

Кинь свой долг и уйди от пылящего праха.

И везира призвал царь великого Рума,

Чтоб открыть ему все, что таит его дума.

«Стынет войска душа, хоть была горяча,

Стала боем сыта, не вкусивши меча.

Где ж мои храбрецы? Все обдумаем строго,

В битвах всадник один сделать сможет немного.

Больше нет в моем войске бестрепетных душ,

Потому что убит был наш Тутиануш.

Всех смутил этот зиндж, выпив страшную чашу,

Страх объемлет и пеших, и конницу нашу.

Если все мое войско в испуге, — к чему

Прибегать мне напрасно к мечу своему?

Коль румийцев страшиться враги перестанут,—

Как слоны боевые в бою они станут.

Укажи мне уловку, чтоб зинджеи опять

Устрашить и в бою опрокинуть и смять.

Я в нежданной беде! В деле горестном этом

Помоги мне! Приди ко мне с мудрым советом».

И, исполненный опыта, знающий мир,

Так сказал Искендеру премудрый везир:

«Государь! Твой рассудок — твой верный водитель,

Слава — спутница, меч — нападающий мститель.

Сотворивший весь мир и надир и зенит —

Пусть водителя дивного вечно хранит!

Пусть твой путь по горам, по равнинам и водам

Бирюзовым всегда осеняет он сводом!

Зинджи — змеи, считать их за равных — обман.

Каждый зиндж — это черный и злой Ариман.

Не дивись, что румийцы, увидя их скулы,

Заметались: мы — рыбы, а зинджи — акулы.

Смерть в полоне — страшна. Примиримся ли с ней?

Людоедство, однако, всем людям — страшней.

Помирись мы с собачьими, злыми сердцами,—

Нас мудрец ни один не сочтет мудрецами.

Если мы отойдем, не вступив с ними в бой,

Отдадим целый мир мы врагам на разбой.

Если в недруге нашем пропала б отвага,

Мог узреть бы в посланце немало он блага.

Но в нем разума нет, нет препятствий для зла,

И убьет он, бесспорно, любого посла.

Надо, хитро за ними последовав следом,

Стать на время тебе в их глазах людоедом.

Надо несколько зинджей схватить на пути,

И связать, и тайком в твой шатер привести.

Пусть их наземь швырнут пред властителем Рума;

Притворись, что душа твоя зла и угрюма.

Повели, чтоб снесли одну голову с плеч

И послали в поварню зажарить иль спечь.

Иль воскликни по-зинджски: «Пусть лакомство это

Будет быстро в поварне на вертел надето!»

И пускай твой приказ будет стольнику дан,

Чтоб отобран был поваром черный баран.

И пусть блюдо тебе с головою барана

Подадут без костей. Не узнают обмана.

Кожу черную рви и с глотками вина

Жуй ее, наслаждаясь, она ведь вкусна.

И мозги ты потребуй и молви: «О, чудо!

Несравнимо ни с чем это нежное блюдо!

Если б раньше я знал эту сладкую снедь!

Да! Прославленный повар мой должен краснеть,

Что откармливал мне только белых! Отныне

Жарьте мне только зинджей! Их много в пустыне…»

Пусть проведает царственный их людоед,

Что и ты — людоед. Пусть боится он бед!

В опасенье расстанется с яростным жаром,

Ведь железо железным смягчают ударом.

Если выполним ловко мы этот прием,

Чернокожих воителей мы разобьем.

Нам волками указана волчья повадка.

Глупость глупостью гни, — это верная хватка».

Приказал Искендер, чтобы воинов ряд

Для набега сомкнулся в единый отряд.

Надо пленных добыть. Те, что будут в отряде,

Пусть у самых дорог притаятся в засаде.

Смельчаки снарядились; недолго вдали

Оставались, — и пленных они привели.

Царской ставки начальник их принял и сразу

Их направил к царю, повинуясь указу.

Были злобны их лица, насуплена бровь,

А на черных затылках — багровая кровь.

Царь, похожий на льва, весь порыв исступленья,

Словно лев, в чьих когтях сжата шея оленя,

Зарычал и велел, страшно хмуря свой лик,

Одному из плененных снять голову вмиг.

Сняли голову, крикнули повару: «Живо

Приготовь для царя!» И пошли торопливо,

И сказали в поварне подробно о том,

Что на блюде царю поднести золотом.

Задрожали, увидев сей царский обычай,

Те, что стали такого владыки добычей.

Повелел государь, будто кончив труды,

Чтоб циновку постлали ему для еды.

И внесли ему то, что решили заране

(Ведь внимающий помнит о черном баране).

И в глазах у царя словно ярость была.

Рвал он мясо, как лев, рвущий шкуру осла.

И, насытившись, чмокал губами: он мяса,

Мол, не ведал вкусней. «Надо взять для припаса

Больше зинджей, — он молвил, — так зинджи вкусны,

Что мне яства другие совсем не нужны.

Чтобы окорок зинджский всегда мне давали!

Снедь, подобную этой, мы сыщем едва ли!»

Так баранье жаркое съел доблестный шах,

Ввергнув зинджей обманом в мучительный страх.

Напугав их змеиной повадкой своею,

Царь пустил этих змей к их верховному змею.

И к царю чернокожему зинджи толпой

Прибежали и подняли горестный вой:

«Не людской он породы! Он злей крокодила!

Это лапа дракона наш край захватила!

Так «зинджатину» ест он, как мы, — о, печаль! —

Сами зинджи, едим только вкусный миндаль.

Так он голову зинджа, отрезав от стана,

Поедает, как мы поедаем барана».

Все кричат и вопят, но кричи не кричи —

Темный войлок полез из-под яркой парчи.

Черный вождь приуныл. И, пылавшее ало,

Пламя черных вояк, закрутясь, потухало.

Дай мне, кравчий, вина, — мне с вином веселей!

Исцеляют вином всех недужных мужей.

Я вином опьянюсь, позабыв о кручине;

Блещет солнечный свет в его ярком рубине.

Люди ищут; желания свойственны им.

Этот — к морю, тот — к жемчугу страстью томим,

Но не вижу людей — хоть не стал я незрячим,—

Устремленных к учителю сердцем горячим.

И вот я, соловей, тем прохожим не рад,

Что в словах назиданья не ищут отрад.

Этой песни своей утешаемый ладом,

Не стремлюсь я к морям, к их неверным усладам.

И когда я, на миг сад покинувши свой,

Поднимаю в руке апельсин огневой [369] Поднимаю в руке апельсин огневой…  — то есть новую поэму, с которой Низами выходит из своего уединения к людям.,—

Ни хмельных я, ни жаждущих трезвых, которым

Мог бы дать этот плод, не найду своим взором.

И тогда, под охрану тенистых оград,

Возвращаюсь я снова в свой радостный сад

И, предавшись его благодатным отрадам,

Услаждаю свой разум живительным садом.

Вняв мобедам древнейшим, повел свой рассказ

Мастер слов, за алмазом гранящий алмаз:

Черных зинджей сломивший, достигнувший цели,

Отдыхал Искендер, и царя лицезрели

То вкушавшим отраду спокойного сна,

То с веселою чашей хмельного вина.

В день веселый Новруза склонившийся к чаше

Царь поющим внимал, и звучали все краше

Звуки песен, — и сладких напитков ключи

Кравчий лил в его чашу в отрадной ночи.

Исполнять все желанья — единственным делом

Это стало царю, с его светлым уделом.

И Воитель, пред кем преклонялись цари,

Пировал безмятежно до самой зари.

И среди мудрецов, с ним пирующих рядом,

Он весь мир озирал справедливости взглядом.

И беседу вели, струнный слушая звон,

Аристотель — над кубком, над чашей — Платон.

И, ласкавшую слух красотою размера,

Пел певец свою песнь про царя Искендера:

«О защитник и царь, все печали забудь!

Будь венчанным всегда! Вечно радостным будь!

Пей за счастье свое только чистые вина.

Для чего то вино, где воды половина?

Время дней молодых для услады дано.

Словно пурпур, горит огневое вино.

Если юность дана, — все исполнено блага.

С нею вечно дружна виноградная влага.

Если выполнил все твой сверкающий меч,—

Должен сердце свое ты к усладам привлечь.

Под защиту свою взять весь мир тебе надо.

Людям в каждом краю в этом будет отрада.

Тронул черных, о царь, — ты и белых затронь! [370] Тронул черных, о царь — ты и белых затронь! — то есть, если ты победил зинджей, то почему бы теперь тебе не завоевать и Иран?

Для стремлений твоих пегий надобен конь.

Весь наш мир ты займи — он тебе предназначен,—

Стяг всей власти возьми, — он тебе предназначен».

От всей дани врагов и даров египтян

Искандер ликованием был обуян.

Он подумал: всех недругов, поздно иль рано,

Он повергнет и дани возьмет с Хорасана.

В Руме, в Сирии, полный играющих сил,

Он бы всех своей дланью легко поразил.

Чтобы Дарий на дань уже не был в надежде,

Все просил он обратно, что дал ему прежде.

Юной силою полон был царь Искендер.

За кишвером решил покорить он кишвер.

Не унизит он впредь ему данного сана!

Препоясался царь на сверженье Ирана.

Если дерево мощно возносит главу,

Рядом с ним все деревья теряют листву.

Как-то раз на охоте, у горных подножий,

Ехал царь; был он весел, а день был погожий.

И, покинувши степи, преследуя дичь,

Поднялся он на взгорье, чтоб цели достичь.

Так сияя, как солнце, в величье веселом,

Он скакал по горам и по низменным долам.

И когда он поднялся на выступы скал,

Где меж дичи обильной, стреляя, скакал,—

На скале он заметил — дрались куропатки.

Никогда он не видывал яростней схватки!

Эта — клювом бьет в лоб, та — неистово, зло

Рвет когтистою лапою вражье крыло.

К ним пригнавши коня, на обрыве высоком

Их разглядывал царь своим пристальным оком.

Так дрались куропатки, сраженьем горя,

Что спугнуть не смогло их движенье царя.

«Что вселило в них ярость?» — подумал Великий,

В удивленье большом бой увидевши дикий.

Выбрав птицу, ей дав свое имя, судьбу

Он свою вопрошал. Он смотрел на борьбу.

Про другую из птиц тихо вымолвив: «Дарий»,—

Думал царь о борьбе и о каждом ударе.

Долго птицы дрались. Та и эта — смела,

Но победа одной все же близкой была.

Победила, конец положившая бою,

Та, которую царь счел своею судьбою.

И, увидев свой рок в этом лютом бою,

Счел он верной грядущую славу свою.

Горделиво встряхнувшись, расправила крылья

Победившая птица, взлетев без усилья.

Но не знала она о могучем орле.

Он ей шею свернул. Он стерег на скале.

Что ж! Душа Искендера не стала угрюма:

Вмиг печаль отогнал царь великого Рума.

Дух и тело — ничто! Что их скорби и гнет?

Столь отраден царю был победный полет!

Поведет его рок по счастливому следу!

Дарий будет сражен! Царь предвидел победу,

Хоть он ведал, что счастья победного дни

Ненадолго блеснут: ненадежны они.

Прорубили меж скал этих некогда люди

Арку дивную, — всюду твердили о чуде,—

От нее, что вздымалась в заоблачный свет,

Получал вопрошающий громкий ответ:

Гулким голосом скал, схожим с гулом потока,

Открывалось ему предвещание рока.

И велел Искендер, чтоб ученый сыскал

Все грядущее в вещем звучании скал,

Чтобы стал ему срок схваток яростных ведом,

Чтоб узнал — приведут ли сраженья к победам.

И спросил у гудящего свода мудрец

О войне и каков ее будет конец.

Не на горе ли царь предан ярому пылу:

Он могучего Дария сломит ли силу?

«Сломит силу», — послышалось. Этот ответ

Заключал предвещанье и должный совет.

И царю этот край, эти вещие горы

Стали твердой и мощною точкой опоры.

И погнал он коня от равнин и от скал,—

В край веселых пиров в тот же день прискакал.

И созвал он совет. Кипарисом красивым

Он казался, и ликом сиял он счастливым.

Он повел свою речь о содеянном им

И о том, что в сражениях непобедим.

«Если я, в своей силе прекраснее бури,

Свой приподнял венец до небесной лазури,

Для чего вымогателям дань посылать?

Для чего унижаться и мира желать?

Что мне Дарий! И в чем для победы препона!

Славный трон мой не хуже иранского трона!

Он в венце? Ну так что же! А я вот — с мечом,

Если есть у нас меч, и венец мы возьмем!

На меня пусть он бросит огромные рати!

Пусть! Защита — в дарованной мне благодати.

Надо мною небес распростерлась рука,

Путь мой праведен, единодушны войска.

Те войска, что я шлю на моря и на сушу,

Представляют собой неделимую душу.

Расколоться скале, если трещина есть.

От раскола в войсках гибнет ратная честь.

Мне поможет судьба. Что ж я медлил дотоле?

Поднимусь и воссяду на вражьем престоле.

Мне ли данником Дария следует быть?

То, что подать мы слали, пора позабыть.

О мужи хитроумные, молвите слово!

Нет ли в помысле этом чего-либо злого?

Вы для распри с Ираном найдите предлог,

Вы откройте мне все, чтобы взвесить я смог».

Те, что видят великих деяний исходы,

Стали славить царя благотворные годы:

«До поры, пока в звездах течет небосвод

И судьбу предвещает их медленный ход,

Да блестишь меж созвездий ты вечною славой,

Словно месяц, являя свой лик величавый!

Проницателен ты, ты прозреньем силен,

И небесною благостью ты осенен!

Будь повсюду, где б ни был, единым владыкой

И, чего б ни искал, будь с добычей великой!

О исполненный знанья! О мудрости свет!

Нам судьбой указуется должный ответ.

Вот решенье. Оно всем нам кажется верным:

Ты не действуй, о царь, в нетерпенье безмерном.

Выжидай, — ведь когда этот выступит враг,

Быстрым сдержишь мечом его дерзостный шаг.

Вскинешь меч — и твой враг — ты ведь небу дороже —

Потеряет свой меч, да и голову тоже.

Если к мощному льву устремится олень,—

Жертву примет земля в этот яростный день.

Дарий мощен в пирах. Если ж выйдет он к бою,

То ручьем его кровь потечет пред тобою.

Больше войска, чем он, ты сумеешь собрать.

Ты возьмешь с него дань, коль сильней твоя рать.

Ты спешишь в долы зинджей, к пустыне их дальней,

Он спешит в тесноту знойной, сладостной спальни.

Ты — в заботах о вере, он — сеет обман.

Ты — крылатый архангел, а он — Ариман.

Ты — с мечом, он — с вином. Вас равнять мог бы кто же?

Ты — врагов подавлял, он — продавливал ложе.

Справедлив ты и благ, злее молота он.

Ты — для славы весы, а для золота — он.

Ты — не дремлешь, о царь, он — простерт без сознанья.

Ты — рождаешь добро, он — рождает страданья.

Знаем всё о войсках его, о городах.

Нет к нему тяготения в добрых сердцах.

Он добьется своим притеснением ярым:

Встанет мрак над его отшумевшим базаром.

А за ласки твои, за твой праведный суд

Все до неба седьмого тебя вознесут.

Для чего же в борьбе изнуряться напрасной?

Ложь сама погибает от правды прекрасной.

Твое счастье с тобою. Светло впереди.

На престоле своем безмятежно сиди.

Ты к корыстным делам проявляй безучастье.

Нет победы в деньгах, не в имуществе — счастье.

Только смелый царит, прославляясь навек.

Все иное — ничто, и ничто — человек.

Ведь не каждый возвысится. Помнить мы будем

Только тех, кто для блага является к людям.

Грозный лев потому стал подобьем царей,

Что добычей своей наделяет зверей.

Что тебе города, и вершины, и степи,

Если, мир обретя, ты замкнешь его в цепи?

Завоеванный мир можешь благом назвать,

Если занял весь мир, чтоб его раздавать.

Благородный повсюду находит помогу.

Не уходит никто за ничтожным в дорогу.

И тому, у кого лишь сырая квашня,

Хлеб готовый дадут до ближайшего дня.

Мы с тобой в нашем царстве величьем владеем.

У врага — только клад, охраняемый змеем.

Он — что гром, ты же молний разящих полет.

Он — хранитель казны, ты — источник щедрот.

Твой отец был что лев. Хоть исполнен был чести,

Непоспешно за меч он хватался для мести.

Ловчий львов! Ничего ты врагу не спускал,

Извлекая мечом кровь из каменных скал.

И когда сотни зинджей, подняв свои дроты,

На тебя, словно дивы, стремили полеты,—

Пред тобою, как твой изобильный улов,

Что метнули они? Только сотни голов!

Если ты встал горой перед черным потоком,

Ты посмотришь на капли презрительным оком.

Крокодилу, сломившему злого слона,

Не для трудных сражений косуля дана.

Ведь онагры бегут, тигров тронуть не смея,

Не пойдет муравей на могучего змея.

И орлу, на ягнят устремившему взгляд,

Лишь пустая забава — налет на цыплят.

Тот, кто прахом рожден, пред избранником-шахом

Повелением неба становится прахом.

Ты — носитель всевластья, и мнится всем нам:

Недруг — рана земли, ты — целебный бальзам.

Так о славе твоей свод промолвил всезвездный,

Что твой враг не избегнет назначенной бездны.

Так он ясно сказал, что в грядущей борьбе

Одоленья венец предназначен тебе.

И когда в свой чертеж ты вглядишься, [371]И когда в свой чертеж ты вглядишься…  — См. сноску 366 — о каббалистической таблице.

Всеславиый, То большую победу увидишь ты явной.

В дни, когда Пеленгер, черных зинджей глава,

Обладал еще силою черного льва,

Мы исчислили все надлежащие числа

И узнали: над ним злая гибель нависла.

Если то исчисленье нам все предрекло,

То и ныне добро мы предвидим и зло».

Вняв благим пожеланьям и слову совета,

Царь готовиться стал к покорению света.

И везде, где он брался за чашу иль меч,

Предвещала добро ему звездная речь.

Указаний счастливых ищи, ведь готово

Послужить нам на благо счастливое слово,

Но о знаках недобрых не лучше ль молчать? [372] Но о знаках недобрых не лучше ль молчать? — По мнению Низами, астрологи могут верно предсказать судьбу, но они не в силах изменить ее, она все равно постигнет человека. Так уж лучше молчать о дурных предсказаниях — ведь бед не избежать, они все равно постигнут несчастного.

Пусть же все их укроет молчанья печать.

Виночерпий, приди! Дух поникнувший мой

Ты пурпурным вином от печали омой.

Дай в саду моем травам сияньем единым

Заблестеть с этим сладким и ярким рубином!

Есть блаженные дни: чуть развеется мгла,

В твои мысли проникнут благие дела,—

И все то, что создашь, что упрочишь с отрадой,

В долгой жизни твоей тебе станет наградой.

Из тумана предчувствий поднявши чело,

Зришь по звездам: грядущее будет светло.

И во мраке заблещет нам радостный случай:

Светлый дождь посылается сумрачной тучей.

Двери помощи, друг, пред собой не закрой,

И тоска и печаль нам полезны порой.

Наши тяжкие вздохи — источник надежды:

Внемлет им сам господь, к нам склоняющий вежды.

Ты не хмурь свои брови в предчувствии бед,—

Посмотрись лучше в зеркало славных побед.

Блеск румийской парчи возвратя восприятью,

Так рассказчик начало скрепляет печатью:

Когда смог Искендер всех к румийцам привлечь,

Миру зеркалом стал его царственный меч.

Чтоб земля, как невеста, надела уборы,

Ведь бросать на свой образ ей надобно взоры.

До царя Искендера не знали зеркал,

Но указ его царский к ним путь изыскал.

Серебро вместе с золотом сплавили. Сплаву

Дали блеск. Налощили поверхность на славу,

Но хоть сплав и сиял золотистым огнем,

Отражения чистого не было в нем.

Мастера много разного брали металла,

И негодный металл их рука отметала,

Но железо [373] Но железо…  — До изобретения стеклянного зеркала с ртутной амальгамой зеркала делали из полированного железа., им всем с отраженьем представ,

Доказало, что в нем есть им нужный состав.

И ковач, помышляя о зеркале плоском,

Создал гладь, отражавшую все своим лоском.

Чтя весь мир, взял художник сверкающий лист

И увидел, что мир в нем и ясен и чист.

Но нашли очерк зеркала все же не сразу,

В нем неверным сперва все мерещилось глазу.

В узком зеркале — узкий увидели лик,

А в широком — широкий пред взором возник.

И четыре угла не годились. И странным

И неточным был мир на листе шестигранном.

И для зеркала круглое было дано

Очертанье. Таким и осталось оно.

Как бы круглое зеркало длань ни вздымало,

Отражение в нем не менялось нимало.

Так железо, блистающим водам под стать,

Царь принудил в созданье своем заблистать.

Если смотришь ты в зеркало, — значит, примера

Все еще не забыл ты царя Искендера.

В день, когда в круглом зеркале грубый состав

Стал сиять и железо смягчило свой нрав,

Первым царь поглядел на поверхность благую.

Изумила одна драгоценность другую,—

И, лица своего увидавши овал,

Краю зеркала царь поцелуй даровал.

И невесты с тех пор — есть на то указанья —

Перед свадьбою зеркалу дарят лобзанья.

Но ведь каждый любое предпринял бы дело,

Лишь бы только несчастье врагов одолело.

Круговой своей чаши, о кравчий, огнем

Дай сиянье всему, я мечтаю о нем:

Этот пламень сжигает в рубиновой чаше

Все печали, что в сердце мы приняли наше.

Хоть на этой земле нам отраден привал,

Но спешащий коня сам огнем подковал.

Две калитки в саду, столь отрадном для взора,

Но железного нет на калитках затвора.

Ты, в калитку войдя, оглядись: впереди

Есть другая калитка; побудь, — и уйди.

Не безмерно люби ароматную розу,

Неизбежной разлуки припомни угрозу.

Береги свой счастливый, свой нынешний день.

Все былое — ничто, все грядущее — тень.

Этот путь не для радости нам назначали,

А, быть может, для горести и для печали.

Пригласили на свадебку ослика — он

И воды натаскал, и мешком нагружен.

Вот что этому вслед стихотворцем радивым

Было явлено всем в его слове правдивом:

Светлый день отснял, и покровом густым

Скрыл его полыханье полуночный дым,

И луною, чтоб радовать смертные очи,

Приукрасился сумрак спустившейся ночи.

На переднем краю всех частей войсковых

До утра были зорки глаза часовых.

Караулы кружили, как жерновы. В скалах

Куропаток будили. Немало усталых,

В тяжкой дреме узрев боевого слона,

Застонав, пробуждались от страшного сна.

Отдыхало бойца распростертое тело,

Но забвенье к нему все ж прийти не хотело.

И молились войска, чтобы дольше текла,

Бесконечно текла полуночная мгла,

Чтобы день заслонила она им собою,

Чтобы долго не звал он их к новому бою.

А цари размышляли, томительный гнев

Друг на друга в безмолвии преодолев:

«День взойдет, о своем вспомнив светлом начале,

Чтоб от черного белое мы отличали,—

И мы рядом поедем; на кратком пути

К примирению путь мы сумеем найти.

Повод к поводу, между войсками, по лугу

Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу».

Но советники Дарию дали совет,

Угасивший благого намеренья свет.

Не воспринял никто столь возможного блага.

Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага!

Ведь румиец поранен; в борении с ним

Превосходство бесспорное мы сохраним.

Выйдем завтра на бой, — и в сраженье упорном

Всех уложим румийцев на поле просторном».

Так сказали одни, а другие мужи

Предлагали дорогу уловок и лжи.

Два злодея за битву свой подняли голос:

«Не падет ни один повелителя волос!»

Но и царь Искендер, под луной, в тишине,

По-иному подумал о завтрашнем дне.

Рядом — опытных двух полководцев подмога,

Но ясна и ему полководства дорога.

И открыл он соратникам душу свою:

«День взойдет — и мы завтра, в Мосульском краю,

Вновь приступим к достойному, к славному бою,

Мышцы нашей души укрепляя борьбою.

Если мы победим — мы над миром царим.

Если Дарий — то царство возглавится им.

Судный день всем живущим неведом грядущий,

Все ж на завтра его нам назначил всесущий».

И лежали бойцы, видя страшные сны,

Предвещаньем и ужасом темным полны.

Двери света раскрылись над ближней горою,

И блеснула вселенная новой игрою:

Просо звезд замесив, мир украсивши наш,

Испекла она в небе горячий лаваш [374] …горячий лаваш — то есть солнце..

И войска задрожали, что тяжкие горы,

И в смятенье пришли все земные просторы.

Царь из рода Бахмана, восстав ото сна,

Чтоб удача была ему в руки дана,

Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи,—

Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи.

Сотни гор из булата воздвиг он [375] Сотни гор из булата воздвиг он…  — Так Низами описывает построение войск., и клад

Он решил сохранять между этих оград.

Кончив с правым крылом, озаботился левым,

И оно для врага станет смерти посевом.

Крылья в землю вросли: был придержан их пыл.

Недвижим был железный, незыблемый тыл.

Дарий встал в сердцевине отряда, и, вея,

Возвышалось над ним знамя древнего Кея.

Искендер взял на бой свой нетронутый меч,

К смертной схватке сумел он его приберечь.

Всем храбрейшим, овеянным воинской славой,

Приказал он идти у руки своей правой.

Многим лучникам, левой стрелявшим рукой,

Быть он слева велел; и порядок такой

Он назначил для тех, кто и службой примерной,

И всей силой охраною был ему верной:

Вкруг него встать стеною, — не то что вчера.

Был он словно булат, был он словно гора.

Огласился простор несмолкаемым криком.

Небеса возвестили о гневе великом.

Зарычала труба, как встревоженный лев,

Смелый змей заплясал. И заплакал напев

Исступленно вопящего тюркского ная,

Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя.

На слонах так взгремели литавры, что в Нил

Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил.

Так завыла труба, что у лучников многих

На бегу подкосились от ужаса ноги.

Гром такой от пустых барабанов пошел,

Что качнулись все горы, зазыблился дол.

Копья были в жару, — и, как будто в недуге,

Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги.

Ливень стрел стал неистов, и стал он таков,

Что про дождь свой забыла гряда облаков.

Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути,

Разбегались бойцы с торопливостью ртути.

Столько копий булатных вонзилось в тела,

Что в горах за скалою дрожала скала.

Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости,

Что рассыпались гор загремевшие кости.

Столько стрел в колесо небосвода вошло,

Что оно быть поспешным никак не могло.

Так стремились к устам остроклювые дроты,

Что устам и дышать уж не стало охоты.

Стали копья шипами запретных оград,

А щиты — словно полный тюльпанами сад.

Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья!

И не стало исхода, не стало спасенья,

Столько всадники яростных бросили стрел,

Что бросали колчан: он уже опустел.

И тела громоздились потомков Адама,

И работала смерть, и быстра и упряма.

О себе на побоище каждый радел.

Кто подумал о том, сколько брошенных тел!

Кто в одежде печали готовится к бою?

Только синий кафтан [376] Только синий кафтан…  — синий цвет — цвет траура. под кольчугой иною.

Речь прекрасная, помню, была мне слышна,—

Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна».

Смерть убьет одного, а заплачет весь город,

Разорвет на себе он в отчаянье ворот,

А весь город умрет где-то там вдалеке,

И никто не заплачет в глубокой тоске.

Столько мертвых простерлось на горестном лоне,

Что пред страшной преградою пятились кони.

И на Тигре кровавом, — как желтый цветок,

Отраженного солнца качался челнок.

Но румийские копья в сраженье сверкали

Горячей, чем заката багряные дали.

Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал,

Что согрел сердцевину насупленных скал.

Так враги развернули меж грома и гула

Судный день на прекрасной равнине Мосула.

Рассыпа́лись отряды иранцев, и прах

Всю равнину покрыл. Был один шаханшах.

Позабыло о нем его войско. Упорно

Продолжалась борьба. В поле стало просторно.

Нелюбим был придворными Дарий, — и он

Их заботою не был в бою окружен.

И внезапно, мечами ударив с размаху,

Нанесли двое низких ранение шаху.

Наземь Дарий повергся — его не спасут,—

Над смятенной землей начался Страшный суд.

Сотрясая простор, пало дерево Кея. [377] Сотрясая простор, пало дерево Кея…  — то есть древо иранских царей — Кеев, Кеянидов — пало. С падением и смертью Дария их род пал, прекратился.

Тело, корчась, лежало, в крови багровея.

Тело мучилось в горе, в нежданной беде.

Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде.

Поспешили убийцы к царю Искендеру

И сказали: «Мы приняли должную меру.

Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь,

Для тебя мы властителя пролили кровь.

Лишь удар нанесли, — и прошло его время.

Он целует сейчас твое царское стремя.

На него погляди, больше нет в нем огня.

Омочи его кровью копыта коня.

Мы исполнили все, что тебе обещали,

Ты нам повода также не дай для печали:

Передай в наши руки обещанный клад,

Мы стоим в ожидании щедрых наград».

Искендер, увидав, что два эти злодея

На убийство владыки пошли, не робея,

Что при них и ему безопасности нет,—

Пожалел, что он дал им свой царский обет.

Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе,—

Неизбежно пребудет в печали и в страхе.

И спросил Искендер: «Изнемогший от ран,

Где простерт покоритель народов и стран?»

И злодеи туда привели государя,

Где ударом злодейским повержен был Дарий.

Искендер не увидел, взглянувши вокруг,

Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг.

Что пришел шаханшаху конец — он увидел,

Что во прахе был кейский венец [378] …кейский венец…  — то есть древняя корона Кеянидов. — он увидел.

Муравьем был великий убит Соломон!

Перед мошкой простерся поверженный слон!

Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам.

Мрак над медным раскинулся Исфендиаром.

Феридуна весна и Джемшида цветник

Уничтожены: ветер осенний возник!

Где наследная грамота, род Кей-Кобада?

Лист летит за листом, — нету с бурею слада!

И спешит Искендер, вмиг покинув седло,

К исполину во прахе и хмурит чело.

И кричит он толпе подбежавших придворных:

«Заточить полководцев, предателей черных,

Нечестивцев, кичливых приспешников зла,

Поразивших венчанного из-за угла!»

Он склонился к царю, как склоняются к другу,

Расстегнул он его боевую кольчугу,

Головы его мрак на колен своих свет

Положил, — и такому участью в ответ

Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах:

«Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах

Животворного пламени. Пробил мой час.

Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас.

Так ударил мне в бок свод небесный недобрый,

Что глубоко вдавил и разбил мои ребра.

О неведомый витязь, свой бок отстрани

От кровавого бока: ушли мои дни,

И разодран мой бок наподобие тучи.

Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий…

Ты властителя голову трогать не смей

И не смейся: судьба насмеялась над ней.

Чья рука протянулась, дотронуться смея

До венца — до наследья великого Кея?

Береги свою длань. Еще светится день.

Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень.

Небосвод мой померк, день мой бледный недолог,

Так набрось на меня ты лазоревый полог.

Не гляди: кипарис распростертый ослаб.

Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб.

Не томи состраданьем: я в узах, я пленный.

Ты в молитве меня поминай неизменной.

Я — венец всей земли, смертной муки не множь:

Если я задрожу — мир повергнется в дрожь.

Уходи! И, заснув, я все связи нарушу.

Праху — тело отдам, небесам — свою душу.

Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет

Страшной бурей вращающийся небосвод.

Истекает мой день… уходи. Хоть мгновенье

Одиночества дай… Мне желанно забвенье.

Если вздумал венец мой, себе на беду,

Ты похитить, — помедли… ведь я отойду.

А когда отрешусь я от мира, — ну что же! —

Унесешь мой венец, мою голову тоже».

Искендер застонал: «О великий! О шах!

Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах!

Почему к твоему я припал изголовью

И забрызган твой лик твоей царскою кровью!

Но к чему эти жалобы? Все свершено!

Что стенанье? Тебе не поможет оно!

Если б к звездам поднялся челом ты венчанным,

Я служеньем служил бы тебе неустанным.

Но у моря — ко мне снисходительным будь! —

Я стою в волнах крови, — в крови я по грудь.

Если б я заблудился иль было б разбито

На пути роковом Вороного копыто,

Может статься, твой вздох не терзал бы меня.

И такого не знал бы я страшного дня…

Я клянусь! Я творцу открывал свою душу,

Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу.

Но ведь камень внезапный упал на стекло.

Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло.

Ведь остался из отпрысков Исфендиара

Ты один! О, когда бы, мгновенна и яра,

Смерть меня сокрушила и я бы притих

С побледневшим челом на коленах твоих!

Но напрасны моления! Ранее срока

Мы не вымолим смерти у грозного Рока.

Каждый волос главы наклоненной твоей

Сотен тысяч венцов мне милей и ценней.

Если б снадобье было от гибельной раны,

Я, узнавши о нем, все объехал бы страны.

Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет,

Если Дария больше над царствами нет!

В кровь себя истерзай над престолом, который

Опустел, над венцом, что не радует взоры!

Да исчезнет навек смертоносный цветник!

Весь в шипах садовод, — он в крови, он поник!

Грозен мир, им повержен безжалостно Дарий:

Подавая нам дар, яд скрывает он в даре.

Нету силы помочь кипарису, и плач

Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь!

В чем желанье твое? Подними ко мне вежды.

Что пугает тебя? Что дарует надежды?

Прикажи мне, что хочешь: обет я даю,

Что с покорностью выполню волю твою».

Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки

Уходил, и просительно поднял он веки

И промолвил: «О ты, чей так сладок удел,

О преемник благой моих царственных дел,

Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом,

Я безвольнее розы, несомой самумом.

Ждал от мира шербета со льдом, — он в ответ

Мне на тающем льду написал про шербет. [379] Мне на тающем льду написал про шербет.  — То есть его обещания победы и славы не сбылись — написанное на льду растает и исчезнет.

От бесславья горит моя грудь, и в покрове

Я простерт, но покров мой — из пурпурной крови:

И у молний, укрытых обильным дождем,

Иссыхают уста и пылают огнем.

Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем,

Но ни воском его не починим, ни клеем.

Все бесчинствует мир, он еще не притих.

Он приносит одних и уносит других.

Он опасен живущим своею игрою,

Но и спасшихся прах он тревожит порою.

Видишь день мой последний… вглядись. Впереди

День такой же ты встретишь. Ты правду блюди;

Если будешь ей верен, в печалей пучину

Не падешь, ты отраднее встретишь кончину.

Я подобен Бахману: сдавил его змей

Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей.

Я — ничто перед силою Исфендиара,

А постигла его столь же лютая кара.

Все в роду моем были убиты. О чем

Горевать! Утвержден я в наследстве мечом.

Царствуй радостно. Горькой покорствуя доле,

Я не думаю больше о царском престоле.

Но желаешь ты ведать, чего б я хотел,

Если плач надо мной мне пошлется в удел?

Три имею желанья. Простер свою длань я

К Миродержцу. Ты выполни эти желанья.

За невинную кровь — вот желанье одно —

Быть возмездью вели. Да свершится оно!

Сев на кейский престол — вот желанье второе,—

Милосердье яви в государственном строе.

Семя гнева из царской исторгнув груди,

Наше семя, восцарствовав, ты пощади.

Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми,

Что мой тешили взор в моем царском гареме.

Есть прекрасная дочь у меня, Роушенек, [380] …прекрасная дочь у меня, Роушенек — Древнеиранское имя этого персонажа Низами — Раохшна — «Светлая» — греками было передано «Роксане». Это Роксана европейских исторических романов об Александре. Историческая Раохшна, жена Александра, была дочерью не Дария, а сатрапа Бактрии Оксиаста. Другую жену Александра, дочь Дария III, звали Статира, или Барсине. Литературный персонаж — Роксана, дочь Дария, жена Александра — появился, однако, задолго до Низами.

Мной взращенная нежно для счастья и нег,

Ты своим осчастливь ее царственным ложем:

Мы услады пиров нежноликими множим.

В ее имени светлом — сиянья печать;

Надо Солнцу со Светом себя сочетать».

Внял словам Искендер. Все сказал говоривший.

Встал внимавший, навек засыпал говоривший.

Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад,

Скрывший царский дворец и весь царственный сад,

Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара

Синий саван — огромнее Исфендиара.

День отвел от земли свой приветливый взгляд.

Стал невидим рубин, появился агат,—

И всю ночь Искендер сокрушался, взирая

На того, кто был славен от края до края.

Он взирал на царя, но рыдал о себе.

Так же выпьет он яд: шел он к той же судьбе.

И рассвет на коне своем пегом встревожил

Все вокруг, и коня разнуздал и стреножил.

Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах,

Чтобы прах опустили в родной ему прах,

И под каменным сводом к его новоселью

Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью.

И когда сей чертог был усопшему дан,

Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран.

Обладателей тел: почитают, покуда

В их телах: есть душа, что чудеснее чуда.

На когда их тела покидает душа,

Все отводят свой взор, удалиться спеша.

Если светоч погас, безразлично для ока —

На земле он стоял, иль висел он высоко.

По земле ты бродил иль витал в небесах,

Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах.

Много рыб, что расстались с волнами родными,

Поедаются вмиг муравьями земными.

Вот обычай земли! На поспешном пути

Все идут, чтоб идти и куда-то уйти.

Одному в должный срок он стоянку укажет,

А другому «вставай» раньше времени скажет.

Ты под синим ковром, кратким счастьем горя,

Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря.

Как янтарь, станет желтым лицо, и пустыней

Станет мир, — и пойдешь за одеждою синей.

Если в львином урочище бродит олень,

Его срок предуказан, мелькнет его день.

Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный,

Не пленяйся вином в этой пристани смрадной.

Жги, как молния, мир! Не жалей ничего!

Мир избавь от себя! А себя от него!

Мотылек — легкокрыл, саламандра — хромая,

Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая.

Будь владыки слугой иль владыкою будь,—

Это горесть в пути или горести путь.

Вечный кружится прах, и, охвачены страхом,

Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом.

Это старый кошель, полный складок, и он

Затаил свои клады; не слышен их звон.

Только новый кошель будет звонок, а влага

Зашипит, если с влагой впервые баклага.

Кто б узнать в этой «Башне молчанья» [381] Кто б узнать в этой «Башне молчанья»…  — «Башня молчанья» — дахма, место захоронения у зороастрийцев. Считая воду, огонь и землю чистыми, а труп — поганым, они выставляли тела усопших на башнях за чертой города, где их растаскивали птицы. сумел

Всю былую чреду злых и праведных дел?

Сколько мудрых томил в своих тленных пределах

Этот мир? Умертвил столько воинов смелых!

Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя,

Он двойною каймою коснулся тебя:

То ты ангелом станешь, всем людям на диво,

То тебя он придавит, как злобного дива.

Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог,

Утром в небо поднимет свой круглый пирог.

Для чего в звездной мельнице, нам на потребу

Давшей это ничто, — быть признательным небу?

Ключ живой обретя, пост воспримешь легко.

Будь как Хызр. Что нам финики и молоко!

Уходи от того, в ком есть сходство со зверем,—

Люди — дивы, а дивам души мы не вверим.

Мчатся в страхе онагры, — их короток век:

Человечность свою позабыл человек.

От людей и олень, перепуган без меры,

Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры.

В темной роще, листву с легким шумом задев,

Вероломства людей опасается лев.

Благородства расколот сверкающий камень!

Человек! Человечности где в тебе пламень?

«Человек» или «смерть»? [382] «Человек» или «смерть»…  — Образ, построенный на начертании двух слов арабским шрифтом, без гласных: «мардум» — «люди», «мурдам» — «я умер» — пишется одинаково. Ты на буквы взгляни,—

И поймешь: эти двое друг другу сродни.

Мрачен дух человека и в злобе упорен,

Как зрачок человека, он сделался черен.

Но молчи и значенье молчанья пойми:

Говорить о сокрытом нельзя, Низами.

Ты услады и ласки, о кравчий, смеси

В своей чаше и страстным ее поднеси!

Не промедли, просить не заставь себя дважды,

Ведь влюбленные ждут и сгорают от жажды.

Принеси свою руту. В дремоте весь мир.

Руту сыпь на огонь! Да спасется эмир!

По запретным путям дам идти я рассказу,

И без руты боюсь я подвергнуться сглазу.

Если будет вздыматься спасительный дым,

Неподвластен я буду наветам пустым.

Много темных бродяг в этой тайной ложбине.

О беспечный! Ты также страшись их отныне.

Не оставить ли дни? Так дела их страшны,

Что от них заклинанья творить мы должны!

Отойду — и с земною покончу игрою,

Полный крови котел плотной крышкой закрою.

Изучающий древность в размерных строках

Начертал о случившемся в дальних веках:

Веру в пламя отвергли; оно угасало.

И огню поклонявшихся больше не стало.

Искендер повелел, чтоб с урочного дня

Все иранцы забыли кумирни огня,

Чтобы всюду восставили старую веру,—

Ту, что светом была самому Искендеру,

Чтоб имущество магов сожгли, чтобы в прах

Обратили кумирни во всех городах. [383] …в прах обратили кумирни во всех городах…  — Искоренение зороастризма в Иране Александром — исторический факт. Среднеперсидская «Книга Артак-Вираза» пишет об этом так: «Искендер Румский… пришел и сжег все священные книги. И убил он многих зороастрийских жрецов». Пять веков спустя восстановить зороастрийские книги удалось Сасанидам с большим трудом.

В каждом капище, так было всюду в Иране,

Надлежащих наставников зоркой охране

Доверяли сокровища. Доступа к ним

Никогда еще не было смертным другим.

И бездетный богач, ждя загробной награды,

Оставлял этим капищам все свои клады,—

Бесполезными были они для страны,

Хотя сотням сокровищниц были равны.

Искендер, эти храмы разрушив, свободу

Отдал кладам; он пролил их будто бы воду.

Ведь когда он кумирни разрушил и срыл,

В них сокровищниц полных не мало он вскрыл.

Всех мужей, почитающих пламя, все время

Окружало прельстительниц нежное племя.

В день весенний Джемшида и в праздник Саде [384] В день весенний Джемшида и в праздник Саде…  — Два основных зороастрийских праздника, приходившихся на весеннее (март — новруз, день Джемшида) и зимнее (январь — саде) равноденствия.

Неуемный огонь прославляли везде,

И разубранных девственниц гнали из дома,

Чтобы страсти услада им стала знакома.

И вдоль улиц, ладони в румянах воздев,

Пробегала толпа опьяняющих дев.

Чаши с хмелем вздымая, они, по уставу,

Восклицали неистово магам во славу.

Восклицанья из Зенда, и клики, и дым,

Заслоняющий звезды навесом густым!

Обольщающих дев были ласковы взгляды,

И приманчива речь, и красивы наряды;

Лишь лукавство одно было ведомо им.

Чем смогли бы они заниматься иным?

Эта — кудри взовьет, та — замрет в томном стоне,

Эта — в пляску пойдет, та — заплещет в ладони.

Ты взгляни — кипарисы со связкой цветов!

Все они — кипарисы со связкой цветов!

В светлый день, когда видели: небо умчало

Старый год и пришло новых чисел начало,

Все дома и все улицы были для всех

Незапретным простором сердечных утех.

Пировали везде, и меж звона и гула

Злая смута росла из такого разгула.

Но когда лишь одна жемчуговая нить

Захотела собою весь мир осенить,—

Прочь отпрянула смута: с единым владыкой

Мир вернее пойдет по дороге великой.

Ведь один венценосец желаннее ста:

При избытке дождя не взрастет ни куста.

Царь велел всем невестам, как им и пристало,

Нравы магов отринув, надеть покрывало, [385] Нравы магов отринув, надеть покрывало…  — Низами приписывает Искендеру то, что сделал ислам в VII веке — введение чадры. Надо сказать, что на самом деле чадру носили в огнепоклонническом Иране и до ислама.

И чтоб нежный свой лик, как велось искони,

Только матери с мужем являли они.

Со скрижалей стерев волхвования слово,

Он из винных подвалов всех магов сурово

Изгонял. Нечестивую веру поправ,

Он восставил и правду, и праведный нрав.

И от пламени веры, что смертным предстало,

У служивших Зердушту пыланья не стало.

С той поры богатеи менялам-жрецам

Оставлять не хотели сокровищ на храм,

И красавцы, чьи щеки с гранатами схожи,

Жарких дев увлекали на брачное ложе.

Все кумирни наполнив лишь мраком густым

И служивших огню разметавши, как дым,

Царь велел, чтоб, вступив на благую дорогу,

Все народы служили единому богу,

Чтоб, склонясь к авраамовой вере [386] Чтоб, склонясь к Авраамовой вере…  — См. сноску 27., они

Месяц с солнцем забыли на вечные дни.

Раздавателю тронов досталась порфира,

И погнал он коня по ристалищу мира.

И победа над ним возносила венец,

Нам поведал об этом великий певец [387] …великий певец…  — то есть Фирдоуси..

Если ты захотел в изложении новом

Слушать все, что явил он благим своим словом,

Старый хлопок ты вынь из ушей, иль мой сказ

Явит рваную ветошь, — не светлый атлас.

От людей, обладающих разумом ясным,

Я слыхал о пути Искендера прекрасном.

Много хартий имел я, и ценный улов

Я добыл из потока бесчисленных слов.

Не одна надо мной проплывала година,

Много разных листов я собрал воедино.

Камни мудрости чтя выше тленных услад,

Я хранилище создал, — в нем светится клад.

Вот о чем еще молвил рассказчик, чтоб снова

Осчастливить внимающих прелестью слова:

Взяв у Дария царство и царственный трон,

Царь оставил пределы мосульские. Он

В Вавилон поспешил, и, по слову преданий,

Он омыл эту землю от всех волхвований.

Лишь вступил в этот край его царственный конь,

Был нечистых мобедов погашен огонь.

Книги Зенда он жег — это книги дурные,

Хоть из них, он сказал, я оставлю иные.

Дымный пламень в сердцах погасил он, вернуть

Он сумел всех неверных на праведный путь.

Он затем Азурабадакан, по совету

Всех вельмож, посетил [388] Азурабадакан… посетил…  — посетил Азербайджан.. И в пример всему свету

Он огонь угашал, он смывал письмена,

Чтоб забыла о магах вся эта страна.

Был тут некий огонь, а вокруг него камень.

«Худи-сузом» [389] Худи-суз — буквально: «сам по себе горящий». Возможно, речь идет о горящей нефти или газе. в народе звался этот пламень.

В золотых ожерельях склонялись пред ним

Сто эрпатов. Неверными был он ценим.

Повелел Властелин, чьим сияньем украшен

Был весь мир, чтобы был этот пламень угашен.

И свернул все шатры боевой его стан:

Царь помчался туда, где расцвел Исфахан,—

Этот город, такой разукрашенный, в коем

Все дышало богатством и сладким покоем.

Венценосец был радостен радостью той,

Что сверкает, когда мы спешим за мечтой.

И немало огней погасил он эрпатов,

В рог бараний немало скрутил он эрпатов.

В Исфахане был храм, и китайский узор

Покрывал его стены и радовал взор.

Ряд пленительных девушек — так но уставу

Надлежало — был в капище. Нежно отраву

Лил их взор. Словно в глину вступала ступня

У взиравших на розы в сверканье огня.

Но Азар-Хумаюн — отпрыск славного Сама,

Чародейка — была лучшей розою храма.

Заклинанья шепча, красотою сильна,

У сердец отнимала рассудок она.

Как Харута, любого волхва пред собою

Неизменно склоняла она ворожбою.

И когда Искендер приказал, чтоб снесли

Сей притон, сей позор исфаханской земли,—

Всей толпе горожан эта правнучка Сама

Показала дракона над стенами храма.

И, увидев, как взвихрился черный дракон,

Весь народ этим призраком был устрашен.

Побежали, друг друга сшибая, и с криком —

Все к царю Искендеру в испуге великом:

«Там, над храмом, дракон, всех он в лапах сожмет,

Грозно брызжет он пламенем, как огнемет!

Не подступишь к нему! Он поднялся, взирая

На людей, он пройдет, весь народ пожирая!»

Царь спросил у везира: «Кто знает у нас

Эти чары?» Ответствовал тот: «Булинас

В чародействе искусен. Ему все обманы

Волхвований знакомы и все талисманы».

Царь спросил Булинаса: «Как могут, скажи,

Так обманывать эти приспешники лжи?»

Был ответ: «Можно, тайной наукой владея,

Вызвать образ любой. Все в руках чародея.

Повели — я желанье твое утолю

И дракона поймаю в тугую петлю».

Царь промолвил: «Создание черного духа

Уничтожь, чтоб о нем больше не было слуха!»

Булинас тотчас к храму пошел, а дракон

Над стеною стоял, вдаль посматривал он.

И Азар-Хумаюн тут увидела сразу,

Что стекло ее лжи поддается алмазу.

И кудесница вновь начала колдовство,

Чтоб, смутив мудреца, обесславить его,

Но хоть чары ее были властны и яры,

На саму чаровницу обрушились чары.

Вся бессильная власть неисполненных чар

Самому чародею наносит удар.

Прозорливый мудрец властной силою знанья,

Побеждая, сковал все ее заклинанья.

И, в движении звезд уловив череду,

Ту, что может к колдунье приблизить беду,—

Взял он горстку суда́ба [390] Взял он горстку суда́ба…  — Судаб — разновидность руты, по поверью, помогающей от дурного глаза. и бросил в дракона.

Он для чар чародейки добился урона

Этим действием быстрым. Заклятьем одним

Он дракона сломил и расправился с ним.

Увидала она, что магической власти

Лишена, и, в испуге от этой напасти,

Пала в ноги румийцу, прося у него,

Чтобы дал ей узреть Светоч мира всего.

Булинас увидал чаровницу, — и ясной

Стала участь его: тяготенье к прекрасной.

Он, сказав, что пощаду он дать ей готов,

Спас ее от людей, избивавших волхвов.

Дал он людям приказ. Пламя вспыхнуло ало,

И все росписи капища разом пожрало.

Луноликую свел он к царю. «Это он,—

Так сказал Булинас, — огнеокий дракон.

Эта женщина ведает многие тайны,

И деянья волшебницы необычайны:

В недрах праха ей слышно движение вод,

От круженья удержит она небосвод;

Месяц с неба сорвет; все затворы — нелепость

Перед ней, проходящей по ниточке в крепость.

О ее красоте что скажу? Посмотри!

Эта дева прекрасней прекрасных пери.

Мускус локонов обнял чело чародейки

И кольцо за кольцом лег у розовой шейки.

Славу дивной, о царь, я навек погасил,

Преградил ей дорогу, лишил ее сил.

Мне сдалась она, царь, побледнев от испуга.

Пусть увидит во мне не врага, а супруга.

Удостой ее службой, мне счастье устрой,

Пусть мне будет царицей она и сестрой».

И сверкнул перед царским внимательным взором

Светлый лик, окаймленный каменьев узором.

Царь сказал Булинасу: «Ты справился с ней.

Пусть вина она выпьет из чаши твоей.

Все ж кудесницы козни прими во вниманье —

И уловки ее, и ее волхвованье».

И за счастье обнять ту, которую спас,

Перед щедрым царем пал во прах Булинас.

И пери́, что была всех милей чернокудрых,

Ввел он в дом. Да! Пери́ хитроумнее мудрых.

С ней мудрец до конца овладел колдовством,

И звался он с тех пор — Булинасом-волхвом.

Но кудесником стал ты иль стал звездочетом,

Смерть придет — и пред ней ты предстанешь с отчетом.

Из огня моя чаша. О кравчий, налей

Мне воды, что послал тебе райский ручей!

Я прельщен и огнем этой чаши лучистой,

И водой животворной, прозрачной и чистой.

Счастлив тот, кому зимнею ночью дано

Пред собою поставить и снедь и вино,

Кто сидит рядом с милой, чьи груди гранаты,

Без которых весь сад горше горькой утраты,

Кто гранатами милой смущен, восхищен

Иль из чаши гранатной пьет сладостный сон,

Кто из горницы глянет в отрадное время,

В дни, как выйдет из веточек листиков племя,

И весь мир, словно райский пленительный сад,

Заблестит, и в дому уж не станет услад,

Кто пойдет, взяв за мускусный локон подругу,

Непоспешной походкой по свежему лугу,

Кто приблизит к устам своим розы ланит

И кого свет блаженства в сей миг осенит.

Говоривший о днях и пиров и сражений

Ныне так закачал колыбель изложений:

Вознеся в Исфахане до звездных огней

Свой венец, Искендер отдал несколько дней

Лишь веселым пирам во дворце своем новом,

И припомнил он тут о гареме царевом.

И велел он, чтоб годный для царских палат,

По обычаю Кеев, был соткан халат

Из румийского шелка, из шелка Китая

И Египта. Чтоб, в дивных отливах блистая,

Освежал бы все души и радовал взор

Драгоценный и царственный этот убор.

Много взять приказал он парчи златотканой,

Много мягких мехов, и в палате пространной

Где хранили сокровища, выбрал он ряд

Ожерелий, чьи зерна, как пламень, горят,

Взял он мускус невскрытый, и так же охотно

Он прибавил к дарам дорогие полотна.

И в гарем он все это отправил затем,

Чтоб не черным, а красным казался гарем,

Чтоб кораллы на синем пылали отныне,

Чтобы в золоте всем позабыть о кручине,

Чтоб укрылся под золотом черный гранит,

Что печаль об усопшем в гареме хранит,

Чтобы Дарий стал тенью неясной и дальней,

Чтобы роз, не фиалок, искать в его спальне.

Разукрасив пристанище царственных нег,

Тем возрадовал нежную он Роушенек,

Сам же стал поджидать он того, чтоб раскрылись бутоны

Пробужденной весны, чтоб для девушек жены

Приготовили светлый, венчальный убор

И украсили скромниц душистый пробор

В сладкий час, когда в них загорится желанье

Встретить светлого дня золотое пыланье.

И узнав, что невесте вручили дары»

Что отказа не ждать ему с этой поры»

Царь наставнику молвил: «Красавицам живо

Обо мне ты поведаешь красноречиво.

Миротворным деянием ты назови

Мой приезд. Я явился сюда для любви;

Я к царевне спешу в нетерпенье великом,

Чтобы взор усладить ее царственным ликом.

В почивальне Луны мир я в сердце приму,

И главу ее подданных я подниму.

Ты царевне носилки снеси золотые,

На которых меж лалов узоры густые

Бирюзы и жемчужин. Над ними она

Поплывет по садам, как земная Луна.

В пышных седлах из золота всем ее слугам

Ты коней отведи. Будь мне сватом и другом».

Поднялся Аристотель. Усердьем горя,

Он поспешно исполнил веленье царя.

В полном мускуса собственном царском покое

Обласкал он затворниц. Сверканье такое

Проявил он, проникнув за стены оград,

Словно был он ручьем, освежающим сад.

Обольщать стал он гурий дворцового рая,

На красу обольстительниц нежно взирая.

Будто яблочко был каждый сладостный лик,

Но лукавства немало он видел улик.

И играть стал он так, как играют порою

Люди яблочком. «Вам, — он промолвил, — открою

Сердце царское. Шлет вам великий привет

Государь. Да сверкает вам радостный свет!

Хоть судьба в своем вечном движенье суровом

И взыграла грозою над кровом дворцовым,

Все же нет на царе Искендере вины

В той беде, что изведать вы были должны.

Есть надежда во мне, что, утратив надежды,

На надежду вы снова поднимете вежды.

Уделить вам от счастья желает он часть.

Благотворно свою проявляет он власть.

По желанию Дария — сердцу к тому же

Своему подчиняясь, — он хочет потуже

С вами связанным быть: стать родным. Такова

Его воля. Такие сказал он слова:

«Для венца моего свет блистательный нужен.

Я жемчужины жду, всех светлее жемчужин.

Озарит эту розу мой радостный лик,

Превратит эта роза дворец мой в цветник».

Дал обет Искендер, он и честен и пылок.

Посмотрите на блеск мне врученных носилок.

В этот радостный край царь направил коня,

Чтобы свадьбы дождаться отрадного дня.

Никому о себе не доверил он речи.

Сам он прибыл сюда для торжественной встречи.

Пусть невесте носилки подать поспешат,

Пусть отрадное дело скорей совершат».

И толмач передал то, что молвили жены:

«Благоденствуй, Ирана почтивший законы!

Только с доблестным мы породнимся, о шах!

Все иные мелькают, как взвихренный прах.

Книга мудрости есть. Вот реченье оттуда:

«Лишь погонщик осла — друг владельцу верблюда».

Тронуть ложе царя — наивысший почет,

Преклониться пред ним — вознестись до высот.

Как рабыни, служить мы царю не устанем,

И, супругами став, мы рабынями станем.

От веленья царя отвращаться нельзя.

Это ключ золотой, золотая стезя.

Если нас он родством осчастливит прекрасным,

То царевны чело станет месяцем ясным.

Примем в дар все, что ты от Хосрова принес:

Род Хосрова и нас осенил и вознес.

В день, когда с нашим домом, таким родовитым,

Властелин пожелает навеки быть слитым,

Мы, ему услужая, пойдем во дворец

И восславим его благодатный венец»,

Был посланец доволен подобным ответом,

И пошел он к царю и поведал об этом.

Искендер просиял. Ведь хороший ответ

В каждом сердце зажжет свой живительный свет,

А дурной, достигая до нашего слуха,—

Угашает сияние нашего духа.

В день благих указаний таинственных сил

И удачных сплетений небесных светил

Искендер, осеняемый славой великой,

Возвестил, что венчается он с луноликой.

Полон верной любви, по уставу, как встарь

Полагалось, дал клятву свою государь.

И, крепя свой обет, с блеском царского сана

Дал он светлой супруге все царство Ирана.

Он велел мастерам, возбуждая в них жар,

Разукрасить и город, и шумный базар.

Всю страну, что была так недавно угрюма,

Шелк Хорезма одел с алтабасом из Рума.

Словно сказочный город неведомых стран,

Драгоценной парчой оплели Исфахан.

Опустили ковры с плоских кровель и башен,

Каждый дом был кошмой бирюзовой украшен.

В поднебесье знамена взнесли; до основ

Переделали мир. Стал он светел и нов.

Переулки, базары покрылись шатрами,

Все забыли дела, все пленялись пирами.

Перекрестки заполнил разряженный строй

Музыкантов, с их громкой и звонкой игрой.

Всюду сахар сжигали, сжигая алоэ,

Но сгорало и сердце завистников злое.

От Хизана до мест, где журчал Зинде-руд, [391] От Хизана до мест, где журчал Зинде-руд…  — Хизан — деревня недалеко от Исфахана, Зинде-руд — правильнее — Заянде-руд — река в Исфахане.

Пели сазы, звенел утешительный руд.

Столько винных ручьев забурлило повсюду,

Что пришлось опьяниться и Мамешан-руду.

Черный мускус таразский [392] Черный мускус таразский…  — то есть мускус, привезенный из Та-раза, древнего города, развалины которого находятся сейчас недалеко от города Джамбул Казахской ССР. — пришел его срок —

Развязал свой мешочек. День первый истек.

Вновь заря, вся из роз, всем послала усладу.

Месяц с солнцем прошли по небесному саду.

Снова в сахар оделся восток, и возрос

В небе праздничный купол из пламенных роз.

Распевали певцы. Что могло быть прелестней

Голосов, целый мир услаждающих песней!

И опять черный шелк разостлавшая мгла,

Словно ракушку, месяц в высоты взнесла.

(Продавец благовоний в сей ракушке, верно,

Растирал ароматы.) Сияя безмерно

Красотою, невеста — вторая луна —

Заплетала свой мускус. Мечтала она,

И миндаль ее глаз и ланит ее сладость,—

Все готовилось ею Владыке на радость.

Мгла распалась. Зари золотая рука,

Как невесты рука, отстранила шелка.

Царь проснулся, и сердце его опьянело,

Колокольчиком русов оно зазвенело.

И таким занялся пированием он,

Что от зависти к пиру померк небосклон.

И шутил он со знатью над чашей веселой,

И совсем голова его стала тяжелой.

Столько щедрых даров он велел разослать,

Что измучили землю, нося эту кладь.

Разорвав ожерелье дневного светила,

Мгла вечерняя яхонт в ладони схватила.

Бу-исхакскою все же пленясь бирюзой, [393] Бу-исхакскою все же пленясь бирюзой…  — то есть бирюзой из копей около Нишапура в Иране, прозванной Бу-исхакской.

За него отдала она пламенник свой.

К утоленью спеша, все исполнив обряды,

Царь дождался поры долгожданной услады,

И велел привести он прекрасную в сад

С той, что в сад облекла [394] С той, что в сад облекла…  — то есть с матерью Роушенек. эту розу услад.

И невесте промолвила мать, открывая

Ей значенье всего: «Как заря огневая —

Искендер. По заслугам его оцени.

Этот яхонт жемчужинам нашим сродни.

Он, вручая нам власть над просторами мира,

Возвратит нам величье и силу эмира.

Если выбрал он путь — по нему нам идти

И прекрасней царя на земле не найти.

Его поясом сделай душистый свой локон,

Чтоб царя Искендера к веселью повлек он.

Коль другому на сердце подаришь права —

Пояс царский украсит его голова.

В твоем ухе кольцо [395] В твоем ухе кольцо…  — то есть ты покорна ему, как рабы, которые носят в ухе серьгу., но кольцо это все же

Без румийца — дверного кольца не дороже.

С ним поласковей будь, мы подвластны ему:

Он пришел к нам на смену отцу твоему».

И все то, что промолвила мать чаровницы,

Приняла ее дочь, опуская ресницы.

Вот несут золотые носилки (цари

Не видали подобных), и вводят пери́

К жениху, и ее, недоступную взорам,

Помещают за тканью с блестящим узором.

И когда принесли в этот царский чертог

Подношенья, — о, кто бы исчислить их смог? —

Мать невесты, с велением неба не споря,

Поручила жемчужину милости моря.

От владык, чьи иссякли уже времена,

Оставалась на свете она лишь одна.

«Не скажу я, о царь, что жемчужину рая

Я вручаю супругу, чья слава без края,

Нет, прими сироту, чей погублен отец.

Сироту, чьей страны разломился венец,

Искендеру вручаю. Ты ведаешь это,

И грядущее мглой для тебя не одето».

И венцом осененную Роушенек

Принял царь Искендер в свое сердце навек.

Перед станом самшита предстала лилея,

На царевом лугу горделиво белея.

Прелесть алого рта все ж была не строга,

И лобзаньями царь стал скупать жемчуга.

Он увидел пери́, встав с которою рядом

Все пери́ не могли бы приманивать взглядом.

Чей был рот ароматней и сладостней — чей?

Лучший сахар был раб ее сладких речей.

То был взор ее быстрым, лукавым, нескромным,

То, врачуя больного, сам делался томным.

Прядь волос завивалась, черна и густа,

Что-то родинке близкой шептали уста.

То она, подчиненная лишь своеволью,

На сердца воздыхателей сыпала солью,

То улыбкой и легким движением вежд

Порождала в их душах мерцанье надежд.

Розы розовый лик посрамил бы и розу.

Горьких розовых слез нес он страстным угрозу.

Тень кудрей ниспадала на сладостный лик,

Что источником света пред взором возник.

Эту тень и источник увидев, привалом

Искендер усладился таким небывалым.

И взглянул на нее оком верности он.

Сердце милой, обняв ее, взял он в полон.

Он прижал к себе ту, что похитила сердце

И, желанная сердцу, насытила сердце.

Стал светлей он от Светлой, и словно весь край

И дворец обратились в сияющий рай.

Называл он царицу владычицей света;

И в почете сияла прелестница эта,

Потому что была неизменно она

Терпелива, стыдлива, нежна и умна.

Ключ от множества стран дал он Светлой в подарок.

Стал престол ее царства возвышен и ярок.

Он ни часа не мог провести без того,

Чтоб не видеть лица божества своего.

Отдыхая в стране благодатнее рая,

На посланницу рая взирал он, сгорая.

И когда предрассветный скрывался туман

И над черным Хабешем смеялся Хотан,

Целый мир наполнялся бурленьем баклаги,

«Пей!» — кричали ковши, пьяной полные влаги.

И, склоняя свой клюв, в утро новое вновь

Лил по чашам кувшин темно-красную кровь.

И от чангов рокочущих царского пира

Пламенели ланиты подлунного мира.

Царь семи областей [396] Царь семи областей…  — то есть семи кишверов (см. словарь). в кушаке, что являл

Семь каменьев цветных, небеса заставлял

Пред собою склониться почтительно долу,—

Так сиял он, склонясь к золотому престолу.

Столько пышности ввел в это празднество он,

Что казалось пирующим: все это — сон.

Все искусники были на пиршестве, дабы

Проявлять мастерство, и звенели рубабы

В ловких пальцах. Под звучные песни певца

Стройных кравчих проворность пленяла сердца,

И напевы струились, и струны журчали,

И журчаньем куда-то мечтателей мчали.

И рука Искендера была не пуста,

Вновь сокровищниц полных раскрыл он врата.

И шуршащих жемчужин за грудою груду

Раздавал он войскам и разбрасывал всюду.

И весь мир он одел и в рубин и в лучи

Багряницы своей и блестящей парчи.

Словно солнцем он был, щедрый пламень являя,

И сияньем своим целый мир наделяя.

Словно солнцем он был, раздающим свой свет,—

Свет бессмертный, которому убыли нет.

Быть скупым не пристало царю всего света.

Беспредельная щедрость — великих примета.

Дай мне, кравчий, вина, что во мраке ночей

Укрепляет наш дух, словно чистый ручей.

Я сгораю, ведь скорби во мне преизбыток.

Научился я пить твой отрадный напиток.

Так прекрасна Берда, что январь, как и май,

Для пределов ее — расцветающий рай.

Там на взгорьях в июле раздолье для лилий,

Там весну ветерки даже осенью длили,

Там меж рощ благовонных снует ветерок;

Их Кура огибает, как райский поток,

Там земля плодородней долины Эдема,

«Белый сад» переполнен цветами Ирема, [397] «Белый сад» переполнен цветами Ирена…  — «Белый сад» — название какого-то, очевидно шахского, парка в Берда'а, Прем — см. словарь.

Там кишащий фазанами дивно красив

Темный строй кипарисов и мускусных ив,

Там земля пеленою зеленой и чистой

Призывает к покою под зеленью мглистой,

Там в богатых лугах и под сенью дубрав —

Круглый год благовонье живительных трав,

Там все птицы краев этих теплых. Ну что же…

Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже.

Там дождем золотым нивам зреющим дан

Отблеск золота; блещут они как шафран.

Кто бродил там с отрадой по благостным травам,

Тот печалей земных не поддастся отравам.

Но Берда ниспровергнута [398] Но Берда ниспровергнута…  — См. словарь — Берда'а.. Ветра рука

Унесла из нее и парчу и шелка.

В ней осыпались розы, пылавшие ало,

В ней не стало нарциссов, гранатов не стало.

Устремись к ее рощам, войдя в ее дол,

Ты бы только щепу да потоки нашел.

Или травы, что здесь в златоцветах блистали,

Из зерна справедливости древле взрастали?

Если правда здесь вновь утвердится, — красив

Снова станет узор здешних пастбищ и нив.

Да, коль шах обратит взор свой к этому лону,

Вновь он даст украшения древнему трону.

Этот край прозывался Харумом [399] Этот край прозывался Харумом…  — Харум — название страны амазонок в главе об Искендере «Шах-наме» Фирдоуси. Эпизод поэмы Низами «Повествование о Нушабе» восходит, через «Шах-наме» и другие источники, к двум главам древнегреческого романа об Александре Псевдо-Каллисфена: 1) встреча с царицей Кандакэ (у Фирдоуси — Кайдафэ) и 2) война с амазонками. Низами произвольно отождествляет Харум Фирдоуси с близким и известным ему городом Берда'а, расположенным в его области — Азербайджане., потом

Был Бердою учителем назван, и в нем,

Породившем прославленных мощное племя,

Много кладов укрыло поспешное время.

Где цвело столько роз, взор людской утоля?

Где еще столько кладов укрыла земля?

Нам поведал мудрец, клады слов разбирая:

Воцарилась в стране, что прекраснее рая,

Нушабе; за отрадною чашей вина

Круглый год, веселясь, проводила она.

Непорочной газелью бродя по долинам,

Красотою была она схожа с павлином.

И была она, славой сияя большой,

Что мудрец — благонравьем, что ангел — душой.

Ровно тысяча дев с нею было; их лица

Окружали ее, словно лун вереница.

Тридцать тысяч гулямов служило при ней,

Все имели они быстроногих коней.

Но мужам был заказан предел ее крова:

В свой дворец не впустила б она и родного.

Только жены вели ее царства дела,

И к мужам благосклонной она не была.

Все советницы были разумны, — к чему же

Было им помышлять о каком-либо муже?

А гулямы, которыми край был храним,

Проживали в уделах, назначенных им.

Даже к тени дворца иль дворцовой ограды

Не посмели б они устремить свои взгляды.

Но, приказ Нушабе исполняя любой,

За нее они всюду вступили бы в бой.

Царь, приведший войска к этим нивам и водам,

Воздвигая шатер, что был схож с небосводом,

Увидал и луга, и безмерный посев

И спросил, всю окрестность сию оглядев:

«Кто в раю этом правит? Каким властелином

Безмятежность дана этим светлым долинам?»

Отвечали царю: «Все, что в этой стране,—

Вручено небесами прекрасной жене.

Разум зоркой владычицы с мудростью дружен.

А по крови она чище лучших жемчужин. [400] А по крови она чище лучших жемчужин.  — В оригинале игра слов: гоухар — значит «происхождение, род» и одновременно «жемчуг, драгоценный камень».

Сердце чистой — прозрачный, благой водоем,

И печется она о народе своем.

Много мужества в ней; древней былью повеяв,

Говорит ее храбрость о доблести Кеев.

Венценосна она, но не носит венца,

И войска не видали царицы лица.

Есть гулямы при ней. Но ни днем им, ни ночью

Не доступно владычицу видеть воочью.

Много дивных, чья грудь словно нежный жасмин,

Ей во всем помогают. Лишь сахар один

Равен сладостью с этими женами. Люди

Не видали гранатов круглей, чем их груди,

Горностай и шелка в вечной дрожи на них:

Посрамятся, — не ведали нежных таких!

Если б с неба взглянули на них серафимы,—

Тотчас пали бы наземь, любовью палимы.

Блещет каждая в роще и светит в дому,

Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму.

Так сияют они, что опасно для ока

Поглядеть на красавиц хотя б издалека.

Кто б их голос услышал в их райском краю,—

Их бы прихоти отдал всю душу свою.

Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах.

Их уста — рдяный дал, жемчуг в ротиках алых.

Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть

Не простерла на них свою жаркую власть.

Их приятель — напев, их забвение — в чаше.

Ничего им на свете не кажется краше.

Это воля премудрой и чистой жены

Отгоняет от них сладострастные сны.

И чертоги ее с пышным капищем схожи,

И туда беспрепятственно дивные вхожи.

И она, хоть мужчинам к ней доступа нет,

Каждый день созывает свой царский совет.

У нее во дворце есть большая палата,

Что не только ковром златотканым богата:

Там хрустальный поставлен блистающий трон

И рядами жемчужин он весь окаймлен.

Весь дворец ее блещет каменьев лучами

И, как светоч иль месяц, сияет ночами.

Каждым утром, взойдя на высокий престол,

Взор царица возносит в заоблачный дол.

Всем, кто в этой палате, невестою мнится

Меж невест услужающих эта царица.

И все жены цветут; в созерцанье они

И в веселье проводят счастливые дни.

Но в дремоте своей и за радостным пиром

Розы помнят того, кто сияет над миром.

И жена, чье чело так пристало венцу,

Не жалеет себя в поклоненье творцу

И не спит во дворце, схожем с божеским раем,

В мудрой зоркости. Так же о доме мы знаем,

Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна,

Одинокая, в дом этот входит она.

Там за тихим, для всех недоступным порогом

До утра она страждет, склоняясь пред богом.

Лишь ко сну она голову склонит, — и вот

Вскинет снова, как птичка, которая пьет.

И затем в окруженье пери́ она снова

Пьет вино и внимать милым песням готова.

Так она управляет стремлений конем:

В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем.

В ночь молитвам она предана, а с рассветом

Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом.

Так ведет меж подруг она круг своих дней.

Пребывают гулямы в заботах о ней».

Искендер, обольщенный такими речами,

Все хотел бы увидеть своими очами.

Вся окрестность цвела, воды мчались по ней,

Дол казался «алхимиков камня» ценней. [401] Дол казался «алхимиков камня» ценней.  — То есть прекрасная природа края казалась прекраснее и драгоценнее «философского камня» алхимиков, по поверью, превращающего простые металлы в золото.

За вином, в изобилье таком небывалом,

Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом.

Но уже к Нушабе весть пришла во дворец,

Что блестит недалеко румийский венец.

И готовиться стала она к услуженью,

Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью.

И, румийцу служа, как царю своему,

Наилучшие яства послала ему.

Кроме птиц для стола и животных отборных,

И коней под седло многоценных, проворных,

Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд,

Ароматная снедь и приправы, и ряд

Златокованых чаш, чтоб свершать омовенья,

И плоды и вино, что дарует забвенье,

Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар,

За харварами сахара новый харвар,—

Для того, кто царил так премудро и мощно,

От нее привозили и денно и нощно.

Искендеру подарки и яства даря,

Не забыла она и придворных царя.

И, ее благородством пленясь и делами,

Все царицу Берды осыпали хвалами.

Искендер еще больше направить свой путь

К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть,—

Так ли скрытен дворец в ее райской столице,

Так ли дело правленья покорно царице,

Так ли властна она, так ли облик пригож,

Правда ль слухи о ней, или все это ложь?

Сумрак ночи — Шебдиз [402] Сумрак ночи — Шебдиз — над горами большими // Был подкован подковами дня золотыми.  — То есть наступил день. Ночь, черную, как конь Хосрова Парвиза Шебдиз, день подковал золотыми подковами — лучами солнца, и она умчалась. — над горами большими

Был подкован подковами дня золотыми.

Сел в седло Искендер; путь он хитрый нашел:

К Нушабе он отправился, словно посол.

И, с коня соскочив у дворцового входа,

Государь отдохнул. До небесного свода

Поднимался дворец, и казалось: пред ним

Все склонилось и был он лазурью храним.

Увидав, что гонец на дворцовом пороге,

Всполошились рабыни и в царском чертоге

Доложили царице о дивном после

От Владыки, что блеск даровал их земле:

«Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем,

Что с благим предвещаньем спускается к душам!

В нем великого разума светится свет,

И сияньем божественным весь он одет».

И свой тронный покой Нушабе осветила,

Путь запретный она в золотой обратила.

Луноликих она разместила в ряды.

С двух сторон расцвели золотые сады.

Мускус тягостных кос оплетя жемчугами,

Вся она в жемчугах заблистала шелками,

И прекрасным павлином казалась она,

И сияла она, и смеялась она,

И воссела в венце на сверкающем троне

С апельсином, наполненным амброй, в ладони.

Повелела она, чтоб гонца к ней ввели,

Соблюдая весь чин ей подвластной земли.

Но посланец, как лев, отстранивши препону,

Появился в дверях и направился к трону.

И меча он не снял, и, как должно гонцу,

Он земного поклона не отдал венцу.

Быстролетно окинул он огненным взором

Весь чертог, полный блеска и света, в котором

Райских гурий за рядом увидел он ряд

И который был райским дыханьем объят.

Столько светлых на девах сверкало жемчужин,

Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. [403] …ты бы пролил немало жемчужин — то есть слез, выступивших на глазах от блеска драгоценностей.

И узоры ковра, словно лалы горя,

Разогрели подковки сапожек царя.

Словно россыпи гор и сокровища моря

Воедино слились, весь чертог разузоря.

Поглядев на посла, — и медлителен он,

И пред ней не свершил он великий поклон,

Как пристало послу пред царицей иль шахом! —

Нушабе была смутным охвачена страхом.

«Расспросить его до́лжно, — решила она,—

Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!»

Но, окинув гонца взором быстрым, как пламень,—

Так менялы динары бросают на камень,—

Лишь мгновенье она колебалась. Посол

Приглашен был воссесть рядом с ней на престол.

Был достоин сидеть он с царицею рядом:

Узнан был Искендер ее пристальным взглядом.

Семь небес голубых восхвалила жена,

И восславила вслед Миродержца она,

Но догадки своей не открыла; нескромной

Не явилась и, взор свой потупивши томный,

Не сказала тому, кто смышлен и могуч,

Что в руке ее к тайне имеется ключ.

Искендер, по законам посольского чина,

Как почетный гонец своего господина,

Восхваливши царицу прекрасной страны

И сказав, что ему полномочья даны

Тем царем, что велик и чья праведна вера,—

Начал так излагать ей «слова Искендера»:

«О царица, чья слава сияет светло,

Чье величье — величье всего превзошло,

Почему, хоть на день свои бросив угодья,

Ты ко мне повернуть не желаешь поводья?

Иль я слабость явил, что презрен я тобой?

Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой?

Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый,

Где отыщешь ты метко разящие стрелы,

Что спасли бы тебя от меча моего?

Путь ко мне обрети. Он вернее всего.

На пути в мой шатер запыли свои ноги.

Устрашись! Мне подобные — могут быть строги.

Если я до путям твоим вздумал идти,

Бросив тень своей мощи на эти пути,—

Почему к моему не пришла ты престолу?

Почему не склонила главы своей долу?

Ты, царица, подумала лишь об одном:

Ублажить меня снедью, плодами, вином,

Блеском утвари ценной, — я принял все это,

Но и ты не отвергни благого совета.

Сладко видеть тебя с твоим блеском ума.

Всем даруешь ты счастье, как птица Хума.

Размышлений дорога премудрой знакома,

К нам ты завтра явись в час большого приема».

Замолчал Искендер, и склонил он чело

В ожиданье ответа. Мгновенье прошло,

И раскрыла тогда Нушабе для ответа

Свой прелестный замочек пурпурного цвета;

«Славен царь, у которого мужество есть

Самому доставлять свою царскую весть.

Я подумала тотчас о шахе великом,

Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом.

Ты не вестник — в тебе шаханшаха черты.

Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты.

Твое слово — как меч, шею рубящий смело,

Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело.

Но меча твоего столь высоким был взмах,

Что постигла я мигом, что ты шаханшах.

Искендер! Что твердишь о мече Искендера?

Как же ныне тобой будет принята мера

Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок

Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок!

Залучило тебя в мой дворец мое счастье.

Я звезду свою славлю за это участье!»

Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол!

К подозреньям напрасным твой разум пришел.

Искендер — океан, я — ручей, и под сенью

Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью.

На того не похож я, царица моя,

У кого много стражей таких же, как я.

Не влекись, госпожа, к размышленью дурному

И Владыку себе представляй по-иному.

Без гонцов неужели обходится он

И посланья свои сам возить принужден?

У царя Искендера придворных немало,

Утруждать свои ноги ему не пристало».

И опять Нушабе разомкнула уста:

«Вся надежда твоя, Миродержец, пуста.

Не обманешь меня: Искендера величья

Ты не скрыл, своего не скрывая обличья.

Величавый! Твои величавы слова.

Шкурой волка не скроешь всевластного льва.

И послам под сиянием царского крова

Не дано так надменно держать свое слово.

Не смягчай своей спеси, — столь явной, увы! —

Не склонив перед нами своей головы,

Кровожадно вошел бы сюда и спесиво

Только царь, для которого властность не диво.

Есть еще кое-что у меня про запас,

Чтобы тайну свою от меня ты не спас».

Молвил царь: «О цветущая дивной красою!

Речи льва искажаться не могут лисою.

Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж,

Я — гонец и с царем Искендером не схож.

Что могу я сказать о веленье Владыки?

Повторил я лишь то, что промолвил Великий.

Ты надменным считаешь послание, но

Разрешать ваши споры послу не дано.

Если резкой тебе речь посредника мнится,

Вспомни: львом, не лисою я послан, царица.

Есть устав Кеянидов: по царским делам

Ни обид, ни вреда не бывает послам.

Я лишь ключ от замка государевой речи.

Так не бей по ключу, будь от гнева далече.

Поручи передать мне твой чинный ответ.

Я отбуду, мне дела здесь более нет».

Нушабе рассердилась: с отвагою львиной

Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! [404] Вздумал солнечный свет он замазывать глиной.  — Распространенная поговорка, встречающаяся и в рубай Хайяма: «Солнце не замазать глиной».

Загорелась, вскипела и, гневом полна,

В нетерпенье великом сказала она:

«Для чего предался нескончаемым спорам?

Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором,

Приказала она принести поскорей

Шелк, на коем начертаны лики царей.

Угол свитка вручив Искендеру, сказала

Нушабе: «Не глядит ли вот тут из овала

Некий лик? Не подобен ли он твоему?

Почему же начертан он здесь, почему?

Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью?

Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью».

По приказу жены развернувши весь шелк,

Многославный воитель невольно умолк:

Он увидел себя, он узрел — о, коварство! —

В хитрых дланях врага свое славное царство.

И, в нежданный рисунок вперяя свой взор,

Он застыл: тут бесплодным окажется спор!

Желтизной Искендер стал похож на солому.

Бог предаст ли его ухищрению злому!

Нушабе, увидав, что смущен этот Лев,

Стала мягкой, всю гневность свою одолев,

И сказала она: «О возлюбленный славы!

У судьбы ведь не редки такие забавы.

Ты звездою благою ко мне был ведом.

Ты считай своим домом сей царственный дом.

И тебе я покорною буду рабыней.

Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней.

Для того показала тебе я твой лик,

Чтобы в сущность мою ты душою проник.

Я — жена, но мой круг размышления шире,

Чем у женщин иных. Много знаю о мире.

Пред тобою, о Лев, я ведь львицей стою,

И тебе я всегда буду равной в бою.

Если я, словно туча, нахмурюсь — то с громом

Будет мир ознакомлен и с молний изломом.

Львам я ставлю тавро, знаю силу свою.

Крокодиловый жир я в светильники лью.

От любви увлекать меня к бою не надо,

Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо.

Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь.

Дай свободу другим — сам свободу найдешь.

Коль меня победишь — не добудешь ты славы.

В этом люди увидят бесчинство расправы.

Если ж я, поведя ратоборства игру,

Одолею тебя, я ведь шаха запру. [405] Одолею тебя, я ведь шаха запру — Сравнение взято из шахматной игры.

Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен.

Я прославлена буду, а ты опозорен.

Говорил постигавший всех распрей судьбу:

«Никогда не вступай с неимущим в борьбу.

Так он будет стремиться к добыче, что, ведай,

Не тебе, а ему породниться с победой».

Знай, хоть край мой в границы свои заключен,

Я слежу за владыками наших времен.

Знай — от Инда до Рума, от скудной пустыни

До пространства, что божьей полно благостыни —

Разослала повсюду художников я

И мужей, проникающих в тьму бытия,

Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку,

Мне подобья царей начертали по шелку.

Так из каждого края, что мал иль велик,

Мне везут рисовальщики царственный лик.

И гляжу я в раздумье на эти обличья

И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья,

Я о тех, по которым я взор свой веду,

От мужей многоопытных сведений жду.

Письмена их прочтя, их с рисунком сличая,

Узнаю я властителя каждого края.

И любого царя с головы и до пят

Изучает мой взор. Мои мысли кипят,

И мужей, захвативших и воды и сушу,

Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу.

Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош.

Есть наука об этом. Наука — не ложь!

Я царей изучаю внимательно племя.

Не в одних лишь усладах течет мое время.

На раздумий весах узнаю я о том,

Кто из всех властелинов бесспорно весом.

Мне на этом шелку, о венец мирозданья!

Ничего нет милей твоего очертанья!

Словно слава над ним боевая царит

И о мягкости также оно говорит».

И царица, сияя подобно невесте,

По ступеням сошла, чтоб на царственном месте

Искендер был один; будь хоть каменным трон —

Никогда двух всевластных не выдержит он.

Потому лишь игра мучит сердце любое,

Что два шаха в игре [406] Что два шаха в игре… — то есть в игре в шахматы. и соперников двое.

И, покинув свой трон, перед шахом жена

Стройный стан преклонила, смиренья полна,

И, затем на сидение сев золотое,

Услужать ему стала. Смущенье большое

Искендера объяло; стал сам он не свой

Перед этою рыбкою, хищной такой.

Он подумал: «Владеет красавица делом,

И полно ее сердце стремлением смелым.

Но за то, что свершить она до́лжным сочла,

Ей от ангелов горних пошлется хвала.

Все ж бестрепетной женщине быть не годится:

Непомерно свирепствует смелая львица.

Быть должны легковеснее мысли жены.

Тяжкой взвешивать гирей они не должны.

Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо.

Звук без лада — лишь крик; есть ли в крике услада?

«Пусть жена за завесою лик свой таит

Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид.

Ты не верь даже той, что привержена вере.

Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери.

Безрассудный посол! — он себя поносил.—

Для защиты своей не имеешь ты сил.

Над тобою нежданные беды нависли.

Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли!

Если б встретил врага, а не женщину ты,

Если б в ней не таилось ее доброты,

Ты давно бы забыл о возвратной дороге:

Обезглавленным пал бы на этом пороге.

Если ныне я целым отсюда уйду,

На желанья свои наложу я узду.

И лица своего прикрывать я не стану.

Прибегать безрассудно к такому обману.

Коль нежданного плена обвил меня жгут,

То не нужно мне новых мучительных пут.

Мы спасаем букашку, упавшую в чашу,

Применяя не силу, — находчивость нашу.

Терпеливым я стану; все это лишь сон.

Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден!

Я слыхал: человек, предназначенный казни,

Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни.

И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок

Твоей смерти подходит, твой путь — недалек».

Он ответил: «Коль жизни осталось так мало,

То в печали ее проводить не пристало».

Был разумен его беспечальный ответ.

И во мраке создатель послал ему свет.

Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро,

Но откроем мы все ж хаки створку затвора».

Еще много иного сказал он себе

И решил покориться нежданной судьбе.

Если мощный в пути одинок, то не диво,

Что в своем одиночестве встретит он дива.

Коль без лада певец свой затянет напев,

В своем сазе насмешку услышит и гнев.

И, познав, что напрасным бывает хотенье,

Растревоженных мыслей смирил он смятенье.

Победит он терпеньем постыдный полон!

И на счастье свое понадеялся он.

Нушабе приказала, ему услужая,

Чтобы те, что подобны красавицам рая,

Всевозможною снедью украсили стол

И чтоб яствами лучшими весь он расцвел.

И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума,

Приготовили стол для властителя Рума.

Сотни блюд принесли, и вздымались на них

Бесконечные груды различных жарких

И хлебов, чья душистость подобилась чуду,

И лепешек румяных внесли они груду,

Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян,

Много сладких печений. Был нежен и прян

Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая,

Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая.

Кряж такой из жаркого и рыбы возник,

Что подземные гнулись и Рыба и Бык.

От бараньего мяса и кур изобилья

У смеющейся скатерти выросли крылья.

И миндаль и фисташки забыли свой вкус,—

Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». [407] Так пленил их «ричар», так, смутил их «масус».  — Ричар — варенье из винограда и фиников или же любое варенье, сваренное не из одного сорта ягод, масус — блюдо из вареных молодых голубей и фазанов с уксусом.

И от сочной халвы, от миндальных печений

Не могли леденцы не иметь огорчений.

«Палуде» [408] «Палуде́» — во времена Низами — миндальная халва с камфорой, «фука́» — род пива, приготовленного из ячменя и изюма. У Низами сказано: «Фука с розовой водой». своей ясностью хладной умы

Прояснило бы те, что исполнены тьмы.

И напиток из розы «фука» благодатный

Разливал по чертогу свой дух ароматный.

Златотканую скатерть отдельно на трон

Расстелили. Был утварью царь удивлен.

Не из золота здесь, не для снеди посуда:

На подносе — четыре хрустальных сосуда.

В первом — золото, лалами полон второй,

В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой.

И когда в этом праздничном, пышном жилище

Протянулись все руки к расставленной пище,

Нушабе Искендеру сказала: «Любой

Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой».

Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела!

Как бы ты за него от стыда не зардела!

Лишь каменья в сосудах блестят предо мной.

Не съедобны они. Дай мне пищи иной.

Эта снедь, о царица, была б нелегка мне,

Не мечтает голодное чрево о камне.

На желанье вкушать — должной снедью ответь,

И тогда я любую отведаю снедь».

Рассмеялась Луна и сказала проворно:

«Если в рот не берешь драгоценные зерна,

То зачем ради благ, что тебе не нужны,

Ты всечасно желаешь ненужной войны?

Что взыскуешь? Зачем столько видишь красы ты

В том, чем люди вовеки не могут быть сыты?

Если лал не съедобен, скажи, почему

Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему?

Жить — ведь это препятствий отваливать камень.

Так зачем же на камни наваливать камень?

Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог,

Их оставил, уйдя, словно камни дорог.

Лалы брось, если к ним не пылаешь пристрастьем,

Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем».

Царь упрекам внимал; он прислушался к ним,

И, не тронув того, что сверкало пред ним,

Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица!

Пусть над миром сиянье твое разгорится!

Ты — права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет,—

Станет камню простому сродни самоцвет.

Все ж полней, о жена, я б уверился в этом,

Если б также и ты не влеклась к самоцветам.

Коль в уборе моем и блестит самоцвет,

То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет.

У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья.

Так направь на себя все свои порицанья.

Накопив самоцветы для чаш и стола,

Почему ты со мною столь строгой была?

О владельце каменьев худого ты мненья.

Почему же весь дом твой покрыли каменья?

Все ж разумной женою ты кажешься мне

И твои поученья уместны вполне.

Да пребудешь ты вечно угодною богу,—

Ты, что даже мужам указу ешь дорогу!

О жена! От себя твое золото я

Отставляю. И в этом заслуга твоя»,

И, счастливая этой великой хвалою,

Совершивши поклон, до земли головою

Преклонясь, повелела служанкам своим

С угощеньем подносы поставить пред ним,

И, поспешно испробовав яства, сияя,

Их царю предложила, и, не уставая,

Хлопотала, пока Искендер не устал

От еды и в дорогу готовиться стал.

Взяли клятву с царя, что не станет угрюма

Золотая Борца от нашествия Рума.

Дав охранную грамоту, сел он в седло,

Поскакал: на душе у царя отлегло.

Понял он: от лукавой игры небосвода

Оградил его бог. Сколь отрадна свобода!

И, уйдя от всего, чем он был устрашен,

Благодарность вознес вседержителю он.

Шар игральный у дня ночь взяла [409] Шар игральный у дня ночь взяла…  — то есть, как в игре в човган, игрок-ночь «отняла» шар-солнце у другого игрока — дня, иными словами: солнце скрылось и наступила ночь., но при этом

Разодела весь мир лунным, сладостным светом.

Хоть пропал золотой полыхающий шар,

Но серебряных шариков реял пожар.

Вспомнил благостный сон о царе Искендере

И закрыл ему веки — души его двери.

Отдыхал Властелин до мгновений, когда

Мгла исчезла: сиянью настала чреда.

Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром

Встретить утро, что, ярко вставая над миром,

Апельсином сразило рассвет. Пропылал

Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал.

И когда было небо в сверканиях лала,

Нушабе к Повелителю путь свой держала.

И была под счастливой звездою она,

Как плывущая ввысь золотая луна.

За конем луноликой, сверканьем играя,

Шли рабыни, как вестницы светлого рая;

Сто Нахид помрачнели б, наверно, пред ней,

Ста Нахид ее пальчик единый ценней.

И предстал царский стан перед взором царицы,—

Там нет счета шатрам, там коней вереницы,

Там от золота стягов, от шелка знамен

Прах фиалковым стал, розов стал небосклон.

Между сотен шатров, с их парчовым узором,

Путь к царю не могла разыскать она взором,

Но, людей расспросив, прибыла ко двору —

К подпиравшему небо цареву шатру.

Золотые подпоры, из шелка канаты

И гвоздей серебро… Краше румской палаты

Для приемов шатер. И приема жена

Попросила, и спешилась эта Луна.

И позволили ей преклонения дани

Принести и пройти под шатровые ткани.

И узрела она: со склоненным лицом

Венценосцы стоят под единым венцом.

Перед тем, кого чтили все жители мира,

Пояс к поясу встали властители мира.

И одежд их сверкающих яркий багрец

Был опасен для глаз и для робких сердец.

И стенной они росписью, чудилось, были.

О движенье, о слове они позабыли.

Охватил тут невесту-затворницу страх:

В замке труднодоступном находится шах.

Преклонясь, Нушабе начала восхваленье.

Всех могучих она привела в умиленье.

Повелел государь — и сверкающий трон

Принесли. Был из чистого золота он.

Царь Луну усадил на возвышенном месте,

Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте.

Он прибывшей хороший прием оказал;

Что приезд ее благ, Нушабе он сказал.

Успокоилось сердце жены, и Властитель

Приказал, чтоб явился пиров управитель

И чтоб стольник скорей угощенья принес

И пустил вкруговую обильный поднос.

Но сперва, словно взят из источников рая,

Заструился «джуляб», духом розы играя.

Столь усладный напиток не только Хосров —

И Ширин не имела для званых пиров!

А затем белотканые скатерти стлали,

И поплыл запах амбры в небесные дали.

Блага все, что давало богатство земли,

В тяжких грудах поспешно на стол принесли:

Из муки серебристой, просеянной дважды,

Были поданы… луны — подумал бы каждый.

Словно свертки шелков, — для услады царей! —

Засияли хлеба, жаркий труд пекарей.

На подносах из золота груду и груду

Хлеба — сотни сортов! — расставляли повсюду.

Лишь лепешки одной [410] Лишь лепешки одной…  — Обычное сравнение круглого хлеба, лепешки, с солнцем. Общий смысл: из всех сортов лепешек на столе не было только солнца. Надо помнить, что и наш масленичный блин — изображение солнца. не нашлось на столе —

Той, что в небе, пылая, светила земле.

Все, поев, как положено, сладостной влаги

Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги.

До полудня за чашами время прошло,

И, когда пламень дружбы вино разожгло,

Опьянения радость разгладила брови

Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови.

И за струнной игрой до вечерней зари

Провели с Нушабе свое время пери́.

И когда в черный цвет свод оделся высокий

И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки,

Молвил царь луноликим, словам их в ответ:

«Уезжать вам сегодня не следует, нет.

Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы

До Луны пированье, чтоб все мы могли бы,

Как нам Кеи велели и сам Феридун,—

Усладиться вином и звучанием струн.

Может статься, в огне, наполняющем чаши,

Испекутся дела несвершенные наши.

Позабудем о всем, чем нас мир покарал,

Исцелит наши души столетний коралл [411] …столетний коралл…  — то есть старое красное вино..

Пусть ланит наших станут прекрасными розы:

Раскрасневшись, становятся страстными розы.

Коль мы прах напоим ценной амброй вина,—

Для мытья головы станет глина годна».

Что же! Радость пери́, преклоненных пред шахом,

Одержала победу над девичьим страхом.

И была Нушабе на царевом пиру

Так светла, как Зухре в небесах поутру.

Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла

Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла,

А из мускусных кос милых дев свой аркан

Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман.

И луну и Юпитер арканом сим властным

Он заставил спуститься на землю к прекрасным.

Пированьем была эта страстная ночь,

И сверкали пери, — так хотелось им смочь

В пламень бросить подкову: хорошая мера,

Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера!

Царской волей зажглись благовоний костры,

Словно маги в ночи затевали пиры.

Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли

Все о скарбе — о том, чем так связаны были.

За вином, струны звонкие слушая, он

Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон;

По лазури багрянец прошел полосою,

Черный соболь нежданно стал рыжей лисою. [412] Черный соболь нежданно стал рыжей лисою…  — то есть рассвело.

Снова стал веселиться зеленый простор,

И был царственный снова разостлан ковер.

Кипарисов ряды снова подняли станы,

Куропатки мелькнули, блеснули фазаны.

И запели пepи́. Им казалось, что пьян

И любовью и солнцем обильный Михрган.

И когда цвета яшмы запенились вина,

Тотчас яшмовой стала небес половина.

Кей-Хосровову чашу, о кравчий, возьми,—

Так отрадно сверкает она пред людьми.

Пусть вином она будет полна и готова

Для того, в ком сиянье царя Кей-Хосрова.

Правосудья носитель! Светлее зари

Озаряющий мир! О второй Муштари!

Есть у нас Кей-Хосров! И живет во мне вера,

Что не трудно узреть нам царя Искендера.

Хоть с небесной те звезды ушли высоты,

Продолжатель Хосроев сверкающих — ты.

И спокойно, о Властный, ты властвуешь в мире,

Потому что с их помыслом царствуешь в мире.

Хоть весь мир восприял твоей славы чекан,

Хоть тобою покой миру нашему дан,

Обольщаться тебе все же миром не надо:

Будет небо твоим вожделеньям не радо.

Что с влюбленными в мир мир свершает, взгляни!

Как не ласков он с ними! Как страждут они!

Окружая престол вихрем злым и веселым,

Как играет он тем, кто играет престолом!

Опьянившихся сладким дурманом вина

Поразил он, — по в чем же была их вина?

Если ты — Кей-Хосров, семь кишверов приявший,

Если ты — Искендер, все величье познавший,

То от чаши и зеркала [413] То от чаши и зеркала…  — Чаша — Кей-Хосрова, зеркало — Искендера (о его изобретении речь шла выше). все свои дни

Больше блага имей, чем имели они.

Что б ни делал, сбирай ты припасы в дорогу:

Ты без добрых деяний не надобен богу.

О даритель венцов! О горящий венцом!

О завещанный нам венценосным отцом!

Веселись, хоть ушли те, что веселы были,

Ты — в венце, хоть венцы все они позабыли.

Пусть красив этот сад, как фазанье крыло,

Отцветет он, как всё, что когда-то цвело.

Прочь ушел кипарис: нет царя Ахситана! [414] …нет царя Ахситана! — Ахситан — заказчик поэмы «Лейли и Меджнун» (см. сноску 249), который ко времени написания этих строк уже умер.

Ты ж цвети всем цветением крепкого стана.

Пусть, ко мне снисходя, дал мне силу и вес

И вознес он меня до высоких небес,

Оценил ты меня еще выше, — в награду

Дал бродить мне по царственной щедрости саду.

Пусть же звезды, что правят земною судьбой,

Дверь отрад раскрывают всегда пред тобой!

Никого тебе равных, о щедрый, не стало.

Так живи, чтоб сиянье твое мне блистало!

Что ж еще я свершил? Где носило меня?

По каким бездорожьям гонял я коня?

Видя чашу и трон с его древним узором,—

Трон, что служит отрадою только лишь взорам,

Ибо каждый престол для души и ума

Всех сидящих на нем — не престол, а тюрьма,—

Царь позвал Булинаса. Пред чашей Хосрова

Сел мудрец, чтобы тайны не стало покрова

На устройстве сосуда, который умел

Отражать буйный мир и чреду его дел.

Взор вперил Булинас в надпись дна золотого

И прочел начертанье от слова до слова.

Там, где чаша скреплялась, узрел он, дивясь,

Еле видимых строк прихотливую вязь.

И вгляделись и царь и мудрец в эти строки

И расчет их постигли премудрый, глубокий,

И все числа, что были таимы в строках,

Затвердил Булинас, затвердил шаханшах.

И когда возвратился к румийским пределам

Искендер, то владеющий разумом смелым,

Прозорливый мудрец, помня чашу сию,

Астролябию круглую создал свою.

Искендер, древней чаши познав построенье

И на троне прославленном отдохновенье,

Молвил так: «Ради дремы не сядет вовек

На священный престол ни один человек!»

И тогда Булинас чародейные знаки

Начертал на престоле великом, и всякий,

Кто б воссел на престол, его блеском влеком,

Был бы вмиг с него сброшен внезапным толчком.

Я слыхал, что и ныне толчками порою

Угрожает престол и дрожит над горою.

И, в Сарире побыв, все увидевши там,

Словно сам Кей-Хосров, царь пошел ко вратам.

Трон и чашу он знал! И царю Искендеру

До́лжно было узреть Кей-Хосрова пещеру.

Управитель Сарира немало труда

Положил, чтоб с Владыкой пробраться туда.

В бездорожье кремнистом, возвышенном, тесном

Скакуны их дрожали пред всем неизвестным.

Даже скользких тропинок скала не хранит!

Разбросал по осколкам осколки гранит.

…Воет ветер, гремит о граниты подкова.

Закричал проводник: «Вон приют Кей-Хосрова.

В нем уснул он. Взгляни! Труден, тягостен путь:

Со скалы на скалу нам опасно шагнуть.

Для чего устремляться, как будто за кладом,

К недоступной пещере по этим громадам,

Рыть ногтями дорогу под сумрачный кров?

Ты страшись в ней уснуть, как уснул Кей-Хосров!

Путь всех тех, кто срывал с неизвестного полог,

Был и скользок, и крут, и мучительно долог.

Поверни повода. Жизнь бесценна твоя,

А быть может, в пещере таится змея!»

Слез с коня Искендер. Нет, не придал он веры

Слову спутника! Должно дойти до пещеры!

Устремился он к ней. Шел водитель пред ним,

Шел за ним Булинас. Был не явственно зрим

Тесный вход, о котором твердили поверья,

И достиг Искендер темной тайны преддверья;

И объял Искендера неведомый страх:

Устрашился творца этот праведный шах.

Видит трещину царь между тесных расселин,

Верно, путь этот стиснутый смертным не велен!

Все ж пробрался в пещерную глубь государь,

Чтоб увидеть останки уснувшего встарь.

Лишь мгновенье прошло, и сверканьем багровым

Низкий свод засверкал… «Здесь, под этим покровом,—

Молвил царь Булинасу, — огонь и пары?

Что за тайна в расселинах этой горы?»

И взглянул Булинас: вся пещера изрыта

И сверкает огонь из провала гранита.

Словно кладезь, глубок был и страшен провал,

И огонь языки в нем свои извивал.

Эту пламени пасть мы узреть не могли бы:

Заградили ее каменистые глыбы.

Булинас ищет путь, ищет пламени суть.

Нет, еще не сияет познания путь!

И веревкой мудрец обвязал себе пояс,

Стал спускаться он вглубь, в страшной пропасти кроясь.

Уяснить он хотел себе свойство огня,

Что пылал, как пожар уходящего дня:

Не рассеян, а собран огонь! Искендера

Мудрый спутник постиг: это вспыхнула сера.

Знак он подал. Подняться ему помогли.

Помолился мудрец о Владыке земли.

И сказал: «Поспешим! Этот кладезь не влагу,

Но огонь лишь сулит. Бойся! Дальше ни шагу!

Душит сера, там все только ею полно.

Это жаром ее все вокруг сожжено.

Знал о ней Кей-Хосров — был он сведущ без меры,—

И укрыл камень мудрости в пламени серы». [415] И укрыл камень мудрости в пламени серы.  — Камень мудрости — то есть «философский камень» алхимиков. Иными словами, мудрый царь Кей-Хосров скрылся среди горящей серы, подобно тому как в раскаленных сере и ртути, по представлениям алхимиков, скрывается философский камень.

Царь молитву прочел, мускус бросил в огонь,

Сделал шаг и услышал, как ржет его конь.

Но из тесной лощины исхода не стало,

И с вершины спуститься надежд было мало:

Туча встала над морем, направила бег

На вершину горы и просыпала снег.

Был засыпан весь мир, всем живущим на горе,

От вершин до ложбин, от равнины до взгорий.

Искендер заблудился; как слезы, с ресниц

Снег он сбрасывал. Видя, что нету границ

Белоснежным буграм, к белоснежным вершинам

Вышли люди из замка. В порыве едином

Удалось вкруг лощин им завал разгрести

И с трудом утоптать снег на скользком пути.

С их помогою царь, на коне понемногу

Все сугробы осилив, увидел дорогу.

Лишь павлин отобрал у блестящей Хумы

Белоснежную кость, [416] …павлин отобрал у блестящей Хумы белоснежную кость…  — то есть вращение «разноцветного» (изменчивого) небосвода отняло свет у солнца — наступила ночь. — мир исполнился тьмы,

И украсивший трон и все области мира

С Булинасом спустился с вершины Сарира.

Он вернулся в свой стан, и над ним, как всегда,

Неизменного счастья сияла звезда.

Отдохнул он от зноя и темного страха,

Что объял его в мрачном прибежище шаха.

Распростертое тело, что в усталь пришло,

Под рукой растиральщика дрему нашло.

Тихо спал Искендер, повелитель всевластный,

До рассвета, явившего свет свой неясный,

А когда вспомнил день о просторе земном,

И разбил в небесах свою флягу с вином,

И на глину земли бросил пруд бирюзовый

Благовонных стеблей золотые покровы,—

Повелел государь и вина и сластей

Принести и созвать и своих и гостей.

Благодушный царевич, властитель Сарира,

Был на месте почетном в течение пира.

Царь с царевичем чаши вздымали в руках.

Упоен был напитком рубиновым шах,

А затем Искендера рука к одаренью

Приступила. Услада и сердцу и зренью

Потекла перед гостем: венцы он обрел,

Ожерелья, из кости слоновой престол;

Златотканый кафтан, на котором Плеяды

Из жемчужин и яхонтов тешили взгляды;

Из большой бирюзы сотворенный сосуд,

Мог войти апельсин в углубленный сосуд;

Кубок маленький, грань его так и пылала,

Весь он вырезан был из огромного лала;

Лучезарный поднос; как цветущий миндаль,

Был красив его блещущий горный хрусталь;

Десять гордых коней, их алмазные сбруи

Так сверкали на них, как источников струи;

Сто верблюдов поджарых и с крепкой спиной,

Шедших с грузом поклаж вереницей одной;

Из каменьев цветных, что скрывали сосуды

На столе пирования, — целые груды.

Каждый спутник царевича, славя судьбу,

Всю расшитую золотом принял кабу,

Так рукой тороватой Властителя мира

Было щедро украшено царство Сарира.

К длани царской царевич с лобзаньем приник,

И в свой горный удел повернул он свой лик.

В барабаны забили; подобные буре,

Зашумели войска; стяг вознесся к лазури.

В степи тронулся шах; воин, страшный врагам,

Безмятежно стремился к морским берегам;

И в степях поохотился он две недели,

И знамена опять свод небес приодели.

Животворное, кравчий, подай мне вино!

Словно жизни источник, желанно оно.

Может статься, вино, ластясь к мыслям усталым,

В охлажденной крови брызнет пламенем алым.

В день, подобный весне, — так он был озарен,

В день, прекрасней всех дней миновавших времен,

Был у шаха в гостях повелитель Китая;

Пировали два солнца, в чертоге блистая.

Из Китая, Ирана и зинджской страны

Знать к румийцу пришла. Были чаши полны,

Тесно было прибывшим, сидели бок о бок,

Мир забот был отогнан — в час пира он робок.

Был у слуха пирующих ценный улов:

Порождались устами жемчужины слов.

Кто-то вздумал спросить в этом шумном совете:

Кто из всех мастеров одаренней на свете,

Чем прославлена в мире любая страна

И в искусстве каком всех сильнее она?

И ответил один: «Если зрим чародея,—

Он из Индии гость». — «Волхвованьем владея,—

Так воскликнул второй, — может брать Вавилон [417] …может брать Вавилон… в свой волшебный полон.  — См. словарь — Харут и Марут.

Пораженных людей в свой волшебный полон!»

Молвил третий: «В сердцах наших сладкая рана

От иракских ладов и певцов Хорасана».

И четвертый сказал: «В красноречии слаб

Житель каждой страны, если рядом — араб».

Пятый важно изрек: «Верен истине буду:

Только живопись Рума известна повсюду».

«Нет, о друг живописцев! На этом не стой.

Лишь в Китае художники», — молвил шестой.

И румиец с китайцем поспорили: «Вправе

Только мы говорить об искусстве и славе!»

И красивый их спор был пленительно схож

С их искусством, он был — прихотливый чертеж.

После распри недолгой, напрасной и жаркой

Все решили: покой разделен будет аркой,

И когда эту арку построят, она

Будет плотной завесою разделена.

Справа — нечто румиец напишет умело,

Слева — ловкий китаец возьмется за дело.

И увидят они, что назначит им рок

В час, когда состязанья закончится срок.

Лишь они создадут взорам новый подарок,

То откинут завесу меж двух полуарок,

И решит многих зрителей пристальный взор:

Чья картина милей, чей прекрасней узор.

С двух сторон плотной ткани, без лишней заботы,

Мастера на ступени взошли для работы.

И когда своего каждый мастер достиг,

То завесу откинули в этот же миг.

Две прекрасных картины открылись, — и что же?

И рисунок, и цвет — все на них было схоже.

Всех внимательных судей стеснившийся ряд

На творения поднял растерянный взгляд:

Как же статься могло, что художников двое

Схожий создали сон в разделенном покое?

Тут вошел Искендер… Шепот судий затих…

Меж картинами сев, царь осматривал их.

Все казалось ему непостижною тайной

В этой близости образов необычайной.

Царь взирал на картин многоцветную гладь,

Продолжая огнем любопытства пылать:

Было сходство во всем у обоих творений,

Это было игрою взаимных дарений.

И мудрец, бывший тут же, увидел, дивясь,

Двух тождественных образов дивную связь.

Он стоял, размышляя, и вот понемногу

В ясной мысли к разгадке нашел он дорогу:

И велел он задернуть упругую ткань,

Между сводами арки вновь делая грань.

И когда друг от друга он своды завесил,

Этот — вмиг загрустил, тот — все так же был весел.

Вся картина румийца сияла, свежа,

А другую покрыла внезапная ржа.

И, китайскую сторону видя пустою,

Был смущен государь. Но опять красотою

Согласованных красок сверкнула она,

Лишь отдернута снова была пелена.

Все он понял: прельщала глаза не наброском,

Не картиной стена, а сияющим лоском

Отраженье она создавала; такой

Стала гладкой стена под китайской рукой.

И румиец явил своей радуги пламень,

И китаец сумел сделать зеркалом камень.

Здесь картина рождалась, на той стороне

Повторялась она на блестящей стене.

И у судей возникло единое мненье:

У искусников этих большое уменье.

Хоть в рисунке всех строже румиец, — считай:

В наведении лоска всех выше Китай. [418] В наведении лоска всех выше Китай.  — Эта притча имеет широко распространенное суфийское толкование. Подобно художнику из Чина, Китая, суфий должен очищать, «полировать» свое сердце, пока оно не отразит бога.

Я слыхал, что из Рея, в далекие дни,

Шел в Китай проповедовать дивный Мани.

И немало людей из народов Китая

Шло навстречу к нему, и, Мани почитая,

Схожий с влагою горный хрусталь на пути

Положили они. Кто-то смог нанести

Тонкой кистью рисунок волнистый, узорный

На обманный родник, на хрусталь этот горный:

Словно ветер слегка взволновал водоем,

И бегущие волны возникли на нем.

Начертал он и много прибрежных растений,—

Изумрудную вязь прихотливых сплетений.

Ехал в жаркой пустыне Мани, не в тени,

Было жаждой измучено сердце Мани.

Снял, склонившись, он крышку с кувшинного горла,

И кувшин его длань к светлой влаге простерла.

Но ведь вовсе не прочны сосуды из глин:

О сверкающий камень разбился кувшин.

Догадался Мани, что обманом шутливым

Был источник с живым серебристым отливом.

Взял он кисть, как он брал эту кисть искони,

И на твердой воде, обманувшей Мани,

Написал он собаку издохшую. Надо ль

Говорить, как была отвратительна падаль?

В ней кишели несметные черви, и страх

Вызывал у людей этот вздувшийся прах.

Каждый путник расстался б с надеждою всякой

Выпить воду: отпугнут он был бы собакой.

И когда весь Китай этот понял урок,

И о жаждущих скорбь, и насмешки упрек,

То постиг он Мани с его силой искусства

И к Эрженгу благого исполнился чувства.

Почему о Мани вновь слышна мне молва

К к молве о Мани заманил я слова?

Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду

Предаваясь пиров беззаботных обряду.

С каждым днем они были дружней и дружней,

Люди славили мир этих радостных дней.

Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе

Пожеланье: быть снова в покинутом Руме.

Я хочу, если рок не откажет в пути,

Из Китая в Юнан все стоянки пройти».

Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров —

Это мир не семи ли подлунных кишверов?

Но стопа твоя всюду ль уже побыла?

А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла, [419] …ты всем народам… кыбла…  — Кыбла — направление Мекки, сторона, в которую обращаются мусульмане во время молитвы. Переносно это слово употребляется в значении «очень уважаемый человек», «тот, кому все поклоняются» (мусульманская молитва обязательно сопровождается поклонами).

И куда б ты ни шел, за твоим караваном

Мы пойдем, государь, с препоясанным станом».

Царь дивился хакана большому уму

И за верность его привязался к нему.

От подарков, что слал повелитель Китая,

Царский пир озарялся, как солнце блистая.

Послушанья кольцо в свое ухо продел

Покоренный хакан: обо всем он радел.

И горела душа хана ханов прямая,

Солнце жаркой любви до луны поднимая.

Он бы мог помышлять о величье любом,

Но все более он становился рабом.

Если царь одаряет кого-либо саном,

Должен тот пребывать с препоясанным станом.

На какие ступени ты б ни был взнесен,

Все же должен быть низким твой рабский поклон.

Искендер для Китая стал тучею: нужен

Влажной тучи навес для рожденья жемчужин. [420] …нужен влажной тучи навес для рожденья жемчужин — По поверью того времени, жемчужина зарождается в раковине оттого, что в месяц нисан (апрель) капля дождя пробивает толщу морской воды и попадает в ее раскрытые створки.

Он шелками иранских и румских одежд,

На которых Китай и не вскидывал вежд,

Создал ханам Китая столь ценные клады,

Что цари всего мира им были бы рады.

Скатертями Хосроев покрыл он весь Чин,

На челе у китайцев не стало морщин. [421] На челе у китайцев не стало морщин — Много раз повторенный здесь образ, основанный на омониме: «Чин» — Китай, «чин» — «морщина, складка».

Уж твердили во многих краях тихомолком,

Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком,

Царь любил узкоглазых, их дружбой даря,

И срослись они с ним, словно брови царя.

И клялись они все (сказ мой дружен с молвою)

Лишь глазами царя да его головою.

Дай мне, кравчий, напитка того благодать,

Без которого в мире нельзя пребывать.

В нем сияние сердца дневного светила.

В нем и влаги прохлада, и пламени сила.

Есть две бабочки [422] Есть две бабочки…  — то есть ночь и день. Низами призывает освободиться от круговращения времени. в мире волшебном: одна

Лучезарно бела, а другая черна.

Их нельзя уловить в их поспешном круженье:

Не хотят они быть у людей в услуженье.

Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом,

Уловлю уловляемых долгим трудом.

Разостлавший ковер [423] Разостлавший ковер…  — то есть рассказчик, сам Низами. многоцветного сада,

Свет зажег от светила, и льется услада.

Тот, кого породил славный царь Филикус,

Услыхав от абхазца, как пламенен рус,

Размышлял о сраженьях, вперив свои очи

В многозвездную мглу опустившейся ночи.

Все обдумывал он своих действий пути,

Чтоб исполнить обет и к победе прийти.

И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза

И сверкнул, и ночная растаяла риза,—

Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня,

Чтобы в степи Хорезма направить коня.

За спиной его — море: несчетные брони.

А пустыни пути — у него на ладони.

Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел,

И пред ним вавилонский раскинулся дол.

Царь на русов спешил и в своих переходах

Ни на суше покоя не знал, ни на водах.

Не смыкал он очей, и, огнем обуян,

Пересек он широкие степи славян.

Там кыпчакских племен он увидел немало, [424] Пересек он широкие степи славян. // Там кыпчакских племен он увидел немало — Кыпчаки — тюркское племя, которое наши предки называли «половцами». В XI веке равнины к северу от Кавказского хребта носили название «Кыпчакская степь». Следует отметить, что здесь Низами, очевидно, умышленно переносит действие в родные ему места. Это такого же типа сознательный поэтический анахронизм, как изображения воинов у распятия Христа в костюмах XV–XVI веков на итальянских картинах эпохи Возрождения. Так Низами приближает Искендера к себе, своему окружению. Следует отметить, что первая жена Низами была кыпчачка, и подарил ее поэту правитель Дербента, а разграбление Берда'а русами за сто лет до рождения Низами было ему, конечно, хорошо известно по местным преданиям, о походе же русов на Закавказье в 1170 году он не мог не знать.

Там лицо милых жен серебром заблистало.

Были пламенны жены и были нежны,

Были образом солнца, подобьем луны.

Узкоглазые куколки сладостным ликом

И для ангелов были б соблазном великим.

Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц

Без покрова — доступность открытых страниц.

И безбрачное войско душой изнывало,

Видя нежных, не знавших, что есть покрывало.

И вскипел в юных душах мучительный жар,

И объял всех бойцов нетерпенья пожар,

Все ж пред шахом, что не был на прелести падким,

Не бросались они к этим куколкам сладким,

Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал,

Счел обычай такой не достойным похвал: [425] Счел обычай такой не достойным похвал…  — Ср. прим. к стр. 596 — о введении Искендером чадры в Иране. Низами, очевидно, слыхал от своей первой жены, кыпчачки Аппак, что тюрчанки-кочевницы не носят чадры. В кочевой быт этот обычай в действительности так почти и не вошел, несмотря на противоположные утверждения Низами.

«Серебро этих лиц, — он подумал однажды, —

Что родник, а войска изнывают от жажды».

Все понятно царю: жены — влаги свежей,

И обычная жажда в душе у мужей.

Целый день посвятил он заботе об этом:

Всех кыпчакских вельмож он призвал, и, с приветом

Выйдя к ним, оказал им хороший прием,

И, возвыся их всех в снисхожденье своем,

Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало,

Чтобы в тайне держало их лик покрывало,

Та жена, что чужому являет себя,

Чести мужа не чтит, свою честь погубя,

Будь из камня она, из железа, но все же

Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!»

Но, услышав царя, эти стражи степей,—

Тех степей, где порою не сыщешь путей,

Отклонили его повеленье, считая,

Что пристоен обычай их вольного края.

«Мы, — сказали они, — внемля воле судьбы,—

У тебя в услуженье. Мы только рабы,

Но лицо прикрывать не показано женам

Ни обычаем нашим, ни нашим законом.

Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц,

Мы глаза прикрываем покровом ресниц.

Коль взирать на лицо ты считаешь позором,

Обвинение шли не ланитам, а взорам.

Но прости — нам язык незатейливый дан,—

Для чего ты глядишь на лицо и на стан?

Есть у наших невест неплохая защита:

Почивальня чужая для скромниц закрыта.

Не терзай наших женщин напрасной чадрой.

Ты глаза свои лучше пред ними закрой:

Прикрывающий очи стыда покрывалом,

Не прельстится и солнца сверканием алым.

Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним,

За него мы и души свои отдадим.

Верим в суд Повелителя строгий и правый,

Но хранить мы хотим наши старые нравы».

Искендер замолчал, их услышав ответ.

«Бесполезно, — решил он, — давать им совет».

Попросил мудреца всем дававший помогу,

Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу:

Те, чьи косы как цепи, чей сладостен лик,

Соблазняют, и яд их соблазна велик.

Гибнет взор, созерцающий эту усладу,

Как ночной мотылек, увидавший лампаду.

Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они,

Чтобы скрыли свой лик? Дай совет. Осени».

И познавший людей молвил шаху: «Внимаю

Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю.

Здесь, в одной из равнин, талисман я создам.

Сказ о нем пронесется по всем городам.

Сотни жен, проходящих равниною тою,

От него отойдут, прикрываясь фатою.

Только надо, чтоб шах побыл в той стороне

И велел предоставить все нужное мне».

Или силой, иль с помощью золота, вскоре

Все добыл государь, и на вольном просторе

Муж, в пределах искусства достигший всего,

Стал трудиться, являя свое мастерство.

Изваял, всех привлекши к безлюдному месту,

Из прекрасного черного камня невесту.

Он чадрой беломраморной скрыл ее лик.

Словно свежий жасмин над агатом возник.

И все жены, узрев, что всех жен она строже,

Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже

И, накинув покровы на сумрак волос,

Укрывали с лицом и сплетения кос.

Так имевший от счастья немало подачек

Укрываться заставил прекрасных кыпчачек.

Царь сказал мудрецу — так он был поражен:

«Изменил ты весь навык столь каменных жен.

Ничего не добился я царским приказом,

А твой камень в рассудок приводит их разом».:

Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит.

Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит.

Пусть их грудь — серебро, а ланиты — что пламень,

Их привлек мой кумир, потому что он камень..

Видят жены, что идол суров, недвижим,

И смягчаются в трепете сердцем своим:

Если каменный идол боится позора

И ланиты прикрыл от нескромного взора,

Как же им не укрыться от чуждых очей,

Чтобы взор на пути не смущал их ничей!

Есть и тайна, которою действует идол,

Но ее, государь, и тебе я б не выдал!»

Изваяньем таинственным, в годах былых,

Был опущен покров на красавиц степных.

И теперь в тех степях, за их сизым туманом,

С неповерженным встретишься ты талисманом. [426] …теперь в тех степях… встретишься ты талисманом.  — Возможно, Низами что-то знал о «скифских каменных бабах» прикаспийских степей или же о «золотой богине» тюркских племен и на этой основе создал свою поэтическую легенду.

Вкруг него твой увидит дивящийся взор

Древки стрел, словно травы у сонных озер.

Но хоть стрелам, разящим орлов, нет и счета,—

Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета.

И приходят кыпчаков сюда племена,

И пред идолом гнется кыпчаков спина.

Пеший путник придет или явится конный,—

Покоряет любого кумир их исконный.

Всадник медлит пред ним, и, коня придержав,

Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав.

Знает каждый пастух, прогоняющий стадо,

Что оставить овцу перед идолом надо.

И на эту овцу из блистающей мглы

Раскаленных небес ниспадают орлы.

И, когтей устрашаясь булатных орлиных,

Ищут многие путь лишь в окрестных долинах.

Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы,

Я запутал узлы и распутал узлы.

Обращенную в киноварь быструю ртуть

Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть

В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры,

Эта киноварь шахские тешила взоры.

Так веди же, дихкан, все познав до основ,

Свою нить драгоценных, отточенных слов

О лазурном коне, от Китая до Руса

Встарь домчавшего сына царя Филикуса,

И о том, как судьба вновь играла царем

И как мир его тешил в круженье своем.

Продавец жемчугов [427] Продавец жемчугов…  — то есть рассказчик, поэт, сам Низами (стихи — жемчуга)., к нам явившийся с ними,

Снова полнит наш слух жемчугами своими:

Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост,

Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост.

Нет, царю не спалось в тьме безвестного края!

Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая.

Мрак свернул свой ковер; его время прошло:

Меч и чаша над ним засверкали светло.

От меча, по лазури сверкнувшего ало,

Головою отрубленной солнце упало.

И когда черный мрак отошел от очей,

С двух сторон засверкали два взгорья мечей,

Это шли не войска — два раскинулось моря.

Войско каждое шло, мощью с недругом споря.

Шли на бой — страшный бой тех далеких времен,

И клубились над ними шелка их знамен.

Стала ширь меж войсками, готовыми к бою,

В два майдана; гора замерла пред горою.

И широкою, грозной, железной горой

По приказу царя войск раскинулся строй.

Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча,

До небес пламенеющих вскинулась туча.

Занял место свое каждый конный отряд,

Укреплений могучих возвысился ряд.

Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом,

Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом.

Кадар-хан и фагфурцы, глядящие зло,

Под знамена на правое встали крыло.

И с крылатыми стрелами встали гулямы,—

Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы.

Впереди — белый слон весь в булате, за ним

Сотни смелых, которыми Властный храним.

Царь сидел на слоне, препоясанный к бою.

Он победу свою словно зрел пред собою.

Краснолицые русы сверкали. Они

Так сверкали, как магов сверкают огни,

Справа были хозары, буртасов же слева

Ясно слышались возгласы, полные гнева,

Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды

Замыкали все войско аланов ряды.

Посреди встали русы; сурова их дума:

Им, как видно, не любо владычество Рума!

С двух враждебных сторон копий вскинулся лес,

Будто остов земли поднялся до небес.

Зыкал колокол русов, — казалось, в том звуке

Стон индийца больного, терпящего муки.

Гром литавр разорвал небосвод и прошел

В глубь земли, и потряс ужаснувшийся дол.

Все затмило неистовство тюркского ная,

Мышцам тюрков железную силу давая.

Ржанье быстрых коней, в беге роющих прах,

Даже Рыбу подземную бросило в страх.

Увидав, как играют бойцы булавою,

Бык небесный [428] Бык небесный… — созвездие Тельца, упомянутая Рыба — та, на которой, по поверью, покоится земля. вопил над бойцов головою.

Засверкали мечи, словно просо меча,

И кровавое просо летело с меча.

Как двукрылые птицы, сверкая над лугом,

Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам.

Горы палиц росли, и над прахом возник

В прах вонзившихся копий железный тростник.

Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов,

Омывали врагов наконечники дротов.

Заревели литавры, как ярые львы;

Их тревога врывалась в предел синевы.

Растекались ручьи, забурлившие ало.

Сотни новых лесов острых стрел возникало,—

Стрел, родящих пунцовые розы, и лал

На шипах каждой розы с угрозой пылал.

Все мечи свои шеи вздымали, как змеи,

Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи.

И раскрылись все поры качнувшихся гор,

И всем телом дрожал весь окрестный простор.

И от выкриков русов, от криков погони,

Заартачившись, дыбились румские кони.

Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус?

И Платон перед ним не Платон [429] И Платон перед ним не Платон — Филатус — Не совсем ясный стих, построенный на неполной омонимии: Филатун (Платон) — Филатус. Филатус — персонаж романтической поэмы «Вамик и Азра» Унсури, учитель Азры, разумеется, несравнимый с Платоном. — Филатус.

Но румийцы вздымали кичливое знамя

И мечами индийскими сеяли пламя.

Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою:

Целый мир задыхался в ужасном бою.

Где бегущий от боя поставил бы ноги?

Даже стрелам свободной не стало дороги.

С края русов на бой, — знать, пришел его час,—

В лисьей шапке помчался могучий буртас.

Всем казалось: гора поскакала на вихре.

Чародейство! Гора восседала на вихре!

Вызывал он бойцов, горячил скакуна,

Похвалялся: «Буртасам защита дана:

В недубленых спокойно им дышится шкурах.

Я буртасовством славен, и мыслей понурых

Нет во мне. В моих помыслах буря и гром.

Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком.

С леопардами бился я в скалах нагорных,

Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных.

Словно лев, я бросаю врагов своих ниц,

Не привык я к уловкам лукавых лисиц.

Длань могуча моя и на схватку готова,

Вырвать бок я могу у онагра живого.

Только свежая кровь мне годна для питья,

Недубленая кожа — одежда моя.

Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою.

Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою!

И китайцы и румцы спешите ко мне:

Больше воска в свече — больше силы в огне.

«Ты того покарай, — обращался я к богу,—

Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!»

Грозный вызов услышав, бронею горя,

Копьеносец помчался от войска царя,

Но хоть, может быть, не было яростней схваток,—

Поединок двух смелых был мо́лнийно краток;

Размахнулся мечом разъяренный буртас,—

И румиец с копьем своей жизни не спас.

Новый царский боец познакомился с прахом,

Ибо счастье владело буртаса размахом.

И сноситель голов, сам царевич Хинди,

У которого ярость вскипела в груди,

Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком,

Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком.

Долго в схватке никто стать счастливым не мог,

Долго счастье ничье сбито не было с ног.

Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку

И всей силой стремясь кончить жаркую схватку,

Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч

Наземь голову сбросил сверкающий меч.

Новый выступил рус, не похожий на труса,

Со щитом — принадлежностью каждого руса.

И кричал, похваляясь, неистовый лев,

Что покинет он бой, всех врагов одолев.

Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе:

Час победы настал — вновь один был царевич:

Новый рус на врага в быстрый бросился путь,

Но на землю упал, не успевши моргнуть.

Многих сбил до полудня слуга Искендера,

Так порою газелей сбивает пантера.

Горло русов сдавил своим жаром Хинди.

Нет, из русов на бой не спешил ни один!

И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь,

Жаркой кровью и потом покрытый по пояс.

Обласкал его царь и для царских палат

Подобающий рейцу вручил он халат.

И умолкли два стана, и пристальным взором

Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

Над зеленою солнце взошло пеленой,

Смыло небо индиго с одежды ночной,

И опять злые львы стали яростны, хмуры,

И от них погибать снова начали гуры.

Снова колокол бил, как веленья судьбы,

Снова кровь закипела от рева трубы.

Столько в громе литавр загремело угрозы,

Что всех щек пожелтели румяные розы.

И опять Джовдере появился; огнем

Он пылал, и усталости не было в нем,

И Хинди, эту гору узрев пред собою,

На хуттальском коне приготовился к бою.

И хоть много ударов нанес он врагу,

Бесполезно кружась на кровавом лугу,

Но, напрягши всю мощь и наморщивши брови,

Всей душою возжаждавши вражеской крови,

Снес он голову руса; упала она

Под копыта лихого его скакуна.

И, гарцуя, Хинди звал врагов на сраженье,

Всем, спешившим к нему, нанося пораженье.

Был прославленный муж. Его звали Тартус.

Восхвалял его каждый воинственный рус.

Этот красный дракон, быстрым пламенем рея,

Пожелал опрокинуть воителя Рея.

И помчался он в бой, громогласен и скор,

Как ревущий поток, ниспадающий с гор.

Оба крепко владели всем воинским делом.

Каждый в этом бою был и ловким и смелым.

Все ж был натиск Тартуса так лют и удал,

Что рассыпался прахом индийский сандал. [430] …рассыпался прахом индийский сандал.  — То есть Тартус победил Рейского богатыря Хинди, имя которого созвучно с названием Индии, откуда обычно привозили сандал.

Кубок тела Хинди он избавил от крови:

Лить вино, бить сосуды, — ему ль было внове?

«Я тот хищник, — сказал он, снимая свой шлем,—

Что всех львов повергает. — И молвил затем: —

Я слыву самым мощным и яростным самым,

Я был матерью назван всех русов Рустамом.

Ты, что, хмуря чело, мнишь пролить мою кровь,—

Ты себе не кольчугу, а саван готовь.

Не умчусь я, пока еще многих не скину

С их коней, не втопчу этих немощных в глину».

Пал отважный Хинди. Нет отчаянью мер!

Извиваясь, как локон, стонал Искендер.

В бой хотел повернуть он поводья и строго

Наказать гордеца, но помедлил немного

И окрест поглядел: кто хотел бы за честь

Румских сил постоять и помчаться на месть?

И увидел: с мечом, разъяренно подъятым,

Скачет всадник, сверкая китайским булатом.

Он храбрец, он умело владеет конем,

А под ним черный конь ярым пышет огнем,

Весь в железе он скрыт, только рдеющий лалом

Сжатый рот его виден под тяжким забралом.

И, гарцуя, мечом заиграл он, и вот —

Стал на жаркую схватку взирать небосвод.

И была длань безвестного дивно умела,

И Тартуса рука в страшной битве слабела.

И на руса направя стремленье свое,

Вскинул всадник меча своего лезвие,—

И врага голова от руки его взмаха

Пала наземь и стала добычею праха.

И, огнем своих глаз в пыльной мгле заблестев,

На безвестного новый набросился лев,

Но утратил он голову мигом. Немало

Еще новых голов наземь тяжко упало.

Сорок русов, подобных огромной горе,

Смелый лев уложил в этой страшной игре.

И коня, цвета ночи, погнал он, в рубины

Обращая все камни кровавой долины.

И куда бы ни мчал черногривого он,—

Разгонял он все воинство вражьих племен.

Кто бы вышел на бой? Торопливое жало

Неизбежною смертью врагам угрожало.

И смельчак быстроногому вихрю, — всегда

Поводам его верному, — дал повода.

Было сто человек в этой скачке убито,

Сто поранено, сто сметено под копыта.

Искендер отдавал восхищения дань

Этой мощи, и меч восхваляя, и длань.

А наездник все бился упрямо, сурово.

Лил он пламя на хворост все снова и снова.

И пока небосвод не погас голубой,

Не хотел он покинуть удачливый бой.

Но когда рдяный свет пал за синие горы,

И смежил яркий день утомленные взоры,

И всклубившийся мрак захотел тишины,

И, от Рыбы поднявшись до самой Луны,

Затемнил на земле все земные дороги,

И пожрал, словно змей, месяц ясный двурогий,—

Дивный воин, ночной прекращая набег

И коня повернув, поскакал на ночлег.

Так поспешно он скрылся под пологом ночи,

Что за ним не поспели взирающих очи.

И сказал Искендер, ему вслед поглядев:

«С сердцем львиным, как видно, сей огненный лев».

И, задумавшись, молвил затем Повелитель:

«Кто ж он был, этот скрытый железом воитель?

Если б смог я узреть этот спрятанный лик,

Мною спрятанный клад перед ним бы возник.

За народ в его длани я вижу поруку,

И мою своей силой усилил он руку.

Чем подобному льву я сумею воздать?

Да сияет над смелым небес благодать!»

Снова свод бирюзовый меж каменных скал

Вырыл яхонтов россыпь и свет разыскал.

И алан в поле выехал; биться умея,

Не коня оседлал он для боя, а змея.

Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы»,

Приподнять не сумели б его булавы.

Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью,

Он всех недругов делал развеянной пылью.

Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой

Вызывая, он стал их смертельной судьбой.

Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда,

Вновь на русов помчался из крайнего ряда.

Натянул тетиву он из кожи сырой,

И кольцо злого лука он тронул стрелой.

Не напрасно стрелу он достал из колчана:

Этой первой стрелой уложил он алана.

Распростерся алан, как индийский снаряд,

Со стрелою внутри… засверкал чей-то взгляд,—

То, с глазами кошачьими, брови нахмуря,

Новый рус мчался в бой, словно черная буря.

Изучил он все ходы всех воинских сил

И заплат на доспехи немало нашил.

И взыграл он мечом, словно молния в грозы,

Он в железе был весь, он был полон угрозы.

Он, уверенный в том, что не выдержит враг,

На коня вороного набросил чепрак.

Хоть он твердой душой был пригоден к победам,

Но войны страшный жар не был смелому ведом:

Ведь бойца ремесло изучал он в тиши

И не знал еще яростной вражьей души.

И дракон, пожелавший зажать его в пасти,

Разгадал, — у него этот воин во власти:

Больше нужного блещет оружья на нем,

И чепрак да броня лучше мужа с конем.

И сразил смельчака он ударом суровым,

И покров дорогой скрыл он смерти покровом.

Новый рус, препоясавшись, бросился в бой,

Но и он породнился с такой же судьбой.

Третий ринулся враг, но все так же без прока:

Пал он тотчас от львиного злого наскока.

Каждой новой стрелой, что слетала с кольца,

Дивный воин на землю бросал удальца.

Все могли его навык в борении взвесить:

Десять стрел опрокинуло всадников десять.

И опять незаметно для чьих-либо глаз

Он исчез в румском стане. И несколько раз

В громыхавших боях, возникавших с рассветом,

Он являлся, и все говорили об этом.

Скоро враг ни один, как бы ни был он смел,

Гнать коня своего на него не хотел.

От меча, что пред ними носился, блистая,

Исчезали они, словно облако тая.

И, не думая больше о бое прямом,

К ухищренью прибегли, раскинув умом.

И жемчужину снова вознес небосвод

Из глубокого мрака полуночных вод.

Вновь был отдан простор и войскам и знаменам,

И опять все наполнилось воплем и стоном.

И над сонмищем русов с обоих концов

Подымался неистовый звон бубенцов.

И меж русов, где каждый был блещущий витязь,

Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! —

Некто в шубе потрепанной. Он выходил

Из их моря, как страшный, большой крокодил.

Был он пешим, но враг его каждый — охотней

Повстречался бы в схватке со всадников сотней.

И когда бушевал в нем свирепый огонь,

Размягчал он алмазы, сжимая ладонь.

В нем пылала душа, крови вражеской рада.

Он пришел, как ифрит, из преддверия ада.

Он был за ногу цепью привязан [431] Он был за ногу цепью привязан…  — Высказывалось предположение, что до Низами доходили слухи о дрессированных медведях, которых водят на цепи и заставляют плясать на ярмарках в краю русов, и на этой основе он поэтически измыслил описанное здесь чудовище с рогом на лбу. У Фирдоуси встречается описание чудовища, очень похожее на это — Ширкапи («Львообезьяна») из дестана о Бехраме Чубине.; она

Многовесна была, и крепка, и длинна.

И на этой цепи, ее преданный звеньям,

Он все поле мгновенно наполнил смятеньем.

По разрытой земле тяжело он сновал,

Каждым шагом в земле темный делал провал.

Шел он с палкой железной, большой, крючковатой.

Мог он горы свалить этой палкой подъятой.

И орудьем своим подцеплял он мужей,

И, рыча, между пальцами мял он мужей.

Так был груб он и крепок, что стала похожа

На деревьев кору его твердая кожа.

И не мог он в бою, как все прочие, лечь:

Нет, не брал его кожи сверкающий меч.

Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель!

Серафимов беда! Всех людей истребитель!

Загребал он воителей, что мурашей,

И немало свернул подвернувшихся шей.

Рвал он головы, ноги, — привычнее дела,

Знать, не ведал, а в этом — достиг он предела.

И цепного вояки крутая рука

Многим воинам шаха сломала бока.

Вот из царского стана могучий, проворный

Гордо выехал витязь для схватки упорной.

Он хотел, чтоб его вся прославила рать,

Он хотел перед всеми с огнем поиграть.

Но мгновенье прошло, и клюка крокодила

Зацепила его и на смерть осудила.

Новый знатный помчался, и той же клюкой

Насмерть был он сражен. Свой нашел он покой.

Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной,

Полегли, не помчались дорогой обратной.

Столько храбрых румийцев нашло свой конец,

Что не стало в их стане отважных сердец.

Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же?

С человеком обычным не схож он ведь тоже.

И когда на лазурь грозно крикнула ночь

И сраженное солнце отпрянуло прочь,

Растревоженный тем, кто страшней Аримана,

Царь беседовал тайно с вельможами стана:

«Это злое исчадье, откуда оно?

Человеку прикончить его не дано.

Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом,

Но разит всех мужей, что укрыты доспехом.

Если он и рожден человеком на свет,

Все ж — не в этой земле обитаемой, нет!

Это дикий, из мест, чья безвестна природа.

Хоть с людьми он и схож, не людского он рода».

Некий муж, изучивший всю эту страну,

Так ответом своим разогнал тишину:

«Если царь мне позволит, — в усердном горенье

Все открою царю я об этом творенье.

К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем:

Узок путь к той горе; страшно думать о нем.

Там, подобные людям, но с телом железным,

И живут эти твари в краю, им любезном.

Где возникли они? Никому невдомек

Их безвестного рода далекий исток.

Краснолики они, их глаза бирюзовы.

Даже льва растерзать они в гневе готовы.

Так умеют они своей мощью играть,

Что одно существо словно целая рать,

И самец или самка, коль тронется к бою,—

Судный день протрубят громогласной трубою.

На любое боренье способны они.

Но иные стремления им не сродни.

И не видели люди их трупов от века,

Да и все они — редкость для глаз человека.

Их богатство — лишь овцы; добыча руна

Для всего, что им годно, одна лишь нужна.

И одна только шерсть — весь товар их базара.

Кто из них захотел бы иного товара?

Соболей, чья окраска, как сумрак, черна,

Порождает одна только их сторона.

И на лбу этих тварей, велением бога,

Поднимается рог, словно рог носорога.

Если б их не отметил чудовищный рог,—

То любой с мощным русом сравниться бы мог.

Словно птицам большим, завершившим кочевья,

Для дремоты им служат большие деревья.

Спит огромное диво, как скрывшийся див,

В нависающий сук рог свой крепкий вонзив.

Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея,

Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея,

Сон берет существо это в долгий полон:

Неразумия свойство — бесчувственный сон.

Если русы в погоне за овцами стада

Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, —

Втихомолку сбирают пастуший свой стан

И подходят туда, где висит Ариман.

Обвязав его крепко тугою веревкой,

Человек пятьдесят всей ватагою ловкой,

Вскинув цепь, при подмоге железной петли,

Тащат чудище вниз вплоть до самой земли.

Если пленник порвет, пробудившись от спячки,

Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки:

Заревев страшным ревом, ударом одним

Умертвит он любого, что встанет пред ним.

Если ж цепь не порвется и даже укуса

Не изведают люди, — до области Руса

Будет он доведен, и, окованный, там

Станет хлеб добывать он своим вожакам.

Водят узника всюду; из окон жилища

Подаются вожатым и деньги и пища.

А когда мощным русам желанна война,

В бой ведут они этого злого слона.

Но хоть в битву пустить они диво готовы,

Все же в страхе с него не снимают оковы.

Узришь: только в нем битвенный вспыхнет запал,

Что для многих цвет жизни навеки пропал».

Услыхав это все, Искендер многославный

Был, как видно, смущен сей опасностью явной,

Но ответил он так: «Древки множества стрел

Из различных лесов. Есть и сильным предел.

И, быть может, овеянный счастьем летучим,

Я взнесу на копье его голову к тучам».

Белизною широкой покрылся восток,

А на западе сумрака скрылся поток.

И Властитель, рожденный на западе, снова,

Все войска разместив, ждал чудовища злого.

Вот румийцы на правом крыле, а отряд

Из берберов за ними свой выстроил ряд.

А на левом крыле узкоглазых Китая

Встали многие сотни, щитами блистая.

Искендер был в средине. Как сумрачен он!

Конь хуттальский под ним будто яростный слон.

А буртасы на той стороне, и аланы,

Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны.

С барабаном свой гул грозный колокол слил;

Над равниной в трубу затрубил Исрафил.

От литавр, сотрясающих мир без усилья,

В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья.

Но кричали литавры от страха: рога

Напугали их воем, пугая врага.

И войска с двух сторон свое начали дело,—

Для кого в этот день счастье с неба слетело?

И зловещий, в одежде своей меховой,

Но равнине пошел, будто слон боевой.

От него смельчаки вновь не знали защиты:

Все свой бросили щит, все им были убиты.

Из толпы царских воинов, скрытый в броне,

Снова выехал витязь на черном коне.

Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело,

Что у жаркого солнца в глазах потемнело.

И узнал Искендер: это доблестный тот,

Что не раз выступал, сил румийских оплот.

И встревожился царь своим сердцем радивым:

Этот смелый столкнется с чудовищным дивом!

И подумал Владыка, тоской обуян:

Эту гордую шею свернет Ариман!

Стал наездник, уздою владевший на диво,

Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива,

Словно ангел, кружится. От века вовек

Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег!

Думал доблестный: первым стремительным делом

Передать свою силу язвительным стрелам,

Но, увидев, что стрел бесполезны рои,

Рассердился отважный на стрелы свои.

Он постиг: во враге грозных сил преизбыток,

И достал, и метнул он сверкающий слиток.

Если б слиток подобный ударил в коня,

То коня не спасла бы любая броня.

Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен,

Был о твердый гранит страшный слиток расплющен.

И огромный, увесистый слиток второй

Был спокойно отброшен гранитной горой.

Третий слиток такую ж изведал невзгоду.

Нет, песком не сдержать подступившую воду!

И, увидев, что слиток и злая стрела

Не чинят силачу ни малейшего зла,

Всадник взвил крокодила и с пламенем ярым

Устремился к дракону, дыхнувшему жаром;

Он пронесся, ударом таким наградив

Это чудо, что пал покачнувшийся див.

Но поднялся дракон, заревев из-под пыли,

И опять его пальцы железо схватили.

И нанес он удар изо всех своих сил,

И железным крюком смельчака зацепил,

И с седла его сдернул, и вот без шелома

Оказался носитель небесного грома:

И явилась весна; как цветка лепесток

Был отраден румянец пленительных щек.

И не стал отрывать головы столь прекрасной

Поразившийся джинн; сжал рукою он властной

Две косы, что упали с чела до земли,

Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли,

И за узел из кос к русам радостным живо

Повлекло эту деву косматое диво.

И, лишь был от румийцев отъят Серафим,

С криком радости русы столпились пред ним,

И затем лютый лев к новой схватке горячей

Побежал. Разъярен был он первой удачей.

И, заслышав противников радостный шум,

В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум,

И велел раздразнить он слона боевого,

Наиболее мощного, дикого, злого.

И вожак закричал, и погнал он слона.

Словно бурного Нила взыграла волна.

Много копий метнул он в носителя рога

И с горящею нефтью посудин премного.

Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны!

Что железные копья для бурной волны?!

И, увидев слона с его злыми клыками,

Удивленный воитель раскинул руками.

И, поняв, что воинственным хоботом слон

Причинить ему сможет безмерный урон,

Так он сжал этот хобот руками, что в страхе

Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе

Слон лежит окровавленный; дико взревев,

Оторвал ему хобот чудовищный лев.

Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим

И румийцам полечь суждено будет многим,—

Молвил мудрому тот, кто был горд и велик:

«От меня мое счастье отводит свой лик.

Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода.

Для чего я тяжелого жаждал похода!

Если беды на мир свой направят набег,

Даже баловни мира отпрянут от нег.

Мой окончен поход! Начат был он задаром!

Ведь в году только раз лев становится ярым.

Мне походы невмочь! Мне постылы они!

И в походе на Рус мои кончатся дни!»

И ответил премудрый царю-воеводе:

«Будь уверенным, царь, в этом новом походе.

Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь:

И обдуман твой путь, и отточен твой меч.

Пусть в извилинах скал укрываются лалы,—

Твердый разум и меч проникают и в скалы!

Как и встарь, благосклонен тебе небосвод.

Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод.

Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже,

Чем все войско твое, но скажу тебе все же,

Что вещал мне сияющий свод голубой:

Если царь прославляемый ринется в бой,

То, по воле царя и благого созвездья,

Великан многомощный дождется возмездья.

Пусть груба его кожа и пусть нелегка

Его твердая длань и свирепа клюка,

Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом,—

Он — один, и на землю он может быть сбитым.

Не пронзит великана сверкающий меч.

Кто замыслил бы тучу железом рассечь?

Но внезапный аркан разъяренному змею

Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею.

Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь,

Потому что ты тверже не видывал кож,

Но, оковы надев на свирепого джинна,

Ты убить его сможешь». Душе Властелина

Эта речь звездочета отрадна была.

Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!»

И, призвав небеса, меж притихшего стана,

На хуттальского сел он коня; от хакана

Этот конь был получен на пиршестве: он

Был в зеленых конюшнях Китая рожден.

Взял свой меч Искендер, но, о славе радея,

Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея.

Он приблизился к диву для страшной игры,

Словно черная туча к вершине горы.

Но не сделали шага ступни крокодила:

Искендера звезда ему путь преградила.

И аркан, много недругов стиснувший встарь,

Словно обруч возмездья метнул государь,—

И петля шею дива сдавила с размаху;

И склонилась лазурь, поклонясь шаханшаху.

И когда лиходея сдавила петля,

Царь, что скручивал дивов, сраженье не для,

Затянул свой аркан и рукой властелина,

Волоча, потащил захрипевшего джинна.

И к румийским войскам, словно слабую лань,

Повлекла силача Искендерова длань.

И когда трепыхалась лохматая груда,

И пропала вся мощь непостижного чуда,—

Стало радостно стройным румийским войскам:

Их ликующий крик поднялся к облакам.

И такой был дарован разгул барабанам,

Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным.

Искендер, распознав, сколь был яростен див,

Приказал, чтоб, весь мир от него оградив,

Ввергли дива в темницу; томилось немало

Там иных ариманов, как им и пристало.

Увидав, что за мощь породил Филикус,

Был тревогой объят каждый доблестный рус.

Воском тающим сделался Руса властитель,

Возвеличился румского царства хранитель.

И певцов он позвал, и для радостных всех

Растворил он приют и пиров и утех.

Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом

Говорила о розах, раскрывшихся летом.

И веселый Властитель, вкушая вино,

Славил счастье, что было ему вручено.

Под сапфирный замок ночь припрятала клады,

И весы камфоры стали мускусу рады.

Все вкушал Искендер сладкий мускус вина,

Все была так же песня стройна и нежна.

То склонялся он к чаши багряным усладам,

То свой слух услаждал чанга сладостным ладом.

И, склоняясь к вина огневому ключу,

Он дарил пировавшим шелка и парчу.

И, пируя, о битве желал он беседы:

Про удачи расспрашивал он и про беды.

И сказал он о всаднике, скрытом в броне

И скакавшем, как буря, на черном коне:

«Мне неведомо: стал ли он горестным тленом,

Иль в несчастном бою познакомился с пленом?

Если он полонен, — вот вам воля моя:

Мы должны его вызволить силой копья,

Если ж он распрощался с обителью нашей,

То его мы помянем признательной чашей».

И, смягчен снисхожденьем, присущим вину,

Он припомнил о тех, что томятся в плену,

И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный,

Был доставлен в оковах боец бессловесный.

И на пир этой смутной ночною порой

Приведен был в цепях пленник, схожий с горой.

Пребывал на пиру он понуро, уныло.

Его тело, в цепях, обессилено было.

Он, безмолвно стеная, сидел у стола,

Но ему бессловесность защитой была.

Слыша стон человека, лишенного речи,

Царь, нанесший ему столько тяжких увечий,

Смявший силой своей силу вражеских плеч,

Повелел с побежденного цепи совлечь.

Благородный велел, — стал плененный свободным,

А вреда ведь никто не чинит благородным.

Обласкал его царь, вкусной подал еды,

Миновавшего гнева загладил следы.

Он рассеял вином несчастливца невзгоду,

Чтоб душа его снова узнала свободу.

И злодей, ощутив милосердия сень,

У престола простерся, как тихая тень.

Хоть к нему подходили все люди с опаской,—

Признавал он того, кто дарил его лаской.

Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив,

Из шатра убежал этот сумрачный див.

И в ответ всем очам, на него устремленным,

Миродержец промолвил своим приближенным:

«Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол,

Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?»

Но мужи, отвечая Владыке, едва ли

Объясненье всему надлежащее дали.

Молвил первый: «Степное чудовище! В степь

Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь».

«Опьяненный вином, — было слово второго,—

Он решил, что к своим проберется он снова».

Царь внимал говорившим с умом иль спроста,

Но свои им в ответ не раскрыл он уста.

Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою:

Синий свод удивит его новой игрою.

И вернулся беглец в его царственный стан,

На руках поднимая Нистандарджихан.

На ковер положил он ее осторожно

И поник, — мол, служу я Владыке не ложно.

И, Владыке оставив китайский кумир,

Он исполнил поклон, и покинул он пир.

Государь изумился: он видел не змея,—

Он узрел изумруд, [432] …он видел не змея,  — // Он узрел изумруд…  — Обычный для Низами образ: сокровище и охраняющий его змей, дракон. Изумруд, сокровище — Нистандарджихан; она оказалась красавицей, а не витязем, подобным дракону. верить взору не смея.

Но рабыня, являя застенчивый нрав,

Скрыла розовый лик под широкий рукав.

Увидав, что светило в шатре засияло,

Царь велел, чтобы в нём пировавших не стало.

И, желая увидеть нежданную дань,

Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань.

И, узрев этот лик, он постиг, что напасти

К сердцу шаха спешат: он у солнца во власти.

В этой темной ночи он увидел пери́.

Опьяненная! Нежная! Отсвет зари!

Дева рая из черного адского стана!

От Малика бежавшая к розам Ризвана! [433] От Малика бежавшая к розам Ризвана — То есть из ада плена у русов попавшая в рай шатра Искендера (Малик — страж ада, Ризван — хранитель райских врат).

Кипарис, полный свежести! Розовый цвет

Раздающая розам, их просьбам в ответ!

Каждый взор ее черный — сердец похититель.

Не один ее взором сражен небожитель.

А уста! Из-за них в шумной распре базар!

Сколько сахара в них! Верно — целый харвар!

В этой розы объятьях забудешь кручины,

Потому что они не объятья, — жасмины.

И, увидев подарок, врученный судьбой,

Царь как будто кумирню узрел пред собой.

Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный,

Счел себя он рабом той, что сделалась вольной.

О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом!

Могут розы мечтать о Всевластном любом.

Царь узнал китаянку. Красив был и ярок

Обретенный в Китае хакана подарок,

Удивленный, он понял, что это она

Побеждала отважных, гоня скакуна.

Как ушла из гарема! Как билась красиво!

Как вернулась! Все это — не дивное ль диво?

И сказал он прекрасной китайской рабе:

«Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!»

И пред шахом счастливым, красою блистая,

Кротко очи потупила роза Китая,

И молитву о шахе она вознесла:

«Да вовеки венец твой не ведает зла!

Чтоб создать властелина сродни Искендеру,

Бог не глину берет, — правосудье и веру.

Пламень славы твоей очевидней, чем свет.

Благотворнее счастья твой светлый привет.

Благодатному дню ты даруешь начало.

Солнце светом твоим в небесах заблистало.

Венценосцы в лазурь свой возносят венец.

Но не каждый увенчанный — мощный боец.

Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой,

Ты и меч свой возносишь победный и правый.

На пиру говоришь ты — я милую мир,

А в бою удивляешь ты силою мир.

Ты — источник живой. И теперь это зная,

Лишь молчать я могу. Я ведь только земная.

Нежный вздох, государь, не проникнет сюда.

Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда.

У меня — черепки; не сверкает алмазом

Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом.

Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но

Никому было тронуть меня не дано.

Обо мне ведь промолвил властитель Китая:

«Вот ларец, а жемчужина в нем не простая».

Но царю не понравились эти слова.

На меня, полный гнева, взглянул он едва.

И, царем позабытая, пре́зрена всеми,

Я безмолвно укрылась в царевом гареме.

Огорченная горькой, нежданной судьбой,

Не прельстивши царя, я направилась в бой.

В первой схватке, по счастью царя Искендера,

Мной была против недругов найдена мера.

Во второй — не напрасно гнала я коня:

Сбила всех, что с мечами встречали меня.

Но затем, обольщенная днем несчастливым,

Я была сражена и похищена дивом.

Это был не воитель, а злой крокодил,

Пламень божьего гнева его породил.

Не предав меня смерти, из тяжких объятий

Меня тотчас он передал вражеской рати.

Будто молвил он русам: для царских палат

Под замком берегите мной найденный клад.

Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье,

Чтоб румийским слонам нанести пораженье.

Но когда румский царь, многомощный, как слон,

Во мгновенье слону предназначил полон,

Я, ликуя от шахской великой победы,

Вознесясь до небес, позабыла все беды.

Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок,

Что аркан твой летит, как стремительный рок,

Я еще огорчалась: повлек для полона —

Не для смерти в свой стан ты немого дракона.

Все ж, подумала я, не гуляет в степи

Злобный див, а на крепкой сидит он цепи.

В души русов проникли печалей занозы,

Стали желтою мальвой их рдяные розы.

И когда сумрак ночи, всю землю поправ,

Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав,

Словно гулю, связали мне руки и ноги

И в затвор поместили, потайный и строгий.

Хмурый воин меня снарядился стеречь.

Мне грозила бедой его темная речь.

Но с полночи прошло, и послышались крики.

До темницы моей шум домчался великий.

Налетела мгновенная туча, — о ней

Не дожди возвестили, а град из камней.

И вопил и стонал стан взволнованный вражий,

И в испуге бежали полночные стражи.

И голов без числа страшный див отрывал

И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал

Обезглавленных тел. На растущие горы

Из кровавых голов устремляла я взоры.

И ворвался ко мне мощью дышащий див

И порвал мои узы. Меня подхватив,

Он доставил меня к Искендера престолу:

Он от Рыбы вознес меня к лунному долу.

Я в темнице была, словно спрятанный клад,

Но теперь я познаю немало услад.

Ведь шелкам до́лжно быть на прельстительном стане,

Разве сладостной женщине место в зиндане?

Все, о чем я мечтала, явилось ко мне,

Или все, что я вижу, — я вижу во сне?»

И умолкла пери́. Восхитился Великий:

Расцвели, словно розы, ланиты Владыки.

Он, к колечку Луны прикоснувшись едва,

Молвил тонкие, словно колечко, слова:

«О нежнейшая роза, не знавшая пыли,

Все бои твои богом овеяны были.

Повлекла за собою ты душу мою:

Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою.

Я в боях тебя видел сражавшейся смело

И конем распаленным владевшей умело.

Но и здесь, что́ приманчивей взоров твоих?

В день войны, в час утех ты прекрасней других.

Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней,

Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!»

Звонкий чанг луноликая в руки взяла.

Лук из тополя был, из него же — стрела.

Избрала она лад, призывавший к усладам,

Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом:

«О взошедший на трон, всех великих поправ!

Необъятен твой разум и светел твой нрав!

Ты с челом своим юным — отрада для взора.

Сердце светлое шаха не знает укора.

Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда.

Ты, куда ни приходишь, берешь города!

Властелина душа отдохнуть захотела.

Нет греховных желаний у царского тела.

По каким бы путям ты ни вел свою рать,

Пусть горит над Великим небес благодать!

Да течет небосвод по цареву желанью!

Да поникнет весь мир под румийскою дланью!»

А затем о заветном запела она.

В сладкой песне тоска ее стала слышна:

«Расцвело деревцо за оградою сада,

И возникшим цветам деревцо было радо.

Только роза спала; был не вскрыт ее лал,

И нарцисс на лугу еще сладко дремал.

И в сосуде вино не пригублено было;

Видно, жаждущих сердце о нем позабыло.

Сад надеялся: кончит с охотою царь,

И придет к нежной розе с охотою царь.

Эту розу сорвет он весною счастливой.

Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы.

Неужели царю вовсе времени нет

Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет?

Завились лепестки; грусть в их каждом завое,

Но в осенние дни им грустней будет вдвое.

Ветер осени лют, обуял меня страх:

Все мои лепестки обратит он во прах».

Слыша песню рабыни, хватающей сердце,

Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце,

Сладкий стон ее чанга — о, сладостный клик! —

Возвещал, что красив ее сладостный лик,

Что ее красноречье являет желанье,

Чтоб возникло в царе огневое пыланье.

Но, проникнув душой в чанга звучную речь,

Не дал Властный себя вожделеньям увлечь.

Был разумен Воитель: уместна ль истома?

Уцелевших врагов он желает разгрома.

И велел он вина принести, а припас

На дорогу оставил: придет его час.

Златозвонную чашу он выпил за деву,

Столько сладостной неги придавшей напеву.

После — чашу спасенной от вражьих цепей,

Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!»

Повелела она своему поцелую

Освятить эту чашу, — затем золотую

Отдала шаханшаху. Рукою одной

Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой.

То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше,

То к Луне, что была всех возлюбленных краше.

Чтил он чин сластолюбцев. Умел он вдвоем

Есть печение сладкое с терпким вином.

И, уста усладив чашей сладостной винной,

Предались они дреме сладчайшей, невинной.

И в приюте услад, в окружении гроз,

Лишь лобзанья одни не страшились угроз.

Дай мне, кравчий, ту амбру, что старый дихкан

Цветом крови окрасил! Да будет мне дан

Алой свежести цвет! Я мечтаю о веском,

Ярком слове, одетом живительным блеском.

Лишь рассвета войска знамя подняли, — свет

Зачеркнул слово ночи, и, солнцем согрет,

Мозг земли, позабыв о полуночной власти,

Пробудился, чтоб в мире зажечь его страсти.

Птица утра кричала над ширью земной,—

Так под солнцем кричит воспаленный больной.

Царь очнулся, но сердца не отдал тревоге.

Встал он, чистый душою, на божьем пороге.

Он в чертоге молитвы в поклоне поник.

Он своих славословий проверил язык.

Вознесясь всей душой за эдемские рощи,

Он помоги просил, он испрашивал мощи.

И, на бой снаряжаясь, исполненный сил,

За кольчугу он полы свои заложил.

Укрепили престол над слоновьей попоной,

Обнажили мечи на равнине зеленой.

И войска, как во все предыдущие дни,

Разместил государь. На равнину взгляни:

Волны румских рядов, как булатное море,

Мощный замок воздвигли на грозном просторе.

И к булатному замку не стало пути:

Даже пыль меж бойцов не смогла бы пройти.

Все обдумавший рус не разрозненным роем

Растянул свою рать, а рассчитанным строем.

Бубенцы загремели среди кутерьмы

Громких криков, и гневом вскипели умы.

Так сверкали мечи, так метались огнями,

Что с трудом храбрецы управляли конями.

Звуком лука окутан был гулкий простор,

Свист неистовых стрел несся в области гор.

Черепа разлетались под злой булавою,

И над каждой взлетала она головою.

Прытко падала палица; в горестный цвет

Небосвод облекался, стенаньям в ответ.

Так звенели клинки — муравьиные крылья,

Что и крылья орлов их страшились насилья.

Чаши копий, склоняемых снова и вновь,

Проливали на стяги пунцовую кровь.

Все копыта коней стали словно рубины.

Потники́ заалели и конские спины.

Копья множество звезд зажигали в щитах,

И сомкнул все щиты неожиданный страх.

Слитков тягостных рой так был грозен и пылок,

Что земля стала тьмой погребальных носилок.

Был снесеньем голов каждый меч обуян.

За тюльпаном в пыли рос кровавый тюльпан.

Как двужалые стрелы, смертельное жало

В грудь направленных копий тела прошивало,

И сжимаемый в длани поспешный кинжал,

Словно яростный змей, много жизней стяжал.

Сколько мертвых легло на дороге булата!

Не земля ль в Судный день мертвецами разъята?

И казалось, что русы всем гибель несут,

Всем румийцам последний назначили суд.

С мощью русов смешалась румийская сила,

Как на лике невесты бакан и белила.

Искендер был в бою, словно слон боевой.

Он метал во врага дротик яростный свой.

Он сверкал, словно слон, потрясающий брони,

Он кипел, словно лев, в яром вихре погони.

Это слон, пред которым робеют слоны.

Это лев, для которого львы не страшны.

Царь, вонзая в коня заостренное стремя,

Бил мечом и разил мощных недругов племя.

Для разгрома врага ждал он должной поры:

Выйдет счастья звезда из-за темной горы.

Исчисляя созвездья царя Искендера,

Не бросал звездочет своего угломера.

Разгадав, что в грядущем не кроется туч

И что меч шаханшаха — сокровищниц ключ,—

Он сказал Искендеру: «К последнему бою

Устремляйся. Победа, о царь, за тобою!»

Закипел государь, как взволнованный Нил,

Наземь славу врага, закипев, уронил.

Стал он огненным змеем, который во власти

Всех врагов своих сжать в огнедышащей пасти.

Искендер новой славой увенчанным стал,

Испытал пораженье могучий Кинтал.

Искендер своих войск неуклонным напором,

Непредвиденным, жарким, стремительно скорым,

В бегство бросил врага. Покорившийся мир

Дал царю Искендеру господства потир.

Искендер, проскакав над кровавой землею,

Стиснул шею Кинтала аркана петлею.

Тут румиец любой много пота извел

И в отместку теперь в кровь окрашивал дол.

Столько шей разрубили мечом безучастным,

Что багрец расхотел быть приманчиво красным.

Из буртасов и русов, по слову певцов,

Десять тысяч пленили храбрейших бойцов,

Пали прочие в битвах. А славы достойны

Были все! Неизбежно безжалостны войны!

Иль стрела, или меч их прикончили дни.

Уцелели немногие: скрылись они.

Нет, не столько добычи пришлось Искендеру,

Чтобы люди смогли указать ее меру!

Нес верблюд за верблюдом, качаясь, пыля,

Жемчуг, золото, лалы, камку, соболя.

Царь врага одолел. Как всегда, как бывало,

Словно роспись красивая, все засверкало.

Царь на землю сошел с боевого седла:

Царь довел до конца боевые дела.

И опять перед божьим поник он порогом:

Он — ведь только лишь прах. Все содеяно богом.

И когда всеблагому вознес он хвалу,

Он дары положил в неимущих полу.

Нет грозящих врагов! Нет веселью преграды!

Царь возжаждал покоя, возжаждал услады.

Кравчий! Чашу! К жемчужинам чаши припав,

Я солью с ними се́рдца им сродный состав.

Влаги! Сохнет мой дух от вседневной отравы.

Жду: булатом булат очищается ржавый.

Тем, кого породил славный царь Филикус,

Был буртас остановлен и сдержан был рус.

И сыскал Искендер тот простор для привала,

Где земля и отраду и силы давала.

Там прекрасней Тубы были сени древес, [434] Там прекрасней Тубы были сени древес…  — Туба — дерево, по Корану, растущее в раю. То есть эти рощи были прекраснее рая.

Там густы были травы под синью небес.

Там ручьи, как вино, были сладостны летом,

Но они не таились под строгим запретом.

Там, тенистым узором сердца веселя,

Изумрудные сети сплели тополя.

Там деревья высоко взнесли свои своды:

Их вскормил свежий воздух, вспоили их воды.

Меж древес, где всегда благодатны пиры,

Для Владыки румийские стлали ковры.

И когда принесли все, что надо для пира,

Сел с царями за пир царь подлунного мира,

И когда пированьем украсился луг,

И вкруг снеди замкнулся пирующих круг,—

Приказал государь принимавшим добычу

Сдать немедля добычу считавшим добычу,

Чтоб о множестве злата, о ценных мехах,

О буртасах, аланах, о всех племенах

Доложили ему, чтоб хотя бы примерным

Был подсчет всем сокровищам, столь беспримерным,

И огромный воздвигли носильщики вал,

Груды ценной добычи нося на привал.

Будто жадными тешась людскими сердцами,

Раскрывались, блистая, ларцы за ларцами.

И каменья, которых нельзя было счесть,

О себе всем очам тотчас подали весть.

Тут и золото было, и были в избытке

Серебра драгоценного лунные слитки,

Хризолиты, финифть, золотые щиты.

Сколько лучших кольчуг! Нет, не счел бы их ты!

Словно на́ гору Каф мог ты вскидывать взоры,

Полотна с миткалем видя целые горы.

Был прекрасен зербафт, на котором шитье

Золотое вело узорочье свое.

Соболей самых темных несли отовсюду

И бобров серебристых за грудою груду.

Горностая, прекраснее белых шелков,

Было сложено сотни и сотни тюков.

Серых векш — без числа! Лис без счета багровых

И мехов жеребячьих, для носки готовых.

Много родинок тьмы с бледным светом слились:

Это мех почивален; дает его рысь.

Кроме этих чудес, было кладов немало,

От которых считающих сердце устало.

Царь взглянул: нет очам прихотливей утех!

Как в Иране весна — многокрасочный мех.

Цену меха узнав, царь промолвил: «На что же

Служат шкуры вон те, знать хотел бы я тоже?»

Соболиных и беличьих множество шкур

Царь узрел; был их цвет неприветливо бур.

Все облезли они, лет казалось им двести,

Но на лучшем они были сложены месте.

Шах взирал в удивленье: на что же, на что ж

Столько вытертых шкур и морщинистых кож?

«Неужели они, — он спросил, — для ношенья

Иль, быть может, все это — жилищ украшенья?»

Молвил рус: «Из потрепанных кож, государь,

Все рождается здесь, как рождалось и встарь:

Не смотри с удивленьем на шкуры сухие.

Это — деньги [435] Это — деньги…  — У славян меха действительно служили деньгами., и деньги, о царь, не плохие.

Эта жалкая ветошь в ходу и ценна.

Самых мягких мехов драгоценней она.

Что ж, дивясь, обратился ко мне ты с вопросом,

Купишь все малой шкурки куском безволосым.

Пусть меняет чеканку свою серебро

Там, где все, что прошло, мигом стало старо,—

Шерсть ни на волос эта не стала дешевле

С той поры, как была в дело пущена древле».

Государь поразился: какая видна

Здесь покорность веленьям! Безмерна она.

Он сказал мудрецу: «Усмиряя все свары,

Силе шахов повсюду способствуют кары,

Но у здешних владык больше властности есть:

Эту кожу велели сокровищем счесть!

Из всего, что мое здесь увидело око,

Это — лучшее, это ценю я высоко.

Если б этой жемчужины не было здесь,

Кто б служил тут кому-либо? Это ты взвесь.

Ведь иначе никто здесь не мог бы быть шахом.

Шах тут — шах. В этом все. Шах тут правит не страхом.

Увидав, что сокровищам нету конца,

Искендер за даянья восславил творца,

И, прославив творца бирюзового крова,

Он застольную чашу потребовал снова.

Услаждаясь вином, струнный слушая звон,

Словно туча весной щедрым сделался он.

Тем вождям, что в боях были ловки и яры,

И парчи и сокровищ он роздал харвары.

Он им золота дал, он был так тороват,

Что дарил он вождям за халатом халат.

Не осталось плеча, что не тешило взора

Алым бархатом, золотом златоузора.

Бессловесного жителя дальних степей

Царь призвал, — и свободно без прежних цепей

Подошел этот мощный степняк однорогий,

И царю, как и все, поклонился он в ноги.

И смотрел Искендер на врага своего:

Непонятное он изучал существо.

И немало сокровищ, отрадных для взгляда,

Он велел принести и парчи для наряда.

Но мотнул головою безмолвный степняк,—

Мол, они не нужны, проживу, мол, и так.

Он, потупившись, голову бросил овечью

Перед шахом: владел он безмолвия речью.

Понял все государь: чтобы пленный был рад,

Повелел он из лучших отобранных стад

Дать овец великану, и принят был дивом

Этот дар, и казался безмолвный счастливым.

И погнал он овец в даль родимой земли,

И с гуртом пышнорунным исчез он вдали.

А лужайка полна была мира и блага,

И сверкала по чащам, багряная влага,

И на душу царя взяли струны права,

И блаженно сияла над ним синева.

И когда от вина цвета розы вспотели

Розы царских ланит и в росе заблестели,

Шаха русов позвал вождь всех воинских сил

И на месте почетном его усадил.

Вдел он в ухо Кинтала серьгу. «Миновала,—

Он сказал, — наша распря; ценю я Кинтала».

Пленных всех он избавить велел от оков

И, призвав, одарил; был всегда он таков.

В одиночку ли тешиться счастьем и миром!

Пожелал Нушабе он увидеть за пиром.

И к Светилу полдневному тотчас Луну

Привели, — и Луну привели не одну:

С ней пришли и кумиры, познавшие беды,—

Мотыльки — радость глаз и услада беседы.

Царь убрал Нушабе в жемчуга и шелка,

Как зарю, что весеннего ждет ветерка.

Дал ей много мехов, лалов с жемчугом вместе.

Вновь прекрасная стала подобна невесте.

Царь был несколько дней с ней, веселой всегда,

А когда пированья прошла череда,

Длань царя, сей Луной одаряя Дувала,

Вмиг Дувала ремень вкруг нее завязала. [436] …Дувала ремень… завязала.  — Образ построен на неполных омонимах: Дувал — имя властителя Абхазии, дэваль — ремень.

Поднеся новобрачным жемчужный убор,

Царь своею рукой их скрепил договор.

Он в Берду их направил, в родимые дали,

Чтоб за зданьями зданья они воздвигали.

Чтоб дворец Нушабе стал прекрасен, как встарь,—

Без подсчета казны им вручил государь.

В путь отправив чету, всем вождям своим сряду

Дал за трудный поход он большую награду.

Сговорившись о дани, могучий Кинтал

В ожерелье, в венце в свой предел поспешал.

Он, вернувшись в свой город, не знавший урона,

Вновь обрадован был всем величием трона.

Он, признав, что всевластен в миру Искендер,

Каждый год возглашал на пиру: «Искендер!»

А румиец, чьему мы дивились величью,

То за чашей сидел, то гонялся за дичью.

Он в тени тополей, он под листьями ив

Слушал най, к сладкой чаше уста приложив.

Славя солнечный свет, ликовал он душою

И, ликуя, вино пил с отрадой большою.

Счастье, юность и царство! Ну кто ж от души

Не сказал бы счастливцу: к усладам спеши!

Черный прах обыщи, кравчий мой огневой,

И открой в этой тьме ты источник живой!

Светлой влагой омой мои скорбные очи,

Оживи мое сердце во тьме этой ночи!

В этой части, благому отдавшись труду,

Я по слову дихкана свой сказ поведу.

Так вписал в его книгу калам его строгий:

Ночью первою Урдибехишта Двурогий [437] Ночью первою Урдибехишта Двурогий…  — Урдибехишт — второй месяц иранского солнечного календаря, приблизительно с 20 апреля по 20 мая. Двурогий — так назван здесь Искендер, Александр Македонский. История этого прозвания такова. В Коране упоминается некий «Зу-ль-Карнейн» (буквально: «Обладающий двумя рогами»), который странствовал но всему миру, а потом, но велению Аллаха, построил вал, стену, защищающую от нашествия народов Яджудж и Маджудж. Из Корана можно заключить, что «Двурогий» был как будто бы второстепенным пророком (во всяком случае, Аллах к нему обращался, а это — признак пророческой миссии). Средневековая мусульманская традиция, по неизвестным причинам, объявила «Двурогого» из Корана Александром Македонским. Само по себе изображение «двурогого царя» — нечто очень древнее (аккадский царь Нарам-Син в Сузах, некоторые изображения Моисея и т. п.). Арабы до Мухаммеда называли «Зу-ль-Карнейн» нескольких доисламских правителей (Мунзира, Шамира и др.). В отношении Александра предполагают, что его культ (см. сноску 357) слился в Египте с культом Юпитера Аммона, двурогого божества; изображение «двурогого Александра» выбивали на монетах, и сведения об этом божестве — Александре — лопали в Коран. В недавнее время в Индии была сделана попытка доказать, что «Зу-ль-Карнейн» из Корана — совсем но Александр, а персидский царь Кир — основатель династии Ахеменидов.

В область Мрака вступил. Тиховейная тьма —

Благодатный покой для людского ума.

И ключом золотым за́мок тьмы отмыкая,

Ты увидишь: лежат самоцветы, сверкая. [438] …лежат самоцветы, сверкая — То есть ночь, золотой ключ которой — солнце, лишь будучи «заперта» этим ключом, показывает самоцветы — звезды.

Если к влаге живой ты приникнуть готов,—

Ты обязан преддверья задернуть покров.

В омовенья часы [439] В омовенья часы…  — Имеется в виду мусульманское ритуальное омовение перед молитвой. всем на свете знакома

Ткань сапфирного цвета вокруг водоема.

В день, когда Искендер, все покинув дела,

Устремился туда, где раскинулась мгла,

Стал он с месяцем схож, что на небе просторном

Был похищен драконом огромным и черным.

Хызру-вестнику царь повелел на пути

Мчаться вдаль и ручей, если сможет, найти.

Чтобы войску скорей оказал он помогу

И скорей отыскал к водопою дорогу,—

Царь коня своего отдал Хызру; огнем

Был серебряный конь, так мы скажем о нем.

Хызру царь дал и яхонт: во тьме он светился,

Если ключ иль ручей где-то рядом ютился.

Молвил вестнику Властный: «Ты будешь один

На безвестном пути; ты — его господин.

Направляя то вправо, то влево поводья,

Ты оглядывай мрак, словно ширь половодья.

Этот яхонт блестящий не лжет никогда:

Пред тобою заблещет живая вода.

Светлой влаги испив, мне укажешь дорогу,

И тебя я прославлю, покорствуя богу».

И разведчик в плаще изумрудном коня

Устремил в черноту беспросветного дня.

Одинокий, заботясь о деле высоком,

Он оглядывал мглу испытующим оком.

И казалось: весь край беспросветен и пуст.

Не имелось воды для взыскующих уст.

Но внезапно зажегся в руке его камень,

И вдали заструился серебряный пламень.

Светлый ключ отыскался в пристанище мглы,

Как руда серебра меж расселин скалы.

Но водой ли была нить алмазная эта?

Мнился дивный источник сиянием света.

И подобен он звездному был серебру,

Если звезды мерцают, сияя, к утру.

Он подобен был месяцу ночью дремучей,

Если месяц горит, не скрываемый тучей.

Трепетал, словно ртуть, его влажный огонь,

Если ртуть паралитик возьмет на ладонь.

Что могло быть сравнимо с его чистотою,

С чистотой его тою, — такою святою?!

Что могло бы гореть столь же чистым огнем?

Он — вода, он — огонь, — можно молвить о нем.

И у вестника счастьем блеснули зеницы.

Осмотрел он поток, что светлее денницы,

И с коня он сошел, снял одежду, в родник

Погрузился, затем, наклонивши свой лик,

Выпил влаги, светившейся в черной пустыне.

Вечной жизни он был удостоен отныне.

И коня он омыл; дал испить заодно,—

В серебро было чистое влито вино. [440] В серебро было чистое влито вино — То есть белоснежный конь выпил живой воды, и это было подобно тому, как в чашу из «белого» серебра наливают вино, оживляющее душу.

Снова сел он в седло, и, вниманье удвоя,

Не спускал он очей с ясных струй водопоя.

Как подъедет Владыка, он молвит ему:

«Вот родник вечной жизни, пронзающий тьму»,

Но едва от ключа взор отвел он устало

И затем оглянулся, — потока не стало.

В мысли Хызра мелькнуло — он знал обо всем:

«Не дано Искендеру узреть водоем».

Не от страха пред Властным, а следуя року,

Скрылся он от царя вслед благому потоку.

Но меж древних румийцев другие слова

Обо всем происшедшем сказала молва.

Говорили, что с Хызром — он ехал далече —

У ключа был Ильяс. Так вещали о встрече:

У источника встретясь, за Хызром Ильяс

Тотчас спешился. Взяв свой дорожный припас,

Оба вскрыли сумы, как и все признавая,

Что с едою приятна вода ключевая.

Вместе с хлебом, что сладостней мускуса пах,

И сушеная рыба была в их сумах.

И один из мужей, воле неба в угоду,

Уронил свою рыбу в студеную воду.

И, жалея о снеди, в нежданной беде,

Он спеша наклонился к алмазной воде,

И, найдя свою рыбу подвижной, живою,—

Был внезапно он вестью пронзен огневою.

Он постиг — помогла ему в этом беда:

Перед ним трепетала живая вода.

И пригоршню испивши воды быстротечной,

Жизнью был одарен этот праведник вечной.

Все поведал он другу; к ручью бытия

Тот склонился и также хлебнул из ручья.

Не дивись, что источник воды животворной

Сделал мертвую рыбу живой, нетлетворной,

Ты дивись: эта рыба сумела сказать,

Что таится в ключе вечных дней благодать.

Но о светлом ручье, о вещании рыбы

Вы в сказаньях арабов иное нашли бы:

Далеко от персидских и румских очей

Укрывался во тьме животворный ручей.

Если ж светлый ручей притаился под прахом,

Не томись в бездорожье мучительным страхом.

Двое спутников, чудо нашедших вдвоем,

Не сказали другим про благой водоем.

И помчались в восторге, не ведая горя:

В степи — Хызр, а Ильяс прямо к берегу моря.

Хоть источник один даровал им зерно,

Было мельницы две этим светлым дано. [441] Было мельницы две этим светлым дано — То есть у них различные обязанности: Хызр помогает странникам на суше, а Ильяс помогает плывущим по морю.

Твердо царь нес во тьме и труды и лишенья.

Он источника ждал; полон был предвкушенья:

У потока приляжет его голова,

Вырастает всегда близ потока трава.

Сорок дней, словно тень, он скитался, но тени

На родник все ж не бросил. Росли его пени.

Верно, сердце в нем было — пылающий лал:

Он, скитаясь в тени, сердцу тени желал.

Но ведь свет, а не тень, во́ды жизни сулили,

Хоть ключи с тенью сладостной говор свой слили.

Но пускай все ключи с тенью слили свой свет,

У источника радости тени ведь нет.

Но скажи: если с радостью слился источник,

Почему же в тени этот скрылся источник?

Что же! Тень для источника лучше, чем пыль.

Пыль — мутна, тень — студена. [442] Пыль — мутна, тень — студена.  — В плане символа под пылью здесь подразумеваются мирские страсти, привязанность к мирским благам, мешающая человеку «испить живой воды познания Аллаха», а под тенью — неведение. Иль это — не быль?

Маял мрак; не внимал государя хотенью,

И царю в сей тени вся земля стала тенью.

Он к источнику жизни хотел бы припасть,

Ведь грядущая смерть всем живущим не сласть.

Но на страшном пути все казалось превратно!

И коня своего повернул он обратно.

Одного он желал на ужасной земле:

Выйти к свету! Не быть в этой тягостной мгле!

И во мраке предстал ему ангел, и в длани

Взял он длани царя. «Неуемных желаний,—

Он сказал, — ты исполнен. Обрел ты весь свет,

Но тебе утоления все еще нет».

Он, вручив ему камешек, молвил: «Высоко

Чти сей дар и храни — он дороже, чем око.

Между каменных гор камень, волей небес,

Ты сыщи; одинаков быть должен их вес.

Только камнем, вот этому камешку равным,

От страстей исцеляться дано неисправным».

Малый камешек взял Искендер, — и во тьме

Скрылся ангел, как образ, мелькнувший в уме.

Взор вперяя во мрак, торопился Великий,

И сжималось усталое сердце Владыки.

И услышал он голос, гудящий во мгле:

«Все указано смертным на бренной земле.

Искендер к роднику не допущен был роком.

Ключ бессмертия Хызру дался ненароком.

Искендер безнадежно взирает во тьму.

Хызру тьма не преграда. Все ясно ему.

Над халвой у печи гнутся многие люди,

Но халву — одному преподносят на блюде».

Голос новый: «Румийцы! Взгляните окрест:

Мелких камешков россыпь — богатство сих мест!

Кто возьмет этих камешков, горько застонет;

Еще горше застонет, кто вовсе не тронет».

Драгоценною галькой, под пологом тьмы,

Много воинов смело набили сумы.

Всех чудес вещей тьмы я открыть не во власти:

Я ведь вам и десятой не высказал части.

Звука страшной трубы я для вас не явил,—

И пред вами во тьме не предстал Исрафил. [443] И пред вами… не предстал Исрафил.  — Об Исрафиле в царстве мрака рассказано в «Шах-наме» Фирдоуси.

Дал рассказчик другой этим копям начало.

К ним опять приступать никому не пристало.

Не сумев из ключа светлых струй зачерпнуть,

Царь к источнику света направил свой путь.

И, покорствуя воле великой и строгой,

Шло румийское войско обратной дорогой.

Прежний путь без труда довелось им найти;

Был указчик у них на обратном пути:

Сорок дней за собой их вела кобылица,

И редеющей тьмы показалась граница.

И возник из-за туч блеск отрадных лучей.

Царь, ключа не найдя, пролил слезный ручей.

Он за чуждым бежал. Все мы ведаем сами:

Лишь свое отыскать нам дано небесами.

Что радеть нам о счастье, ища свой удел,

Не всегда ль наш удел сам о смертных радел?

Ты не сей для себя: ведь благого удела

Мы не знаем конца, мы не видим предела.

Те, что были пред нами — сажали сады,

Мы, пришедшие следом, вкушаем плоды.

Нам на благо пошли миновавших раденья,

Для грядущих должны мы творить насажденья.

Посмотри, как посевы повсюду взошли!

Друг для друга мы сеем на нивах земли.

Виночерпий, отрадного дай мне вина!

В чаше юность минувшая людям видна.

Может статься, пригубя вина огневого,

Молодой, свою долю увижу я снова.

Стало счастье вождем Искендеру в пути,

Смог из мрака тогда Искендер изойти.

Кобылица, стремясь к жеребенку упрямо,

По дороге надежной вела его прямо.

И туда, где скитальчества начал он день,

Он вернулся, покинув суровую сень.

По указу всевышнего мрака порфиру

Он отбросил, и вышел он к светлому миру.

И к войскам возвратился, доспехом блестя,

Тот, кто мнил возвратиться, родник обретя.

Но, вернувшись ни с чем, превозмог он томленье:

Все дает нам, он ведал, небес повеленье.

Ведь и то хорошо, что во мраке, о царь,

Ты не умер, как мрет бессловесная тварь.

Для чего огорчаться при бедствии? Вскоре,

Может быть, испытаешь ты большее горе.

Лучше в знойных песках длить мучительный путь,

Чем в пучине бушующей вмиг утонуть.

Хоть ты боль головы пересилить не в воле,—

Меч, вонзившийся в голову, тягостен боле.

Много бед на земле в тяжких днях суеты,

Только крепкой душою их вытерпишь ты.

Те бойцы, что вернулись из области ночи

С тяжким грузом, раскрыли восторженно очи:

Не песок наполнял их тугие сумы,

А багряные лалы из области Тьмы.

Застонали они — принесли они мало,—

И не взявших каменья тоска обуяла.

Скорби всех ненасытных не стало конца,

И не взявших добычу стенали сердца.

День иль два отдыхал государь от похода,

И опять стал он прежним: забылась невзгода.

И припомнил о камешке крохотном он,

Что ему был посланником неба вручен.

И весы принесли; хоть чешуйки не шире

Был подарок, — пришлось поразмыслить о гире:

Он мискаль перевесил, осилил он мен,

Камни гор для него были будто бы тлен.

Дать большие весы! Сотни мощных, не десять,

Их внесли. Должно камешек посланный взвесить!

Все измаялись. Царь! Где его ты сыскал!

Перевесил он сотни чудовищных скал.

Хызр сказал им, невольно охваченным страхом:

«Этот камень, о царь, надо взвешивать прахом!»

Взяли прах; на весы горсткой малой он пал.

Этот вес с весом камня нежданно совпал.

Мир — лишь прах. Царь смущен был столь явным примером.

Станет прахом и то, что звалось Искендером.

В некий день царь устроил собранье; оно,

Словно живопись, прелести было полно.

Феридуна венец, вновь снявший без края,

Он явил, свои венец в поднебесье вздымая.

В золотых поясах, теша радостный взгляд,

Возле трона — гулямов серебряный ряд.

Всей земли венценосцы, как робкие тени,

У престола царя преклонили колени.

И беседа пошла; много мудрых словес

Прозвучало о древнем вращенье небес.

Каждый молвил о тьме, все укрывшей от ока,

И о скрывшихся струях живого потока:

Если есть эти струи во тьме, — почему

Не испить их, войдя в потаенную тьму?

Если нет вечных вод, хоть в веках они были,

Почему всех смущают старинные были?

И премудрые речи текли и текли.

Говорили о звездах, о тайнах земли.

И промолвил царю житель дальней окраины,

Древний старец, хранящий великие тайны:

«О властитель земли, весь объехавший свет

И всему, словно солнце, несущий привет!

Если ищешь во тьме ты воды животворной,

Чтобы смерти избегнуть душой непокорной,

То узнай: некий город есть в этом краю.

В нем неведома смерть. Слушай повесть мою.

Окружен этот град не обычной оградой,

А суровой горы многомощной громадой.

И порой тайный голос взывает в горах,

Горожан своим гулом ввергает он в страх.

Поименно он каждого кличет: «К вершине,—

Будто молвит, — иди! Ты мне нужен отныне!»

И заслышавший имя свое человек

К страшным горным подножьям пускается в бег.

Он стремится к вершине, что тайной одета,

На вопросы людей не давая ответа,

И, пробравшись меж скал, миновавши их строй,

Исчезает навек за гранитной горой.

В этот город, где тленья не ведает тело,

За бессмертьем, о царь, можешь двинуться смело».

И рассказчика старого смолкли слова,

И на душу царя они взяли права.

Он решился тогда. Загорелся он жаром:

Он узнает о том, что рассказано старым!

И бойцов повелел выбрать нескольких он

С тем, чтоб каждый из них был и смел и смышлен.

Им велел государь, сделав кратким привалом

Странный город, узнать обо всем небывалом.

Царь напутствовал их. «От призыва с вершин,—

Он сказал, — да не дрогнет из вас ни один.

Коль свои имена иль, быть может, прозванья

Вы услышите, — это не стоит вниманья.

Если тайный призыв не получит ответ,

Может статься, на тайну вы бросите свет».

Снаряженные в путь, все обдумавши толком,

О дороге людей расспросив тихомолком,

В тайный город, где голос людей призывал,

Пробрались и удобный разбили привал.

Все, что молвил Владыке старик достославный,

Подтвердил сказ людской и потайный и явный.

Голос дивный звучал, призывая порой

Одного из живущих под страшной горой.

И, заслышав призыв, устремленный к долине,

Поспешал призываемый к горной вершине.

Становилось ему все и вся нипочем.

Не смогли б ему путь преградить и мечом.

И внимали посланцы, утроя вниманье,

Но постичь не могли они смысла звучанья.

И когда небосвода крутящийся ход

Ряда дней и ночей совершил оборот,

Голос к высям спешить без печали и страха

Приказал одному из сподвижников шаха.

Одного из мужей, что за тайной влеклись,

Тайный зов призывал в непостижную высь.

И, как будто безвестным прельщаемый благом,

Он к горе приближался стремительным шагом.

И друзья ухватили его за рукав:

«Хоть немного помедли, призыв услыхав.

Если, к высям идя, не утратишь ты разум,

Может статься, вся тайна откроется разом!»

Но словам их не внял поспешавший на зов,

Он стонал и мрачнел от их дружных оков.

Ничего не сказал он о голосе вещем,

Порываясь вперед в устремленье зловещем.

Он ловчился, борясь, и, палимый огнем,

Он летающим скрылся от них муравьем.

Изумились друзья: нет, не внял он их мерам,

И теперь остальным он послужит примером.

Самый хитрый из них, словно с помощью крыл,

Ввысь умчался, а скрытого им не открыл.

Дней немного минуло, и снова просторы

Нежно солнце пригрело и реки и горы,

И черед был назначен второму гонцу,—

И пришло его дело к тому же концу.

И никто из оставшихся с тайны покрова

Не совлек, не постиг полновластного зова.

Устрашились гонцы, не прочтя письмена

Грозной тайны: им всем угрожала она.

И оставили город, утративши веру

В свой поход, и вернулись они к Искендеру,

И сказали царю: «Те из нас, что пошли

В горный путь, отрешились от нашей земли.

Нетерпеньем, казалось, душа их объята.

Мы постигли, — вовек им не будет возврата.

Нам не ясно, какой был у голоса строй,

Что за струны звучали за странной горой.

Не найдя с тайным ладом согласного лада,

Мы бежали, нам с тайною не было слада.

Хоть всходили мы ввысь по большим крутизнам,

Ни единого звука не слышалось нам.

Увидав, что ушли наши спутники в горы,

Мы на дол обратили понурые взоры.